А, да! Она застрелила из пистолета своего пса. Прямо в лоб (простите за подробности).

Теперь точно всё).

Балай.

Личность вполне себе типичная для советских маргинальных семей. Папаша сгинул в лагерях. Жили они вчетвером: мать, тётя и бабушка. Мать с тётей были законченными пьяницами, совсем. Бабушка на удивление не пила и пребывала в перманентном а*уе от всего вокруг происходящего. А происходило там всё что угодно.

Жили они на первом этаже обычной панельки. Всегда открытые окна, всегда пьяная тётка в окне и всегда кто-то под этим окном. Из квартиры несло всяким немытым, всегда смрад и отключенная вода за неуплату. Нам это не мешало, мы бегали в эту квартиру с Балаем дуть шмаль. Ставили бульбулятор на кухне перед окном и, накурившись, ржали как идиоты над всем происходящим во дворе или в квартире, где очередная попойка его тётки и ко превращалась в поединки. Мать Балая погибла довольно рано, её пьяную просто сбил ЗиЛ.

Была у Балая младшая сестра. Настолько младшая, что годилась ему в дочери. Скиталась по детдомам. Она всегда бегала голой, и зимой, и летом. Всё, что я о ней помню. Сами Балаевы о ней не вспоминали. Балай так же постоянно находился либо в детдомах, спецприёмниках, либо в лагерях. В общем, типичная семья маргиналов, которых по СНГ тысячи. Он умел говорить, зажигать красиво. Определённый авторитет на районе у него, несомненно, был, и мы, молодняк, им даже где-то восхищались, он многое себе мог позволить.

Босяк и хулиган, одним словом, с харизмой. Чего ещё нужно, когда ты подросток с пустой башкой, а тут такой "разбойник", которым всех пугали. Каждый из нас боялся его в детстве. А теперь, когда мы подросли, появилась возможность говорить с ним уже сломанным голосом, "по-мужски", как нам тогда казалось. И о чудо! Он нас даже слушал. Даже принимал то, что мы говорим, а не как когда-то посылал на*й словно обосравшихся щенков.

Слушал и посылал за пивасом, за наши деньги, конечно же). Вообще он представитель породы людей-паразитов. Такой босой Остап Бендер. Именно Остап, эта фигура подходит как нельзя лучше. Он так же крутил всякие схемки, мог сочинять на ходу, актёр хороший, отыгрывал эмоции на раз-два.

Миллениум. Героин. Излом.

Хронология событий пострадает, т.к. многое уже просто вымылось из памяти.

1998 год. Весенний тёплый вечер. Темно. Я иду по улицам вышеупомянутого, злополучного квартала по совершенно обыденным делам, за коробком (ложкой) плана или просто махоркой. Именно так мы её тогда называли. Ежедневная рутина. Навстречу откуда-то вынырнул сам барыга по кличке Мел, и у нас завязался разговор о том, где и как мне приобрести. Он ответил, что мол нет у него махорки, но есть кое-что получше. Там вот, говорит, мой кент меня ждёт в подъезде, а я в аптеку бегал за причиндалами (так на сленге называли инструментарий для инъекций: вода, шприцы, вата и т.д.) и достаёт всё это хозяйство из кармана.

Я вообще не впечатлился. Мне это было неинтересно и даже противно. Я страшно боялся уколов, особенно внутривенных. Когда мы зависали у Балая и накуривались, к нему частенько забегали наркоши, чтобы свариться (на сленге это приготовление опия сырца, ханки, на огне в поварёшке с добавлением прекурсоров в виде определённой кислоты или просто кислого. За неимением оной иногда добавляли ацетилсалициловую кислоту или даже лимонку в порошке). Затем процеживали через ватные тампоны в ёмкость, откуда в свою очередь набирали в шприцы. При этом всём стоял жуткий, режущий глаза смрад. Мы наблюдали за этими танцами с бубном и улыбались с презрением и непониманием. Наркоши всегда бегали с кучей ваты, шприцов, как лавочные аптекари или просто врачи. Я тогда не понимал, как можно так жить.

Тем не менее я пошёл ради любопытства с ним и познакомился в подъезде с его приятелем, у которого оказался героин. Света там почти не было. Они стали готовить, долго шуршали пакетами, неловко разбираясь по ходу, что и куда пересыпать и лить. В итоге укололись и затихли. Тишина воцарилась гробовая, минут на десять. Один я не мог понять, что мне делать. Спрашиваю, а они молчат. В какой-то момент я подумал, что они просто отплыли. Потом они ожили и синхронно посмотрели на меня типа: "ты-то чё сидишь, давай по малой".

В общем, пропуская много разговоров, они меня уговорили, и мне сделали инъекцию. Просидели мы много времени в полумраке на этих холодных бетонных лестницах подъезда, пока кто-то нас не вспугнул, открывая двери. Я вспомнил, что пора бы, и кинулся вставать, но понял, что не могу идти. Эти начали ржать как идиоты надо мной и ретировались, мол: "не ссы, пройдёт, в первый раз такое всегда, давай не болей, увидимся". Через несколько попыток встать и пойти у меня получилось, и я не пошёл, я полетел. В тот момент мне действительно казалось, что я лечу над землёй. Очень странное ощущение. Так или иначе, но это была точка невозврата.

Когда я рассказал Балаю о своём приключении, он начал изображать, что злой на меня и грозить найти Мела и того гаврика. Мол: "щегла подсадить хотят моего". Но по факту я видел, что его всё устраивало. Он давно баловался этим дерьмом, но мы не знали. Проходит время, и вот он уже сам предлагает мне кайфануть, только уже по-взрослому и грамотно. Его термины. Говорит: "Вот, мол, есть там… где взять ханки, но нужно 400 местных рублей".

Дело в том, что героина на улицах тогда было очень мало и дорого. В основном все употребляли как раз ханку. Но с ней больше возиться, процесс я описывал выше. Как бы там ни было, мы начали употреблять именно ханку. Раз, два, три. Дома я брал деньги то на то, то на это, то на кино, то на кафе с подругой.

Вот так на какое-то время Балай нашёл себе спонсора, а я просто кайфовал, мне действительно нравилось. Неделя за неделей. Нет, не каждый день и даже не каждую неделю, но частота определённо увеличивалась. Мы продолжали вести свой привычный образ жизни. У меня были друзья, которые не имели дел с наркотиками, алкоголем, шмалью и нардами на лавочках района. Если были бабки, то был вариант завалить в «свой» пивняк с громким названием «Попугай».

Это всё, что им было нужно.

Продолжение следует...

Оля.

Мы жили скромно. Картошка на ужин стала привычным блюдом, сладости появлялись всё реже, а разнообразие блюд сошло на нет. Но вот что удивительно: я не помню ощущения нищеты. Родители будто создавали вокруг нас невидимый щит. Они не жаловались, не обвиняли обстоятельства, а просто… решали. Каждый день. И в этом была их тихая сила.

Когда тишина стала пугающей

У меня не было бурного переходного возраста. Никаких побегов из дома, криков, демонстративных слёз. Возможно, потому, что я старшая среди всех детей, а возможно — из‑за строгого воспитания. Я училась, помогала, старалась не добавлять проблем.

Но в тот период дом словно замер. Мы ходили на цыпочках, говорили тише, старались не привлекать внимания. Придирки отца становились мельче и мельче: «Полы вымыты не до скрипа», «На чашке остался подтёк», «Кожура у картошки слишком толстая». Каждый промах превращался в повод для раздражения.

И вот однажды я не выдержала. Сказала что‑то колкое, будто проверяя: а что, если не молчать?

Первый удар

Реакция была мгновенной. Я бросилась в комнату, захлопнула дверь, повернула замок. Но это не остановило. Дверь треснула под ударом, а вслед полетели слова — острые, как осколки. Потом — боль. Не помню, чем именно: ремнём или веником. Помню только жгучие полосы на спине и то, как долго не сходили синяки и ссадины.

Я закрылась в комнате. Плакала, дрожала, думала о полиции, даже сфотографировала следы. Но самое страшное было не это. Мама стояла в дверях. Смотрела. И не сделала ни шага.

Эта картина до сих пор стоит перед глазами. Не ярость отца, а молчание самого близкого человека. Я проработала это с психологами, но шрам остался. Иногда он болит.

Второй раз: ожидание страшнее удара

Через месяц всё повторилось. На этот раз поводом стал громкий хлопок двери на кухне. Отец вскочил со стула, закричал, бросился за мной. Я успела запереться, дверь уже починили, и каждый его удар отдавался в висках.

Я сжалась в углу, ожидая неизбежного. В детстве время тянется бесконечно: минуты превращаются в часы, а страх — в осязаемую тьму. Когда он ворвался, он нашел в комнате лишь толстый провод. Тогда я поняла, что чувствуют те, кого бьют розгами. Боль была острой, но ещё острее — осознание: это снова происходит.

На этот раз мама встала между нами. Получила удары сама. Её крик, её руки, закрывающие меня — это я запомнила навсегда.

Отец остановился. Огляделся. Понял. Но было поздно. Мама, едва он затих, вытолкнула его из квартиры, крича о разводе.

Мы сидели на полу, залечивая следы на спине и руках. Плакали. Обещали друг другу: «Больше никогда».

После бури

Он вернулся под утро. Я не знаю, где он был. Моё сердце будто выключилось. Раньше я ещё могла найти оправдания: «Устал», «Проблемы», «Это в последний раз», «Сама виновата». Теперь — нет.

Следующие дни были странно тихими. Отец пытался загладить вину: приносил сладости, говорил ласково, улыбался. Но его улыбка больше не грела. Она напоминала маску, за которой пряталась неизвестность.

И вот что страшно: я переняла эту модель. Теперь, ошибившись, я тоже бегу за сладостями, говорю слишком много добрых слов, пытаюсь загладить вину. А потом смотрю на себя и чувствую тошноту.

Разговор с врачом: момент, когда тайна перестала быть тайной

Через пару дней мы пошли к педиатру. Врач осмотрела меня, задержала взгляд на спине. Потом посмотрела на маму. В её глазах был немой вопрос: «Как?»

Мама покраснела. Сжалась. Я почувствовала, как земля уходит из‑под ног. Если бы врач не знала нашу семью, всё могло закончиться иначе. Но она промолчала. А мы ушли, неся эту тайну дальше.

Что стало потом

Отец не изменился кардинально. Мама не ушла. В семье появились ещё дети. А я, едва исполнились восемнадцать, собрала вещи и уехала в другой город — учиться, дышать, пытаться стать собой.

Мы до сих пор семья. Близкая, тёплая, с общими праздниками и смехом. И это — мамина заслуга. Она как мост, который держит нас всех над пропастью.

Но иногда ночью я просыпаюсь от мысли: а как там братья? Знаю, что приступы у отца случаются до сих пор, хоть и реже. То ли потому, что братья выросли, то ли потому, что годы берут своё. Когда я слышу их дрожащие голоса в трубке: «Он снова…», моё сердце рвётся на части.

Недавно у отца нашли проблемы со здоровьем. Теперь я знаю: его ярость — не выбор, а симптом. Он лечится. Я надеюсь, что это поможет.

Мои страхи: тень прошлого

Я боюсь заводить детей. Боюсь заводить семью.

Потому что, несмотря на всё тепло, которое родители дарили мне, я вижу в себе их отголоски. Вижу, как внутри просыпается тот самый тихий гнев, как хочется крикнуть, ударить по столу, заставить слушаться.

Я боюсь:

• что однажды сорвусь на ребёнка;

• что не смогу обеспечить стабильность;

• что не сумею защитить того, кто будет доверять мне больше всех.

Эта история — не обвинение. Это попытка понять. Понять, как жить дальше, не повторяя ошибок. Как любить, не причиняя боли. Как быть лучше.

Спасибо, что прочитали. Если у кого то есть похожие истории, буду рада обсудить в комментариях