Это было время, когда финансы не просто пели романсы, а исполняли траурный марш Шопена. Причем, кажется, на расстроенном рояле.
Мы с женой сидели на кухне. Атмосфера напоминала зал ожидания перед депортацией. До зарплаты оставалось четыре дня и вечность. В холодильнике грустила половина луковицы и пакет кефира, который помнил еще докризисные времена.
— Послушай, — сказал я, глядя в пустую кружку. — Куда деваются деньги? Это же метафизика. Я работаю. Ты работаешь. Мы не пьем «Вдову Клико» на завтрак. Мы даже, кажется, не едим. А баланс на карте такой, что банкомат, наверное, краснеет, когда его показывает.
Жена вздохнула. В её руках светился смартфон. Этот фиолетовый отблеск на лице я знал. Так светятся лица грешников в преисподней или пользователей Wildberries в день распродажи.
— Это всё инфляция, — неуверенно сказала она, не отрывая пальца от экрана. — И тарифы ЖКХ.
В этот момент мой телефон, лежавший на столе, дзынькнул. Звук был бодрый, жизутверждающий. Так звучит надежда. Или приговор.
Я взял аппарат. Уведомление висело на экране, как орден за безумие.
«Wildberries: Товар доставлен. Срок хранения истекает».
— Что там? — спросила жена, и в её голосе прозвучала тревога опытного контрабандиста. — Там, — сказал я, — разгадка нашей бедности.
Мы пошли в пункт выдачи. В нашем доме их три. Это новые церкви. Люди идут туда с надеждой, а выходят с пакетами и чувством легкого раскаяния. Девушка за стойкой посмотрела на нас с усталым пониманием. Она знала нас лучше, чем участковый терапевт. Она знала, что мы покупаем, когда нам грустно, когда нам весело и когда нам просто лень жить.
Она вынесла маленький, почти невесомый пакетик. — С вас двести сорок рублей, — сказала она. — Списано с привязанной карты.
Двести сорок рублей. В масштабах вселенной — ничто. В масштабах нашего бюджета — стратегический запас на хлеб.
Мы вернулись домой. На жердочке сидел наш попугай Иннокентий. Птица с характером вахтера и интеллектом табуретки. Он смотрел на нас с презрением.
Я вскрыл пакет. Внутри лежало нечто зеленое, искусственное, с двумя кокетливыми косичками.
— Это что? — спросил я. — Это парик, — сказала жена. Голос её дрогнул. — Для Кеши. — Парик. Для попугая. — Ну скидка же была… Девяносто процентов. И он… он такой лысоватый в последнее время. У него кризис среднего возраста.
Я посмотрел на Кешу. Кеша посмотрел на меня. В его взгляде читалось: «Давай, нацепи на меня это, и покончим с этим фарсом».
Мы надели на попугая парик. Зеленые косы обрамили его суровый клюв. Иннокентий мгновенно преобразился. Теперь он выглядел не как уставшая птица, а как постаревшая солистка фольклорного ансамбля, которую забыли забрать с гастролей в Сызрани.
Кеша подошел к зеркалу, клюнул свое отражение и довольно каркнул.
— Видишь? — сказала жена, и глаза её засияли. — Ему нравится. Ему это было нужно.
Я смотрел на попугая в парике за двести сорок рублей. Я думал о пустом холодильнике. О долгах. О том, что жизнь — это череда бессмысленных трат ради секунды абсурдного счастья.
— Да, — сказал я. — Ему идет. Теперь он похож на нашу бухгалтерию. Такой же загадочный и немного сумасшедший.
Иннокентий поправил косу лапой. Мы стояли и смотрели на него. Есть не хотелось. Хотелось смеяться и, может быть, заказать ему еще и маленькие солнцезащитные очки. Тем более, они наверняка сейчас по акции.
А денег не было. Но это, в сущности, было уже неважно.
