Принято считать, что истинный творец должен быть голодным, взор его должен гореть лихорадочным огнем, а в кармане — гулять ветер. Русские классики, чьи портреты строго взирают на нас со школьных стен, в жизни были людьми, отчаянно сражавшимися не только с метафизическим злом, но и с вполне осязаемыми долговыми ямами.
Первый профессионал империи
До Пушкина литература в России была занятием аристократическим, этаким изящным хобби для людей, у которых вопрос «что кушать завтра» был решен еще при рождении. Александр Сергеевич первым совершил революцию, заявив, что рукопись — это товар. И товар этот, надо сказать, уходил по премиальному прайсу.
За полное издание «Евгения Онегина» в 1833 году поэт получил 12 тысяч рублей. Чтобы вы понимали, в то время, когда средний чиновник или армейский офицер получал жалование в 700–1000 рублей в год, Пушкин одним махом заработал их двенадцатилетний доход. На эти деньги можно было арендовать роскошный особняк в центре Москвы лет на шесть или купить небольшую деревеньку.
Казалось бы, живи и радуйся. Но Александр Сергеевич обладал талантом не только зарабатывать, но и тратить с гусарским размахом. Аренда дома, содержание семьи, светские выезды и, конечно, карты — эта «черная дыра» дворянского бюджета — съедали всё. Бедность Пушкина была, скажем так, бедностью элитного потребления. Его 140 тысяч рублей долга (сумма, равная бюджету небольшого города) после трагической дуэли пришлось гасить лично императору Николаю I. Царь поступил как настоящий меценат, закрыв счета поэта, что спасло семью от полного разорения.
Пролетарий умственного труда
Совсем в другой весовой категории выступал Федор Михайлович Достоевский. Если Пушкин был «золотым мальчиком» литературы, то Достоевский — ее чернорабочим, вечным галерным рабом дедлайнов.
Федор Михайлович жил в режиме постоянного финансового цейтнота. Его переписка — это бесконечный стон о деньгах и авансах. Редакторы, зная о его бедственном положении (а часто и о карточных долгах), беззастенчиво сбивали цены. За печатный лист Достоевскому платили в среднем 150 рублей, в то время как Тургеневу или Гончарову — по 400–500.
«Я пишу хуже Тургенева, но ведь не слишком же хуже», — с горечью восклицал автор «Преступления и наказания». В итоге романы, в которых Достоевский выворачивал наизнанку русскую душу, писались в бешеной спешке, просто чтобы успеть к сроку и перекрыть очередной вексель. За великого «Идиота» он получил 7 тысяч рублей. Сумма вроде бы немалая — можно было купить хороший участок земли где-нибудь под Рязанью. Но эти деньги растворялись в долгах быстрее, чем чернила высыхали на бумаге. Фёдор Михайлович был примером того, как гений может быть заложником собственной неустроенности, превращая жизненные катастрофы в великую прозу.
Литературные олигархи
А вот кому на Руси жить было хорошо, так это графам и богатым помещикам. Лев Николаевич Толстой, Иван Сергеевич Тургенев и Иван Александрович Гончаров смотрели на литературный рынок с позиции силы. У них была «подушка безопасности» в виде родовых имений, тысяч крепостных (до 1861 года) и стабильного дохода от земли. Им не нужно было писать, чтобы не умереть с голоду, и это давало им колоссальное преимущество в переговорах.
Лев Толстой, вопреки образу аскетичного старца, в делах денежных был хваток и прагматичен. Он, как заправский коммерсант, выбил из издателя Каткова неслыханные 500 рублей за лист для «Войны и мира», обойдя беднягу Достоевского в разы. За «Анну Каренину» граф получил 20 тысяч рублей.
Давайте сравним эти день с тогдашним средним жалованием. Квалифицированный рабочий в Петербурге получал около 25–30 рублей в месяц. Земский врач — около 100. То есть за один роман Толстой заработал столько, сколько рабочий зарабатывал бы 55 лет, откладывая каждую копейку. На гонорар за историю о несчастной жене Каренина можно было купить два отличных дома в Москве или целый табун породистых лошадей.
Тургенев тоже не бедствовал. За «Отцов и детей» он получил почти 5 тысяч рублей — годовой оклад вице-губернатора. Гончаров за «Обломова» выручил 10 тысяч. Эти люди могли позволить себе роскошь творить медленно, шлифуя каждое слово, не боясь, что завтра к ним придут описывать имущество за долги.
Огромная пропасть между богатыми и бедными, между аристократией и разночинцами отразилась и в литературе. Пока одни создавали шедевры в уютных усадьбах, другие творили их в душных съемных комнатах, нервно теребя пустой кошелек. Но, как показало время, вечность не смотрит в бухгалтерские книги. И «чернорабочий» Достоевский, и «олигарх» Толстой в итоге оказались в одном ряду, в пантеоне бессмертных, где мерило успеха — не деньги, а читательская любовь.
*********************** Подпишись на мой канал в Телеграм - там доступны длинные тексты, которые я не могу выложить на Пикабу из-за ограничений объема.
А в TRIBUTE, на SPONSR или на GAPI ты найдешь эксклюзивные лонгриды, которых нет в открытом доступе (кому какая площадка привычнее)!
Кинематограф и полиция в России до 1917 г. Текст научной статьи по специальности «История и археология». Автор: Перегудова Зинаида Ивановна - доктор исторических наук, ведущий специалист Государственного архива Российской Федерации. Опубликовано по лицензии: CC BY https://cyberleninka.ru/article/n/kinematograf-i-politsiya-v...
<...> До 1907 г., как правило, киноленты ввозились из-за рубежа. В 1907-1908 гг. выходят уже первые отечественные художественные фильмы: «Сцены из боярской жизни», «Понизовая вольница» [3]. В это же время Министерство внутренних дел издает циркуляр по Главному управлению печати, в котором предусматривалось при разрешении «публичного демонстрирования картин сообразовываться как с сюжетом последних, так и с действующими узаконениями», причем указывалось, что «не могут быть разрешаемы картины, противные нравственности и благопристойности, картины кощунственные, возбуждающие к учинению бунтовщического или иного преступного деяния, и картины, публичное демонстрирование коих будет признано неудобным по местным условиям» [4, Л. 177 об .-178].
Но порой жизнь ставила перед губернаторами такие вопросы, которые они не могли решить самостоятельно. Так, в 1910 г. между Департаментом полиции и николаевским градоначальником шла переписка по поводу открытия иллюзиона в г. Николаеве. Сложность заключалась в том, что позиция Церкви была резко отрицательной по причине слишком близкого расположения кинотеатра от церкви (25 саженей). В связи с этим перед властями города встала проблема взаимоотношений церкви и кинематографа.
Как близко может находиться кинотеатр, чтобы не мешать богослужению? В какие дни можно демонстрировать фильмы, чтобы не отвлекать верующих, особенно молодежь, от церковных служб? Встал вопрос и о репертуаре, о том, можно ли изображать библейские сюжеты, демонстрировать фильмы в Великий пост. В конечном счете открытие иллюзиона было разрешено, так как, согласно законодательству, на том расстоянии подобное соседство было допустимо. Но владельцу кинематографа было жестко предписано, чтобы музыка и игра на музыкальных инструментах не производились в часы богослужений [4, Л. 57-59, 99, 104].
В издаваемых циркулярах указывалось, что «безусловно не могут разрешаться к постановке картины... в коих представители воинского звания выводятся в обстановке, могущей оскорбить чувства тех, кому дороги достоинство и честь русской армии, сцены из жизни духовенства, направленные к умалению престижа лиц духовного звания, шаржи на политически злободневные темы, представляющие в карикатурном виде представителей правительства и т.п.» [Л. 31 об]. Подобные циркуляры призваны были направлять деятельность полицейских властей на местах.
Однако с развитием кинематографа возникали все новые и новые проблемы, и точное следование циркулярам становилось уже невозможным. В таких случаях губернаторам давалось право действовать по собственному усмотрению. Иногда они пользовались этим правом достаточно широко. Так, в 1910 г. московский губернатор, вопреки мнению церковнослужителей, разрешил демонстрацию фильма «Легенда о храбром Георгии», в котором путем «живой фотографии» повествовалось о подвигах преподобного Георгия Победоносца [1, Л. 210].
После того как на Департамент полиции был возложен надзор за кинопродукцией, объектом его особого внимания стали как документальные фильмы, так и художественные ленты, вызывавшие большой общественный интерес. При этом Департамент не только запрещал к показу те или иные 198
фильмы, но порой и наоборот - прямо поощрял распространение некоторых из них. Наглядным примером тому явилась лента, выпущенная акционерным обществом «А. Ханжонков и Ко» под названием «Пьянство и его последствия». Фильм, состоящий из четырех частей, был снят по заказу Всероссийского трудового союза христиан-трезвенников и приурочен ко дню проведения в апреле 1913 г. Всероссийского праздника трезвости. Его демонстрация длилась два часа и сопровождалась комментарием доктора Вержбицкого, где в общедоступной форме было показано разрушительное действие алкоголя на организм человека и его последствия - рост преступности, наследственной заболеваемости и т.д. Никандр, епископ Нарвский, даже разрешил в течение двух вечеров демонстрацию фильма в храме. А одна из петербургских газет писала: «Картина эта производит сильное впечатление на зрителей, давая им наглядное понятие, как спиртные напитки губят физическую и нравственную мощь человека» [Л. 122].
<...>
Далеко не всегда, однако, Департамент и представители духовенства действовали в полном согласии. Если Департамент исходил из того, что даже во время постов народ надо было чем-то занимать, то часть духовенства придерживалась более консервативной позиции. Так, в январе 1916 г. епископ Сарапульский Амвросий обратился в Городскую думу с ходатайством, чтобы под праздничные дни не работал ни кинематограф, ни другие увеселительные учреждения, «так как это отвлекает значительную часть слабовольных людей от посещения церковных богослужений». Как писал Амвросий, «справедливо кинематограф называют "великий немой". Этот "немой", однако, сильнее дурной книги, вернее худого театра развращает всех: и грамотных, и безграмотных» [4, Л. 78-78 об.].
<...>
К 1916 г. Департамент полиции уже довольно свободно ориентировался в фильмах, представлявших научный интерес, несмотря на то, что их было достаточно много. Что же касается художественных фильмов, то они были для него своего рода камнем преткновения. По мере расширения сети кинотеатров церковь, учебные заведения, педагогические советы и родительские комитеты требовали усиления цензуры, считая, что «современный промышленный кинематограф» вредно влияет на подрастающее поколение. В связи с тем, что Департамент полиции и Министерство внутренних дел предоставили определенную свободу местным губернаторам в вопросах демонстрации фильмов, наиболее активные из них вместе с общественностью и местной полицией нередко решали судьбу кинолент по своему усмотрению.
Так, нижегородский губернатор сообщал министру внутренних дел, что для «ограждения молодежи от разлагающего влияния кинематографов» на представительном совещании было решено: «а) воспретить владельцам кинематографов допускать на обычные представления подростков и детей, как учащихся, так не учащихся в средних и низших учебных заведениях; б) предоставить владельцам кинематографов право. устраивать для молодежи специальные кинематографические представления два раза в неделю. по предварительном одобрении программы представлений особой комиссией. однако, чтобы сеансы для подростков и детей в виде общего правила не затягивались позднее 10 часов вечера» [4, ч. 1. Л. 9-9 об.].
В то же время другие губернаторы проявляли осторожность и оглядывались на Департамент полиции. Так, в марте 1910 г. смоленский губернатор сообщал в Департамент, что публика охотно посещает кинематограф, но в некоторых фильмах «попадаются иногда сцены тенденциозного содержания». К примеру, в Смоленске были показаны картины под названием «Провокатор» и «Честь женщины», в которых жандармы, чины полиции, офицеры и генералы были изображены в неприглядном свете.
Серьезные коллизии возникали и в случаях, когда речь шла о фильмах острого общественно-политического звучания. Примером может служить фильм, снятый во время похорон Л.Н. Толстого. С просьбой о разрешении показа этой картины в Министерство внутренних дел и Департамент полиции обращались многие люди, в том числе и владельцы кинематографа. А губернский секретарь г. Николаева А. Зеленский в телеграмме на имя министра внутренних дел писал: «Милостивое внимание и горестная отметка государя императора на докладе вашем о кончине великого писателя позволяет мне надеяться на положительный ответ» [1, Л. 64, 74]. На докладе министра Николай II начертал: «Скорблю о смерти великого писателя, а в вопросах религии - Бог ему судья» [1, Л. 64, 74]. Несмотря на неприятие взглядов Толстого православными иерархами, реакция Департамента на это ходатайство была положительной.
Много хлопот доставили Департаменту фильмы по произведениям А.И. Куприна. Все началось с заметки публициста М.О. Меньшикова, помещенной в газете «Новое время» под заголовком «Еврейские проделки». Меньшиков возмущался демонстрировавшимся в Москве фильмом «Поединок» по повести Куприна. Его острое недовольство вызвали некоторые сцены из фильма, особенно сцена суда общества офицеров, изображенного, по его словам, столь тенденциозно и карикатурно, что это можно было счесть за оскорбление чувств «не только представителей воинского звания, но вообще всех тех, кому дорого достоинство отечественной армии» [1, Л. 30-30 об.]. В Департаменте после этого был подготовлен грозный циркуляр, запрещающий фильм, но в таком виде он не был подписан товарищем министра. Возможно, здесь сыграло роль письмо московского градоначальника Адрианова в Департамент полиции, который встал на защиту московской полиции, разрешившей фильм. Он сообщил, что лично смотрел этот фильм в конторе «Бр. Патэ» в Москве и «должен заявить, что ничего позорящего офицеров я в ней не нашел; артисты, изображавшие офицеров для ленты, по происхождению все русские и были приглашены из труппы императорского Малого театра и частных театров Корша и Зимина. Суд общества офицеров... изображен не так, как он обычно происходит, а в более торжественной обстановке. Судьи одеты в парадную форму, чего в действительности не бывает». Далее градоначальник сообщил, что фильм не вызывал протестов зрителей [1, Л. 77-78]. В конце концов запрет на фильм так и не был наложен.
Гораздо серьезнее обстояло дело с другим фильмом, поставленным в 1915 г. по произведению Куприна «Яма». Фильм еще не демонстрировался, а в Министерство внутренних дел уже поступило прошение за подписью «Отцы и матери своих детей» без даты и обратного адреса. В прошении говорилось, что режиссер Василий Функе снял картину, знакомящую «с ярко выраженной жизнью проституток в заведении». Ввиду того что «синематограф служит лучшим и любимым развлечением подростков и детей, а картина "Яма" Куприна - сплошной разврат, покорнейше просим обратить внимание на картину и не допустить наших детей до такого ужаса, чтобы они смотрели "Яму"». С ходатайством за разрешением обратился сам Куприн, который доказывал, что в картине не показаны «все резкости оригинала» и поэтому картина «не может быть вредна для юношества», что фильм «вышел поучительным и трогательным». Поэтому он просит выпустить эту ленту, которая будет одним «из средств в борьбе с проституцией» [5, Л. 17-18]. Одновременно с ходатайством Куприна в министерство обратилось и Русское кинематографическое товарищество. От его имени директор-распорядитель Л.И. Пирогова писала: «С начала войны приток заграничных картин сам собою прекратился и перед русской кинематографической промышленностью встала неотложная задача расширить свою работу, ввести ее в национальное русло. Уже за истекший год русское общество воочию убедилось, что русские постановки не только не уступают заграничным, но по глубине содержания, по выбору тем и литературности сюжетов, в которых главным образом проводятся общечеловеческие национальные идеалы, они неизмеримо выше того шаблона и рутины, которые стали неизбежными почти в каждой заграничной постановке. Материалом инсценировок мы признали литературные произведения только известных писателей, притом таких, которые были признаны Академией наук, русской читающей публикой и за границей. Выбор наш остановился на писателе А.И. Куприне: чтимый в России, изданный таким семейным журналом, как "Нива", переведенный на все европейские языки и, наконец, получивший премию Академии наук, А.И. Куприн как раз удовлетворял всем трем этим основным условиям. Русское кинематографическое товарищество инсценировало его известную повесть "Яма", тем более что она встретила просвещенное к себе отношение со стороны московской прокуратуры» [5, Л. 27]. Пирогова считала, что «картина не может вредно влиять на юношество, но как раз наоборот - принесет огромную пользу обществу потому, что явится нужным предостережением для спасения многих девушек, идущих в большой город на заработки» [5, Л. 27]. Однако ответ Департамента был отрицательным: картина «Яма» к демонстрации так и не была допущена.
Нужно сказать, что чем дальше развивался кинематограф, тем сложнее было Департаменту нести ответственность за тот материал, который демонстрировался в разных городах России. Порой запрещенный в одной губернии, фильм под другим названием мог идти в другой. Владельцы кинотеатров имели большие доходы, и им не хотелось отказываться от картин, которые пользовались популярностью у населения, но запрещались полицией. Росло и количество жалоб, поступающих губернаторам, а через них в Департамент полиции от родителей, педагогических советов и учащихся о «вредном влиянии современного промышленного кинематографа на подрастающее поколение», с предложением усилить контроль за фильмами, установить для учащихся определенные дни и сеансы. Как видно из информации, поступавшей в Департамент, в частности от вятского губернатора уже после начала войны, власти на местах все чаще связывали рост подростковой преступности не только с призывом родителей в армию, но и с влиянием кинематографа, «где дети видят картины из быта преступников, сыщиков, действующие развращающим образом» [4, Л. 68]. Назывались такие фильмы, как «Сашка-семинарист», «Сонька - Золотая Ручка», «Новый Рокамболь» [4, Л. 21], «В золотой паутине Москвы» [4, Л. 3], «Марья Лусьевна» [5, Л.А.Л. 23] и др.
В марте 1916 г. оренбургский губернатор представил в Министерство внутренних дел ходатайство Троицкой городской думы с просьбой запретить фабрикам, «вырабатывающим кинематографические ленты, выпускать картины преступного и порнографического содержания» и установить за картинами строгую цензуру. В обоснование своей просьбы представители городской думы прислали выписку из журнала ее заседаний, в которой указывалось: «Повсеместное увлечение кинематографом в последнее время доходит до крайних пределов. Дешевизна и доступность дают возможность часто пользоваться этим сомнительным суррогатом искусства, которое потрясает воображение самыми грязными зрелищами, тревожит нервы и повышает настроение. Кинематографические картины со сценами различных преступлений, картинами порнографического содержания рельефно запечатлеваются в молодых умах, возбуждая в них стремление к подражанию. Кинематограф не развивает вкуса толпы, не смягчает ее грубых инстинктов, а развращает ее» [4, Л. 134-135].
Вопрос о кинематографе становится вскоре предметом рассмотрения правительства. Министр финансов 28 января 1916 г. подал на высочайшее имя доклад о необходимости введения в империи государственной монополии на кинематограф. Министр внутренних дел А.Н. Хвостов нашел это предложение «весьма желательным», считая, что при этом кинематограф может быть не столько развлечением, сколько средством образовательного и воспитательного воздействия на население [4, Л. 134-135].
Активную позицию занял в этом вопросе и директор Департамента полиции Климович, считавший необходимым собрать межведомственное совещание с участием не только представителей МВД, но и ответственных лиц из Военного и Морского министерств, Министерства народного просвещения, а также из дирекции императорских театров. В памятной записке на этот счет он писал о необходимости «воспитания населения в духе требований русской государственности [4, Л. 4-5].
<...>
Литература
1. Государственный архив Российской Федерации, далее ГАРФ. Ф. 102. 2 д-во, 1902. Д. 83.
2. См. циркуляр Департамента полиции № 2094 от 2 мая 1898 г. - ГАРФ. Ф. 102. 2 д-во, 1902. Д. 83. Л. 177, 168-169.
3. Зоркая Н.М. На рубеже столетий. У истоков массового искусства в России 1900-1910. -М., 1976. - С. 268-269.
В ночь с 10 на 11 ноября 1910 года великий русский писатель граф Лев Николаевич Толстой покинул свое родовое имение.
На тот момент ему было восемьдесят два. Великий писатель, философ, проповедник нравственного самосовершенствования устал от атмосферы, которая возникла в его доме.
В последнее время графа мучило, что его произведения, его тексты, написанные с мечтой о духовном росте человечества, с мечтой о человеческом братстве конкретно ему самому приносят огромные деньги. Богатство тяготило Толстого, он хотел, чтобы его труды принадлежали всему миру, чтобы каждый мог прочесть их бесплатно.
Но дома его не понимали. Софья Андреевна, верная жена и мать тринадцати детей, много потрудившаяся для своего гениального мужа, видела в доходах опору для будущего многочисленной семьи. Если бы она узнала, кому именно завещал писатель все свои произведения – то не выдержала бы.
В ночь ухода Толстой проснулся от света в кабинете. Софья Андреевна вновь искала его завещание. Этот момент стал последней точкой - писатель при помощи дочери Александры собрал вещи и покинул усадьбу. Его сопровождал лишь персональный врач Душан Маковицкий.
Толстой не планировал этой поездки, поддался импульсу – поэтому никакого маршрута не выстраивал. Сначала Толстой направился в находившийся рядом монастырь Оптину пустынь – пообщаться с монахами, которых, несмотря на собственное отлучение от Церкви, уважал за их простоту и духовную мудрость. Возможно, хотел посоветоваться, как жить старику, ищущему покоя.
В еще одном, Шамординском монастыре, Толстой повидался со своей сестрой Марией, которая была монахиней. Планировал остаться рядом, снять домик, но, узнав, что его жена выяснила, где он находится, поспешно уехал дальше.
Планировал добраться до юга, где тоже жили его родственники, но в Астапово, на маленькой железнодорожной станции, его сняли с поезда: Толстой простудился. В доме начальника станции Ивана Озолина Толстой прожил свои последние дни.
«Я люблю много, я люблю всех…» - такими были последние слова великого русского писателя.
Вопреки распространенному мнению, в этой поездке Толстой не искал смерти. Он планировал жить, писать, творить дальше – считал, что уединение ему поможет.
Но судьба распорядилась иначе – и путь из Ясной Поляны к свободе оказался слишком уж коротким.
Из-за любви к флоту и интересу как он это все провернул - начал читать Алексея Толстого.
Лучше читать с опорой на исторические факты, но весьма интересно даже сейчас, в 2025 году. Спустя много лет. Спасибо родителям, что дома были такие книги. И давайте задумаемся, что было бы с Россией, не окажись он у власти?
Продолжу цикл постов об интересных деталях быта в литературе и о том, какими эти произведения видели современники их авторов. На очереди «Выстрел» из «Повестей Белкина» А. С. Пушкина. Эта повесть была опубликована в 1831 году. Комментарии отделены курсивом. Начнём с эпиграфа.
Стрелялись мы.
Баратынский.
Я поклялся застрелить его по праву дуэли (за ним остался еще мой выстрел).
Вечер на бивуаке.
В качестве него автор использовал произведение Бестужева-Марлинского «Вечер на бивуаке». Это небольшой рассказ, опубликованный в 1823 году. Бивуак - походное расположение войск на отдых или ночлег под открытым небом, вне населённых пунктов. По сюжету офицеры в разгар войны с Наполеоном коротают вечер, рассказывая истории из своей жизни. Самой интересной оказалась история бравого подполковника Мечина. В ней он описывал, что в юности был влюблён в некую княжну Софию S, которая сначала отвечала ему взаимностью. Он уже хотел сделать ей предложение, но не успел. На балу он повздорил с неким повесой, который дурно отзывался о Софье. Мечин вызвал соперника на дуэль, на которой был тяжело ранен, и едва не умер. А когда поправился, оказалось, что Софья собралась замуж за его соперника. У героя осталось право на выстрел, но он не успел его реализовать. Старший мудрый товарищ добился того, что парня отправили далеко с депешей к Кутузову. Позже Мечин случайно столкнулся с Софьей. Выяснилось, что жених оказался негодяем. Он был банкротом и рассчитывал на богатое приданое, но оказалось, что родители Софьи сами разорены и рассчитывали на богатство жениха. В итоге муж замучил жену и довёлл до чахотки. Опозоренная женщина раскаялась и умерла на руках у главного героя. Бестужев-Марлинский был модным автором в то время, поэтому ссылка на такое произведение настраивало на соответствующий лад.
Перейдём к тексту Пушкина. Мы стояли в местечке ***. Жизнь армейского офицера известна. Утром ученье, манеж; обед у полкового командира или в жидовском трактире; вечером пунш и карты. В *** не было ни одного открытого дома, ни одной невесты; мы собирались друг у друга, где, кроме своих мундиров, не видали ничего.
Местечко – населённый пункт, где жили евреи. С 1791 году в России существовала черта оседлости для евреев. Вне этих мест евреи не могли постоянно жить или работать. Речь шла в основном о южных и западных регионах. В черту оседлости входили частично территория современных Украины, Беларуси, Литвы, Царства Польского, Бессарабии, области войска Донского. В 18 – начале 19 века состоятельные и высокопоставленные лица часто держали «открытые столы», то есть к ним на обед свободно могли прийти их небогатые знакомые и подчинённые. Молодые офицеры часто обедали у старших офицеров. Это помогало экономить деньги, да и своей прислуги для приготовления обеда у молодёжи часто не было. Открытые дома – дома, где регулярно принимали гостей.
Один только человек принадлежал нашему обществу, не будучи военным. Ему было около тридцати пяти лет, и мы за то почитали его стариком. Опытность давала ему перед нами многие преимущества; к тому же его обыкновенная угрюмость, крутой нрав и злой язык имели сильное влияние на молодые наши умы. Какая-то таинственность окружала его судьбу; он казался русским, а носил иностранное имя.
Раньше отношение к возрасту было другим. Молодость считалась достоинством для потенциальных невест. Юноши наоборот часто старались накинуть себе лет. В целом возраст добавлял людям солидности и уважения. Имя главного героя – Сильвио – Пушкин предположительно взял из романа Жюля Жанена «Мёртвый осёл и гильотинированная женщина» - модного в то время романа утрированно романтического содержания.
Некогда он служил в гусарах, и даже счастливо; никто не знал причины, побудившей его выйти в отставку и поселиться в бедном местечке, где жил он вместе и бедно и расточительно: ходил вечно пешком, в изношенном черном сюртуке, а держал открытый стол для всех офицеров нашего полка. Правда, обед его состоял из двух или трех блюд, изготовленных отставным солдатом, но шампанское лилось притом рекою. Никто не знал ни его состояния, ни его доходов, и никто не осмеливался о том его спрашивать.
Ходить пешком было часто признаком бедности. Держать открытый стол наоборот было дорогим удовольствием. Шампанское стоило весьма недёшево, и лить его рекой мог только состоятельный человек.
У него водились книги, большею частию военные, да романы. Он охотно давал их читать, никогда не требуя их назад; зато никогда не возвращал хозяину книги, им занятой. Главное упражнение его состояло в стрельбе из пистолета. Стены его комнаты были все источены пулями, все в скважинах, как соты пчелиные. Богатое собрание пистолетов было единственной роскошью бедной мазанки, где он жил.
В 18 веке книголюбов было не так уж много, тем более любителей романов. Однако уже в 19 веке в дворянской среде читать было уже действительно модно, а разжиться хорошей книгой в глубинке было проблематично. Люди часто делились книгами. При этом литературные вкусы были даже иногда важным штрихом к портретам героев книг. Мазанка – дом из глины, сырцового кирпича или дерева, обмазанный глиной. Такие дома особенно характерны для территории Украины, где, вероятно, и случилась история.
И. Е. Репин. «Украинская хата». 1880
Разговор между нами касался часто поединков; Сильвио (так назову его) никогда в него не вмешивался. На вопрос, случалось ли ему драться, отвечал он сухо, что случалось, но в подробности не входил, и видно было, что таковые вопросы были ему неприятны. Мы полагали, что на совести его лежала какая-нибудь несчастная жертва его ужасного искусства. Впрочем, нам и в голову не приходило подозревать в нем что-нибудь похожее на робость. Есть люди, коих одна наружность удаляет таковые подозрения. Нечаянный случай всех нас изумил.
В то время дуэли были даже в моде, особенно среди офицеров. Так они могли показать свою удаль, и при этом часто поединки заканчивались ничем, соперники мирились или стреляли в воздух. Однако убийства тоже случались. Для офицера, застрелившего соперника, обычно это заканчивалось отправкой в дальние гарнизоны, в зону боевых действий и/или разжалованием в солдаты (но они, как правило, быстро дослуживались до офицерского звания). Люди предполагали, что с Сильвио приключилась похожая история.
Однажды человек десять наших офицеров обедали у Сильвио. Пили по-обыкновенному, то есть очень много; после обеда стали мы уговаривать хозяина прометать нам банк. Долго он отказывался, ибо никогда почти не играл; наконец велел подать карты, высыпал на стол полсотни червонцев и сел метать. Мы окружили его, и игра завязалась.
В тексте не сказано, во что играли герои. Но, скорее всего, в штосс (он же фараон). Играли обычно вдвоём, и у каждого была своя колода карт. Один был банкомётом, второй – понтёром. Понтёр из своей колоды выбирал карту, откладывал её лицом вниз и делал на неё ставку – куш. Ставку можно было положить на саму карту или написать мелом на сукне карточного стола. Масть карты была не важна, только номинал. Банкомёт брал свою колоду, клал перед собой карты и поочерёдно раскладывал на две кучки, сначала направо, затем налево. Правая стопка карт у правой руки банкомета считается стороной банкомета, а левая стороной игрока. Если загаданная карта оказалась справа – выиграл банкомёт, если слева – понтёр. Если загаданная карта одновременно выпала обоим, побеждал банкомёт.
Сильвио имел обыкновение за игрою хранить совершенное молчание, никогда не спорил и не объяснялся. Если понтёру случалось обсчитаться, то он тотчас или доплачивал достальное, или записывал лишнее. Мы уж это знали и не мешали ему хозяйничать по-своему; но между нами находился офицер, недавно к нам переведенный. Он, играя тут же, в рассеянности загнул лишний угол. Сильвио взял мел и уравнял счет по своему обыкновению. Офицер, думая, что он ошибся, пустился в объяснения. Сильвио молча продолжал метать.
Загибая углы (от одного до всех четырёх), понтёр повышал ставку.
Офицер, разгоряченный вином, игрою и смехом товарищей, почел себя жестоко обиженным и, в бешенстве схватив со стола медный шандал, пустил его в Сильвио, который едва успел отклониться от удара. Мы смутились. Сильвио встал, побледнев от злости, и с сверкающими глазами сказал: «Милостивый государь, извольте выйти, и благодарите бога, что это случилось у меня в доме».
Шандал – большой подсвечник на несколько свечей. Традиционно шулеров били подсвечником. Поэтому запустить подсвечником в человека за карточным столом – это ещё и назвать его шулером – вдвойне оскорбительно и однозначно повод для дуэли. «Милостиливый государь» во времена Пушкина было неоднозначным обращением. Ранее это было нейтрально вежливым обращением среди дворян, затем к нему прибавился привкус казёнщины. К друзьям так обращаться было не принято, это было демонстрацией недовольства и/или попыткой дистанцироваться. Как в СССР назвать человека не товарищем, а гражданином.
Прошло три дня, поручик был еще жив. Мы с удивлением спрашивали: неужели Сильвио не будет драться? Сильвио не дрался. Он довольствовался очень легким объяснением и помирился.Это было чрезвычайно повредило ему во мнении молодежи. Недостаток смелости менее всего извиняется молодыми людьми, которые в храбрости обыкновенно видят верх человеческих достоинств и извинение все возможных пороков. Однако ж мало-помалу всё было забыто, и Сильвио снова приобрел прежнее свое влияние. Один я не мог уже к нему приблизиться.
Уклониться от дуэли действительно считалось большим позором, поэтому люди были вынуждены устраивать поединок, даже если не хотели. Но в таких случаях часто дуэль заканчивалась бескровно.
Рассеянные жители столицы не имеют понятия о многих впечатлениях, столь известных жителям деревень или городков, например об ожидании почтового дня: во вторник и пятницу полковая наша канцелярия бывала полна офицерами: кто ждал денег, кто письма, кто газет. Пакеты обыкновенно тут же распечатывались, новости сообщались, и канцелярия представляла картину самую оживленную. Сильвио получал письма, адресованные в наш полк, и обыкновенно тут же находился.
Ранее почту вывозили и привозили по конкретным дням недели. Информацию о том, когда можно что-либо отправить или получить, печатали в специальных адрес-календарях. При этом почта делилась на лёгкую (письма, бумаги) и тяжёлую (посылки). Письма обычно вывозились чаще и приходили быстрее. Письма между Москвой и Петербургом шли быстро, их вывозили почти каждый день, а в глубинке почтовые дни были пару раз в неделю.
Далее Сильвио получил письмо, дал прощальный обед и перед отъездом, наконец, объяснился с автором, рассказав свою историю.
— Вам было странно, — продолжал он, — что я не требовал удовлетворения от этого пьяного сумасброда Р ***. Вы согласитесь, что, имея право выбрать оружие, жизнь его была в моих руках, а моя почти безопасна: я мог бы приписать умеренность мою одному великодушию, но не хочу лгать. Если б я мог наказать Р ***, не подвергая вовсе моей жизни, то я б ни за что не простил его.Я смотрел на Сильвио с изумлением. Таковое признание совершенно смутило меня. Сильвио продолжал.— Так точно: я не имею права подвергать себя смерти. Шесть лет тому назад я получил пощечину, и враг мой еще жив. Любопытство мое сильно было возбуждено. «Вы с ним не дрались? — спросил я. — Обстоятельства, верно, вас разлучили?»— Я с ним дрался, — отвечал Сильвио, — и вот памятник нашего поединка. Сильвио встал и вынул из картона красную шапку с золотою кистью, с галуном (то, что французы называют bonnet de police ) (прим. полицейская шапка); он ее надел; она была прострелена на вершок ото лба.— Вы знаете, — продолжал Сильвио, — что я служил в *** гусарском полку. Характер мой вам известен: я привык первенствовать, но смолоду это было во мне страстию. В наше время буйство было в моде: я был первым буяном по армии. Мы хвастались пьянством: я перепил славного Бурцова, воспетого Денисом Давыдовым.
Алексей Петрович Бурцов (1784 1813) – гусар, которому посвящены несколько стихотворений его однополчанина Дениса Давыдова. Благодаря стихам имя этого офицера стало нарицательным. Бурцов был участвовал в войне 1812 гогда, а погиб в Германии в 1813 году. По иронии судьбы не в бою, а из-за неудачного пари с другими офицерами, что перемахнёт на коне забор. Не перемахнул. Известно, что с 1803 по 1807 год он служил в Белорусском гусарском полку, в 1807 году он был переведён в Саратов, а в 1810 году вернулся на старое место службы. Практически всё мирное время полк пребывал в Киевской губернии, где, возможно, и приключилась эта история.
Дуэли в нашем полку случались поминутно: я на всех бывал или свидетелем, или действующим лицом. Товарищи меня обожали, а полковые командиры, поминутно сменяемые, смотрели на меня, как на необходимое зло.Я спокойно (или беспокойно) наслаждался моею славою, как определился к нам молодой человек богатой и знатной фамилии (не хочу назвать его). Отроду не встречал счастливца столь блистательного! Вообразите себе молодость, ум, красоту, веселость самую бешеную, храбрость самую беспечную, громкое имя, деньги, которым не знал он счета и которые никогда у него не переводились, и представьте себе, какое действие должен был он произвести между нами. Первенство мое поколебалось. Обольщенный моею славою, он стал было искать моего дружества; но я принял его холодно, и он безо всякого сожаления от меня удалился. Я его возненавидел. Успехи его в полку и в обществе женщин приводили меня в совершенное отчаяние. Я стал искать с ним ссоры; на эпиграммы мои отвечал он эпиграммами, которые всегда казались мне неожиданнее и острее моих и которые, конечно, не в пример были веселее: он шутил, а я злобствовал. Наконец однажды на бале у польского помещика, видя его предметом внимания всех дам, и особенно самой хозяйки, бывшей со мною в связи, я сказал ему на ухо какую-то плоскую грубость. Он вспыхнул и дал мне пощечину. Мы бросились к саблям; дамы попадали в обморок; нас растащили, и в ту же ночь поехали мы драться.Это было на рассвете. Я стоял на назначенном месте с моими тремя секундантами. С неизъяснимым нетерпением ожидал я моего противника. Весеннее солнце взошло, и жар уже наспевал. Я увидел его издали. Он шел пешком, с мундиром на сабле, сопровождаемый одним секундантом. Мы пошли к нему навстречу. Он приближился, держа фуражку, наполненную черешнями. Секунданты отмерили нам двенадцать шагов. Мне должно было стрелять первому: но волнение злобы во мне было столь сильно, что я не понадеялся на верность руки и, чтобы дать себе время остыть, уступал ему первый выстрел; противник мой не соглашался. Положили бросить жребий: первый нумер достался ему, вечному любимцу счастия. Он прицелился и прострелил мне фуражку. Очередь была за мною. Жизнь его наконец была в моих руках; я глядел на него жадно, стараясь уловить хотя одну тень беспокойства... Он стоял под пистолетом, выбирая из фуражки спелые черешни и выплевывая косточки, которые долетали до меня. Его равнодушие взбесило меня. Что пользы мне, подумал я, лишить его жизни, когда он ею вовсе не дорожит? Злобная мысль мелькнула в уме моем. Я опустил пистолет. «Вам, кажется, теперь не до смерти, — сказал я ему, — вы изволите завтракать; мне не хочется вам помешать...». — «Вы ничуть не мешаете мне, — возразил он, — извольте себе стрелять, а впрочем как вам угодно: выстрел ваш остается за вами; я всегда готов к вашим услугам». Я обратился к секундантам, объявив, что нынче стрелять не намерен, и поединок тем и кончился.
Исследователи считают, что похожий эпизод имел место в жизни Пушкина в 1822 году. П. И. Бартенёв со ссылкой на слова очевидцев утверждал, что в Кишинёве Пушкин повздорил с прапорщиком генерального штаба А. Зубовым, которого заподозрил в шулерстве. На место дуэли Пушкин пришёл с фуражкой, полной черешни. Пока Зубов целился, Пушкин ел ягоды и плевал в сторону соперника косточками. Зубов выстрелил, но не попал, а Пушкин не стал стрелять.
Я вышел в отставку и удалился в это местечко. С тех пор не прошло ни одного дня, чтоб я не думал о мщении. Ныне час мой настал...Сильвио вынул из кармана утром полученное письмо и дал мне его читать. Кто-то (казалось, его поверенный по делам) писал ему из Москвы, что известная особа скоро должна вступить в законный брак с молодой и прекрасной девушкой.— Вы догадываетесь, — сказал Сильвио, — кто эта известная особа. Еду в Москву. Посмотрим, так ли равнодушно примет он смерть перед своей свадьбой, как некогда ждал ее за черешнями!
Далее, как, вероятно помните, рассказчик узнал судьбу Сильвио. Несколько лет спустя он жил в деревне Н***го уезда и узнал, что в соседнее богатое имение вернулась его хозяйка – красавица-графиня.
Приезд богатого соседа есть важная эпоха для деревенских жителей. Помещики и их дворовые люди толкуют о том месяца два прежде и года три спустя. Что касается до меня, то, признаюсь, известие о прибытии молодой и прекрасной соседки сильно на меня подействовало; я горел нетерпением ее увидеть, и потому в первое воскресение по ее приезде отправился после обеда в село *** рекомендоваться их сиятельствам, как ближайший сосед и всепокорнейший слуга.
В то время соседи практически всегда были между собой общались. Даже если они ранее не были знакомы, было совершенно нормально прийти к соседу и познакомиться. Приглашение не требовалось.
Для тех, кто всё-таки забыл финал: в кабинете рассказчик увидел картину, пробитую двумя выстрелами, один поверх другого, и похвалил стрелка. Им оказался Сильвио. После медового месяца Сильвио заявился к графу в это имение и снова вызвал на дуэль. Граф промазал, а графиня уговорила хорошего стрелка не убивать его.
Сказывают, что Сильвио, во время возмущения Александра Ипсиланти, предводительствовал отрядом этеристов и был убит в сражении под Скулянами.
Битва под Скулянами между борцами за независимость Греции и турками произошла в 1821 году.
