Знаешь, а ведь всё началось с того, что у соседа сверху, Анатолия, наконец-то закончился этот чёртов ремонт. Вспомни, я же жаловался тебе — три месяца подряд, с восьми утра до шести вечера, он долбил, сверлил и таскал мебель. Мозг, привыкший к тишине и цифрам, буквально плавился от этого хаоса. Иногда, чтобы успокоиться, я закрывал глаза и представлял, что это не перфоратор, а хирургическая пила... Жутковато, признаю, но это было утешением для того, кто так и не смог стать хирургом, а пошёл в эту триклятую бухгалтерию... Я вроде уже рассказывал, да? Пять лет обучения и ещё четыре года практики впустую... Просто потому что мне срочно понадобились деньги... Я до сих пор жалею о своём поступке... Может, нужно было взять в долг? Но никак не идти туда.

Так… о чём я? Точно. В прошлый вторник вдруг наступила тишина. Я даже обрадовался сначала — вот, наконец-то, отчёт смогу дописать спокойно.

Но уже через день эта тишина начала вызывать вопросы. Обычно в подъезде всегда что-то происходит: лифт ездит, соседи ходят, вода течёт. А тут — абсолютный вакуум. Как в заброшенном здании.

В среду вечером я впервые почувствовал странный запах. Слабый, но неприятный — сладковатый, тяжёлый, как от гниющего мяса. Пахло, как в том морге при институте, где мы практиковались. Тот же сладковатый приторный шлейф разложения. «Некроз», — прошептала какая-то давно уснувшая часть моего сознания. Но я тут же отогнал эту мысль. Чушь. Наверняка кто-то выбросил испорченную курицу в мусоропровод. Так думать было проще. Но на следующий день вонь только усилилась, и я понял, что источник где-то здесь, на нашем или соседних этажах, но точно не в мусоропроводе.

В четверг утром, когда я спускался на работу, в лифте ко мне присоединилась тётя Катя, наша старшая по дому. Она выглядела уставшей и встревоженной.

— Саш, а ты ничего сверху не слышал ночью? — спросила она, пока лифт ехал вниз.
— В каком смысле? Ремонт вроде закончился.
— Да нет, не ремонт... — она помялась. — Вчера за полночь меня разбудил странный звук. Словно кто-то тяжёлую железную балку по полу волочил. Сверху, от Анатолия. Я даже потолок проверяла — не просел ли… дом-то у нас старенький уже. Я кое-как уснула, но утром звуки продолжались, представляешь?

Я пожал плечами, списав это на остаточные явления ремонта. Мол, мебель передвигает. Но тётя Катя покачала головой:
— Странно это. И запах... Ты чувствуешь? У меня в ванной на потолке бурые пятна проступили. Думала, может, у него трубу прорвало, но он не открывает. Телефон не берёт. Как в воду канул.

Мы тогда сошлись на мысли, что он так увлёкся ремонтом, что трубу пробил и теперь боится показываться. Я особо не придал этому значения, но к вечеру, сидя дома, я и сам услышал эти звуки. Сначала — глухой удар, словно ту самую балку уронили. Потом — мерзкое, влажное шарканье. Не такое, как от мебели. Словно кто-то волочит по полу мокрый ковёр. Шарк... пауза... шарк... Я встал ногами на диван, чтобы прислушаться, и услышал тихое, прерывистое похрипывание. Как будто у человека приступ астмы.

В пятницу я уже не выдержал. Перед выходом рука сама потянулась к железной ножке от старого кухонного стола, который развалился на прошлой неделе. Да, руки так и не дошли его выбросить.

Глупо, конечно. Но тяжёлый холодный металл в руке давал какое-то иррациональное спокойствие. Почти как скальпель когда-то... Ладно, хватит глупостей. Я поднялся к нему. Дверь, старая, деревянная, с облупившейся краской, была закрыта. Я постучал.

— Толик! Ты там как? С тобой всё в порядке?

В ответ — тишина. Я уже хотел уходить, как вдруг из-за двери донёсся хрип, а следом — короткий, отрывистый стон и глухой удар, словно по двери. Меня передёрнуло. Я отступил и стучать больше не стал… не моё это дело. Но на всякий случай полицию вызвал, пусть разбираются.

А ночью... Ночью я проснулся от того, что звуки доносились не сверху, а уже из подъезда. Словно прямо за моей дверью. Не шарканье и не удары, а нечто новое, пугающее. Тихий, мокрый, чавкающий звук, прерываемый короткими, хлюпающими вздохами. И скрежет. Такой, будто по металлической поверхности водят гвоздём.

Я замер в кровати, сердце колотилось, отдаваясь в висках. Свет включать не стал — боялся выдать себя. Спустив босые ноги на пол, я на цыпочках подкрался к прихожей и замер у двери, затаив дыхание. В подъезде горел тусклый свет, но в глазок я ничего не видел, кроме пустой площадки напротив. Но звуки-то были тут, в сантиметрах от меня. Чавканье, хлюпанье... и этот скрежет, который, как я теперь понял, исходил прямо от моей двери. Будто кто-то скрёбся по ней снаружи.

И тогда я заметил тень. Она была едва различима, ложилась на пол из-за угла, длинная и бесформенная. Она медленно покачивалась в такт этим неприятным звукам. Кто-то стоял на лестничной площадке, прямо слева от моей двери, и делал... что-то странное. Я простоял так, наверное, минут двадцать, не в силах пошевелиться, пока звуки не стихли, а тень не пропала. Внизу послышался звук открывающейся двери, и, что бы это ни было, оно медленно ушло вниз по ступеням.

Я кое-как дополз до дивана и включил телевизор, убавив звук. Руки ещё тряслись, и я пытался просто отдышаться. Переключал каналы, но вообще не понимал, что там показывают, дёргаясь от каждого шороха. В голове крутилось только одно — кто был за дверью?

Первая мысль — может, это бродячая собака какая-то в подъезд забралась? Скреблась в дверь. Но я сразу же вспомнил ту тень. Она была высокая… Собак таких размеров я ещё не видел. Ладно, допустим, не собака. Может, пьяница или наркоман? Похоже на правду, они иногда по подъездам шатаются.

Но тогда откуда этот запах? Он сладкий и противный, как протухшее мясо. Я его ни с чем не спутаю. Мы в морге на практике такой чувствовали. Ни одна собака и ни один пьяница так пахнуть не могут.

Вот так и сидел, разрываясь между этими мыслями. Одна часть мозга пыталась найти нормальное объяснение, а другая просто кричала, что происходит что-то ужасное и необъяснимое.

В итоге я просто сдался. Глаза сами закрылись от усталости и напряжения. Я даже не заметил, как отрубился там, на диване.

Утром, когда я открыл глаза и аккуратно сел на край, вокруг царила тишина... Я решил, что мне всё это померещилось. Надо выйти, проветриться, купить хлеба.

Быстро приведя себя в порядок, я обулся и открыл дверь.

Сначала я не заметил ничего необычного, но, сделав шаг, мой взгляд зацепился за неестественные детали. Стена около моей двери, у которой, как я предполагал, кто-то стоял, была испачкана. Бурые разводы с подтёками. Рука сама потянулась к стене, но я остановил её в сантиметре от поверхности. Не нужно трогать. Я узнал эту текстуру с первого взгляда — так выглядит высохшая кровь… много крови.

Медленно, против воли, мой взгляд опустился на пол. На сером кафеле, словно штампы, выделялись бледные, но отчётливые следы. Отпечатки босых ног, словно кто-то топтался на одном месте. Не грязных, а именно окрашенных. Красно-коричневый цвет, специфическая вязкость рисунка... Кровь, смешанная с чем-то ещё. Возможно, с гноем. Следы тянулись к моей двери от ступеней верхнего этажа.

В груди всё сжалось, и я тут же зашёл обратно, захлопнув дверь, сердце уже стучало где-то в горле. «Ему нужна была помощь», — мысль пульсировала в висках. Надо проверить Анатолия, может, это был он? Я быстро схватил ту самую железную ножку от стола — она так и стояла в прихожей, прислонённая к стене, — и снова вышел в подъезд.

Тишина… ни единого звука, словно в этом доме нет никого, кроме меня. Единственное, что нарушало эту мёртвую тишину, — моё тяжёлое дыхание.

Я медленно пошёл по лестнице на этаж выше, заглядывая вперёд, словно ожидая кого-то увидеть. Следы босых ног продолжались и становились более отчётливыми, а стены всё так же испачканы длинными, толстыми линиями, словно кто-то, очень сильно выпивший, шёл и протирался правым плечом о каждую стену, о каждый угол.

Когда я дошёл до следующего этажа, я никого не увидел, но следы вели дальше. Они привели меня к двери Анатолия. Медленно подняв взгляд со следов, я обомлел. Старая деревянная дверь была выбита. Не взломана, а именно выбита — снаружи. Ржавая щеколда валялась на полу, а в том месте, где был замок, словно вырвали кусок, дерево вокруг было разворочено в щепки. Я потянул дверь на себя, и она со скрипом подалась.

Вся её внутренняя сторона была исполосована царапинами и заляпана теми же следами, что и на моём этаже. Запах гнили и крови ударил в нос, заставив закашляться.

— Тут… кто-нибудь есть? — крикнул я, заглядывая в тёмный коридор и прикрывая рукой нос. В ответ — тишина.

Мне нужно было вызвать полицию.

«Неужели они вчера так и не приехали? — подумал я. — Что же тут творится?»

Я отступил и постучал в соседнюю дверь, к старику Николаичу.

— Николай Петрович! — позвал я. — Откройте, это сосед снизу!

Внутри послышалось шарканье. Медленное, тяжёлое. Кто-то приближался к двери. Я вздохнул с облегчением. Но мне никто не открыл. Вместо этого в глазке что-то мелькнуло, а после маленький огонёк от света затянулся изнутри чем-то тёмным. Замерев и наклонив голову, я прислушался. В тишине послышались еле слышные, но тяжёлые, хлюпающие вздохи, очень похожие на те, что были сегодня ночью. Потом раздался тихий стон, и в щель под дверью медленно потекла густая, тёмная жидкость.

Я отступил, широко раскрыв глаза. Ледяная дрожь пробежала по всему телу. Я тут же развернулся и, не помня себя, рванул к лестнице. Спускаясь, я услышал за спиной скрип открывающейся двери. Я обернулся. На площадке стоял Николай Петрович, точнее… тогда я так думал. Его лицо было землистым, рот растянут в немом оскале. Одна рука была неестественно вывернута, а из разорванной майки на груди была видна рваная рана, сочащаяся чёрным. Медленно поворачивая голову, его пустые, мутные глаза остановились на мне.

Он издал тот самый хриплый, мокрый звук, который я слышал ночью, и, спотыкаясь, побежал в мою сторону, издавая неприятный, режущий слух рёв.

Я мгновенно рванул к своей двери, но понимал, что не успею. Он не бежал по лестнице, а словно падал с неё, не тормозя своё тело даже на секунду. Его пальцы, испачканные в той же бурой жиже, схватили меня за одежду. Запах был невыносимым.

Я почувствовал, как меня потянуло назад, и услышал глухой удар. Обернувшись, я понял, что это Николай Петрович врезался в стену, не отпуская меня.

Инстинкт взял верх. Широко раскрыв глаза, я с силой размахнулся и ударил железной ножкой по его голове. Раздался глухой удар и до жути знакомый хруст, который я раньше слышал только на учебных видео — звук ломающихся черепных пластин. И следом — оглушительный, медный звон, будто я ударил по пустому котлу. Эхо покатилось по бетонной клетке подъезда.

Тело, не отпуская меня, медленно сползло вниз, продолжая хрипеть.

Я стоял над ним, весь трясясь, с липкой от крови железкой в руке. И вдруг в голове пронеслось: «Перелом основания черепа. Несовместимо с жизнью». Чёрт. Даже сейчас, даже здесь, эти проклятые медицинские схемы всплывали перед глазами.

Как вдруг я услышал странные звуки. Сверху. Снизу. Из соседних квартир. Отовсюду. Шарканье. Скрежет. Тихие стоны. Они были везде.

Я быстро зашёл в свою квартиру, закрыл дверь и вставил в паз железный прут. Я пытался позвонить в полицию, но телефон молчал. Выглянув в окно, я увидел, казалось, людей, но практически сразу осознал, что ошибся… Там были уже не люди, а монстры, двигающиеся резкими рывками и словно пытающиеся что-то вынюхать, найти.

Представляешь, весь мир словно умер за одну ночь! Хотя предпосылки, конечно, были и раньше, но это всё равно какое-то безумие!

Я улыбнулся, внимательно посмотрев на… на кого я смотрю?

Покрутив головой, я понял, что на кухне, кроме меня и давящей тишины, никого нет.

— Чёрт… — Я почесал затылок и встал с деревянного стула, после чего направился в коридор. — Кому я это рассказывал?

Подойдя к зеркалу, я поднял взгляд на себя и не понял, на кого смотрю… Передо мной стоял уставший, истощённый человек в грязной одежде. Щёки впалые, а под глазами — тёмные круги.

— Сколько… сколько я тут уже? Месяц? Может… два?

Бросив взгляд на входную дверь, я увидел заваленный шкаф, перекрывающий слегка приоткрытую дверь со сломанным замком. Из щели тянуло тем самым знакомым, сладковатым запахом.

Я непроизвольно взглотнул и пошёл ближе. Как только я подошёл практически вплотную, я выглянул в небольшую щель. Всё вокруг было измазано чёрной жижей, а лампа на потолке, которая наполовину уже оторвалась, нервно мигала, отбрасывая на стены пугающие тени.

Как вдруг раздался пронзительный рёв. Но он исходил не из подъезда, а прямо от меня. Я схватился за живот и наклонился вперёд, чувствуя дикий голод, от которого начало тошнить. Я бы сейчас съел всё что угодно, даже сырое мясо, настолько сильно хотелось есть.

— Как давно я ничего не ел? — практически беззвучно проронил я, оглядывая квартиру.

Немного подумав, я понял, что чувствую рукой что-то… мокрое и липкое. Медленно подняв её от живота, я увидел, что вся моя ладонь в бурой, практически чёрной крови.

Резко посмотрев на свой торс, я поднял футболку и начал осматривать своё тело. К сожалению, мне понадобилась всего секунда, чтобы увидеть чёртову рану прямо на левом боку. Она была воспалённой, с неровными краями, из неё сочилась та самая бурая жидкость. Она была… похожа на укус.

И тут до меня дошло. В тот день, когда я ударил железной ножкой Николаича… он всё же успел цапнуть меня за бок, прежде чем рухнуть... Но как? Я медленно провёл пальцами по краям раны, автоматически оценивая состояние ткани. Отёк, гиперемия, гнойное отделяемое. Клиническая картина сепсиса. Я мог поставить диагноз с закрытыми глазами. А вот прооперировать себя... Нет. Те знания, что должны были спасать, теперь лишь с леденящей точностью констатировали: конец.

Я медленно повернулся и подошёл обратно к зеркалу. В отражении стоял уже не просто измождённый человек. Его губы медленно растянулись в широкой, неестественной улыбке. А в глазах, моих глазах, плясали отблески мигающей лампы — мутные и полные непонятного голода.

На этом моменте я решил прекратить вести этот монолог у себя в голове. Незачем. Просто прислушался к окружению. Снаружи, за дверью, снова послышалось шарканье. Мне стоит запереться получше? Или, может… стоит поискать медикаменты?

Нет… Мне определённо нужно… найти «еду». Скоро я сам выйду отсюда. Я так голоден…

(Сырец Ч.1)

...В кабинете Аркадий Павлович Биндюков был не один.

С ним рядом сидел старик с седым венцом волос вокруг блестящей плеши и тонкой, как разрез ножа, улыбкой на творожистом лице.

— Виссарион Павлович Биндюков. Младший брат вот его, — представился он, кивая на профессора.

— А, садись, дорогой, — поприветствовал Ханкина научрук. — Давай коньяку? У меня тут был…

Пока Биндюков-старший уходил к буфету за коньяком и рюмками, младший сказал:

— А мне и не предложит. Но я не пью — нельзя мне голову заливать, а то идеи расплескаются.

— А в-вы, собственно…

— Я писатель-фантаст, — улыбнулся Виссарион. — Книжек издал немного, но ничего, читают… Может, слышали у братца замашки какие-то космические? Всё-таки подсадил я его на этот плебейский ширпотреб.

Он усмехнулся, а Аркадий Павлович невозмутимо налил и поднял рюмку.

— Тимофей, до защиты меньше месяца, пора нам обсудить главную идею. Давай маханём.

— Г-главную?.. — оторопел Ханкин, поспешно выпив. — Я думал, Сырец…

— Это да. Но мы теоретизировали. А я говорю о практическом применении Сырца. О том, как с ним взаимодействовать.

Ханкин промолчал.

Заговорил Виссарион:

— Сперва надо разобраться с символами. Теми, что вы собираетесь уплотнять, чтобы разрушить и освободить энергию смыслов.

— И что же символы?

— Вы же не только авангардистов читаете? Вот у Борхеса был рассказ про человека с феноменальной памятью. Он помнил абсолютно всё. Он придумал систему чисел — присваивал каждому числу словесное обозначение. Тысяча — «дядя Том»; тысяча один — «козодой»; тысяча два — «букашка»; миллиард двести девяносто девять — «половник». И так далее. Называл все подряд слова под любое число и автоматически их запоминал. Он создал идеальную связку «символ — содержание», пусть и пользоваться ею мог только он один. Это как кнопки.

— Кнопки? — снова тупо переспросил Ханкин и выпил налитую профессором вторую рюмку.

— Да, клавиши у компьютера. Вы нажимаете «энтер» — и там, в этих микросхемах, происходят сложные команды, процессы, чего-то передается и символ реализует стоящее за ним содержание. Нажали кнопку — свернулось окно. Другую кнопку — пропечаталась буква. Третью кнопку — прибавилась громкость. Плюс горячие клавиши… — Виссарион прокашлялся, махнул рукой. — В общем, оперируя языком, словами, символами — мы оперируем смыслами. Математики, физики, инженеры, химики — все они не смогут открывать новые законы и изобретать новые технологии без языка. Но они делают это посредством символов. Это костыли! Наша задача — открыть пространство сырых смыслов и подключить к ним некий ноосферный насос.

— Мне ещё вспомнились буддисты, — сказал профессор. — У них же Просветление — выход за рамки символов и форм, а упражнение для этого — медитация, отсутствие мыслей. А абсурд и вот эта ваша словоблудческая дурь с цветными картинками — это же и есть способ избавления от мыслей. Способ пробуждения сознания — слияния его с бесконечно вечным, куда ни посмотри, хоть вглубь — бесконечно малое, хоть ввысь — бесконечно большое…

«Ого. Я знал, что профессор в философии подкован, но чтобы он был знаком даже с такими неоклассиками… Впечатляет!» — подумал Ханкин.

Потом до него дошли слова про цветные картинки — он стал вспоминать, рассказывал ли Биндюкову про «постироню))», но так и не вспомнил.

— Или вот ещё Герман Гессе, — вставил Биндюков-младший. — У него была намечена верная идея, но вот только увёл он её в тупик. Если помните, в фельетонную эпоху в монастырях, где хранилась культура, учёные мужи создали «игру в бисер» — особый язык, соединяющий математику, музыку, архитектуру и словесность — но для настоящего синтеза им нужно было не создавать новый язык, а отказаться от языков вообще.

— Так, про это мы говорили, я это могу только добавить как примеры в диссер… — пробормотал сбитый с толку Ханкин. — А что там насчёт практического смысла Сырца?

— А вот это самое интересное, — Виссарион Биндюков пригладил седоволосую кайму на висках. — Вы знаете, как человечество может выйти в космос, колонизировать Галактику и встретить внеземные цивилизации?

— Ну… В общих чертах… — Ханкин стал вспоминать краткие разговоры с Биндюковым о цивилизациях второго и третьего типа, о варп-двигателях, технологии которых могут быть сокрыты в Сырце.

— Не утруждайтесь. Ответ: никак.

В повисшей паузе уже Аркадий Павлович снова налил, и они с Ханкиным выпили. А Виссарион продолжил:

— Люди в принципе не могут никуда улететь — релятивистская физика шлёт нас лесом. Невозможно освоить пространства звёздных систем, терраформировать планеты, строить в космосе базы, сферы Дайсона и прочую хрень. Знаете одно из решений парадокса Ферми? Великий фильтр. Девяносто девять и девять в периоде процентов цивилизаций погибают из-за неких катастроф и всё такое, а мизерная доля доживает до второго типа… — дождавшись кивка Ханкина, Виссарион хлопнул по столу ладонью. –Так вот: нет и не может быть цивилизаций второго типа! И уж тем более выше! Никаких межзвёздных экспансий! Как можно отправлять корабли поколений в пустоту, надеясь на везение? Как их снабжать ресурсами для перелётов, для колонизации, постройки новых городов? А если предполагаемые экзопланеты окажутся ни разу не «экзо»? Прилетает миллион колонистов на каменистые пустоши, грустно доедает остатки консервов — и амба! Да вообразите, сколько еды им придётся брать, сколько топлива — и с какой силой придётся разгонять всю эту миллионотонную махину?! Да тут ни один термояд не справится, а двигателей на антивеществе создать НЕ-ВОЗ-МОЖ-НО!

Ханкин с Биндюковым-старшим выпили ещё раз. Младший продолжал:

— Мы заперты на своих планетах, в своих пузырях пространства. Можем немножко дрыгаться в них, посылать зонды, приземляться на спутники, но никакого общения, никакой кооперации друг с другом цивилизации в космосе выстроить не могут — природа не даёт им такой возможности! Как не могут… ну, скажем, капибары из Латинской Америки переплыть Атлантику и поселиться в Европе. Не берём в расчёт людей, которые их перевозят. В естественной среде это невозможно.

— Но подождите, — встрепенулся Ханкин. — Тектонические плиты же… Со временем континенты могут сдвигаться…

— А звёзды — не могут! Они разбегаются из-за расширения Вселенной! И вакуум космоса — непреодолимая преграда. Вот наподобие океана для капибар — он становится больше, он непреодолим. И мы никогда не достигнем того берега.

— Если нас кто-то перевезёт? Как люди перевозят капибар?

— Некому перевозить. Ладно, люди на земле построили корабли и самолёты, научились пересекать океаны. Но в природе сверхсветовые двигатели невозможны, что бы там ни говорили про отрицательную гравитацию, варп и Алькубьерре.

— Так… и в чём ваше решение?

— Решение… Парадокс Ферми, да-да, — творог виссарионова лица запузырился, будто подкисая в тепле от удовольствия. — В общем, скачок в развитии цивилизации происходит не из-за технического прогресса, а из-за выхода за пределы физики.

Вмешался Аркадий:

— Знаешь, эффект наблюдателя, все эти квантовые поля, кот Шрёдингера… Всё это показывает, что наше сознание влияет на реальность — по крайней мере, способно это делать.

— Аркаш, это не так работает, — поморщился Виссарион. — Хотя, может, на каком-то уровне даже и… Кхм, в общем, ладно. Но то, что физикам со времён Эйнштейна и Планка до сих пор не удалось поженить общую теорию относительности с квантовой физикой, только доказывает, что никогда это у них не получится — решение нужно искать в другом месте. За пределами привычной физики вещей, в пространстве Сырца — несформулированных, ещё не придуманных идей.

— Значит, Сырец поможет нам найти братьев по разуму?

— И преодолеть Великий фильтр, — кивнул Виссарион. — Человечество должно взойти на гору символов и форм, встать на край, чтобы раскачаться — и прыгнуть с этого края в бездну. А в бездне верх станет низом, и падение обернётся взлётом. Так и случится, не знаю, кротовая нора, всеобщая сингулярность, магия — как хочешь назови, но это будет выход цивилизации в другую реальность, во все свёрнутые измерения разом. И кто знает, там… возможно там, в Сырце, при помощи магии или иного уровня восприятия и физики, мы сможем и найти братьев по разуму, и путешествовать между звёздами — но на том слое реальности, а не на этом. На этом по-прежнему останутся букашки, запертые в пузырях. Поэтому тех, кто действительно вышел в эту вселенскую Нирвану, — их не видно.

Ханкин не понимал, от чего плавится реальность — от коньяка или от соприкосновения с пылающей идеей, выдернутой Виссарионом Биндюковым из Сырца, подобно каштану из огня.

— Подождите, но почему вы говорите «магия»? — спросил Ханкин. — Мы же с вами всё-таки наукой занимаемся…

— Ну, во-первых, третий закон Кларка, — улыбнулся Виссарион. — Достаточно развитая технология неотличима от магии, знаете? А, ладно. Во-вторых… А вот «во-вторых» вам лучше расскажет мой братец.

Аркадий Павлович плеснул в рюмки ещё коньяку, на этот раз неровно, слегка пролив на лакированный стол. Глаза его сверкали, нос покраснел.

— Дело в том, что магия… — он пожевал губами и выдохнул: — …существовала. — Чокнувшись с Ханкиным, профессор коротко заплеснул в себя коньяк, стукнул рюмкой и стал объяснять: — Заклинания. «Дыр бул щыл», «Вселенский язык», «Гласные» — это всё попытка воссоздать заклинания, которые действительно работали в доцивилизационную эпоху. Авангардисты последнего века собирают символы и разрушают их, чтобы… ну, ты помнишь, да. А заклинания… Все думают, что это мифы, сказки, фэнтези какое-то. Но нет. Это и было проявление высшего абсурдного разума — взаимодействие с Сырцом, с первоэлементом материи. Человек отрицал смыслы и символы, и набором абсурдных звуков и слогов обращался к…

— Высшим силам?

— Нет! — Биндюков расхохотался. — Тут ты и попался в ловушку! Определить — значит ограничить. Когда люди стали персонифицировать богов и создали системы мифов — магия исчезла! Там она и осталась, в мифах! Заклинания превратились в ритуалы, в алгоритмы. То, что было истинным абсурдом-Сырцом, закостенело в формах и оттого потеряло силу. И на смену волшебству пришло жречество — не больше чем поддержание традиций. Символ, форма, болванка… Кнопочка. Заклинание перестало быть волением — стало кнопкой на клавиатуре. Прочитал молитву — нажалась кнопочка, отправилась команда — и ещё не факт, что она добежит до адресата и действительно будет исполнена. Поэтому религия и говорит, что в начале было Слово. До появления слова — мир был полон чудес.

Ханкин чувствовал, как выступает на лбу холодный пот. Вытер его тыльной стороной ладони, опёрся на неё носом (украдкой понюхал) — пахло формалином.

А Биндюков продолжал, разливая по рюмкам остатки бутылки:

— И Крученых, и Красный, и Введенский, и Хармс — всё это шаманы, колдуны, пытавшиеся нащупать магию. И у них получилось!

— Да? Кто-то из них превратил воду в вино?

— Не передёргивай. Нет, они сотворили чудо поскромнее, но всё же — чудо.

— И в чём же их чудо?

— В том, что их помнят! — Биндюков-старший опять захохотал. — Прошло сто лет, за это время все забыли большинства авторов соцреалистических производственных поделок, хотя их сто-олько печатали! И ведь то была литература со смыслом — на мой взгляд, излишне прикладным. Но их смысл забыли. А «дыр бул щыл» помнят, перепечатывают и обсуждают, о нём пишут монографии и читают лекции. Действительно ли могла оставить такой информационный след обыкновенная бессмыслица?! Разве такое могло произойти без… если угодно — магии?

За окном темнело. Тикали часы. Молчавший последние минуты Виссарион Биндюков потёр переносицу и сказал:

— Насчёт воды в вино… Вы, юноша, нащупали хороший пример. В эпоху, когда все только и делали что воевали, а главная книга — я имею в виду Ветхий Завет — повествовала только о карах небесных и бесконечном насилии… Провозгласить идею любви к ближнему в такую эпоху — разве не возведённый в абсолют абсурд? Разве не самый настоящий Сырец? Ничего удивительного в том, что этот Сырец был настолько силён, что воскрешал людей и трансформировал материю. Вы это… вставьте в свою диссертацию тоже. На всякий случай.

* * *

После знаменательного разговора с Биндюковыми Ханкин почти перестал спать.

Он писал и писал, добавляя примеры, находя закономерности и вставляя в файл диплома «ЪУЪ» и «ъеъ» вместо запятых. Он питался только пельменями и коньяком, по вечерам курил трубку, глядя в окно на рыхлую полную луну, что не убывала ни разу за последний месяц.

Теперь Ханкин гордился «постироней))». Теперь он знал, что он — маг. Что он творит волшебство, способное спасти человечество и вывести его на новый уровень эволюции.

В первую неделю он выложил ещё одну «за немательную радугу»:

КУТЁЁЁЁЖ
Осторожно сосу
Жиды
Злыдень писюкастый
Галубой))0
СУУУУС
Фуфел ты слыш сюда иди

Во вторую неделю он выложил ещё одну «за немательную радугу»:

Кыргызстан
Олкоголики
Жижку пролил виталя блинб
Зог!
Грибабас гроза грибов
Сука кто мое пиво выпил
Фазово-нейтронный говномёт

В третью неделю он… нет, он не выложил ещё одну «за немательную радугу», он сначала встретился в рюмочной с Биндюковым, чтобы поделиться материалом новой главы, которую нащупал сам в пространстве Сырца.

— Смотрите, Аркадий Палыч. Откуда взялся абсурд авангардизма у нас? Дадаисты в Европе? Абстракционизм и супрематизм в живописи? Всё вылезло после Первой мировой. Цивилизация встретила предвестник кризиса — грядущего столкновения с Великим Фильтром, о котором говорил Виссарион. Предвестник близкого самоуничтожения. Тогда это был лишь сигнал. Но потом… Ядерное оружие — и тут же всплеск контркультуры, битники, вся эта шелупонь… Я уж молчу про рубеж тысячелетий и перформансы с прибитыми в брусчатке яйцами! И вообще всё это современное искусство…

— Ага, предупреждения нарастают, — кивал, ухмыляясь, профессор. — Помнишь, как в том фильме? «У мужика пошла носом кровь, а он просит за это тридцатку?»

— Вот да. Потом компьютеры, интернет — вот вам и эпидемия постиронии, а теперь ещё искуственный интеллект… Пять лет назад он генерировал наборы бессвязных фраз — что, кстати, тоже можно счесть провозвестником Сырца — а теперь пишет дипломы, рисует картинки, составляет отчёты и пишет код для другого ИИ. Через сколько лет он начнёт решать социальные и политические задачи в масштабах стран и мира? А через сколько получит доступ к красной кнопке?

— Ну, этого можно и не дожидаться, люди и сами вполне могут…

— Да я знаю. Но это ещё один фактор риска. Кризис Фильтра близок — и нам нужно вознести человечество.

— За это и выпьем!

Они чокнулись. Ханкин выпил коньяк и сказал:

— Жъжъжъжъжъ.

— Вот-вот, — профессор снова покивал, а потом встрепенулся: — Подожди, как ты сейчас произнёс твёрдые знаки?

— Эм… Не знаю.

Ханкин ушёл домой.

А потом выложил ещё одну «за немательную радугу»:

Кряк-пук
Олег давайте завтра
ЖРААААТЬ!
Зачем зачем зачем артём
Голубцы из говна
Светлана Лобода!
Флип-флоп

* * *

В ночь накануне защиты диссертации Ханкину приснилось, что он проснулся — а рядом с его кроватью на табуретке сидит Виссарион Биндюков, курит трубку и смотрит на луну.

— Ну и зачем вы тут сидите? — спросил Ханкин.

— Да низачем, — ответил фантаст, пожав плечами. — Нет в этом, знаешь, глубокого смысла.

Потом затянулся, выпустил пару колечек дыма и добавил:

— Да вообще никакого нет.

Ханкин перевернулся на другой бок и уснул обратно. Или и не просыпался вовсе.

То спал, то не спал, в общем. Раз на раз не приходится.

* * *

Ещё одну «за немательную радугу» Ханкин подготовил на будущее — на всякий случай. Ему показалось, что он слегка перепутал буквы, но он всё равно поставил её в отложку «постирони))» на вечер после защиты диссертации. По дороге в университет пересчитал «радуги» и нашёл, что их собралось семнадцать — семнадцать недель работы над диссертацией. Четыре с лишним месяца переписываний, правок, добавлений, рытья в источниках, пьянок с Биндюковыми, сборки мемов и выкладки «за немательных радуг».

Поднимаясь по лестнице, Ханкин размышлял:

«Семнадцать… Простое число, ничего не означающее. Один — точка отсчёта, два — дуализм, где-то считается несчастливым числом, три — на счастье, пять — значимое число для десятичной системы, семь — и радуга, и неделя, и вообще счастливое число. Одиннадцать — две единицы, симметрия. Тринадцать — тоже число магическое. А вот семнадцать — нигде и никогда ничего не значило. Никаких лишних смыслов, никаких лишних делителей — самое простое простое число. Ну и самое первое, потому что по критерию бессмысленности девятнадцать тоже подходит, но зачем далеко за ним ходить?..»

Уже открывая дверь, Ханкин одёрнул себя: «Нет, почему я придаю смысл бессмысленности? Антиконцептуальность — это тоже концепт. Просто семнадцать. Потому что. В этом вообще нет никакого смысла!»

Ханкин должен был выступать первым. Выйдя к экрану перед комиссией, пригладив полы пиджака, он подошёл к кафедре с монитором, вставил флешку. Приветливо улыбнулся и поздоровался с комиссией. Перед ним сидели ректор университета и заведующие кафедрами: лингвистики, фонетики, фольклористики. Потом Ханкин поклонился научному корреспонденту РАН в области филологии — миловидной женщине с каштановым каре. Та заулыбалась.

Последним в аудиторию вошёл Виссарион Павлович Биндюков — в качестве почётного гостя. Все члены комиссии обернулись к нему, поздоровались, ректор пожал ему руку, и тот сел рядом, подбадривающе подмигнув Ханкину. Аркадий Павлович сидел на другом конце стола и тоже сиял в предвкушении.

Затем Ханкин открыл специально заготовленную для защиты презентацию и начал листать слайды.

Вверху экрана вспыхнули буквы неизменным шрифтом «лобстер»:

«ЗА НЕМАТЕЛЬНАЯ РАДУГА: ЗА НЕМАЙТЕС ЧЕМНИБУДБ ПОЛЕЗНЫМ ЛУЧШЕ ПОЖАЛУСТО»

А под ними на всех цветах радуги сияли раздробленные в мелком блендере постиронии словоформы про Зелибобу, Гойду и напердевшего стаса.

В полной тишине Ханкин пролистал все слайды один за другим, давая возможность их прочитать до конца, и наконец вывел семнадцатый слайд:

Казинак
Огурец
Лебеди
Фармакогнозия
Аста ла виста бэби!
Нежность
!сревер

Потом включил на телефоне, достав из кармана портативную колонку, технорейв-ремикс мэшапа «Валенков» и «Каннибал Корпс» и стал раздеваться. В этот же момент профессор Биндюков и фантаст-Биндюков тоже стали срывать с себя одежду и бегать по аудитории, визжа, рыча и похрюкивая.

Пространство начало плавиться.

Ханкин начал читать выученный заранее наизусть «Вселенский язык»:

— е у ю
и а о
о а
о а е е и е я
о а
е у и е и
и е е
и и ы и е и и ы

Воздух зарябил, вспышки света стали возникать по всей аудитории, члены комиссии дрожали и плавились, как сыр в микроволновке. Размазались по Вселенной окна, недремлющая рыхлая луна заглянула сквозь них и расхохоталась, разворачивались свёрнутые измерения и грустно хлюпал проворонивший добычу Великий Фильтр.

Фантаст ползал на четвереньках по стене, профессор смеялся и ревел, на лбу у него проступал холодный сыр, бледными мясистыми каплями проступал, и пахло творогом и вечностью.

Всё вокруг превращалось в Сырец, и волны Сырца шли по Земле, захлёствали умы, освободжая от фрм и симвлов, в бес ане край оке нем зве ист ня ины щ йе про фи ступа гур ла а зн айе дру тья тре гая ео щдё на . . .

Хн по ки ан янл ч он то и ет.сь ч оти но нмо елч аатч то брапор тьазя ум уусылш лаи воихвсе перпровони элезыменва теющСрыемца .

ипефиррвагуяраприскаблизажяалась :

— Жъжъжъжъжъ?

Автор: Александр Сордо

Шрифт «лобстер», белобородо-синелицый батька из мультика «Потец» и рядом — прифотошопленная крыса из «Рататуя» с кусочком сыра. Картинка, преисполненная абсурдного юмора для элиты всех сортов, готова.

Тимофей Ханкин поставил мем в отложку и ушёл варить пельмени.

Вести паблик с постироничными шутками на полмиллиона подписчиков — странное такое занятие, думал Ханкин. Симулякр. Ты делаешь абсолютно бесполезную работу, захламляешь чужие ленты соцсетей, съедаешь внимание и деятельность чужих нейронов шутками уровня Г, а тебе платят выбросом дофамина — или эндорфина, чего там выбрасывается, — в пустоту. Пользы — ноль. И тебе, и подписчику.

Конечно, нет ничего постыдного в «развлекательном контенте». Ханкин был бы рад, если бы оно было так, но что развлекательного в картинках наподобие той, что он вчера постил: КамАЗ с надписью «МЁРТВЫЕ ДЕТИ» на кузове, а из кузова торчит Зелибоба и играет на дудочке?

Паблик отдал Ханкину после выпуска одногруппник, который всерьёз занялся рекламным бизнесом, а эти «детские игрушки» решил передарить. Сказал Ханкину: «Забирай, не жалко. Там с рекламы даже чего-то получать можно, главное контент генерить стабильно. Но я уже не могу — у меня мозги от этой дичи разжижаются».

И теперь, запостив картинку про «сырец», Ханкин помешивал в кастрюле бледнопузые пельмени, подскребая половником прилипшие ко дну и продумывал материал следующей главы кандидатской. Всё-таки паблик с мемами — это для денег, а для души — аспирантура в филологическом.

С учётом того, что страстью Ханкина (да и темой его диссертации тоже) была авангардная поэзия двадцатых годов прошлого века, можно было сказать, что в паблике с тупыми картинками он отрабатывал филологическую практику «в поле».

Ему вспомнилось:

«шлёп шляп
шлёп шляп
шлёп шляп
шлёп шляп.

ВСЕ»

Даниил Хармс, опубликовано в тысяча девятьсот двадцать пятом. Чем не постирония, изобретённая на век раньше, чем она заполонила интернет? Конечно, то было явление более локальное, но Ханкин верил: здесь есть связь. Культурологический феномен, который вспыхнул на сломе эпох, но прогорел недолго, был затушен большевистским сапогом, как папиросный окурок. Но всё же…

Ханкин ел пельмени, терзая мозг этими загадками: какие переломы в обществе породили такую тягу к абсурду? Почему она пропала почти на век и вылезла теперь, в эпоху информационной глобализации? Как авангардные стихи про «дыр бул щыл» связаны с мемами про «семью вады»?

Набрасывая в голове тезисы следующей главы диссертации, Ханкин вернулся к компьютеру. Пришло уведомление:

«Рекламная интеграция: хочешь познакомиться с Богом?» — на картинке улыбался «Дружище-Иисус» из фильма «Догма».

Ханкин поставил пост на таймер. В последнее время ему часто приходили заявки на размещение этой рекламы, и она отлично вписывалась в общий контент паблика с незамысловатым названием «постироня))». Знакомиться с Богом Ханкин не хотел — его интересовал только заработок, позволявший посвятить себя филологии — в пересчёте на нынешний курс едва ли столько получали за свои публикации чинари и обэриуты, гревшие постель проститутками.

Вспыхнула мысль. Быстро найдя в интернете несколько изображений домовят из мультиков, Ханкин собрал в фотошопе троих, одного раскрасил в радужные цвета, прилепил рядом стиральную машинку и подписал троицу: «афоня, нафаня, постироня))».

Пост улетел в отложку, а Ханкин открыл заготовку с радугой.

Идея «за немательной радуги» пришла накануне перед сном: выкладывать семиколорную картинку и писать на ней абсурдные слова, начинающиеся на буквы, с которых начинаются названия цветов. Поставив чайник, Ханкин сделал первый пост:

Красный
Оппенгеймер
Жора
Залазий
Губка-Боб
Сасай
Фломастеры)

Сверху над радугой красовалась подпись неизменным шрифтом «лобстер»:

«занемательная радуга: за немайтес чемнибудб полезным лутше пожалусто»

Не успел Ханкин допить чай, как зазвонил телефон. Вызывал Аркадий Павлович Биндюков — профессор кафедры филологии, научный руководитель по диссертации. «Ага, прочитал главу, значит, правки обсуждать будем», — кивнул себе Ханкин, принимая вызов.

— Да, Аркадий Палыч?

— Я долго думал, — донёсся из трубки густой баритон научрука, — откуда на улице взялся тигр…

* * *

Ханкин приехал в университет. Поднимаясь на кафедру филологии, услышал оклик:

— Челодой моловек!

Обернулся: на лестнице стоял мужчина с венцом седых волос вокруг блестящей плеши и лицом, похожим на творог — рыхлым и бледным. Но глаза из складок этого творожного лица смотрели остро и пристально, со смешинкой. Мужчина забивал трубку, зажав кисет табака между мизинцем и безымянным пальцем. Он спросил:

— Слоны бились бивнями так..?

— Что казались белым камнем, — машинально ответил Ханкин. И добавил: — Под рукой художника.

Мужчина кивнул, сунул трубку в зубы и засеменил вниз.

Тряхнув головой, Ханкин подумал: «Все старые филологи такие придурковатые?» — и двинулся к кабинету профессора Биндюкова. Перед тем, как постучаться, усмехнулся, достал телефон и перечитал накатанные в троллейбусе заготовки «за немательных радуг»:

Куклуксклан
Офигемба
Жъжжъжъж
Зомбиленд
Гавно))
Синий
Фонари

*

Коловрат
Ородруин
Жолтый
Запорожье
Гыгыгыгыг
Слабосоленый
Фунфырики

*

Ключи от танка
Оранжывый
Жаришка
Залупа)
Газгольдер
Салатницы
Фиолетовый

* * *

Аркадий Палыч сидел с распечаткой, замаранной пометками, — по тексту от захватанных пальцами следов гелевой ручки размазались хвостами розоватые кляксы. Научрук кивнул на стул и, не здороваясь, заговорил:

— Тимофей, смотрите. По плану у вас всё хорошо, но содержание нужно раскрыть полнее. Вот, например, тезис об использовании гласных. «Вселенский язык» Крученых — это хорошо, но это самая база. Хорошо, что вспомнили «Гласные» Александра Красного, он менее известен. Анализ ритма и фонетического рисунка выполнен замечательно — я только не согласен с тем, что в строке «ё о а» тон идёт на повышение и передаёт восторг.

— Почему же? Буква «ё» всегда была этакой «буквой зю» в русском языке. Восклицания, бранная лексика, «ё-моё» в конце концов…

— Во-первых, это «ё-моё» может быть и минорным, а про брань я вообще молчу. — Биндюков постучал по столу концом ручки. — Как и «о», и «а». Их можно прочитать как междометия, выражающие растерянность… Ну, а во-вторых, не стоит анализировать эти вещи с точки зрения русского языка — мы говорили об этом в прошлый раз. Вот, видите, я абзац вычеркнул? Это лишнее, это уводит от сути. Вселенский язык, Тимофей. Все-лен-ский!

— Ну, а если я не согласен насчёт минорности?

— Это плюрализм мнений, это хорошо. Просто раскройте оба тезиса, исследуйте их диалектически.

— Хорошо.

— К дальнейшему… Материал отработан неплохо, но его нужно актуализировать. Приведите примеры из… м-м-м… более современной культуры, где используются одни гласные. Чтобы сразу начать прокладывать мостик к последующим главам, где вы собираетесь анализировать феномен постиронии, раз уж вы меня убедили в необходимости этого раздела. Итак, где у нас сейчас есть одни гласные?

— Музыка? — с сомнением протянул Ханкин. — Все эти завывания, вокализы… А, вот! Был такой армяно-американский ансамбль: «Систем оф эй даун» называется. У них есть песня с названием… Можно я напишу? — Взяв ручку, Ханкин вывел вверху страницы: «I-E-I-A-I-A-O». — Причём, текст — совершенная бессмыслица. Кажется, это наши пациенты.

— Хорошо, — кивнул профессор. — Но можно не ходить далеко. Вот вам ещё подсказка.

Биндюков написал чёткими печатными буквами поверх страницы: «ЪУЪ».

— Но тут не только гласные, — произнёс Ханкин.

— А как вы собираетесь произнести твёрдый знак? — улыбнулся профессор. — Кстати, можете посвятить небольшую главку дискуссии о том, как читается эта трёхбуквенная конструкция. Насколько я знаю, есть разные версии.

— О, ещё вспомнил! В нулевых-десятых в интернете модно было писать «ыыыы», а сейчас иногда встречается «аоаоаоао».

— Отлично!

— И это… Операция Ы!

— Чтоб не догадались! — засмеялся Биндюков. — Замечательно.

Обсуждение правок затянулось на полтора часа. Ханкин записывал комментарии, набрасывал новые тезисы на полях, фоном размышлял над главкой о загадочном слове «ЪУЪ»; Биндюков сыпал ссылками на работы авангардистов, названия сборников и газет, которые нужно прочесть; и к концу встречи у Ханкина распухла от информации голова, рабочий блокнот пополнился парой исписанных страниц, а на языке начали бутаться пуквы.

Наконец, они закончили. Ханкин убрал в рюкзак и блокнот, и почёрканную распечатку, пожал руку профессору и вышел. И хотя мозг его кипел, на душе было легко и лихо — диссертация обещала выйти на славу.

У крыльца университета стоял и курил трубку тот самый пожилой мужчина с творожистым лицом. Казалось, будто он только что вышел. Увидев Ханкина, он спросил:

— Смотрю, у вас душевный подём?

— Ч-что душевный?

— Подём.

— Вы хотели сказать, «подъём»?

— О! — Мужчина выдохнул колечко дыма. — А как вам удалось произнести твёрдый знак?

Оставив Ханкина в недоумении, старик ловко выбил трубку и проскочил в университетскую дверь.

* * *

Следующие три недели Ханкин редактировал главу и писал две новые. И даже привёл в сыром материале выдержки из сетевых дискуссий о том, как читать пресловутое «ъуъ». Они с Биндюковым сформулировали концепцию Сырца, и теперь план кандидатской выстраивался вокруг неё. Сырец стал осевой мыслью. В перерывах между диссертацией и заливкой мемов Ханкин слонялся по квартире, пытаясь произнести твёрдый знак.

Однажды он поперхнулся чаем и загоготал, увидев в ленте картинку: пафосный мужчина в пальто и шляпе, объятый колдовским зелёным пламенем, а сверху подпись: «ЛОБОТОМИЯ».

Открыв пост, Ханкин понял, что это был рассказ в литературной группе, подсунутый алгоритмами ленты, а картинка с подписью — иллюстрация с названием.

«Сырец,» — подумал он.

Смыслы и формы играли в чехарду в мире победившей постиронии. Картинка с определённым смыслом стала выглядеть нелепой абсурдной шуткой. Может, и наоборот — смыслы можно было найти в нелепой чуши?

Открыв «постироню))», Ханкин перечитал последние набросанные в отложку «за немательные радуги»:

Космодесантники!
Ололо)))
Жыжа
Зеленый
Гречка)
Саб-зиро
Фу ты опять напердел стас

*

Колян
Ого
Жостка
Заставь меня даваййй!
Гиги за шаги
Синий
ФФФРИСТААЙЛА!

*

Кукумберы
Охохонюшки-хохо(
Жупел
Зырь че могу
Гули-гули
Салам алейкум
Фиолетывый

Смысла найти так и не удалось.

Но Ханкин вернулся к Сырцу. Над этой главой он бился последние шесть дней, сдвигая сроки сдачи. Она давалась ему плохо — хотя когда на прошлых консультациях Аркадий Палыч рассказывал о Сырце, всё звучало стройно и логично, но наспех начирканные после консультаций заметки теряли всё волшебство — буквы торчали остро, но смысл висел на них вяло и скользко, как червяк на рыболовном крючке.

Он перечитал начало главы.

«Сырец — сырой текст, не ставший текстом, полу-смысл, рыхлая ткань языка, не оформленная в чёткую речь, срыв границ синтаксиса. Чистый поток идей, обрывочный и нескладный, реальность по ту сторону лингвистики, новые горизонты коммуникации и познания. Всё созданное человеком родилось из пустоты, из пространства отсутствия смыслов. Всё созданное человеком — вытащено из-за границы реальности, из трансцендентальной области сугубо мыслимого.

Письменность (и язык в целом), архитектура, искусство и даже технологии — всё это вещи, не существовавшие никогда в природе, человечество вырвало их из небытия, из тех свёрнутых измерений, где они прячутся, запакованные, как архивы в тёмном интернете.

Чтобы создать новое, нужно смотреть за пределы ограниченного пространства старого. Тот океан инновационных идей и неизобретённых форм — сам по себе бесформенный. Это пространство Сырца — материи, спаянной из обрывков слов, слогов и звуков, сплавленных воедино так же плотно, как нейтроны в нейтронной звезде — когда давление настолько высоко, что они не могут держаться на стабильных упорядоченных орбитах атомов».

Ханкин ещё тогда удивился, откуда у профессора филологии такие странные сравнения. Хотя чему удивляться — человек пожилой, начитанный. Наверняка с широким кругозором; не авангардом же единым, наверняка он научпоп какой читает или даже фантастику…

С каждой консультацией Ханкин всё больше проникался уважением к научруку. Биндюков мало-помалу добавлял в план диссертации новые главы, совершенно иначе раскрывающие искусство абсурда и абсурд в искусстве. Так в одной из бесед родилась идея «Сырца» — Ханкин назвал так сырой черновик следующей главы, которую принёс к сроку, но не успел привести в порядок, а Биндюков подскочил на месте и стал возбуждённо рассказывать о пространстве за пределом форм и даже отечески обнял Тимофея, взъерошив тому волосы.

— Сырец! — провозгласил он, вскинув к потолку растопыренную пятерню. — Точно же! Расскажи-ка нам отец… Да-да! Вселенский язык! Все-лен-ский!

Дальнейшие тирады профессора оставалось только успевать записывать — но когда наваждение сошло, и Ханкин с квадратной головой вернулся домой, концепция Сырца подтухла и развалилась.

«Ну, пространство несозданного… — думал Ханкин. — Ну, область неоткрытого, ну, сырые идеи. И при чём тут постирония и авангард?»

Сравнив текущий план диссертации с изначальным, он заметил, что работа довольно сильно отошла от намеченной темы. Впрочем, с таким увлечённым и знающим руководителем это не должно составить проблемы. Осталось около трёх месяцев до защиты — главное успеть дописать.

Но утомлённый размышлениями и попытками структурировать неструктурируемое, Ханкин решил, что с утра допишет главу и отправит к обеду, как и было условлено. Потерев уставшие глаза, он выключил компьютер и лёг спать.

Ночью ему снилось, что он смотрит в зеркало, а на лбу выступают бледные крупные капли, он соскребал их ногтями и ел, на вкус они были как сыр, только слегка пахли формалином.

* * *

Ханкин проспал до пяти вечера — проснулся с гудящей головой, будто всю ночь пил. Ужаснувись тому, что опять сорвал сроки, схватил телефон, чтобы отзвониться профессору, сказать, что, кажется, заболел. И сел, удивлённо глядя на оповещение.

От Биндюкова пришло СМС:

"Не ходи, сволочь, без меня в бар, подожди меня".

Не узнав цитату, Ханкин погуглил. Потом позвонил Биндюкову.

— Да? — отозвался профессор.

— Это из письма Введенского Хармсу, — осторожно отрапортовал Ханкин. — Аркадий Палыч, я…

— Не идёт глава, да? — перебил Биндюков. — Ничего, Тимофей, бывает. Вы просто слишком много думаете. А вам надо нырнуть в Сырец, понимаете?

— Пока не очень.

— Тогда пошли в кабак.

— Э-э-э…

— Да я серьёзно, Тимофей, мы взрослые люди, давайте выпьем и поговорим ещё о Сырце. У меня тут появились идеи. Разгоним мысль, сдвинем тебя с мёртвой точки, раз ты завис. Ничего, что я на «ты»?

— А… Ничего. Хорошо, давайте.

— Давай-давай, пока таракан не попал в стакан.

После звонка профессор скинул адрес, и Ханкин засобирался. Потом вспомнил, что забыл поставить новую «за немательную радугу», сел за компьютер и быстро набросал новый пост:

Кириешки с сыром

Огурцi
ЖОПА АХАХАХ
Зилёный
Гурченко
Сова с сиськами
Фруктовый лёд хочу

Поставив своё авангардное творчество в отложенные записи, Ханкин вышел из квартиры, размышляя, противоречит ли эта сетевая тупизна, которой он занимается, идеям Сырца и работе над серьёзной филологической диссертацией — или же, напротив, их дополняет.

На лестничной клетке Ханкину померещился запах табака — не сигаретного, а другого, ароматного. Будто кто-то на ступеньках у его квартиры курил трубку.

* * *

Они встретились в утлой рюмочной, адрес которой прислал профессор. Стоя за столиками, потягивали коньяк из пластиковых стаканчиков — заказали по сто, но пьяненькая барменша ливанула на глазок почти все сто пятьдесят.

— Тимофей, мы с тобой отвлеклись от важного понятия, — Биндюков хлебнул коньяку и выразительно моргнул. — Заумь.

— У меня в плане было, мы просто не добрались…

— Да, действительно. Чёрт с ним, с этим Сырцом. Отложи пока ту главу — напиши про заумь, она тебя всё равно туда же выведет. «За умом» — понимаешь?

— Да-да, значение слова изменилось, сейчас это слово понимают как «слишком умное». Я слышал, второкурсники так про ваши лекции говорят…

— Эх-хе-хе-хех… Это они настоящей зауми не слышали. Но да, Тимофей, верно подмечено — раньше это слово означало скорее «внеумное». То, что вне ума, вне осмысления и…

— Пространства форм и символов, да.

Они чокнулись и выпили. Голова у Ханкина переставала болеть. Обрывки слогов и завитки букв спаивались в единое целое, где-то внутри (или всё-таки вне?) рассудка созревал Сырец.

— Мне понравилось сравнение с нейтронной звездой, — вдруг сказал Ханкин. — Даже стало интересно, откуда вы…

— О, есть ещё интересное сравнение, — не дослушав, усмехнулся Биндюков. — Тоже про космос. Вот слушай, человечество жило в ограниченном пространстве ньютоновской физики. Ограниченном земными условиями, я имею в виду. Впоследствии стало ясно, что земная физика, вполне работающая по Ньютону, — лишь частный случай общей теории относительности. Просто есть определённый комплекс условий, в котором она работает вот так вот. И понимаешь, любое пространство — это частный случай и подпространство некоей другой среды, более широкой, более универсальной.

— Такая матрёшка из пространств, да? — слегка развязно спросил Ханкин, теплея от коньяка.

— Точно! И вот Эйнштейну потребовалось сломать привычную математику, выйти за пределы устоявшихся концепций, чтобы выдернуть эту плавающую в великом ничто идею. Просунуть руку сквозь щель матрёшки и оттуда, из большего пространства, достать новые законы и формулы.

— То есть, ограниченность языка — это про любой язык? Математический тоже?

— Ну конечно! — Профессор допил коньяк и сказал: — Поэтому и «дыр бул щыл», поэтому и «Вселенский язык». Попытки выйти в бесконечность смыслов и идей за пределами наблюдаемого и осмысляемого, ну ты понял уже, да? Те футуристы, мой дорогой, — они не просто сочиняли бессмыслицу. Они искали ключи от дома Бога! То же, что делают сейчас эти гении постиронии в глупых, на первый взгляд, пабликах с тупыми картинками. Вселенский язык, Тимофей. Все-лен-ский! — Биндюков постучал пальцем себе по лбу и ушёл заказать ещё коньяку.

А Ханкин сидел, чувствуя, как у него горят щёки от смущения и радости. Правда, сам он не понимал, как именно он ищет язык Бога, ведь до этого вечера ему казалось, что он просто делает скромную денежку на тупых и бессмысленных приколах для деградантов.

Ожидая Биндюкова, он достал телефон и сочинил ещё три «за немательных радуги» для «постирони))»:

Кроты-хомякииии
Орео (печенево такое)
Жажа пыщпыщ
Задолбали
Глупый кретин тупица!!(
Ссаки
Фасоль

*

Ку роч ка
Отк рой дверь
Жеска надристал!!!
Зюзя
Голубой (ты)
Сорян я пошутил(((
Фиалковый ето фиолетовый же да?

*

КАЛБА-КАЛБА-КАЛБАСА!!!
Омайгад
жывотнее
Зодумайтесь…
Голубое
Сало
Фаллоимитатор «Кузя» (из универа)

Перечитав всё это, Ханкин довольно хмыкнул. Что-то внутри мешало перестать чувствовать себя дегенератом, но теперь к этому стыдному ощущению примешивался лёгкий шлейф гордости.

— Язык Бога! — Он прищёлкнул языком. — Сырец…

Ханкин вернулся с маленьким подносиком со стоящими на нём четырьмя стаканчиками «по сто». Сказал:

— За что будем? А! За заумь!

— А-за-за… — бормотнул себе под нос, улыбаясь, Ханкин.

А потом они безбожно напились.

* * *

Работа над диссертацией снова закипела. Следующий месяц Ханкин писал и переписывал главу за главой. Раскрыл суть зауми, проанализировал социальные процессы в России, Европе и мире, происходившие в начале двадцатого века и начале двадцать первого — искал закономерности, совпадения, связи.

Потом перестал искать эти связи и решил сосредоточиться на зауми. На Сырце. Вспомнил хрестоматийное «тега егал могол» и посвятил пару недель разбору фонетического и ритмического рисунка последних страниц сорокинской «Нормы». Биндюков больше не звал в рюмочную, лишь иногда звонил, чтобы Ханкин заехал в университет за очередной исчёрканной распечаткой.

Около университета Ханкин неизменно встречал пожилого творожистого филолога, пыхтящего трубкой. Иногда, проходя мимо, Ханкин слышал, как тот бормочет что-то вроде: «Я тега ега модо гадо. Я тега ега могол гадо дано. Я тега могод нога ега модо».

Утомившись от бесконечного переписывания, Ханкин отдыхал, собирая в фотошопе новые абсурдные картинки. Он делал шутки всё более бредовыми, упрощая и уплощая, отказываясь от панчлайнов; впрочем, постирония давно сделала это за него, он лишь догонял её, отрезая от себя здравый смысл — ту гаденькую писклявую сущность, что называла его дегенератом после каждой «за немательной радуги» наподобие:

Конина)
Оранж-сода
Жук-насарог)))
ЗОЖ маваши турнички
Го по пиву
Сосал?
Фхфъхфъхфъхъхфъхъхъ

Недосып, переутомление и обилие сидячей работы прискорбно сказывались на внешнем виде Ханкина — кожа его стала пористой и дряблой, он побледнел, стал замечать, сидя на стуле, что на животе собирается парочка новых складок — хотя раньше он всегда был тощим. Часто в квартире мерещился запах то формалина, то табака, но Ханкин списывал это на последствия инфекции. Он и правда переболел чем-то серьёзным, пока писал главу о Сырце, — но с температурой под тридцать девять глава получилась идеальной — такой как надо: частично академической, частично бредовой, частично заумной, с парочкой искромётных шуток про пердёж.

Приехав в очередной раз в университет за распечаткой, Ханкин не встретил мужчину с трубкой — решил, что это дурной знак. И для успокоения нервов, перед тем как войти в кабинет Биндюкова, набросал в телефоне ещё одну «радугу»:

Какашки)))
Остановись не читай
Желтенький)
Зелибоба
ГОЙДА!
Сарацыны-сарацыны
Фофан тебе пабашке))

В кабинете Аркадий Павлович Биндюков был не один.

С ним рядом сидел старик с седым венцом волос вокруг блестящей плеши и тонкой, как разрез ножа, улыбкой на творожистом лице.

ЧАСТЬ 2

(Автор: Александр Сордо)

История эта произошла не в каком-то заброшенном доме на краю мира, а в самом центре цивилизации, среди бетона, стекла и миллионов людей, которым плевать друг на друга. Главного героя звали Артем. Обычный парень из Твери, звезд с неба не хватал, работал менеджером среднего звена в логистической конторе. Жил, как все: кредит на машину, однушка, пятничные посиделки с друзьями в баре. Но однажды судьба подкинула ему шанс — перевод в головной офис в Санкт-Петербург на стажировку. Месяц жизни в Северной столице, оплачиваемое жилье, суточные. Артем чувствовал себя так, словно вытянул в лотерею счастливый билет. Он тогда еще не понимал, что этот билет был в один конец.

Компания расщедрилась и сняла ему квартиру на Петроградской стороне. Старый фонд, высокие потолки, темный, вечно сырой двор-колодец, куда солнце заглядывало только по большим праздникам. Но Артему нравилось. Он чувствовал себя частью чего-то великого, важного. Днем он сидел в офисе, изображая бурную деятельность, а вечерами, когда город накрывали влажные сумерки, отправлялся изучать местные питейные заведения. Питер располагал к меланхолии и алкоголю. Артем быстро втянулся в ритм: пара пинт крафтового после работы, прогулка по набережным, ветер в лицо, ощущение полной свободы.

Первая неделя прошла идеально. На вторую Артем решил, что пора бы разгуляться по-крупному. Отпросился с работы. Прикинулся больным — мол, акклиматизация, температура, горло першит, — а сам выспался до обеда и к вечеру начал марафон по барам Рубинштейна.

Алкоголь в ту ночь лился рекой. Артем знакомился с какими-то людьми, угощал, угощался сам, смеялся над несмешными шутками и чувствовал себя королем мира. К двум часам ночи он был пьян той стадией опьянения, когда море кажется по колено, а любые моральные принципы размываются. Он вышел из очередного клуба, шатаясь, вдохнул холодный, пропитанный выхлопными газами воздух. Денег на такси было жалко — внутренняя жаба, проснувшаяся вместе с перегаром, нашептывала, что тут идти-то всего ничего, через мост и ты дома.

Питерская ночь была промозглой. С неба сыпалась какая-то мерзкая крупа — не то дождь, не то снег. Город, днем такой парадный и красивый, ночью превращался в лабиринт теней. Фонари горели тусклым желтым светом, отчего лица редких прохожих казались восковыми.

Артем брел по набережной, держась за гранитный парапет, чтобы не потерять равновесие. В голове шумело, мысли путались. Он остановился перекурить возле спуска к воде. Там, внизу, у самой кромки черной, маслянистой Невы, на каменных ступенях сидел темный силуэт.

Артем прищурился. Женщина. В старом, сбившемся пуховике, который явно знавал лучшие времена. Она сидела, сгорбившись, обхватив руками колени, и мерно раскачивалась. Рядом с ней, прижавшись к ее боку, сидел маленький мальчик лет пяти. Без шапки. Его волосы слиплись от влаги, а худые плечики дрожали так сильно, что это было видно даже сверху, с набережной.

В пьяном мозгу Артема что-то щелкнуло. Жалость вперемешку с куражом. «Надо помочь», — подумал он, чувствуя себя неким благодетелем.

— Эй! — крикнул он, свесившись вниз. — Вы чего там сидите? Замерзнете к чертям!

Женщина не подняла головы. Она продолжала раскачиваться и издавать странные, булькающие звуки, похожие на сдавленный плач. Мальчик медленно повернул голову. Артем даже сквозь пелену алкоголя заметил, какое у ребенка бледное, почти синюшное лицо.

Артем, движимый нетвердыми ногами, спустился по скользким ступеням.

— Слышь, мать, — он тронул женщину за плечо. Пуховик на ощупь был ледяным и насквозь мокрым. — Помощь нужна? Может денег дать?

Женщина наконец посмотрела на него. Лицо ее было серым, изможденным, с глубокими тенями под глазами. Губы потрескались.

— Есть хотим, — прошептала она. Голос был тихим, похожим на шелест сухой листвы. — Три дня не ели. Помоги, мил человек. Сынок мой совсем без сил.

Мальчик смотрел на Артема грустным взглядом. В его глазах не было детского любопытства, только тоска.

Артем похлопал по карманам. Пусто. Только карта, наличку потратил на последние шоты. Оставалась мелочь в куртке, но ее было стыдно даже предлагать.

— Блин, мать, налички нет, — развел он руками, чувствуя себя идиотом. — Но ты это... не бойся. Тут магазин круглосуточный за углом, на проспекте. Я сейчас сбегаю, куплю еды. Булок там, колбасы, молока мелкому. Вы сидите тут, никуда не уходите. Я быстро. Одна нога там, другая здесь.

— Мы подождем, — сказала женщина. — Только не бросай нас. Пожалуйста. Он не выдержит больше.

— Да ты что! — возмутился Артем, ударив себя кулаком в грудь. — Слово пацана! Ждите!

Он развернулся и, скользя подошвами по мокрому граниту, побежал наверх. Внутри него горел огонь праведности. Вот он, герой, спасает обездоленных!

Артем добрался до проспекта, нашел яркую вывеску «24 часа». Внутри было тепло, пахло выпечкой и стиральным порошком. Тепло резко ударило в голову, разморило. Артем побродил между рядами, взял батон, палку дешевой колбасы, пакет молока. Потом взгляд упал на полку с алкоголем. «Ну, для сугреву надо бы!», — подумал он и прихватил чекушку водки.

На кассе была очередь. Стояли какие-то шумные студенты, долго выбирали чипсы. Артем начал раздражаться. Хмель снова накатывал тяжелой волной. Пока он стоял, телефон в кармане завибрировал. Звонил коллега, тоже отдыхавший от работы.

— Темыч! Ты где? Мы тут в караоке зарулили, давай подтягивайся, тут девчонки!

И в этот момент совесть вильнула в сторону. Артему вдруг стало так лень. Лень тащиться обратно на холодную набережную, искать эту бомжиху, что-то объяснять. Тепло магазина обволакивало. «Да ну их, — пронеслась предательская мысль. — Найдут кого-нибудь другого. Или в ночлежку пойдут. Город большой. Чего я, Мать Тереза, что ли?»

Он расплатился, вышел из магазина. Направо — к набережной, где ветер и мрак. Налево — стояло такси с горящим желтым огоньком.

Артем сел в такси.

— На Петроградку, шеф.

Пакет с едой он забрал домой. Водку выпил, закусил колбасой, предназначенной для голодного ребенка, и завалился спать, даже не раздеваясь. Совесть кольнула его всего один раз, но он заткнул её пьяным храпом.

Проснулся он после обеда. Голова раскалывалась так, будто по ней били кувалдой. Во рту был привкус «ночевавших в нем котов». События ночи всплывали в памяти обрывками. Магазин, такси, водка. Женщина и ребенок на ступенях казались дурным сном, галлюцинацией. «Привидится же такое по пьяни», — подумал Артем, глотая аспирин.

День прошел в тумане. Вечером ему нужно было ехать на вокзал встречать посылку из дома — мать передала теплые вещи, узнав про питерскую погоду.

Московский вокзал встретил его суетой, лязгом металла и запахом креозота. Артем стоял на перроне, курил, ежась от сквозняка. Народу было немного, поезд задерживался. Он отошел подальше, в тень колонны, чтобы не толкаться.

И тут он услышал это. Тихий, ритмичный звук. Кап-кап-кап.

Странно. Дождя под крышей дебаркадера быть не могло. Артем посмотрел под ноги. На грязном асфальте появлялись темные, густые капли. Он поднял голову.

Прямо перед ним, метрах в десяти, у края платформы стоял мальчик. Тот самый мальчик. В той же промокшей курточке, без шапки. Только теперь он не дрожал. Он стоял прямо, как оловянный солдатик. Его кожа была уже не просто бледной, а цвета листа ватмана, с синюшными пятнами. Но страшнее всего были глаза. Они смотрели прямо на Артема, и в них читалась взрослая, холодная ненависть.

Изо рта мальчика не шел пар, хотя на улице было холодно.

— Дядя, — сказал мальчик. Голос прозвучал прямо в голове Артема, словно кто-то вставил наушники ему в уши. — Ты же обещал!

Артем выронил сигарету. Сердце бешено забилось.

— Ты... ты чего тут? — прохрипел он, озираясь. Вокруг ходили люди, но никто не обращал внимания на ребенка. Словно его там не было.

Мальчик сделал шаг вперед.

— Мы ждали. Мама сказала: «Дядя хороший, дядя вернется». Мы сидели и ждали. Ветер дул. Стало очень холодно. Мама перестала говорить, а потом стала твердой.

По щекам мальчика текли слезы. Густые, красные, похожие на вишневый сироп. Они падали на асфальт с тем самым звуком: кап-кап.

— Эй, мужик, у тебя все нормально? — окликнул Артема проходящий мимо полицейский.

Артем дернулся, моргнул. Посмотрел снова на то место, где стоял ребенок. Никого. Только темное пятно на асфальте, похожее на машинное масло.

— Да... да, голова закружилась, — пробормотал Артем, вытирая холодный пот со лба.

Он забрал посылку и почти бегом покинул вокзал. Руки тряслись так, что он не мог попасть ключом в замок машины каршеринга. «Перепил, — твердил он себе. — Белочка. Допился до чертей. Надо завязывать».

Но где-то внутри он понимал, что это не так.

Следующие два дня Артем не выходил из квартиры. Он зашторил окна, включил везде свет. Ему казалось, что в темных углах кто-то шевелится. Тишина старого дома, которая раньше казалась уютной, теперь давила. Шаги в подъезде казались звуком шлепков босых детских ножек. Шум воды напоминал женский плач.

На третью ночь он не выдержал. Алкоголь давно выветрился, страх гнал его из четырех стен. Он решил выйти в круглосуточный магазин во дворе. «Надо просто пройтись, увидеть людей», — уговаривал он себя.

Двор-колодец был погружен во мрак. Фонарь над аркой не горел. Артем быстро пересек двор, стараясь не смотреть по сторонам. Купил сигарет и минеральной воды. Возвращаясь, он уже подходил к своему подъезду, когда заметил движение возле мусорных баков.

Там кто-то стоял. Артем замер, вжавшись в стену.

Из-за бака медленно вышла фигура. Та женщина у Невы. Но теперь она не была похожа на человека. Ее лицо было раздутым, фиолетово-черным, покрытым инеем. Пуховик стоял колом, превратившись в ледяной панцирь. Она передвигалась с ужасным хрустом — это ломались промерзшая ткань и суставы.

Рядом с ней семенил мальчик. Его лицо было перекошено в жуткой гримасе — рот открыт неестественно широко, обнажая черные десны.

— Ты ел? — прохрипела женщина. — Вкусно было? А нам было холодно. Очень холодно.

Артем взвизгнул, как побитая собака, и рванул к двери подъезда. Дрожащими пальцами приложил магнитный ключ. Домофон пискнул, дверь поддалась. Он влетел внутрь, захлопнул тяжелую железную дверь и прижался к ней спиной, тяжело дыша.

Снаружи, прямо по двери, раздался сильный удар. БАМ! Потом скрежет ногтей по металлу.

— Открой, дядя. Мы тоже хотим в тепло.

Артем, скуля, побежал вверх по лестнице. Второй этаж, третий. Ему казалось, что скрежет преследует его, поднимается по стенам.

Влетев в квартиру, он закрылся на все замки, задвинул щеколду, пододвинул комод к двери. Его трясло. Он налил минералки в стакан, попытался выпить, но его тут же вырвало.

— Это нереально, этого не может быть!, — шептал он, забившись в угол дивана.

Вдруг в квартире стало холодно. Резко, словно кто-то распахнул окна зимой. Изо рта пошел пар. Артем с ужасом увидел, как на обоях начинает проступать иней. Тонкий узор полз по стенам, окружая его.

Свет моргнул и погас.

В темноте, из коридора, послышались шлепающие шаги. Шлеп. Шлеп. Шлеп. Мокрые босые ноги по паркету.

— Ты обманул нас, — прошептал детский голос прямо над ухом.

Артем зажмурился, закрыл голову руками.

— Уходи! Уходи! Я не хотел! Я забыл! Простите!

— Забыл? — голос женщины звучал теперь громко, властно и страшно. — Мы умерли той ночью, Артем. Мы ждали тебя до последнего. Когда я перестала дышать, Ванечка... он верил тебе. Он говорил: «Мама потерпи, дядя принесет еду». А ты жрал водку в тепле.

Что-то ледяное коснулось шеи Артема. Рука. Маленькая, детская рука, твердая как камень и холодная как смерть.

— Посмотри на нас, — потребовал мальчик.

Артем не хотел, но неведомая сила заставила его открыть глаза.

Они стояли прямо перед ним. В свете уличного фонаря, пробивающегося сквозь штору, их лица были ужасны. Кожа женщины лопалась, из трещин сочилась черная жидкость. У мальчика не было глаз — только красные, сочащиеся кровью провалы.

— Ты отнял нашу надежду, — сказала женщина, протягивая к нему руки с почерневшими пальцами. — Теперь мы заберем твою жизнь.

Артем закричал, но крик застрял где-то в горле, когда ледяные пальцы сомкнулись на его шее. Холод проникал внутрь, замораживая вены, превращая кровь в лед. Он чувствовал, как его сердце замедляется. Тук... тук... ........... тук.

***

Полиция вскрыла квартиру через неделю. Соседи жаловались на странный запах. Хотя, как выяснилось позже, пахло вовсе не разложением, а какой-то озоновой свежестью, как после сильной грозы или мороза.

Артема нашли в углу комнаты. Он сидел, обхватив колени руками, в той же позе, в какой сидела женщина на набережной. Его лицо было искажено гримасой ужаса. Врачи констатировали смерть от сильного переохлаждения.

Следователь долго чесал затылок. Окна были закрыты, отопление работало на полную — батареи кипяток. В квартире было плюс двадцать пять. Но тело парня промерзло так, словно он долго пролежал в сугробе при минус тридцати. Ткани были твердыми, покрытыми инеем.

А на пыльном полу, рядом с телом, криминалисты нашли странные следы. Две пары отпечатков босых ног. Одни принадлежали взрослому, другие совсем маленькие, детские.

Дело так и осталось глухим висяком. Никто не хотел копаться в чертовщине.

Но вот что странно. Новый жилец, въехавший в ту квартиру спустя полгода, съехал через три дня. Он рассказывал друзьям, что по ночам из вентиляции слышен детский плач. И что на кухне, сколько ни топи, всегда стоит ледяной холод.

Говорят, долги нужно отдавать. А обещания — выполнять.

Особенно те, что даны отчаявшимся.

Анна искоса взглянула на него. Простой деревенский мужик, ничего необычного.

– Что вы имеете в виду?

– Леса здесь старые. Дремучие. А люди говорят...

– Что говорят?

– Что иногда кто-то ходит между деревьями. В тумане. Не человек, не зверь.

Анна фыркнула.

– Серьёзно? В двадцать первом веке – и такие суеверия?

– Не веришь – твоё дело, – пожал плечами Михаил. – Только братец твой не первый, кто пропал.

***

База лесничих представляла собой несколько деревянных строений на окраине небольшого озера. Когда-то здесь планировали сделать туристический центр, но что-то не заладилось. Теперь здесь обитали только сотрудники заповедника да редкие учёные, изучающие местную флору и фауну. Начальник базы, здоровенный мужик с седеющей бородой, развернул на столе карту.

– Вот маршрут, по которому Артём должен был идти. Проверка фотоловушек, простое дело. Максимум на день работы.

Его палец прочертил извилистую линию через зелёный массив.

– Последний раз он вышел на связь отсюда, – он ткнул в точку на карте. – Сказал, что всё в порядке, но... странно себя вёл.

– В каком смысле странно? – спросила Анна, внимательно изучая карту.

– Говорил торопливо. Сказал, что слышит какой-то звук. Потом связь прервалась. Мы думали – батарея села, бывает. А когда не вернулся к вечеру...

– Поисковая группа?

– Была. Два дня прочёсывали местность. Ничего. Ни следов, ни вещей. Словно испарился.

Анна сжала губы. Артём всегда был осторожным, предусмотрительным, любил лес, знал все повадки животных, все правила выживания.

– Я хочу пройти по его маршруту.

– Мы уже...

– Я хочу сама, – отрезала она. – Дайте мне проводника.

Начальник базы переглянулся с Михаилом.

– Боюсь, в этом нет смысла. К тому же, погода портится. Видите, какой туман?

За окном действительно клубился плотный белый туман, который окутал деревья и превратил реальность в размытую картину.

– Я приехала не для того, чтобы сидеть и ждать, – твёрдо сказала Анна. – Либо вы мне поможете, либо я пойду одна.

***

Тропа вилась между вековыми соснами, уходя всё глубже в чащу. Анна шла первой, сверяясь с картой в планшете и бумажной копией, которую ей дал начальник базы. За ней, чуть отставая, следовал Михаил. Туман не рассеивался. Наоборот, казалось, что он сгущается с каждым шагом, обволакивая деревья, искажая расстояния, приглушая звуки.

– Странный туман, – заметила Анна, протирая выступивший на лице липкий пот.

– Да. Не совсем обычный, – отозвался Михаил, настороженно оглядываясь. – Слишком густой для этого времени года.

Они шли уже около трёх часов, когда наткнулись на первую фотоловушку.

– Проверена, – констатировал Михаил после нескольких нехитрых манипуляций. – Артём был здесь.

Анна кивнула, чувствуя странное облегчение. Это был первый реальный след брата.

– Значит, движемся в правильном направлении.

Еще через час ходьбы они обнаружили вторую и третью фотоловушки. Обе проверены. Артём методично выполнял свою работу.

– До последней точки связи осталось около километра, – сообщил Михаил, сверившись с картой.

Не прошло и минуты, как они услышали рокот, который нарастал и затихал, перемещаясь среди деревьев.

– Что это? – прошептала Анна, невольно придвигаясь ближе к проводнику.

– Не знаю, – так же тихо ответил он. – Никогда такого не слышал.

Звук исчез так же внезапно, как и появился. Но ощущение чужого присутствия осталось. Словно кто-то наблюдал за ними из-за завесы тумана.

– Здесь что-то не так, – сказала Анна.

Михаил не ответил, но его лицо приобрело пепельный оттенок. Они продолжили путь, теперь двигаясь плечом к плечу. Туман сгустился настолько, что видимость сократилась до нескольких метров.

– Смотрите! – вдруг воскликнула Анна, указывая вперед.

На поляне, выхваченной из белесой мглы, валялась фотоловушка. Но в отличие от предыдущих, эта была повреждена – на пластиковом корпусе местами виднелись царапины.

– Кто мог это сделать? Медведь? – с тревогой спросила Анна.

Михаил присел на корточки, разглядывая поломанное устройство.

– Это не медведь. Слишком аккуратно. Словно кто-то... играл с ней.

– А где карта памяти?

Они перерыли всю траву вокруг, но карты нигде не было.

– Кто-то забрал её, – заключил Михаил.

В тот момент туман, окружавший поляну, вдруг словно вскипел, закружился. А затем они увидели, как две тонкие линии, темнее ночи, проступили в тумане. Рога. За ними постепенно проявились очертания чего-то, напоминающего голову – удлиненная морда, провалы глаз, оскаленная пасть. Существо было высоким и тонким, как будто составленным из тьмы и дыма.

– Господи, что это? – прошептала Анна, не в силах отвести взгляд.

Михаил дёрнул её за руку.

– Бежим! Сейчас же!

Они в ужасе рванули с поляны, ломая кусты, избегая столкновения с деревьями, которые проступали из тумана. Анна чувствовала, как паника захлёстывает её сознание.

***

Они бежали до тех пор, пока Анна не упала, зацепившись за корень. Острая боль пронзила лодыжку.

– Я не могу идти, – простонала она.

Михаил оглянулся. В тумане за их спинами клубилось нечто тёмное.

– Нужно укрытие, – отрывисто произнёс он. – Смотри, там что-то вроде старой сторожки.

Совсем рядом виднелось очертание небольшого деревянного строения, почти полностью скрытого в зарослях. Михаил помог Анне подняться, и, опираясь на его плечо, она заковыляла к домику. Сторожка оказалась заброшенной. Пыль толстым слоем покрывала единственный стол и покосившуюся койку. В углу виднелась старая печка.

– Что это за место? – спросила Анна, тяжело опускаясь на койку. – Его нет на карте.

– Старый кордон, – объяснил Михаил, запирая дверь на ржавый засов. – Их много по заповеднику, большинство заброшено.

Он выглянул в разбитое окно.

– Что происходит, Михаил? – тихо спросила Анна, растирая распухшую лодыжку. – Что это за... существо?

Михаил тяжело опустился рядом с ней.

– Не знаю точно. Но местные называют его Леший. Только это не тот сказочный дедушка из детских книжек. Здешний Леший... он как страх. Говорят, он приходит к тому, кто боится, и питается этим страхом.

– Бред какой-то.

– Год назад пропала группа туристов, – продолжил Михаил, не обращая внимания на её скептицизм. – Пятеро молодых ребят. Одного нашли мертвым, говорят, сердечный приступ. А остальных так и не обнаружили.

Он помолчал и добавил:

– Перед смертью они сняли кое-что на камеру. Начальство запретило об этом говорить, но я видел запись. Там было... это существо.

За окном сгущались сумерки. Туман, казалось, поглотил весь мир за пределами сторожки.

– И что теперь? – спросила Анна. – Будем сидеть здесь и ждать помощи?

– Сигнал не проходит, – Михаил покрутил в руках бесполезный телефон. – Придётся переждать ночь, а утром, если туман рассеется...

Его прервал тот самый рокот, но теперь он раздавался прямо за стеной сторожки.

***

Они сидели, прижавшись друг к другу на узкой койке, вглядываясь в темноту и вслушиваясь в звуки снаружи. Существо – или что бы это ни было – кружило вокруг сторожки, то приближаясь, то удаляясь. Иногда его силуэт мелькал за разбитым окном, и тогда Анна крепче сжимала руку Михаила.

– Знаешь, Артём всегда боялся темноты, – вдруг сказала она. – В детстве у него был ночник в виде совы. Он не мог уснуть без света до пятнадцати лет.

Михаил удивлённо посмотрел на неё.

– Серьёзно? Он всегда казался таким... бесстрашным.

– Он научился скрывать свой страх, но не перестал бояться, – она вздохнула. – Я должна его найти. Я уверена, что он жив.

За стеной снова раздался тот самый звук, теперь более настойчивый, почти требовательный.

– Оно хочет, чтобы мы боялись, – прошептала Анна. – Питается нашим страхом, так? Тогда пусть подавится!

Она поднялась и, прихрамывая, подошла к окну.

– Анна, не надо, – предостерег Михаил.

Но она уже всматривалась в клубящийся за окном туман, где едва различимо проступали очертания рогатой сущности.

– Я не боюсь тебя, – крикнула она. – Слышишь? Не боюсь!

В ответ существо издало вой, от которого задрожали стены ветхой сторожки. Анна отшатнулась, но устояла.

– Страх – это просто эмоция, – продолжала она, – Он не может причинить реального вреда, если не позволить ему.

Существо ударило в стену, и трухлявые доски затрещали.

– Оно пытается проникнуть внутрь! – воскликнул Михаил, хватая старую кочергу, которая валялась в углу.

Анна остановила его.

– Михаил, ты говорил, что существо приходит к тому, кто боится? А что, если... что, если Артём его не испугался?

– Что ты имеешь в виду?

– Что, если существо не смогло питаться его страхом? Что, если оно... держит его где-то, чтобы заманить других? Например, меня?

Новый удар сотряс сторожку, и несколько досок с потолка рухнули на пол.

– Нам нужно найти это место, – решительно сказала Анна. – И мы должны идти прямо сейчас.

– Ты с ума сошла? – возразил Михаил. – Мы даже не знаем, куда идти!

– Знаем, – Анна указала на стену сторожки, где висела выцветшая карта. – Смотри, здесь отмечены все старые кордоны. А вот эта область помечена крестом и надписью "Не входить".

Михаил подошёл ближе, вглядываясь в карту.

– "Болотный провал", – прочитал он. – Это старая трясина в самой глухой части заповедника. Говорят, там всегда туман, даже в самые жаркие дни.

– Именно туда оно и уводит свои жертвы, – уверенно заявила Анна. – И там мой брат.

***

Они покинули сторожку перед самым рассветом. Вопреки ожиданиям, существо не напало. Оно отступило в туман, но его присутствие ощущалось – оно словно вело их, подталкивало в нужном направлении.

– Это ловушка, – бубнил Михаил, с трудом пробираясь через заросли. – Оно хочет, чтобы мы пришли в его логово.

– Возможно, – согласилась Анна. – Но это наш единственный шанс найти Артёма.

Карта, снятая со стены сторожки, указывала путь. Болотный провал находился в паре километров к северу, в низине между двумя лесистыми холмами.Чем ближе они подходили, тем гуще становился туман. Он клубился вокруг, искажал очертания предметов, скрадывал звуки. В нём то и дело мелькали рога, словно играя с ними в кошки-мышки.

– Мы близко, – прошептала Анна, когда под ногами захлюпала болотная жижа. – Чувствуешь?

Место было зловещим. Полумёртвые деревья торчали из трясины, как скелеты. Вокруг стоял запах гнили и разложения. Вскоре они увидели тёмный провал в центре болота, окруженный туманом. Словно портал в иное измерение.

– Артём там, – уверенно сказала Анна. – Я это чувствую.

– Мы не можем просто... прыгнуть туда, – возразил Михаил.

Но в тот момент из тумана возникло рогатое существо, теперь полностью материализовавшееся. Высокое, тонкое, с кожей цвета обсидиана, в глазах бездна. Оно смотрело на них без выражения, но от этого взгляда Анна почувствовала, как её сердце сжимается от первобытного ужаса.

– Ему нужен наш страх, – прошептала Анна. – Но мы не дадим ему этого.

Анна без колебаний шагнула вперёд, глядя прямо в бездонные глаза существа.

– Я знаю, что ты такое, – громко произнесла она. – Ты – страх. Просто страх. А страх можно победить!

Существо издало низкий рокот, но не отступило.

– Где мой брат? – требовательно спросила Анна. – Верни его!

В ответ существо медленно обернулось к тёмному провалу и сделало приглашающий жест.

– Оно хочет, чтобы мы вошли, – прошептал Михаил. – Это самоубийство.

– Нет, оно не может причинить нам вред, если мы не боимся, – ответила Анна и решительно шагнула к провалу, не обращая внимания на предостерегающий крик Михаила.

***

То, что они приняли за провал, оказалось входом в пещеру. Узкий проход вёл вниз, в темноту. Анна шла медленно, ощупывая стены. Позади слышалось тяжелое дыхание Михаила – он всё-таки последовал за ней. Пещера постепенно расширялась, превращаясь в просторный зал. И там, в центре, скорчившись на каменном выступе, сидел человек.

– Артём! – воскликнула Анна, бросаясь вперед.

Её брат выглядел измученным, но живым. Глаза были закрыты, а дыхание поверхностным.

– Он без сознания, – констатировал Михаил, помогая уложить Артёма.

– Но жив! – с облегчением произнесла Анна. – Нам нужно вытащить его отсюда.

Внезапно она заметила странную вещь – на полу пещеры лежали десятки карт памяти от фотоловушек. Некоторые были разломаны, другие – целые.

– Что это? – удивлённо спросил Михаил.

Анна подняла одну из карт.

– Оно собирает их. Но зачем?

В тот момент в пещеру вошло существо. Оно остановилось напротив Анны и протянуло руку, указывая на карты памяти.

– Ты... хочешь, чтобы я посмотрела? – неуверенно спросила она.

Существо не ответило, но его жест стал более настойчивым. Анна вытащила из рюкзака планшет и, после секундного колебания, вставила в него одну из карт памяти. На экране появились снимки леса, сделанные фотоловушкой. Обычные кадры – деревья, изредка проходящие животные. Но потом...

– Господи, – прошептала Анна.

На последних кадрах было существо. Но не то рогатое создание, что стояло перед ними. Это было что-то иное – размытый силуэт в комбинезоне, с маской на лице, с канистрой в руках.

– Человек, – прошептал Михаил, заглядывая через её плечо.

Анна быстро просмотрела другие карты. Везде одно и то же – размытые силуэты людей, сливающих что-то в реку, разбрасывающих странные контейнеры по лесу, устанавливающих какие-то устройства.

– Это... браконьеры? Или что-то хуже? – пыталась понять Анна.

– Это "Норд-Хим", – тихо произнёс Артём, приходя в сознание. – Химический завод на границе заповедника. Они сливают отходы в наши реки и озера, отравляют лес.

Анна бросилась к брату.

– Ты в порядке? Как... почему ты здесь?

– Я нашёл доказательства, на фотоловушках. Хотел отнести в полицию, но они... люди из "Норд-Хима"... Сначала они хотели подкупить меня, но я послал их. И тогда они стали следить за мной, преследовать. Загнали к болоту.

– А существо? – спросила Анна. – Это рогатое...

– Оно спасло меня, – ответил Артём. – Я думал, что умру, но оно привело меня в эту пещеру. Держало меня здесь, оставляло воду и ягоды. И собирало карты памяти, которые я не успел забрать.

– Оно защищает лес, – понял Михаил. – Не нас пугает, а тех, кто вредит его дому.

– И оно нуждается в нашей помощи, – закончила Анна, глядя на экран планшета с доказательствами преступлений "Норд-Хима". – Хочет, чтобы мы остановили отравление леса.

***

Три дня спустя Анна стояла на крыльце лесной сторожки, глядя на заходящее солнце. Артём, уже окрепший после спасения, сидел рядом.

– Нам повезло, что ты такая упрямая, – сказал он, улыбаясь сестре. – И что ты не испугалась.

Анна пожала плечами.

– Иногда страх – это просто сигнал, что надо что-то сделать.

Доказательства, собранные существом и Артёмом были переданы в экологическую прокуратуру. Работа завода “Норд-Хим” приостановлена на неопределенный срок в связи с началом официального расследования.

– А что с ним? – спросил Артём, кивая в сторону леса. – С нашим рогатым защитником?

– Не знаю, – ответила Анна. – Михаил говорит, местные всегда знали, что в лесу есть хранитель, просто забыли об этом.

Они помолчали, глядя на вечерний лес. И на мгновение Анне показалось, что среди деревьев мелькнул знакомый силуэт – высокий, рогатый, сотканный из самой тьмы. Не злобный демон, но древний дух, хранитель своей земли. Она улыбнулась и подняла руку в приветствии.

– Спасибо, – прошептала она. – За то, что напомнил: иногда нужно встретиться со своим страхом лицом к лицу, чтобы понять – он не так страшен, как кажется.

И ей показалось, что существо кивнуло, прежде чем раствориться в сгущающихся сумерках леса.