История небольших сельских храмов всегда наполнена судьбами людей, их трудом, верой и драматическими поворотами времени. Одной из таких святынь была Церковь Казанской иконы Божией Матери в поселке Кассель Челябинской области, построенная в самом начале XX века. Сегодня от нее не осталось ни стен, ни куполов, но память о храме продолжает жить в архивных документах и воспоминаниях старожилов.

Церковь была возведена в 1903 году. Средства на строительство выделил один из самых состоятельных жителей Касселя - Алексей Васильевич Танаев. Он не только занимал видное положение в местном обществе, исполняя обязанности почетного судьи станицы, но и был отмечен государственными наградами, в том числе золотой нагрудной медалью «За усердие» на Станиславской ленте. Его вклад позволил начать строительство, которое стало значимым событием для всего поселка.

Храм освятили в честь Казанской иконы Божией Матери. Работы вел подрядчик А. Ишимов, однако его судьба сложилась трагически: не сумев расплатиться с долгами, он разорился.

Служение в храме нес церковный служитель Иван Архипов, который до самого закрытия церкви оставался верен своему делу. Однако репрессии 1930-х годов не пощадили и его: в 1930 году он был арестован, а в 1935-м - расстрелян.

В 1930 году храм, как и многие другие церкви в стране, был закрыт. Спустя несколько десятилетий, в период активного строительства сельской инфраструктуры, его судьба была окончательно решена. В 1954 году из материалов разобранной церкви построили Кассельский сельский клуб. Так камни, некогда служившие святыне, легли в основание нового культурного центра.

🔔 Подписывайтесь на наш проект "Медиа о нагайбаках | КМН РФ", чтобы узнать больше о прошлом, настоящем и будущем нагайбаков.

В истории коренного малочисленного народа России нагайбаков религиозная тема занимает одно из ключевых мест, она показывает, насколько трудно было сохранить духовную целостность, живя на Южном Урале, в пограничных землях, где веками переплетались культуры, языки и религии.

Принятие православия было обязательным условием для включения в группу новокрещен и проживания в Нагайбакской крепости. Контроль за соблюдением этой нормы существовал еще с 1730-х годов - тогда это делала Новокрещенская контора. Позже, после переселения нагайбаков из Белебеевского уезда, в 1870-х годах наблюдение перешло к Оренбургской духовной консистории.

Однако современники не давали единого мнения о духовном состоянии нагайбаков в XVIII - первой половине XIX века. Одни отмечали, что священники уделяли внимание духовному состоянию новокрещен, что новокрещенным указывали на необходимость исповеди. Другие же считали, что принятие православия у нагайбаков было в большей степени внешним и обрядовым. Большим препятствием многие называли незнание священниками нагайбакского наречия (говора). Священник Емекеев также писал, что новокрещеные не могли полностью отказаться от мусульманских традиций и обычаев, которые были глубоко укоренены в их жизни.

После открытия большого базара в Нагайбакской станице в данную местность стали приезжать представители разных народов, включая чувашей и черемисов. В общении с ними нагайбаки перенимали отдельные языческие элементы. Поэтому жизнь в крепости сформировала православную принадлежность, но при этом не закрепила единую жесткую религиозную линию. На момент переселения из станиц Нагайбакской и Бакалинской Уфимской губернии в Оренбургскую губернию среди нагайбаков наблюдалось сочетание смеси верований при христианской внешней обрядности.

В первые годы после переселения священники редко посещали нагайбакские поселения. Их внимание часто ограничивалось внешними признаками: ношение крестов нагайбаками, исполнение треб. По рассказам современников, поход к священнику воспринимался как сложная обязанность. Для нагайбака не было труднее обязанностей в жизни, как побывать с каким-либо делом у священника. Так, во время свадьбы самым «сложным делом» было “пуп бетереу”, в буквальном переводе, “покончить с попом”, т. е. разделаться за труды и исполнить необходимые предбрачные формальности. Исповедь нагайбака заключалось либо в бессознательном повторении пред священником “гришний-гришний, бачка”, либо какой-нибудь дядя Иван ездил в церковь исповедоваться на целый свой курмыш, и исповедь его заключалась лишь в том, что попросить дьячка отметить в книге известное число душ, заплатить за каждую душу по пяточку, и возвращается преспокойно домой.

Сами священники замечали, что приверженность нагайбаков православию постепенно снижалась. Это особенно касалось поселений, находившихся далеко от храмов и русских селений. Стариков писал, что «у нагайбаков заметная смесь понятий магометанских с христианскими: они носят на груди свою крест, а за стол садятся не молясь: соблюдают воскресные и праздничные дни, посещают, хотя и нечасто, храмы божии, исполняют многие христианские обряды и в то же время не соблюдают постов».

В одной народной песне отразилась тревога нагайбаков из-за отсутствия знаний молитв и страха перед Страшным судом.

Бер ауыз иман безъ белмейбезъ

Ней айтербез каты сорауда?

Мы не знаем ни одного слова молитвы,

Что же будем говорить на Страшном жестоком суде?

После переселения в три района Оренбургской губернии нагайбаки стали объектом влияния сразу с двух сторон: мусульманские проповедники видели возможность вернуть их в ислам, христианские - опасались отхода нагайбаков от православия. Один из известных эпизодов начала XX века показал, что в критических ситуациях нагайбаки могли обращаться к разным религиозным практикам.

"нагайбаки Парижского поселка, озабоченные засухой в летнее время, обратились к священнику с просьбой - отслужить в поле молебен для испрошения дождя, что священником немедленно было исполнено. Дождя не последовало. Тогда они, по совету муллы, отправились на могилу какого-то татарина, слывшего между мусульманами за святого, и совершили здесь моление. Случайно с того дня полились обильные дожди, а двоеверные парижане воздвигли на могиле мусульманина в благодарность что-то вроде памятника".

В 1874 году был создан Оренбургский епархиальный комитет, который сделал одной из своих задач укрепление православия среди местных «инородцев» и противодействие мусульманскому влиянию. Первые годы работа велась в основном среди казахов и чуваш, а с 1885 года - и среди нагайбаков. Миссионерскую работу осложняло то, что три группы нагайбаков были разбросаны по разным территориям, и для каждой требовался отдельный подход. В 1887 году было выделено финансирование на учителей из Казанской учительской (инородческой) семинарии и на учебные пособия.

С конца 1880-х годов Оренбургский епархиальный комитет начал уделять повышенное внимание ситуации в нагайбакских поселениях центральной группы, особенно в Требии. Миссионеры стремились противодействовать укреплению ислама среди части нагайбакского населения. Позже, уже в начале 1900-х годов, внимание было направлено также на нагайбаков южной группы в станице Ильинской.

Православные священники первоначально не анализировали причины перехода нагайбаков в ислам. В основных отчетах миссионеров чаще всего указывалось влияние соседних народов - киргизов, татар, башкир и других мусульманских групп. Контакт происходил через работу, хозяйственную деятельность и соседские связи. При этом священнослужители отмечали, что на бытовом уровне между нагайбаками и мусульманами велись частые религиозные разговоры.

Особая активность, наблюдалась в Требии. Значительная часть влияния исходила от лидера требиятцев - золотопромышленника татарина Рамеева. Среди этих рабочих были и религиозно грамотные представители, которые вели общение с нагайбаками и активно распространяли исламские взгляды. Поскольку многие нагайбаки значительную часть года работали на этих приисках, это влияло и на их религиозные ориентиры.

Для укрепления позиций православной церкви в 1887 году в Требию был направлен новый священник - казак Алексей Батраев, родом из парижских нагайбаков. На первых этапах его деятельность была встречена положительно: количество детей, посещающих школу, увеличилось до 70, и участие в религиозных занятиях, по отчетам миссионеров, было активным. Однако несколько лет спустя оказалось, что успехи в Требии оказались скорее внешними, а священник Батраев не брал на себя лидерских функций в поселке: «Он в их глазах не авторитетное лицо: “Ведь сам не больше нашего знаешь”, - говорят ему требийцы». Местные жители вспоминали деятельность Батраева: «Говорят, он любил прихвастнуть. Как-то начал куражиться: “Если я не окрещу вновь прибывших татар, я не буду батюшкой в станице”, - и бросил об землю свою шапку». По его приказу татар «под конвоем» собрали в сарае, и батюшка потребовал от арестованных принять православие. «В конце концов Батраеву лично отомстили за вероломство - обвинили в воровстве рыбы из сетей, лишили сана и остригли. Возрадовались тогда татары-мусульмане: “Есть! Есть Аллах на небесах! Покарал Аллах попа!”»

Тем временем, по словам православных священников, мусульмане препятствовали деятельности церкви в Требии. Например, предприниматель Рамеев, по данным православных священников, осуществлял выдачу заработной платы рабочим по воскресеньям - в то же время, когда проходили богослужения. На приисках в этот день проводились базары, которые после окончания работ переносились в саму деревню. После того как Рамеев открыл русский класс для детей рабочих на приисках, священник Софронов попросил преподавать там Закон Божий, на что «Рамеев с насмешкой заметил: “Вы, батюшка, можете посещать школу, но только не в рясе, а в пиджаке”».

Несмотря на миссионерские попытки укрепить православную традицию в этих поселениях, процесс перехода части нагайбакского населения в ислам продолжался. В отчетах за 1901 год фиксировались случаи принятия ислама нагайбаками не только в Требии, но и в Ильинской. Согласно этим данным, в Ильинской на тот момент проживало около семидесяти домов татар-магометан и двенадцать нагайбакских семей, перешедших в ислам. Отмечалось, что нагайбаки Ильинской находились в окружении преимущественно мусульманского населения, говорили на том же татарском языке и постепенно перенимали их религиозные практики.

История показала, что религиозная жизнь нагайбаков на протяжении XVIII - начала XX веков была сложным взаимовлиянием православия, мусульманства и языческих элементов. Православие закрепилось как официальная форма, но в бытовой жизни религиозная картина была многообразной, часто противоречивой, и зависела от окружения, социальных обстоятельств и миссионерского влияния разных сторон.

Материалы для поста были взяты из источника: Белоруссова С. Ю. Нагайбаки: динамика этничности. - Санкт-Петербург: МАЭ РАН, 2019. - 424 с.

🔔 Подписывайтесь на наш проект "Медиа о нагайбаках | КМН РФ", чтобы узнать больше о прошлом, настоящем и будущем нагайбаков.

Что если ключ к пониманию глобальных связей Древней Руси лежит не в хрестоматийных битвах или династических браках, а в, казалось бы, сугубо бытовом вопросе: «во что одевались наши предки?» Парадокс в том, что подлинно «исконнорусской» одежды, если понимать под этим костюм, сшитый из тканей местного происхождения, для высших слоёв общества практически не существовало. Кафтан боярина, опашень воеводы, убрус знатной женщины – всё это было сложным продуктом международной торговли, своеобразной материальной летописью, сотканной из нитей, протянувшихся через континенты. Изучая эту лексику, мы читаем карту древних торговых путей, где каждое слово это остановка на перекрёстке цивилизаций (про этимологию как раз было у меня на канале).

Основная методологическая предпосылка этого анализа базируется на достижениях исторической лингвистики и этимологии, в частности, на трудах таких учёных, как Олег Николаевич Трубачёв и его школа, рассматривающая лексику как исторический источник. Каждое заимствованное название несёт в себе не только фонетическую, но и культурную память о точке контакта. Так, пласт наиболее архаичных заимствований связан с Великим путём «из варяг в греки». Отсюда, из константинопольских императорских мастерских – греческое слово «аксамит», обозначавшее тяжёлую, часто узорчатую парчу, расшитую золотыми и серебряными нитями. Это была не просто ткань; это был зримый символ статуса, власти и причастности к православной империи, чей культурный ореол был непререкаем. В церковном обиходе аксамит стал неотъемлемой частью облачения высшего духовенства, парадных одежд царского двора, демонстрируя, как византийское политическое и религиозное влияние буквально облачало русскую элиту. С Византией же связано и проникновение шёлка, известного под общим термином «шёлк», но имевшего множество разновидностей. Например, «паволока» – шёлковая ткань, использовавшаяся для драгоценных окладов икон и переплётов книг, что подчёркивало её сакральный статус. Этот византийский вектор задавал вертикаль престижа, связывая Русь с миром средиземноморской христианской культуры.

Однако картина культурных влияний была отнюдь не одномерной. Параллельно с византийским шёлком по Волжскому торговому пути, связывавшему Скандинавию с Арабским халифатом и государствами Средней Азии, на Русь поступали товары и термины иного происхождения. Здесь ключевым источником становится арабский Восток. Ярчайший пример – слово «тафта», восходящее к персидскому «taftan», что означает «ткать, свивать». Эта лёгкая, часто глянцевая шёлковая ткань была продуктом иранского и среднеазиатского ремесла. Её популярность на Руси, зафиксированная в описях имущества и завещаниях знати, свидетельствует об интенсивности восточной торговли, которая отнюдь не сводилась к грабежу во время походов, как иногда представляется в упрощённых нарративах. Другим восточным гостем было слово «бархат». Хотя его конечные корни ведут в арабский язык, на Русь оно пришло, по всей видимости, через тюркские посредничество, вероятно, из Золотой Орды. Это демонстрирует сложность лингвистических маршрутов: заимствование могло быть не прямым, а многоступенчатым, отражая последовательность культурных фильтров. Примечательно, что наряду с дорогими восточными тканями в русский обиход вошли и предметы одежды, закрепившиеся в основном в народной среде. «Армяк», грубый кафтан из верблюжьей шерсти, своим названием прямо указывает на Армению, через территорию которой шла активная караванная торговля. Этот пример показывает, что восточное влияние не ограничивалось элитарными слоями, но проникало и в быт простого люда, адаптируясь к его нуждам и возможностям.

Следующий мощный пласт заимствований связан с активизацией контактов с Западной Европой, начиная с позднего Средневековья и особенно в XVI–XVII веках. Этот процесс шёл рука об руку с развитием сухопутной и морской торговли через города Ганзейского союза, а позднее – через Архангельск и порты Балтики. Именно тогда в русский язык хлынул поток немецких, голландских и английских текстильных терминов, обозначавших часто более практичные, суконные ткани. Немецкое «Grobgarn» дало жизнь русскому «грубоярью», «Zwillich» – «толстине» или «двунитке». Голландское «baai» стало «байкой» – мягкой ворсистой тканью для нижнего белья и детской одежды. Эти заимствования были иного качества, нежели византийские или восточные. Они не несли сакрального ореола или экзотического блеска, но олицетворяли собой европейский практицизм, развитие мануфактурного производства и товарную массовость. Они говорили о растущем спросе на качественные, долговечные, но относительно доступные материалы для растущего служилого сословия, купечества и зажиточных горожан. Любопытен и обратный процесс: некоторые русские термины, например, «саржа» (от лат. «sericus» – шёлковый), пройдя сложный путь из романских языков в русский, могли через русское посредничество попадать в языки народов, с которыми контактировала Москва. Этот встречный ток лексики демонстрирует, что Русь была не пассивным реципиентом, но активным участником общеевропейского культурного и экономического обмена.

Анализ показывает, что Русь в этом текстильном диалоге цивилизаций занимала уникальное положение. Она не была ни периферийным захолустьем, как порой её изображают, ни самодостаточной крепостью. Она была гигантской контактной зоной, буфером и мостом одновременно. Сравнивая русскую текстильную лексику с аналогичной в Западной Европе, мы видим существенную разницу. Если в Париже или Лондоне названия восточных тканей приходили в основном через итальянских купцов и подвергались латинской или романской адаптации, то на Русь они проникали напрямую, через степь, сохраняя тюркскую или арабскую фонетику. Это придавало русской материальной культуре особый, евразийский колорит. Кафтан, чьё название тюркского происхождения, мог быть сшит из итальянской камки (шёлковой узорчатой ткани, чьё название восходит к китайскому Цзяннань), оторочен немецким галуном (от польского «galon», а того, в свою очередь, из французского) и застёгнут на пуговицы из перламутра, добытого в Персидском заливе. Такой костюм становился микрокосмом международных связей, материальным воплощением формулы «Москва – Третий Рим», которая, если вдуматься, имела не только религиозное, но и торгово экономическое измерение, позиционируя русскую столицу как наследницу не только духовных, но и коммерческих осей мира. Изучение названий тканей и одежды кардинально меняет наше восприятие истории Руси. Оно позволяет увидеть её не как изолированный мир, выкованный в борьбе с бесконечными врагами, а как активного и любопытствующего участника глобального, по меркам того времени, диалога. Лексика костюма оказывается точнейшим сейсмографом, регистрирующим малейшие культурные толчки, доносившиеся из Константинополя, Багдада, Флоренции или Амстердама.

Если статья Вам понравилась - можете поблагодарить меня рублём здесь, или подписаться на телеграм и бусти. Там я выкладываю эксклюзивный контент (в т.ч. о политике), которого нет и не будет больше ни на одной площадке.

История последней авантюры Льва Толстого

В ночь с 10 на 11 ноября 1910 года великий русский писатель граф Лев Николаевич Толстой покинул свое родовое имение.

На тот момент ему было восемьдесят два. Великий писатель, философ, проповедник нравственного самосовершенствования устал от атмосферы, которая возникла в его доме.

В последнее время графа мучило, что его произведения, его тексты, написанные с мечтой о духовном росте человечества, с мечтой о человеческом братстве конкретно ему самому приносят огромные деньги. Богатство тяготило Толстого, он хотел, чтобы его труды принадлежали всему миру, чтобы каждый мог прочесть их бесплатно.

Но дома его не понимали. Софья Андреевна, верная жена и мать тринадцати детей, много потрудившаяся для своего гениального мужа, видела в доходах опору для будущего многочисленной семьи. Если бы она узнала, кому именно завещал писатель все свои произведения – то не выдержала бы.

В ночь ухода Толстой проснулся от света в кабинете. Софья Андреевна вновь искала его завещание. Этот момент стал последней точкой - писатель при помощи дочери Александры собрал вещи и покинул усадьбу. Его сопровождал лишь персональный врач Душан Маковицкий.

Толстой не планировал этой поездки, поддался импульсу – поэтому никакого маршрута не выстраивал. Сначала Толстой направился в находившийся рядом монастырь Оптину пустынь – пообщаться с монахами, которых, несмотря на собственное отлучение от Церкви, уважал за их простоту и духовную мудрость. Возможно, хотел посоветоваться, как жить старику, ищущему покоя.

В еще одном, Шамординском монастыре, Толстой повидался со своей сестрой Марией, которая была монахиней. Планировал остаться рядом, снять домик, но, узнав, что его жена выяснила, где он находится, поспешно уехал дальше.

Планировал добраться до юга, где тоже жили его родственники, но в Астапово, на маленькой железнодорожной станции, его сняли с поезда: Толстой простудился. В доме начальника станции Ивана Озолина Толстой прожил свои последние дни.

«Я люблю много, я люблю всех…» - такими были последние слова великого русского писателя.

Вопреки распространенному мнению, в этой поездке Толстой не искал смерти. Он планировал жить, писать, творить дальше – считал, что уединение ему поможет.

Но судьба распорядилась иначе – и путь из Ясной Поляны к свободе оказался слишком уж коротким.