Серия «Быт и нравы дореволюционной России»

Вопрос о том, как заботиться о раненых, пытались решить ещё в допетровские времена. В 1620 году мастер Пушкарского приказа Онисим Михайлов написал «Книгу воинскую о всякой стрельбе и огненных хитростях по геметрийскому прямому обычаю и проразумлению; сиречь по землемерному делу прираженного подвигу великою силою, вверх далече и близко направляемо бывает стрельбою и бросанием». В её основе был перевод немецкой «Книги воинской» Леонхарда Фроншпергера , который Михайлов дополнил наставлениями об обозе, биваках и полковой медицине. Этот трактат рекомендует, чтобы при войске находился лекарь с помощником (подлекарем), ящик с лекарствами и перевязочными средствами и телега с четырьмя лошадьми («конские носила») для вывоза раненых. Автор считал, что лекарю «в поход или на поле перед солдаты идти не доведется потому, что у него оружья нет, чем ему битися… а доведется ему быти позади роты у капитанския рухляди». Лечить должны были бесплатно.

Ещё в допетровские времена появился Аптекарский приказ, который занимался в том числе вопросами военной медицины. Немногочисленные аптеки были государственными и работали преимущественно для военных нужд. Об аптеках подробный пост уже был. С 1654 года при Аптекарском приказе работала Лекарская школа, в которой на протяжении 5—7 лет обучались дети стрельцов, дьяков и духовенства. На четвертом  году обучения учеников прикрепляли к полковым лекарям для практики и выдавали ящик с инструментами. Лекарь должен был уметь лечить разные виды ран, вытаскивать пули, пускать кровь, втирать мази, ставить пластыри и приготовлять лекарства.

Указом Петра I в 1700 году были учреждены военные аптеки при всех военных и морских госпиталях, а также при крупных воинских соединениях. В 1706 году Петр основал в Москве «военную Гошпиталь» с хирургическим училищем и анатомическим театром.

Московский госпиталь   был рассчитан на 300 пациентов, при нем работала школа, которая с 1706 по 1798 год выпустила около 800 военных врачей. Сухопутный госпиталь в Петербурге набирал 20 учеников в год с 1733 года. Ученики слушали лекции и параллельно получали практический опыт. В госпиталях оказывалась квалифицированная медицинская помощь, там часто долечивались после нахождения в полевых лазаретах. Также в госпиталях лечили отставных военных. Лазареты могли быть передвижными, там оказывали срочную помощь, они имели более простую организацию по сравнению с госпиталями.

Согласно воинскому уставу каждой дивизии полагался доктор и штаб-лекарь, каждому полку — полевой лекарь, каждой роте — фельдшер (цирюльник). Они должны были лечить бесплатно всех в войске, независимо от чина — за исключением тех, кто заболевал сифилисом или получал раны в драке. Также устав нормировал штат полевого лазарета: инспектор, доктор, священник, лекарь с аптечным ящиком, помощники лекаря, повар, хлебник, маркитант, охранник, женщины и солдаты для услужения (по одному человеку на 10 больных) — будущие санитарки и санитары.

По инициативе Павла Захаровича Кондоиди, ставшего в 28 лет генерал-штаб-доктором армии Миниха под Очаковом, в русской армии впервые был организован полевой лазарет на 6 тысяч мест. Благодаря этому раненых не отправляли в тыл, а старались оказать помощь на месте, что значительно снизило смертность. Из лазарета пациентов должны были отправлять в военные госпиталя, и ожидание часто затягивалось. В 1738 году в русской армии началась чума, от которой погибло две трети гарнизона, стоявшего в Очакове. Для борьбы с эпидемией впервые применили карантины западноевропейского типа, а медицинская администрация начала обсуждать устройство карантинов на государственных границах.

В 1791 году произошло примечательное событие, которое осталось, увы, почти не замечено современниками. Механик Императорской академии наук Иван Петрович Кулибин конструирует механический протез с коленным шарниром, который считается первым протезом, созданным в России. Знаменитый мастер изготовил его по просьбе артиллерийского офицера Сергея Непейцына (1771 – 1848), который в 17 лет потерял ногу во время штурма Очакова в 1788 году. Непейцину протез понравился. Более того, он продолжил службу, в 1807 году стал городничим в родных Великих Луках, где прославился своей честностью и заботой о горожанах, но в 1811 году к большому сожалению земляков вынужден был выйти в отставку из-за конфликта с графом Салтыковым, который сам этими похвальными качествами похвастать не мог. История Непейцина на этом не закончилась, он участвовал в войне 1812 года, отличился в боях, имел боевые награды и дослужился до генерал-майора.

Однако в серийное производство «механическая нога», облегчившая жизнь этому герою, не пошла. Ещё долго состоятельные офицеры заказывали себе протезы европейского производства, а те, у кто не мог себе это позволить, пользовались деревянными, примерно такими, с какими рисуют пиратов. При этом число людей, терявших руки или ноги со временем только росло, а многие пациенты при ампутации погибали из-за инфекций.

За полгода до наполеоновского вторжения выходит «Положение для временных военных госпиталей при большой действующей армии» лейб-хирурга российского императорского двора и главного медицинского инспектора армии Якова Виллие. Виллие разделил военные госпитали на развозные, подвижные и главные. Идея была заимствована у французского врача Жана Доминика Ларрея, который считается создателем скорой помощи. Развозными госпиталями, которые действовали прямо во время боя, надавались легкие повозки с базовым набором медикаментов и лекарем. Из развозного госпиталя раненых отправляли в подвижный госпиталь (лазаретный обоз), где их сортировали на легких и тяжелых: тяжелых отправляли дальше, в главный госпиталь. Пациенты подвижных госпиталей получали усиленное питание: 2 фунта ржаного хлеба, полфунта круп, семь золотников соли, полфунта мяса и рейнский уксус для питья. На 200 больных полагался один врач, два госпитальных пристава и 20 надзирателей-санитаров. Однако реализовать эту идею не смогли из-за нехватки врачей. «Положения для временных военных госпиталей при большой действующей армии» было принятого 27 января 1812 года. Согласно этому документу, в «аптекарских магазинах» запас перевязочных средств — бинтов из холста и корпии, был рассчитан примерно на одну пятую часть армии. Из «расчетных» 15 тысяч раненых три тысячи считались «тяжелыми», и для их эвакуации планировалось заготовить одну тысячу телег. Однако на практике раненых оказалось намного больше.

Медикаменты по современным меркам были примитивными. В качестве ваты использовали корпию – нащипанные из старой полотняной ткани нитки.  В качестве жаропонижающего средства употреблялись «питье воды с лимонным соком и трение тела уксусом». Головную болезнь снимали с помощью «муравейного уксуса». Для изготовления такого уксуса в средину муравейной кучи ставился глиняный горшок, дно которого следовало смазать медом для привлечения муравьёв. Затем их заливали кипятком. Раны и укусы животных иногда прижигали раскалённым железом. С 1811 года Петербургский завод медицинских инструментов стал выпускать для армии лубки нового, западного образца: «…шины из лубковых узеньких дощечек, вшитых между холстинок <…> и длинные узкие мешки, песком наполненные». Лубки использовались при переломах. До появления анестезии пациенты часто гибли от болевого шока. Для обезболивания использовали алкоголь, опий, пережимание сонной артерии, удары по голове и другие методы, которые не всегда были эффективны.

На перевязочных пунктах производились рассечение раны, удаление осколков гранаты, пуль, иных инородных тел, после чего делалась сама перевязка. Многие ранения в то время становились смертельными, но были и примечательные случаи. Генерал-майору К. Ф. Казачковскому раненному картечной пулей в живот в сражении при Лютцене, врачи сумели спасти жизнь. В 1807 году уникальный случай произошёл с полковником М. Д. Балком. В бою при Гейльсберге картечная пуля буквально снесла ему часть черепа. Однако врач заменил ему утраченную часть серебряной пластинкой. За это он получил прозвище «Серебряный кофейник». После этого ранения Балк до конца жизни страдал головными болями, но продолжил службу и участвовал в войне с Наполеоном. Ранения, при которых повреждалась кость, лечили по-разному. Известный медик Ф. А. Гильтебрандт предписывал лечение, которое состояло «из внутреннего употребления декокта хины с настоем имбирного корня, питья воды с вином, лимонным соком или Галлеровым эликсиром и перевязывания раны Арцеевою, или Стираксовою мазью, не опуская и припарки из ароматических трав». Другой врач «прикладывал корпию, напитанную сырым яичным желтком, смешанным с четырьмя каплями трепентанного масла». Ещё один врач для заживления ран использовал «кусочек березового трута, который закрывался корпией, тряпками и полотенцем». Или же вокруг ран накладывался «смолистый пластырь», а поверхность повреждения засыпалась канифолью.

Сохранилось множество рассказов участников войны 1812 года. Из воспоминаний А. П. Бутенева о бое под Салтановкой: «Мы оставались тут почти целый день, поджидая возвращения Раевского. Он наконец вернулся со своими войсками, сопровождаемый множеством раненых и умирающих, которых несли на носилках, на пушечных подставках, на руках товарищей. Некоторых офицеров, тяжело раненных и истекавших кровью, видел я на лошадях, в полулежачем положении; одною рукою они держались за повода, а другая, пронизанная пулею, висела в бездействии. Перевязки делались в двух развалившихся хижинах, почти насупротив толпы офицеров и генералов, посреди которых сидел князь Багратион, по временам приподнимавшийся, чтобы поговорить с ранеными и сказать им слово утешения и ободрения. Мне предлагали пойти посмотреть на хирургические отсечения и операции, которые производились над этими доблестными жертвами войны; но, признаюсь, у меня недостало на то духу».

15-летний Д. В. Душенкевич, получивший сравнительно легкую рану в «Шевардинском деле» 24 августа, за день до генеральной битвы при Бородине, вспоминал: «Бригадный наш командир полковник Княжнин, шеф полка Лошкарев и прочие все штаб-офицеры до одного в нашем (Симбирском) полку переранены жестоко, из обер-офицеров только трое осталось невредимых, прочие, кто убит, кто ранен; я также в сем последнем действии, благодаря Всевышнего! на земле родной удостоен пролить кровь. Нас повели, некоторых понесли в руки медикам, и ночью же отправлены транспорты раненых в Москву.

Картина ночи и путь до Москвы представляли однообразное общее уныние, подобное невольному ропоту, рождающемуся при виде длинных обозов и перевязок множества, не только раненых, даже до уничтожения переуродованных людей; нельзя не удивляться, в каком порядке раненые транспортируемы и удовлетворяемы были всем. На третий день нас доставили в опустевшую Москву, чрез всю столицу провезли и поместили во Вдовьем доме, где всего в изобилии, даже в излишестве заготовлено, что бы кто из раненых ни пожелал». Узнав об оставлении Москвы неприятелю, Д. В. Душенкевич с костылем вернулся в строй, долечив свою раненую ногу в Тарутинском лагере.

На случай отступления в те годы принято было «вверять тяжелораненых воинов великодушию победителя». В этом случае на аванпостах армии оставался офицер с письмом, предназначавшимся главнокомандующему неприятельской армией. М. И. Кутузов обратился с письмом к императору Наполеону с просьбой позаботиться об оставшихся в Москве русских воинах, пострадавших в «большом сражении». Оставшимися в Москве ранеными занимались французы. Позже русские и французы поменялись местами.

В воспоминаниях ветераны часто сетовали на недостаток внимания и заботы, хаос при вывозе пострадавших. Некоторые ранения серьёзно не воспринимались. Сколько людей, столько и характеров. H. Е. Митаревский, тоже получивший ранение в Бородинской битве, сетовал: «Когда мы проезжали какое-то селение, то нагнал нас наш дивизионный генерал Капцевич с адъютантом. Поравнявшись с нами, генерал обратился к адъютанту и сказал: "Это наши, такой-то роты?" — "Точно так, — отвечал адъютант, — один из них немного поколот, а другой так… только контужен". Это было сказано таким тоном, что при моем болезненном состоянии показалось мне чрезвычайно горько. Я подумал, что уж лучше бы мне оторвало совсем ногу, тогда, по крайней мере, возбудил бы к себе сострадание. <…Когда пришла моя очередь и меня в представлении означили контуженным в ногу, я вспомнил презрительные слова адъютанта о моей контузии; это мне так показалось больно, что я просил не только тут не упоминать о контузии, но и не писать о ней в формулярном списке. Впрочем, такой еще тогда был в армии дух. Про малые раны и контузии говорили — "пустяки"; надо, чтобы порядочно прострелили — это рана; а контузию звали — конфузией и получить контузию считалось чем-то обидным, а потому о контузиях больше молчали. Для возбуждения же сожаления или сострадания нужно было, чтоб оторвало руку или ногу или, по крайней мере, прострелили с разбитием костей». С другой стороны сами условия войны затрудняли оказание медицинской помощи. Для вывоза раненых снаряжались команды из нижних чинов, которые работали в тяжёлых условиях и сами рисковали жизнью.

По воспоминаниям Ф. Н. Глинки, ополченцы «втеснялись в толпу вооруженных», чтобы уносить раненых «из-под пуль <…>, из-под копыт и колес конницы и артиллерии». Один из них вспоминал: «Здесь нам дали самую неприятную на свете должность, которую я бы лучше хотел променять на потеряние самой моей жизни. Она состояла в том, чтобы брать с места сражения тяжелораненых и отправлять их далее». Примечательный случай упоминает в рапорте И. Кутузову 7 декабря 1812 года командир 5-го гвардейского корпуса генерал-лейтенант Н. И. Лавров М. «1-го гранадерского батальона капитан Букарев во время бывшего сражения 26 августа при селе Бородине находился в деле со 2-ю гранодерскою ротою на левом фланге гвардии для прикрытия батареи. Когда убиты были бригадной командир полковник князь Кантакузин и батальонный командир подполковник Албрехт, капитан Букарев, оставаясь старшим, заступил место подполковника Албрехта и при наступлении неприятельской колонны, состоящей в пехоте и кавалерии, одобряя воинских чинов в батальоне, отразил неприятеля штыками и обратил в бегство, занял его позицию, где и получил сперва контузию картечью в правой бок. А после того ранен в правое плечо ниже сустава навылет ружейною пулею, чрез что, ослабев совершенно силами, оставался на месте сражения лежащим между убитыми телами до тех пор, пока угодно было Провидению к спасению жизни послать 60-летнего отца его прапорщика Букарева, служащего в ополчении, посредством коего по перевязке ран отвезен в Москву, получив выздоровление, явился на службу». Фактически отец спас сына.

После оставления Москвы раненых отправляли во внутренние губернии, в основном во Владимирскую и Ярославскую. Примечательный случай описал А. Я. Булгаков. Близ Владимира было богатое имение Андреевское, принадлежащее начальнику 2-й сводно-гренадерской дивизии графу М. С. Воронцову. Он был ранен и вернулся туда выздоравливать. В своём имении он нашёл большое количество телег и подвод, которые должны были вывозить его многочисленное имущество. Когда он узнал, что в городе по соседству с его домом находится много раненых, он «приказал, чтобы все вещи, в доме его находившиеся, были там оставлены на жертву неприятелю; подводы же сии приказал употребить на перевозку раненых воинов в село Андреевское. Препоручение сие было возложено графом на адъютантов его <…>, коим приказал также, чтобы они предлагали всем раненым, коих найдут на Владимирской дороге, отправиться также в село Андреевское, превратившееся в госпиталь, в коем впоследствии находилось до 50 раненых генералов, штаб- и обер-офицеров и более 300 рядовых». Людей с комфортом разместили, кого в господском доме, кого в крестьянских домах, всех кормили и лечили за счёт хозяина.

Долечивались раненые в госпиталях. Некоторые позже отправлялись на реабилитацию на воды.  Кто-то имел возможность отправиться в Европу, особенно во время Заграничного похода. На территории Российской империи популярным направлением стали Кавминводы. В первую половину 19 века основную массу приезжавших в Пятигорск составляли военнослужащие, в том числе направлявшиеся на лечение. При этом сегрегация сохранялась, для нижних чинов были отдельные ванны. В 1812 году собрали пожертвования для строительства у Константиногорска  гостиницы для «пристанища раненых на поле брани за Отечество воинов». Проект был реализован. В «Герое нашего времени» Грушницкий тоже приехал поправлять здоровье, правда, результат вышел противоположный, но это уже другая история. В 1827 – 1832 годах на средства генерал-майора донских казаков А.П. Орлова был строен «Дом А.П. Орлова для неимущих офицеров Войска Донского. О Пятигорске пост уже был.

В 1847 году на Кавказ прибыл знаменитый медик Николай Иванович Пирогов. Он работал хирургом при Владикавказской крепости и на практике проверял многие новые методы лечения. На Кавказе он впервые применил перевязку бинтами, пропитанными крахмалом, при осаде аула Салты впервые в истории медицины провёл операцию с эфирным наркозом, открытым в 1846 году Уильямом Мортоном, и впоследствии выполнил около десяти тысяч таких операций. В июне 1847 году он продемонстрировал в Пятигорском госпитале военным врачам из частей Кавказского корпуса несколько сложнейших операций с применением анестезии. Применение анестезии значительно сократило смертность пациентов. Во время Крымской войны Пирогов сформулировал принципы сортировки раненых: «желая помогать всем разом и без всякого порядка перебегая от одного раненого к другому, врач теряет, наконец, голову, выбивается из сил и не помогает никому». Согласно новому методу, названному триажем, все поступавшие на перевязочные пункты делились на 5 групп: 1) безнадежные, которым нужен лишь уход и предсмертные утешения; 2) раненые, требующие безотлагательной помощи; 3) раненые, требующие срочной помощи предохранительного характера; 4) раненые, хирургическая помощь которым нужна для последующей транспортировки; 5) легкораненые, нуждающиеся только в перевязке или извлечении поверхностно сидящей пули — с последующим возвращением в часть. Такое разделение значительно повысило эффективность работы медиков. Также Пирогов впервые в истории русской медицины в 1855 г. применил гипсовую повязку.

По инициативе великой княгини Елены Павловны в Петербурге организована Крестовоздвиженская община сестер милосердия — первое в мире женское медицинское подразделение по уходу за ранеными. В общину принимали независимо от сословной принадлежности. 6 ноября 1854 года сестры милосердия и приписанные к общине врачи выехали в Севастополь под начало Пирогова. Во время Крымской войны в действующей армии работало 120 сестер.

Работу военных врачей описал Л. Н. Толстой в «Севастопольских рассказах». Из рассказа «Севастополь в мае»: «Большая, высокая темная зала — освещенная только четырьмя или пятью свечами, с которыми доктора подходили осматривать раненых, — была буквально полна. Носильщики беспрестанно вносили раненых, складывали из один подле другого на пол, на котором уже было так тесно, что несчастные толкались и мокли в крови друг друга, и шли за новыми, Лужи крови, видные на местах незанятых, горячечное дыхание нескольких сотен человек и испарения рабочих с носилками производили какой-то особенный, тяжелый, густой, вонючий смрад, в котором пасмурно горели четыре свечи на различных концах залы. Говор разнообразных стонов, вздохов, хрипений, прерываемый иногда пронзительным криком, носился по всей комнате. Сестры, с спокойными лицами и с выражением не того пустого женского болезненно-слезного сострадания, а деятельного практического участия, то там, то сям, шагая через раненых, с лекарством, с водой, бинтами, корпией, мелькали между окровавленными шинелями и рубахами. Доктора, с мрачными лицами и засученными рукавами, стоя на коленях перед ранеными, около которых фельдшера держали свечи, всовывали пальцы в пульные раны, ощупывая их, и переворачивали отбитые висевшие члены, несмотря на ужасные стоны и мольбы страдальцев. Один из докторов сидел около двери за столиком и в ту минуту, как в комнату вошел Гальцин, записывал уже пятьсот тридцать второго».

Марфа Степановна Сабина считается основательницей  Российского Красного Креста. Примечательно, что Сабина изначально была виртуозной пианисткой и была приглашена императрицей Марией Александровной преподавать музыку её детям. Однако при дворе Сабина начала активно заниматься ещё и активной общественной деятельностью. В мае 1867 года Александр II подписал устав Общества попечения о раненых и больных воинах, ставшего российским филиалом Красного Креста. Обществу покровительствовала императрица.  При нем функционировала община сестер милосердия. Члены общества собирали средства на строительство лазаретов и инвалидных домов и помогали семьям погибших. В 1879 году эта организация была переименована в Российское общество Красного Креста.

Во время русско-турецкой войны появились  военно – санитарные поезда, которые впервые применили в 1877 году. Применялись такие поезда и во время войны с Японией. Строились они не только за госсчёт, но и на пожертвования меценатов. По положению от 1912 года все санитарные поезда разделялись на полевые и тыловые. Полевые предназначались для эвакуации раненых и больных в отдаленные от фронта районы, а тыловые были лучше оборудованы, имели отделение для тяжелораненых и операционное, главной функцией являлась транспортировка на дальние расстояния. Из воспоминаний артиста Александра Вертинского: «Госпитали Москвы были забиты ранеными. Госпитали эти были не только казённые. Многие богатые люди широко откликались на патриотические призывы земства и открывали на свои средства больницы для раненых.

Однажды вечером я шёл по Арбату. Около особняка купеческой дочери Марии Саввишны Морозовой стояла толпа. Привезли с вокзала раненых. В этом особняке был госпиталь её имени. Раненых вынимали из кареты и на носилках вносили в дом. Я стал помогать. Когда последний раненый был внесён, я вместе с другими тоже вошёл в дом. В перевязочной доктора спешно делали перевязки, разматывая грязные бинты и промывая раны. Я стал помогать. За этой горячей работой незаметно прошла ночь, потом другая, потом третья. Постепенно я втягивался в эту новую для меня лихорадочную и интересную работу. Мне нравилось стоять до упаду в перевязочной, не спать ночи напролёт.

В этом была, конечно, какая-то доза позёрства, необходимого мне в то время. Я уже всю свою энергию отдавал госпиталю. Я читал раненым, писал им письма домой, присутствовал на операциях, которые делал знаменитый московский хирург Холин, и уже был вовлечён с головой в это дело. <…>

Потом Морозова решила организовать свой собственный санитарный поезд. Подчинялся он “Союзу городов” и имел номер 68-й. Начальником его был назначен граф Никита Толстой. Двадцать пять серых вагонов третьего класса плюс вагон для перевязок, плюс вагоны для персонала, кухня, аптека, склады — таков был состав поезда. Все это было грязно и запущено до предела. Мы все горячо взялись за уборку. Мыли вагоны, красили их, раскладывали тюфяки и подушки по лавкам, устраивали перевязочную, возили из города медикаменты и инструменты. Через две недели поезд был готов. На каждом вагоне стояла надпись: 68-й санитарный поезд Всероссийского союза городов имени Марии Саввишны Морозовой. Я был уже в его составе и записался почему-то под именем “Брата Пьеро”. И тут не обошлось без актёрства!

Поезд ходил от фронта до Москвы и обратно. Мы набирали раненых и сдавали их в Москве, а потом ехали порожняком за новыми. Работали самоотверженно. Не спали ночей. Обходили вагоны, прислушивались к каждому желанию, к каждому стону раненого. У каждого был свой вагон. Мой — один из самых чистых и образцовых. <…> Очень скоро с чёрной работы меня перевели на перевязки. Я быстро набил руку, освоил перевязочную технику и поражал даже врачей ловкостью и чистотой работы. Назывался я по-прежнему Брат Пьеро, или попросту Пьероша, а фамилии моей почти никто и не знал. Выносливость у меня была огромная. Я мог ночами стоять в перевязочной. <…>

Работы было много. Мы часто не имели даже времени поесть. Людей тогда не щадили на войне. Целые полки гибли где-то в Мазурских болотах; от блестящих гвардейских, гусарских и драгунских полков иногда оставались одни ошмётки. Бездарное командование бросало целые дивизии в безнадёжно гиблые места; скоро почти весь цвет русской императорской гвардии был истреблён.

У нас в поезде солдаты молчали, покорно подставляли обрубки ног и рук для перевязок и только тяжело вздыхали, не смея роптать и жаловаться. Я делал все, что в моих силах, чтобы облегчить их страдания, но все это, конечно, была капля в море!

Помню, где-то в Польше, в местечке, я перевязывал раненых в оранжерее какого-то польского пана. Шли тяжёлые бои, и раненые поступали непрерывным потоком. Двое суток я не смыкал глаз. Немцы стреляли разрывными пулями, и ранения почти все были тяжёлыми. А на перевязках тяжелораненых я был один. Я делал самую главную работу — обмывал раны и вынимал пули и осколки шрапнели. Мои руки были, так сказать, “священны” — я не имел права дотрагиваться ими до каких-либо посторонних вещей и предметов. Каждые пять часов менялись сестры и помощники, а я оставался. Наконец приток раненых иссяк. Простояв на ногах почти двое суток, я был без сил. Когда мыл руки, вспомнил, что давно ничего не ел, и отправился внутрь оранжереи, где было помещение для персонала. Раненые лежали как попало — на носилках и без, стонали, плакали, бредили. В глазах у меня бешено вертелись какие-то сине-красные круги, я шатался как пьяный, мало что соображая. Вдруг я почувствовал, как кто-то схватил меня за ногу.

— Спойте мне что-нибудь, — попросил голос.

Я наклонился, присел на корточки. Петь? Почему? Бредит он, что ли?

— Спойте… Я скоро умру, — попросил раненый. Словно во сне, я опустился на край носилок и стал петь. По-моему, это была «Колыбельная» на слова Бальмонта…

Закончил ли я песню — не помню. Утром мои товарищи с трудом разыскали меня в груде человеческих тел. Я спал, положив голову на грудь мёртвого солдата…

Когда я закончил свою службу на поезде, на моем счёту было тридцать пять тысяч перевязок!»

Ещё немного фото поездов и госпиталя:

Госпиталь вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Лемберг (сейчас Львов) 1915 год:

Разумеется, это лишь малая часть того, что можно рассказать о военной медицине того времени

Другие посты о службе в дореволюционной армии

Юность в сапогах. Как служилось в дореволюционной армии

Дорогие погоны. Как готовили офицеров до революции

Чем кормили в дореволюционной армии

Сколько зарабатывали и сколько тратили офицеры в Российской империи

Любовь по уставу. Как женились офицеры до революции

Как готовили пилотов до революции

Вера в различные суеверия встречается даже в наши дни, а в прошлом мистическими причинами и злонамеренным использованием магии могли объяснять вообще что угодно. Влюбилась девушка в кавалера сомнительных достоинств, мужчина без ума от дамы, которую окружающие приятной не считают – приворожили. Померли все курицы в курятнике – навели «мор». На происки тёмных сил могли списать любые житейские неприятности. О приворотах пост уже был, на этот раз поговорим о порче.

Профессиональные колдуны «монетезировали» страхи людей и брали деньги не за то, чтобы по заказу навести порчу, а за то, чтобы её не наводить. На картине В. М. Максимова «Приход колдуна на крестьянскую свадьбу» (1875) как раз подобный эпизод. Автор изобразил ситуацию, которая произошла на свадьбе его брата. В таком случае люди предпочитали откупаться. Иногда наоборот колдунов приглашали заранее, чтобы они, приятно проведя время на свадьбе, не наводили порчу и не давали это сделать другим. Порча, наведённая на «молодых» - один из самых больших страхов во время свадеб. Считалось, что недоброжелатель может наслать, например, на жениха импотенцию. Для этого колдун должен был подкараулить, когда парень выйдет справлять нужду, а затем в это место (куда её справили) воткнуть иголку, произнеся соответствующий заговор. Были и другие варианты, фантазия у народа богатая. На девушек могли наслать различные психические расстройства, проблемы в интимной жизни, бесплодие. Если молодожёны не ладили, это тоже могли считать результатом порчи.

На картине этого же художника «Залом ржи» (1903) мужчина особым образом заламывает колосья, чтобы навести порчу на урожай, само поле или хозяина. Если люди находили в поле такой залом, это считалось дурным знаком, а самостоятельно убирать его было, по мнению крестьян, смертельно опасным. За этим обращались к колдунам. Хлеб, собранный близ залома, часто продавали по цене намного ниже рыночной, мякину выбрасывали. Как не трудно догадаться, сами колдуны иногда эти заломы и делали, обеспечивая себя работой.

Крестьяне верили, что настоящий колдун может подселить в человека бесов, сделать так, чтобы пропал аппетит (худоба в крестьянской среде красивой не считалась), «надеть хомут» (хомутом называли  опоясывающие боли, якобы, если такого человека раздеть, то на животе и спине его обнаружится красная полоса), навести на женщин кликушество, сделать так, чтобы у кормящих матерей пропало молоко. Утверждали, что колдуны могли даже влиять на менструацию, сбивая цикл. Часто колдунов обвиняли в том, что они могут подсаживать «килы» - опухоли, грыжи и абсцессы.

Доктор Г. И. Попов в книге «Русская народно-бытовая медицина» подробно описывает подобные суеверия. «Чрезвычайно, интересны способы, при посредстве которых производится порча. Всего чаще она пускается по ветру, по воде, примешивается к пище и питью, а иногда достигается и путем заклинания…  Таким образом, одна из них имеет случайный характер и является более общей, другая же – чисто индивидуальной: порча в виде заклятий и данная в пище и питье неизменно входит в того, кому «дано», а пущенная по ветру и по воде, на кого попадет. Вероятно, на основании такой случайности, про порченых и говорят иногда, что они “вбрели” (Скопинск. у. Рязанск. г.). “Идешь себе, – объясняют крестьяне такой случайный вид порчи, – и вдруг тебе лицо раздует, во, какое” (Владимирск. г. и у.). – “Колдун зайдет на ветер, – стараются объяснить порчу другие, – так, чтобы ты стоял под ветром и пустит на тебя ее с этим ветром” (Малмыжск. у. Вятск. г.). – “Увидит колдун проходящего мужика, дунет на него – и готово”, – еще проще объясняют такую порчу третьи (Городищенск. у. Пензенск. г.). При посредстве одного из таких удивительных способов «присаживается и кила». – “На вечерней заре выходит колдун на перекресток, делает из теплого навоза крест, обводит его кругом чертой и посыпает каким-то порошком, что-то нашептывая. Оставшуюся часть порошка кидает по ветру и если хотя одна крупинка этого порошка попадет на человека, то у него через три дня непременно появится кила” (Пензенск. у. и г.).

Подобными же трудно объяснимыми способами пускается порча и по воде. Сюда также пускаются какие-то порошки и особенные яды, а иногда нечто совсем необъяснимое. “Заметит колдун, – объясняет такую порчу мужик, – что ты хочешь, примером, купаться, и пустит это свое колдовство по воде” (Орловск. г. и у.).

Несколько более понятной является индивидуальная порча. Здесь какие-то неведомые снадобья и напитки подмешиваются к хлебу, кушаньям, квасу, пиву, водке, чаю и т. п. Славой производить порчу пользуются, между прочим, большие белые черви, которые заводятся в бочке из-под вина. Доставь червей и подойдя к кабаку, пускают их ползти по земле. Тот червяк, который поползет к кабаку, и есть обладатель вредоносных свойств. Стоить его взять, высушить, перетереть в порошок, подсыпать кому-нибудь в кушанье или питье – и человек этот будет пить запоем (Саран, у. Пенз. г.). Подобными же свойствами обладает и земляной паук. Если его, поймав, высушить и превратив в порошок, запечь в хлеб и дать кому-нибудь поесть, то тот в 3 года исчахнет (Алатырск. у. Симбирск, г.)… В случае невозможности испортить человека на пище и питье колдуны, будто бы, ухитряются как-нибудь “наколдовать у одёжи”… Существуют и многие другие способы порчи. С этою целью бросаются на дороги различные заговоренные предметы: стоит поднять такой предмет – и человек уже испорчен. Передают также, что колдуны кидают под ноги намеченного человека какие-то небольшие шарики, скатанные из овечьей шерсти, с примесью кошачьих и человечьих волос (Грязовецк. у. Вологод. г.). Достигают колдуны порчи, будто бы, и тем, что замазывают в трубе волосы намеченной жертвы, зашивают их с перьями неизвестных птиц в подушки, а также подкидывают в печь, подкладывают под стену в хате и зарывают под ворота».

В качестве атрибута, с помощью которого наводили порчу, могла использоваться, например, земля с могилы самоубийцы. Часто использовались иконы, перевёрнутые вверх ногами. Исследователь С. В. Максимов приводит такой набор: «которую чародеи зашивают новобрачным в подушки или перины. Это женский волос, спутанный комком, косточка, взятая на кладбище, три лучинки, опаленные с двух концов, и несколько ягод егодки (волчьих ягод). Знахарь устраняет от молодых порчу тем, что опаляет кладь на огне, уносит на речку и спускает на воду. Пекут также для клади лепешки с разными снадобьями и угощают ими или подкидывают, чтобы сами приговоренные нашли и съели».

Ещё один популярный способ вредительства – «вынимание следа». Колдун высматривал, когда человек наступит на землю так, чтобы остался отпечаток ноги, затем вырезал этот участок и проводил над изъятой землёй разные манипуляции. Некоторые верили, что навести порчу можно просто потрогав человека, похлопав по плечу.

Из наблюдений публициста Е. К. Евлентьева: «Суеверия эти так вошли в плоть и кровь, что ничуть не поражают своей нелепостью. Рассказы про знахарей, ворожбу и порчу стали неотъемлемой частью нашей жизни.

То чего все больше всего боятся – это, конечно, же порча.

Порчу наводят обыкновенно маленькую в виде мухи, нитки, волоса, зернышка. При благоприятных для нее условиях она в человеке разрастается. Сперва она ничего не говорит и не мучает того, в ком сидит. Если испорченный догадается, что в него посажена порча, будет морить ее в себе, то она может погибнуть и испорченный человек излечится. Если же порчу не задушать, не изводить, то она развивается и даже начинает говорить. Но не так как говорят обычно люди. Когда порча заговаривает в человеке, то предварительно с ним делаются судороги, грудь высоко поднимается и случается сильный прилив крови к голове. Из горла, точно из груди вырываются неестественные, поражающие ужасом дикие, грубые, бессвязные звуки, которые с трудом можно составить в слова - это порча называет своего отца или мать, то есть того кто ее навел. Порча начинает хвастать, что теперь уж ее ничем не изгонишь, просит себе пищи-молока и пряников. А всего горького, особенно табаку она не переносит. О горьких продуктах при ней лучше не упоминать, а иначе она начинает сильно бить и метать того, в ком сидит. Начинает страшно ругаться, бросаться в злобе на других людей. Так как в подобном припадке силы больного перенапряжены, то он скоро ослабевает и без чувств падает на пол или на лавку. И в этот момент становится видно как большой клубок бьется в его груди и подступает к горлу. Тут уж нужна скорая помощь больному, чтобы порча его не задушила, ее нужно отвлечь от горла к желудку для этого срочно делают щелок из горячей воды и золы и щелоком этим - чаще всего мутным, стараются напоить больного. Иногда бывает, что в горло порченного вливают по три полных ковшика. Когда же порчу ублажают и делают то, что она хочет, то она бывает ласкова, не бранится, говорит сносно и предсказывает судьбу того, кто ее об этом просит и угощает ее пряниками, орешками, изюмом и прочими сладостями. Если же порчу хотели уничтожить, уморить в испорченном, да не успели этого сделать, то после, выросши и окрепши, она хвастается своей хитростью и изворотливостью. Теперь уж порченному не помочь никакими травами и зельями. А когда испорченный человек умирает, порча из него выползает и ее стараются скорей бросить в топящуюся печь и быстро захлопывают заслонку, чтобы порча не убежала - иначе беда. Порча, брошенная в печь после долгих визжаний наконец сгорает, пепел от нее развеивают в прах, чтобы и помину о ней не было. Если же вылезшую из человека порчу изрубить, то кусочки ее будут шевелиться, содрогаться и попытаются срастись в целое».

Отдельная история – кликуши. Кликуши – люди, подверженные различным нервным припадкам, которые могли кричать, издавать странные звуки, биться в конвульсиях. Данное состояние тоже часто приписывали наведённой порче. Особенно таких одержимых было много среди женщин. На самом деле в некоторых случаях речь идёт о людях с реальными психическими отклонениями. В некоторых случаях людям просто не хватало внимания, поэтому они приписывали себе различные проблемы. Богатая барыня падала в обморок, чуть что доставала нюхательную соль и ездила на воды лечить некие нервные болезни и сетовала на свою тонкую душевную организацию. А крестьянка себе этого позволить не могла, поэтому для малахольных личностей был другой путь – изображение одержимости. Особенно часто такие спектакли кликуши устраивали в церкви. В некоторых приходах священники с этим эффективно боролись, просто и доходчиво объясняя кликушам, что их в лучшем случае просто выгонят из церкви вон, а в худшем отправят в полицию или сдадут в психиатрическую лечебницу. Но в некоторых местах люди относились к подобному явлению со всей серьёзностью.

Из книги С. В. Максимова «Нечистая, неведомая и крестная сила» (1903):  «Общепринятый способ для успокоения кликуш во время припадков заключается в том, что на них надевают пахотный хомут, причем предпочтение отдается такому, который снят с потной лошади. По мнению крестьян, баба, лежа в хомуте, охотнее укажет, кто ее испортил, и ответит на обычный в таких случаях вопрос: “Кто твой отец?” В некоторых местах (Меленк. уезд, Владим. губ.), надевая на больную хомут, вместе с тем привязывают еще к ногам ее лошадиные подковы, а иногда прижигают пятки раскаленным железом. Об “отце” спрашивают кликушу (около Пензы) через раскрытую дверь посторонние женщины, когда больную с хомутом на шее подводят к порогу, причем спрашивающие стараются убедить, что открытием тайны она не обидит сидящего в ней “батюшки” (отвечают кликуши во время припадка всегда в мужском роде). В Жиздрин. уезде (Кал. губ.) кликуш выводят на двор и запрягают в соху, двое волокут больную, а двое тянут соху и т. д. Около Орла хотя и знают про этот способ, но предпочитают ладан, собранный из двенадцати церквей и двенадцать раз в одно утро вскипяченный в чугуне и по ложечке слитый в штофы: этот настой дают пить больной. В Волховском уезде (той же губ.) в одном селе продают подобный ладан под названием “херувимского” (им кадят в Киевских пещерах, во время херувимской песни), причем “одну росинку дают на трынку” (одну крупинку за копейку)… Кроме ладана и богоявленской воды признается еще целебною и даже имеющею решающее действие на перелом болезни и изгнание беса крещенская вода, освящаемая в прорубях рек и озер, а за неимением таковых – в колодцах и чанах. В Волог. губ. кликуш, раздетых до рубашки, несмотря на трескучие морозы, макают в прорубь, опуская в воду ногами, лишь только успеют унести кресты и хоругви. В Орл. губ. одному свидетелю удалось видеть, как к колодцу и кадушке с водой, приготовленной к освящению (реки нет), привели бабу-кликушу в валенках и тулупе с головой, накрытой шерстяным платком, как потом раздели ее, оставив в одной рубашке, и как двое мужиков ведрами лили на нее с головы холодную воду, не внимая ее крикам, ознобили ее до дрожи во всем теле. После этого те же мужики накинули ей на плечи тулуп и, отведя в караулку, надели там на нее сухое и чистое белье, отвели домой и потом хвастались долгое время, что с этой поры баба перестала выкликать и совсем выздоровела.

Не менее действительною помощью при пользовании кликуш признается также «отчитывание». Берутся за это дело те старые девицы, полумонашенки, полумирянки, которые известны всюду под именем «черничек». Впрочем, участие их считается мало действительным, и приглашаются они большею частью, что называется, для очистки совести. Чаще же всего отчитывание производит старичок-священник, из тех, которые сами опростели до неузнаваемости и утратили даже многие внешние признаки, усвоенные духовными лицами. Из таких священников особенно дороги и близки народу те, которым удалось запастись редкостною и ценною книгою большого требника Петра Могилы (впрочем, за неимением требника, отчитывают и по Евангелию)…

Эта вера в помощь святыни, именно по отношению к этому виду людской порчи, настолько сильна в народе, что даже волхвующие колдуны вынуждены делать уступку столь твердо установившимся верованиям: наиболее сметливые из них и ревнивые к своей славе и общественному положению, прежде чем приступить к волшебным действиям, обыкновенно зажигают перед иконами в избах лампадки, держат в руках зажженные восковые свечи, ставят на стол чашку с водой и опускают туда медный крест, снятый с божницы, уголек и щепотку соли. Над водой читают молитвы. Больная пьет эту воду по три зори и выздоравливает, но не совсем кричать перестает, но по временам продолжает чувствовать в теле ломоту и судороги. Всезнающие старухи в таких случаях успокаивают тем, что порча сделана на железе – на замке, оттого-де она и крепка и просидит до самой смерти. Вообще, темные люди с большим трудом разбираются в этой бабьей болезни, которая у нас на Руси очень распространена и временами вспыхивает в той или другой местности в виде эпидемии». Сам Максимов считал такое поведение – результатом семейных неурядиц и способом протеста, особенно в случае с молодыми женщинами, которых после замужества третировали мужья, свекрови и иные родственники.

От порчи защищались разными способами. Невесты втыкали в подол булавки. Где-то сыпали соль. Встречалась рекомендация при встрече с колдуном держать фигу в кармане. Г. И. Попов в своей книге приводит такие рекомендации: «При свидании с колдуном, чтобы он не мог причинить вреда, нужно: упереться безыменным пальцем о сучок, где бы он ни был, а при споре или ссоре с колдуном следуем, плюнуть ему в лицо и смотреть в глаза: тогда он на время лишается своей силы. Теряет он эту силу и в том случае, если «вышибить» из него кровь. При этом необходимо пользоваться осиновой или вязовой палкой, а если нужно совсем убить колдуна, то этого ничем другим нельзя сделать, как только осью из летней повозки (Грязовецк. у. Вологодск. г.).Орловцы, для того, чтобы пустить колдуну кровь, прямо рекомендую «бить его по носу, разбить ему губы или зубы, а в более легких случаях – ударить его наотмашь в сказать: “чур меня”. Те же орловцы, для обезвреживания колдуна, поят его чистым дёгтем, смешанным с лошадиными испражнениями, и прокалывают левое ухо, но иногда пользуются и более невинными средствами. Хорошо, оказывается, пробить тень колдуна осиновым колом и пользоваться палкой с прожженным концом. Такой палкой, при встрече с колдуном, следует сделать круг на земле и встать на его середине: тогда колдун ничего не может сделать». Многие старались с колдунами не ссориться и просто держаться от них как можно дальше (что не мешало обращаться к ним же за помощью в других ситуациях).

Вера в непознанное до конца не исчезла и в наши дни, что уж говорить о старых временах. На происки неведомых сил списывать могли любую житейскую неприятность, тем более несчастную любовь или откровенные мезальянсы. Решать проблемы тоже часто пытались с помощью магии.

Сейчас потребителями магических услуг, вероятно, являются чаще всего женщины, они же чаще пытаются использовать любовную магию. Раньше подобными вещами увлекались и мужчины. Вера в суеверия была повсеместной и не зависела от пола. Хотя общество и церковь всё это осуждали, можно было без проблем найти в продаже разные сборники с заговорами и описанием ритуалов. Они часто гуляли и в виде написанных от руки тетрадей, а позже и в печатном виде. Свои приметы и ритуалы встречались практически в любой деревне. Кто-то пытался заниматься приворотами самостоятельно, кто-то обращался к «профессионалам». Заговоры были самыми разными, но в них были свои клише. Начало часто было примерно такое: «встану я, благословясь», далее пойду туда-то (часто в чисто поле, к синему морю, подвосточную сторону). Например, так: «Встану я, раб Божий ..., благословясь, пойду, перекрестясь, из избы дверями, из двора воротами, в чистое поле, погляжу и посмотрю по восточную сторону; под восточной стороной стоит есть три печи». Далее человек по тексту обращается к некому посреднику (животному, природной стихии, даже к библейским персонажам и святым).

Затем человек, как правило, просил наслать на жертву тоску, сухоту, бессонницу и т. д. Тоска при этом была неким персонифицированным образом, который должен был буквально навалиться, чтобы мешать жертве жить. Иногда слово «тоска» использовалось во множественном числе – тоски. Также на жертву насылали ломоту в костях, отсутствие аппетита (или наоборот невозможность наестся и напиться) и прочие неприятности. Вот, например, фрагмент заговора из книги «Народный быт великого Севера» А. Е. Бурцева (1897), орфография оригинала: «Заговор для любви. Исполнена еси земля дивности. Как на море на Окияне, на острове на Буяне есть горюч камень Алатырь, на том камне устроено огнепалимая баня; в той бане лежит разжигаемая доска, на той доске тридцать три тоски. Мечутся тоски, кидаются тоски, и бросаются тоски из стены в стену, из угла в угол, от пола до потолка, оттуда чрез все пути и дороги и перепутьи, воздухом и аером. Мечитесь тоски, киньтесь тоски в буйну ея голову, в тело, в лик, в ясныя очи, в сахарныя уста, в ретивое сердце, в ея ум и разум, в волю и хотенье, во все ея тело белое, и во всю кровь горячую, и во все кости и во все суставы, в 70 суставов, полусуставов и подсуставов и во все ея жилы в 70 жил, полужил и пожилков, чтобы она тосковала, горевала, плакала-бы и рыдала во всяк день во всяк час, во всякое время; нигде-б пробыть не могла, как рыба без воды. Кидалася-бы, бросалася-бы из окошка в окошко, из дверей в дверь, из ворот в ворота, на все пути и дороги и перепутья с трепетом, туженьем, плачем и рыданьем, зело спешно шла бы и рыдала и пробыть без того ни минуты не могла. Думала-бы об нем — не задумала, спала бы не заспала, ела бы не заела, пила бы не запила и не боялась бы ничего, чтобы он ей казался милее свету Белаго, милее солнца пресветлаго, милее луны прекрасныя, милее всех и даже милее сна своего во всякое на молоду, под полнее, на перекрое и на исходе месяца». И всё эти неприятности должны мучить жертву в отсутствие «заговорщика», пока «потерпевший» или «потерпевшая» не ответит взаимностью.

Иногда для магических ритуалов использовались телесные выделения, например, пот, который могли собирать в бане, чтобы подмешивать потом в еду жертве. Для этих же целей еду могли носить под мышкой некоторое время, чтобы потом угостить. Вот фрагмент заговора из уже упомянутой книги Бурцева: «Как приворожить девку. Наговор на прянике. Истопи баню жарко и войди в нее; когда взопреешь, возьми чистую тряпицу, сотри пот и выжми тряпицу на пряник. Когда станешь пот стирать, тогда глаголи трижды сей заговор:
На море на окиане, на острове на Буяне стояло древо; на том древе сидело семьдесят, как одна птица; эти птицы щипали вети (ветви); эти вети бросали на землю; эти вети подбирали бесы и приносили Сатане Сатановичу. Уж ты худ бес! кланяюсь я тебе и поклоняюсь. — ослужи мне службу и сделай дружбу: зажги сердце (имя рек) по мне (имя рек) и зажги все печенья и легкое и все суставы по мне …»

Были и более неприятные добавки. Например, дамы могли подмешивать кавалерам в еду менструальную кровь. При этом в некоторых регионах таким образом делали привороты, а в некоторых пытались извести обидчиков (для тех же целей могли как бы случайно намазать человека вместе с соответствующим заговором). Были ритуалы, которые проводились на «след». Наступила жертва неудачно в грязь, остался отпечаток ноги – есть с чем работать колдуну. Фантазия у наших предков была богатой.

В конце заговора обычно были «закрепительные» слова. Например, такие: «Слово же мое крепко, как бел горюч камень Алатырь. Кто из моря всю воду выпьет, кто из поля всю траву повыщеплет, и тому мой заговор не превозмочь, силу могучу не увлечь». Камень Алатырь - мифический камень, под которым скрыт источник живой и мёртвой воды, а сам он на границе миров и может наделить человека особой силой.

Иногда довольствовались простым «Аминь». При этом в некоторых заговорах человек прямо обращался к бесам и нечистой силе, а в некоторых фигурировали святые, Богоматерь, Иисус Христос. Возможно, таким образом пытались «облагородить» сие небогоугодное дело, хотя, конечно, с христианской точки зрения это всё равно что на свином сале написать «халяль» или «кошерно».

Из книги С. В. Максимова «Нечистая, неведомая и крестная сила» (1903): «Для присухи девиц советуют вынашивать под левой мышкой в течение нескольких дней баранки или пряники и яблоки, конечно, прежде всего снабженные наговорами, в которых и заключена главнейшая, тайно действующая сила.

Только знающие и избранные ведьмы болтают не на ветер заговорные слова, а закладывают в наговоренные вещи именно то, что потом будет врачевать, успокаивать и утешать, по желанию. Точно самым целебным зельем наполняется наболевшее сердце, когда слышат уши о пожелании, чтобы тоска, давившая до сих пор, уходила прочь “ни в пенье, ни в коренье, ни в грязи топучи, ни в ключи кипучи”, а именно в того человека, который оскорбил, разлюбил или обманул обещаниями и т. п. Для влюбленных ведьмы знают такие слова, что, кажется, лучше и слаще их и придумать никому нельзя. Они посылают присуху “в ретивые сердца, в тело белое, в печень черную, в грудь горячую, в голову буйную, в серединную жилу и во все 70 жил, и во все 70 суставов, в самую любовную кость. Пусть эта самая присуха зажгла бы ретивое сердце и вскипятила горячую кровь, да так, чтобы нельзя было ни в питье ее запить, ни в еде заесть, сном не заспать, водой не смывать, гульбой не загулять, слезами не заплакать” и т. п.

Только исходя из уст ведьм, слова эти имеют силу “печатать” чужое сердце и запирать его на замок, но и то лишь в том случае, когда при этом имеются в руках: наговорные коренья, волосы любимого человека, клочок его одежды и т. п. Всякому обещанию верят и всякое приказание исполняют: подкладывают молодым ребятам голик под сани, если желают, чтобы кто-нибудь из них в текущем году не женился, сжигают его волосы, чтобы он целый год ходил как потерянный. Если же выпачкать ему поддевку или шубу бараньей кровью, то и вовсе его никто любить не будет.

Но самое действенное средство в любовных делах – это таинственный талисман, который добывается из черной кошки или из лягушек. Из первой, разваренной до последней степени, получается «косточка-невидимка», делающая человека, который ею владеет, невидимкой. Косточка равносильна сапогам-самоходам, ковру-самолету, суме-хлебосолке и шапке-невидимке. Из лягушки достают две “косточки-счастливки”, с одинаковым успехом служащие как для приворотов, так и отворотов, возбуждающих любовь или вызывающих отвращение. Об этих кошачьих и лягушечьих косточках отзываются и в сказках с полною верою в их чародейство. Добываются эти косточки очень легко: стоит выварить в котелке совершенно черную кошку – и получатся “крючок и вилочка”, или стоит посадить в муравейник двух лягушек, чтобы получить “крючок и лопатку”. Крючком задевают ту, которую желают привлечь к себе (или незаметно прицепляют ей на платье). Вилочкой или лопаткой отталкивают от себя ее же, когда успеет она надоесть или совсем опостылит. Немного при этом требуется обрядов и не особенно трудна подготовка. От муравьиной кучи надо уходить задом наперед, чтобы леший не мог догнать, когда пойдет искать следов; тогда оба следа будут вести в лес, а из лесу следа не будет. В иных случаях советуют по 12 ночей кряду ходить к тому муравейнику и обходить его молча три раза, только на тринадцатую ночь дается в руки подобное сокровище. Впрочем, можно обходиться и без этих подходов. Неудача постигает лишь в том случае, когда пристегнутый к платью крючок отмеченная девица не проносит на себе три недели кряду и т. п».

В ритуалах иногда использовали животных или их органы. Например, птичьи сердца. При этом в ход шли не только голубиные. Доставалось и воробьям. Кстати воробьи вообще считались птицами легкомысленными. Существовал даже рецепт для борьбы с импотенцией, для чего требовалось особым образом приготовить 30 воробьёв. Встречались ритуалы с половыми органами животных. В этом плане особый интерес представляли коты, собаки, свиньи, зайцы. В архиве А. А. Савельева, эсера, отбывавшего ссылку с 1909 по 1917 г. в Пинчугской вол. Енисейской губ., исследователями была найдена заметка «Из моих наблюдений». «В одно время, в нынешнем 1915 г. я жил в продолжение 4 месяцев в д. Хапдайской Шелаевской вол. Канского уезда. Там я занимался отчасти плотничными, отчасти столярными, кровельными, малярными работами. У одного крестьянина я как-то работал по плотничной работе поденно на его содержании. Утром я шел к нему на завтрак. Взошел на крыльцо. Смотрю — тут лежит собака и зализывает у себя что-то окровавленное. Меня заинтересовало это, а кроме того, появилась жалость к животному, и я стал разглядывать, что она зализывает. И что бы, вы думали, это было? Теперь я сам думаю, что если бы кто-нибудь раньше рассказал мне про эти вещи, то я не колеблясь ответил бы: “Неправда”, — и, конечно, не поверил бы. Но здесь передо мной объект был налицо и я только не знал, для чего это было сделано. А сделано было вот что. Это была сучка, у нее были срезаны срамные губы. Как видно, срезаны очень недавно, так как шла еще кровь и собака ее зализывала. Это на меня подействовало крайне удручающе, ибо за этим крылось какое-то суеверие, про которое я решил узнать. Кончивши свою дневную работу, я пришел домой и во время чаепития, которым мы занимались вдвоем с моей квартирной хозяйкой, я решил расспросить ее о виденном мною. Ее муж и дочь (единственная) где-то отсутствовали. Рассказал ей то, что я видел, и спрашиваю, что это значит, для чего это сделано. И вот что она мне рассказала: “Делается это женщинами. Эти губы с “наговорами” зажариваются среди другого мяса. Потом подается все это тому мужчине, который любил бы ту женщину, на…» На этом рассказ обрывался, и продолжение найти, увы, не удалось.

С. В. Максимов отмечает, что в конце 19 века вера в магию уже не так сильна, как раньше, а число ведьм заметно сократилось. Пользовались подобными ритуалами уже преимущественно женщины в деревнях, а в городах это было уже значительно более редкое явление.

Использованные источники:

Бурцев А. Е. «Народный быт великого Севера» (1897)

Кляус В. Л. «Сердца птиц и половые органы животных как средства любовной магии»

Максимов С. В. «Нечистая, неведомая и крестная сила» (1903)

Мухи, тараканы, клопы, вши и прочие неприятные соседи донимали людей во все времена. Жители дореволюционной России страдали от них тоже. У них не было современных эффективных препаратов, но были народные средства. С другой стороны отношение к гигиене и санитарным нормам было проще, поэтому не все видели в таком соседстве большую проблему.

Мухоморы, как можно догадаться из названия, действительно использовались для травли мух. Подобные свойства приписывали мухоморам и в Европе. Существовал ещё средневековый европейский рецепт: замочить сушёный мухомор в молоке и оставить это угощение мухам. Этот рецепт встречается в 13 веке в сочинении исследователя Альберта великого в его труде «De Vegetabilibus» («О растениях»), и у более поздних авторов. При этом среди современных исследователей нет единого мнения о том, эффективно ли это угощенье. В России встречался рецепт с мухоморами, замоченными в сладком сиропе.

Ещё одни неприятные соседи – тараканы. В некоторых источниках пишут, что тараканы появились в России в 18 веке во время Семилетней войны, и эти мелкие безобразники приехали в Россию вместе с возвращавшимися военными обозами, поэтому тараканов стали звать прусаками. На самом деле это не совсем точно. В 18 веке из Европы завезли рыжих тараканов, которых и назвали прусаками. Однако до этого в России уже были тараканы, только чёрные. Нет единого мнения о происхождении этого слова. Большинство исследователей считает, что оно пришло из какого-либо тюркского языка. Есть версия, что от  чувашского «tаr-аqаn» - «беглец». Есть версия, что это производное от тюркского targan – пренебрежительного названия крупного чиновника.  Другие усматривают сходство с польскимими  словами «kаrасzаn» и «karakan», которые означают всё тех же тараканов. Есть и другие версии. Одно можно сказать более-менее точно: тараканы жили ещё в допетровские времена на Европейской части России и постепенно продвигались на Восток по мере освоения русскими Сибири. Немецкий академик П. С. Паллас (1741 – 1811), который путешествовал по Сибири, упоминал в 1876 году и гостей из Азии: «В Усть-Каменгорске за несколько лет примечены некоторые маленькие азиатские тараканы, о которых думают, что они привезены сюда с ташкентскими товарами. Сия досадная и вредная гадина так скоро здесь расплодилась, что все почти домы ими полны». В 18 веке в России чёрные тараканы ещё соседствовали с прусаками, но затем рыжие захватчики их сильно потеснили.

Поначалу отношение к тараканам было нейтральным, и с ними особо не боролись. Более того, некоторые верили, что тараканы живут только в «хороших» местах, а их появление обещало прибыль. Появление чёрных тараканов по народным поверьям обещало появление у незамужних девушек женихов. Были курьёзные случаи, когда в дома с «добрыми» намерениями подбрасывали тараканов (прусаков на удачу, чёрных – при наличии засидевшихся девушек на выданье). Иногда и сами хозяева их подкармливали. При этом ещё в начале 19 века такие суеверья встречались не только среди крестьян, но и среди дворян. Поэтому некоторые люди с тараканами и не боролись. Из воспоминаний Ф. Ф. Вигеля о поездке в Сибирь на рубеже 18 и 19 века: «Надобно сказать правду, что места, чрез кои мы проезжали, совсем не были привлекательны красотою, что в избах тараканы хозяйничали и жили в совершенном согласии с людьми, и наконец, что всё это было лишь приготовлением к величайшим неприятностям путешествия и к воззрению на настоящее безобразие природы. Мы приближались к Барабинской степи».

Немецкий востоковед Юлиус Клапрот (1783 – 1835), приглашённый адъюнктом азиатских языков в Петербургскую академию наук, в 1807-1808 годах путешествовал по Кавказу и по пути заехал в Орёл. Единственное неприятное впечатление от  Орла было связано у путешественника с квартирой, выделенной ему и его спутникам полицией, в которой было полно тараканов. Однако немец проявил наблюдательность и здесь: «Место кишело тараканами, обычной чумой российских домов, построенных из дерева и камня. Эти насекомые настолько многочисленны, что стены и потолок почти покрыты ими, и нужно проявлять величайшую осторожность, так как они в  любой момент могут упасть в снедь или питьё. Если оставить буханку белого хлеба всю ночь открытой, то на следующее утро вы найдёте её проеденной тараканами таким образом, что она напоминает губку. Кроме крупных тараканов есть мелкие, которых русские зовут “прусаки”.  Простые люди  утверждают, что последних ранее не существовало в России, они появились после Прусской войны и, следовательно, пруссаки колдовством создали эту неприятность».

Если тараканов становилось слишком много, крестьяне зимой «вымораживали» дома. Для этого они на несколько дней уходили из дома, оставив его без отопления, чтобы «соседи» погибли от холода. Ещё в 1776 году тобольский губернатор Д.И. Чичерин даже издал приказ полиции «как ныне наступило холодное время, то за первое предлагаю во всех харчевнях и где хлеб и калачи пекут, вымораживать тараканов. Равным образом и во всех в Тобольске домах».

Забавный обычай описал А. А. Коринфский: «Деревенская молодежь не отстает от стариков в суеверных обычаях, — почти всегда, впрочем, обращая их в игру-забаву. Так, на Семен-день, совпадающий с древним праздником в честь Белбога, крестьянские девушки хоронят мух и тараканов, покровителем которых, между прочим, считался и названный славянский бог. Для этого делаются гробки из свеклы, репы или моркови, в которые и кладутся погребаемые насекомые, а затем зарываются в землю. При этом поется немало песен, ничего общего ни с «богом мух», ни с какими погребальными обычаями не имеющих. Погребальщицы, разряженные в свои лучшие наряды, играют песни, а парни, тайком собирающиеся поглядеть на девичью забаву, высматривают себе подходящих невест. После похорон девушки идут вместе с выбегающими к ним из своей засады парнями пить брагу, и вслед затем деревня оглашается протяжною хоровой песнею:

„Ай, на горе мы пиво варили;
Ладо мое, Ладо, пиво варили!
Мы с этого пива все вкруг соберемся;
Ладо мое, Ладо, все вкруг соберемся!..“

Этот обычай описывает и С. В. Максимов в книге «Нечистая, неведомая и крестная сила» (1903): «Во многих местах с Днем Семена Летопроводца связывается «потешный» обычай хоронить мух, тараканов, блох и прочую нечисть, одолевающую крестьянина в избе. Похороны устраивают девушки, для чего вырезают из репы, брюквы или моркови маленькие гробики. В эти гробики сажают горсть пойманных мух, закрывают их и с шутливой торжественностью (а иногда с плачем и причитаниями) выносят из избы, чтобы предать земле. При этом во время выноса кто-нибудь должен гнать мух из избы "рукотерником" (полотенцем) и приговаривать: “Муха по мухе, летите мух хоронить” или “Мухи вы, мухи, комаровы подруги, пора умирать. Муха муху ешь, а последняя сама себя съешь”. Обычай хоронить мух и тараканов наблюдается по всему северу России, причем даже детали его везде одни и те же и только кое-где вместо "рукотерника" советуют изгонять мух штанами, в полной уверенности, что это средство неизмеримо действительнее, так как муха, выгнанная штанами, навсегда теряет охоту возвращаться в избу снова. С изгнанием мух связана и специальная примета: “Убить муху до Семина дня – народится семь мух; убить после Семина дня – умрет семь мух”».

Мухи и тараканы – соседи неприятные, но, по крайней мере, не кусают хозяев. Многие исходили из принципа: выловил в супе таракана – выкинь и дальше ешь, он же не ядовитый. Совсем другое дело вши и клопы. Из материалов Этнографического бюро Тенишева, описание, оставленное корреспондентом из Калужской губернии: «Конечно, при таких условиях крестьянам трудно вымыться в бане, особенно трудно, чтобы чиста была голова, а потому их любимое занятие в свободное время – искать в голове друг у друга насекомых. Мать, лаская своего ребёнка, непременно, хоть слегка поищет в его волосах паразитов. Летом во всех избах очень много бывает мух, травят их мухоморами. Кроме мух почти во всех крестьянских избах бывают клопы не только в стенах, но и в колыбели ребёнка. Чтобы их уничтожить, крестьяне мажут стены керосином, тухлою рыбьей чешуёю, приносят в избу снопы конопли, но все эти средства плохо помогают. Духота, мухи и клопы не дают летом спать в избе, а потому многие крестьяне при первой возможности уходят спать из избы в сенцы, чуланы, амбары, на дворе, которые они называют “клетью”, и в сараи. Немало в деревнях и тараканов, которых они вымораживают».

Исследователь С. В. Максимов упоминает и эту живность: «Но едва ли не наибольший интерес представляет обычай изгнания из избы клопов и тараканов, точно так же приуроченный к первому дню Пасхи. Делается это таким образом: когда хозяин придет после обедни домой, он не должен входить прямо в избу, а должен сперва постучаться. Хозяйка же, не отворяя дверей, спрашивает: “Кто там?” – «Я, хозяин твой, – отвечает муж, – зовут меня Иван. Ну, что, жена, чем разговляться будем?» – “Мы-то разговляться будем мясом, сметаной, молоком, яйцами”. – “А клопы-то чем?” – “А клопы клопами”. Крестьяне уверены, что, подслушав этот диалог, клопы или испугаются и убегут из избы, или набросятся друг на друга и сами себя съедят. Есть еще и другой, более упрощенный способ изгнания клопов и всяких паразитов; когда хозяева идут от обедни с пасхами, какая-нибудь старуха берет веник и кричит: “Прусаки и тараканы и всякая гадина, выходите вон из избы – святая пасха идет”. Это восклицание должно быть повторено три раза, причем старуха усиленно метет веником к порогу и трижды машет им за порог. Когда же пасха придет уже на порог, старуха швыряет веник за порог, как можно дальше, и тем самым намечает путь отступления для всякой избяной нечисти».

Максимов упоминает и другой курьёзный способ: «В Пензенской губернии точно так же «черпают росу», хотя здесь она служит не только для здоровья, но и для чистоты в доме: купальской росой кропят кровати и стены дома, чтобы не водились клопы и тараканы. Впрочем, от клопов существует и другое, более радикальное средство: когда в дом придет священник и, окропивши св. водой, станет уходить, то нужно вслед ему мести пол, приговаривая: “Куда поп, туда и клоп”. После этого уже ни одного клопа не останется, так как все они перейдут в тот дом, куда далее направится священник».

От вшей страдали и бедные, и богатые. Бедные, конечно, чаще из-за скученного проживания. Некоторые крестьянские семьи имели общую одежду, особенно верхнюю. Один и тот же тулуп могли носить время от времени два-три родственника. При этом банный день был раз в неделю. Одежду, тем более дорогую, иногда было невозможно постирать. В роскошных париках 18 века могла тоже завестись живность. Некоторые аристократы голову просто брили.  Вшей вылавливали руками, одежду прокаливали над огнём. Существовали изящные блохоловки. Один из рецептов 18 века – надавить соку из свежего лимона, смешать с солью, подержать в печи, растолочь и посыпать этим порошком голову. В 18 веке ко вшам относились лояльно, как к неизбежному злу. Сюжеты на тему ловли блох не раз встречались в живописи, в том числе с пикантным уклоном. В конце 19 века чистота и опрятность ценились и среди небогатых людей, а вши в этот образ не вписывались. С другой стороны мыло стало доступным по цене, поэтому вшивых стало меньше. Когда появился керосин, для травли вшей применяли и его. Со временем появились и более надёжные препараты, которые можно было купить в аптеке.

Дореволюционный чиновник - это звучит гордо. Или не очень. Зависит от его класса и времени службы, потому что отношение к службе со временем менялось. В результате портреты чиновников 18 века, первой половины 19 века или рубежа 19 и 20 века сильно отличались.

При Петре I все дворяне были обязаны служить либо в армии, либо чиновниками. Указом Петра III дворяне официально получили право не служить, однако абсолютное большинство предпочитали хотя бы на некоторое время устраивались на службу. Тех, кто этого не делал, ещё в Пушкинские времена презрительно называли недорослями. Табель о рангах определяла многое, например, количество лошадей, которые позволялось запрягать в свой экипаж, рассадку за праздничным столом. В романе «Евгений Онегин» даже в провинциальном доме Лариных «разносят блюда по чинам». Престижнее всего было служить в Министерстве иностранных дел, далее следовали другие столичные ведомства, затем губернские и уездные.

Состоять на госслужбе было престижно и для всех сословий, а для дворян ещё и делом принципа.  Служить в частной компании для дворянина считалось занятием несолидным. Крупный чиновник А. М. Фадеев вспоминал, что после свадьбы подумывал устроиться в частную компанию за хорошую зарплату, но его тесть князь Голицын категорически запретил, назвав это позором. Также он вспоминает приятеля, которого перестали уважать за то, что он одно время за большие деньги работал на этнического еврея. При этом сноб Голицын сам был почти банкротом. В конце 19 века госслужба по-прежнему была престижна, но к работе в частных компаниях в дворянской среде относились уже лояльно. С одной стороны менялись общественные взгляды, с другой стороны многие дворяне после отмены крепостного права утратили львиную долю своих доходов, поэтому вопрос зарплаты и иных выгод службы был гораздо актуальнее. Наличие высшего образования для чиновника было уже преимуществом.

Служебная карьера определялась табелью о рангах. Чиновники делились на 14 классов, где 14-й – самый низший. На верхней ступени стояли чиновники 1-5 класса (канцлер или действительный тайный советник 1-го класса, действительный тайный советник, тайный советник, действительный статский советник и статский советник). К средней группе относятся чиновников 6-8-го класса (коллежский советник, надворный советник и коллежский асессор), на низшей ступени стояли остальные. Была ещё и четвёртая группа работников – канцелярист, подканцелярист и копиист, они до полноценных чиновников не дотягивали. Большинство молодых людей начинало карьеру с должности копииста.

Первую группу чиновников составляла высшая бюрократия: в столицах это члены Государственного совета, министры, сенаторы, директора министерских департаментов; в губерниях - генерал-губернаторы, губернаторы, вицегубернаторы, председатели казенных палат, председатели палат уголовного и гражданского суда. Среднее звено правительственного аппарата представляли чиновники 6-8-го класса, занимавшие должности советников центральных и губернских учреждений, начальников отделений департаментов министерств, полицмейстеров, градоначальников, губернских прокуроров, судей. Именно они составляли ядро губернской администрации. Самой многочисленной была третья группа - чиновники 9-14-го класса. Для многих чин титулярного советника был потолком. В «Шинели» Н. В. Гоголя (опубликована в 1843 году) «маленький человек» Акакий Акакиевич Башмачкин как раз «был то, что называют вечный титулярный советник, над которым, как известно, натрунились и наострились вдоволь разные писатели, имеющие похвальное обыкновенье налегать на тех, которые не могут кусаться». В 1722 – 1845 годах потомственное дворянство давалось за выслугу первого обер-офицерского чина на военной службе и чина коллежского асессора на гражданской, а также при награждении любым из российских орденов, с 1845 по 1856 год — за выслугу чина майора и статского советника, и за награждение орденами Святого Георгия, Святого Владимира всех степеней и первыми степенями других орденов, с 1856 — за выслугу чина полковника, капитана I ранга, действительного статского советника. Соответственно, для не дворян служба давала гипотетическую возможность получить личное дворянство. Про Башмачкина известно, что он был сыном чиновника, но если он не родился дворянином, то так им и не стал. Про Чичикова тоже не уточняется: темно и скромно происхождение нашего героя. Родители были дворяне, но столбовые или личные – Бог ведает». Чичиков был коллежским советником, поэтому в любом случае потомственным дворянином».

Чинопочитание в обществе было очень велико, и, чтобы успеть выше продвинуться по служебной лестнице, дворяне подыскивали своим детям место уже лет в 16-17, когда заканчивали домашнее обучение или реже частный пансион. В университеты поступать не стремились, считая это пустой тратой времени. Гораздо большую роль играли связи родственников. Продвижение по службе во многом тоже зависело от связей. Кто-то стремился сделать карьеру, а кто-то просто «просиживал штаны», чтобы дождаться получения желаемого чина и после этого выйти в отставку. В 18 и начале 19 века такие молодые люди обычно занимались в основном простым переписыванием бумаг и выполняли несложные поручения. Также среди чиновников 18 и начала 19 века было много отставных военных. Военная служба была престижнее гражданской, поэтому многие предпочитали начинать с неё.  В губернских городах отставные военные чаще всего служили советниками, асессорами и дворянскими заседателями (чины 6 - 10-го класса). В уездных городах они занимали должности городничего, уездного судьи, земского исправника, казначея, заседателей, получая чины с 8-го по 11-й класс «за уряд» (на время пребывания в должности).

Среди мелких чиновников (помимо чиновников потомственных вроде Башмачкина) было много бывших семинаристов и детей канцеляристов. Чтобы канцеляристы обязательно обучали детей грамоте (и тем самым подготавливали кадры), в 1774 году был даже издан  специальный указ, обязывавший канцеляристов обучать своих детей грамоте, «а если и после этого у кого окажутся дети грамоте неумеющие, таковых не только в военную, но и никакую службу отнюдь не отсылать». Детям священно- и церковнослужителей для поступления на гражданскую службу необходимо было получить увольнение из духовного звания. Исключали без проблем «за излишеством числа», «по болезни», «по прошению» и очень часто в связи с исключением из семинарии или духовного училища. Бюрократия приводила к большой потребности в кадрах, поэтому в чиновники брали всех, кто был обучен грамоте, то есть умеющих читать, писать, выполнять простые арифметические действия. Среди чиновников были выходцы  из купечества, мещанства, крестьянства и отпущенные на волю крепостные.

Всё больше семинаристов  стали чиновниками при Сперанском, который сам был из их числа. Занимали они обычно незначительные должности, получали минимальную зарплату и компенсировали малые доходы мелкими взятками. Из воспоминаний Ф. Ф. Вигеля: «В кабинете Сперанского, в его гостиной, в его обществе, в это самое время зародилось совсем новое сословие, дотоле неизвестное, которое, беспрестанно умножаясь, можно сказать, как сеткой покрывает ныне всю Россию, — сословие бюрократов. Все высшие места президентов и вице-президентов коллегий, губернаторов, обер-прокуроров береглись для дворян, в военной или гражданской службе или и при дворе показывающих способности и знания: не закон или правило какое, а обычай, какой-то предрассудок редко подпускал к ним людей других состояний, для коих места советников в губерниях, обер-секретарей или и членов коллегий, были метою, достижением коей удовлетворялось честолюбие их после долговременной службы. Однако же между ними те, которые одарены были умом государственным, имели все средства его выказывать и скоро были отличаемы от других, которые были только нужными, просто-деловыми людьми. Для первых всюду была открыта дорога, на их возвышение смотрело дворянство без зависти, охотно подчинялось им, и они сами, дорожа приобретенными правами, делались новыми и от того еще более усердными членами благородного сословия. В последних ограниченность их горизонта удерживала стремление к почестям; но необходимое для безостановочного течения дел, полезное их трудолюбие должно же было чем-нибудь вознаграждаться? Из дневного пропитания своего что могли отделять они для успокоения своей старости? Беззаконные, обычаем если не освящаемые, то извиняемые средства, оставались единственным их утешением. За то от мирских крупиц как смиренно собирали они свое малое благосостояние! Повторяя, что всякое даяние благо, они действительно довольствовались немногим. Там, где не было адвокатов, судьи и секретари должны были некоторым образом заступать их место, и тайное чувство справедливости не допускало помещиков роптать против такого рода поборов, обыкновенно весьма умеренных. Они никак не думали спесивиться, с просителями были ласковы, вежливы, дары их принимали с благодарностью; не делая из них никакого употребления, они сохраняли их до окончания процесса и в случае его потери возвращали их проигравшему. К ним приступали смело, и они действовали довольно откровенно. Их образ жизни, предметы их разговоров, странность нарядов их жен и дочерей, всегда запоздалых в моде, отделяли их даже в провинции от других обществ, приближая их однако же более к купеческому. Их всё-таки клеймили названием подьячих, прежде ненавистным, тогда унизительным…

Канцелярии министерств должны были сделаться нормами и рассадниками для присутственных мест в губерниях. И действительно, молодые люди, преимущественно воспитанники духовных академий или студенты единственного Московского Университета, принесли в них сначала все мечты юности о благе, об общей пользе. Жестокие строгости военной службы при Павле заставили недорослей из дворян искать спасения в штатской, а запрещение вступать в нее еще более их к тому возбудило; но по прежним предрассудкам все почти кинулись в Иностранную Коллегию; тут вдруг, при учреждении министерств, явилась мода в них из неё переходить. Казалось, всё способствовало возвышению в мнении света презираемого дотоле звания канцелярских чиновников, особенно же приличное содержание, которое дано было бедным, малочиновным людям и которое давало им средства чисто одеваться и в свободное время дозволительные, не разорительные, не грубые удовольствия...

Когда в 1807 году курс на звонкую монету стал вдруг упадать, и служащие начали получать только четвертую долю против прежнего, тогда бедность сделалась вновь предлогом и извинением их жадности». По инициативе Сперанского был принят указ, согласно которому для получения чина коллежского асессора (8-й класс), дававшего права потомственного дворянства, и статского советника (5-й класс) необходимо было предъявить свидетельство об окончании университета или сдать соответствующие экзамены. Это должно было поднять уровень грамотности среди чиновников, а по факту чиновники платили взятки университетским преподавателям и получали необходимый документ. Николай I специальным указом (1827) окончательно запретил прием на службу лиц из податных сословий, сделав исключение лишь для выпускников учебных заведений, дававших при окончании курса классные чины (университеты, духовные академии и семинарии, лицеи и училища высших наук). Тем не менее в 1836-1843 годах около 65% служащих, получивших чин коллежского асессора, а с ним и потомственное дворянство, происходили из духовенства, почетных граждан, купечества и мещанства.

Важной особенностью дореволюционного быта было размытие границы между личными и служебными отношениями. Люди общались не только на работе, но и после службы, нередко ходили друг другу в гости, особенно холостые. Это показано в произведениях Гоголя, который в юности сам был мелким столичным чиновником. Взаимоотношения с начальником тоже выходили за рамки служебных. Во время праздников подчинённые поодиночке или все вмести приходили домой к начальнику, чтобы поздравить его лично. Направляя бумаги к вышестоящим лицам, чиновники в подписи указывали и должность, и ФИО, а начальник мог просто указать свою фамилию. У более-менее высокопоставленных чиновников был и дома оборудован кабинет, куда по рабочим делам могли прийти в нерабочее время. Из воспоминаний М. Л. Назимова (в 1820-1840-х годах канцелярский служитель уездного суда в Нижнем Новгороде): «Чиновный люд не мог и думать под страхом административных взысканий не явиться в Новый год или царские дни с поздравлением к своему начальству, начиная с низшего до высшего - губернатора. Чтобы поспеть туда и сюда, чиновники с раннего утра были на ногах, а побогаче в экипажах, в мундирах и треугольных шляпах, несмотря ни на какой дождь или мороз. Я видел, как дядюшка мой, губернский прокурор, принимал этих ранних гостей в халате и затем сам надевал мундир и являлся к губернатору". Эти обязательные визиты были повсеместным явлением среди чиновников. "Теперь это почти уже вывелось, - писал Мешков в 1870 году, - и, пожалуй, также покажется смешным, но тогда, 45 лет назад, были другие понятия. Младшие вовсе не считали за унижение оказывать уважение старшим, как считается теперь».

В 18 веке рабочий день в учреждениях длился по 12 часов: с 5 утра до 2 часов дня и с 5 до 10 часов вечера, а в случае необходимости служащие оставались и позднее. За пьянство, опоздания и прочие провинности канцелярских служащих в провинции могли серьёзно наказать. Иногда их арестовывали, сажали в колодки, пороли розгами. В 1804 году Александром I был принят специальный указ «О нечинении в присутственных местах над приказнослужителями бесчиния и жестокости». Из указа: «По делам правительствующего Сената открылось, что в некоторых губерниях советники губернских правлений наказывают приказных служителей непристойно и бесчинно, как то: сажают под стражу, в тюрьму, содержат в цепях, таскают за волосы, бьют . по щекам и в присутствии, наконец, и самых больных понуждают к отправлению должности... чтобы такого бесчиния и жестокости нигде допускаемо не было». Пороть канцеляристов перестали, но наказания сохранялись. Например, могли задержать зарплату.  При этом присутственные места (места, где работали чиновники) вне столицы стали активно строить только к концу 18 века. До этого работали, где придётся, и помещения нередко были ветхими и плохо оборудованными. К концу правления императора Александра I все губернские и уездные учреждения были переведены из временных помещений в новые здания присутственных мест. Тогда же появились типовые правительственные здания. Обычно это были двухэтажные каменные здания с четырьмя отдельными флигелями имели одинаковую планировку. На первом этаже находились комнаты для проживания городничего и уездное казначейство, на втором - уездный суд с дворянской опекой, земский суд и городническое правление; одноэтажные флигели занимали архив, комнаты для арестантов, каретный сарай и конюшня с пожарными инструментами. Во второй половине 19 века условия труда стали лучше, и хамить подчинённым и обращаться к ним на «ты» было уже неприлично.

На рубеже 19 и 20 веков чиновники всё же трепетно относились к субординации. В. Ф. Романов в книге «Старорежимный чиновник» подробно вспоминал свою службу на рубеже 19 и 20 века. Романов трудился в столице в Земском Отделе. Описывал он и отношения с начальником. «Хотя на меня С. никогда не повышал голоса, а, в случае недовольства мною, только краснел и переходил в задыхающийся шепот, столкновение мое с ним, по свойствам моего, тоже взбалмошного, характера, было неизбежно. С. имел наклонность к тому, что называется “важничаньем”; например, выходя, по окончании службы, в приемную, он, на ходу, как то вбок, протягивал дежурному чиновнику руку, не глядя на него, и быстро говорил: “до свиданья-с”; пожимать руку начальства приходилось, часто видя уже только его спину. Я, взявший за свой идеал бюрократа, холодный корректный тип Каренина, в душе оставался склонным к дебошам студентом; манера прощаться со мною Савича обозлила меня, и я придумал мстительный план, как выйти из не нравившегося мне положения: после шести часов вечера я уходил в дальний угол приемной комнаты и стоял там до выхода Савича из кабинета; он, зная, что дежурный чиновник сидит за столом против дверей его кабинета, быстро выходил и сейчас же протягивал руку для прощания, я же медленно шел к руке начальства через всю комнату; протянутая рука висела в воздухе, лицо Савича делалось пунцовым и злым. Это было глупо с моей стороны, я не понимал тогда, что никакого умысла у торопящегося домой Савича задеть самолюбие молодого чиновника нет, но я получал от подобных выходок большое удовольствие: “на, мол, смотри и убеждайся, что свобода моя дороже всяких успехов у начальства”. Когда я входил в кабинет к Савичу, я часто держал руку в кармане; он, молча, упорно на нее смотрел, а я делал вид, что ничего не замечаю. Иногда, когда ему надоедало почему-то долго видеть меня у себя в кабинете, он шептал: “голубчик, быть может, Вы могли бы ходить несколько скорее”, я говорил почтительно: “слушаюсь” и двигался чрезвычайно медленно. Должен сказать, что к нарушению дисциплины, в сущности, подавал нам пример сам Савич, не говоря уже о его, часто нецензурных, выражениях и криках при посторонней публике, он, если не любил какого-нибудь начальника, открыто игнорировал его и даже ругал последними словами при своих подчиненных, даже при курьерах. Один товарищ министра, которого Савич терпеть не мог, прислал как-то раз к Савичу курьера за перепиской по какому-то делу; Савич писал срочную бумагу, обозлился, что его оторвали от хода его мыслей и крикнул: “скажи ему, чтобы убирался к…”, последовало площадное ругательство. При свойстве наших характеров, повторяю, отношение ко мне Савича должно было перейти в раздражительную вражду, и это именно обстоятельство заставило меня через несколько лет уйти из любимого мною учреждения…

Когда я представился Савичу, он мне сказал, что я назначаюсь в 3-е делопроизводство…  Всех делопроизводств в отделе тогда было, кажется, 16; размещались служащие в двух этажах очень тесно. Каждое делопроизводство имело, большей частью, только по одной комнате, в которой начальник отделения — делопроизводитель работал вместе со всем персоналом отделения. Поэтому я сразу же познакомился со всеми моими будущими сослуживцами по 3-му делопроизводству… Я узнал, что дело было вовсе не в их образовательном цензе, а просто в том, что они ни к какой служебной карьере не стремились, мечтали хозяйничать в своих имениях, службой не интересовались и, так сказать, отбывали временную повинность — посидеть в Министерстве первые годы по окончании лицея; лицеисты ведь причислялись к тому или иному ведомству сразу же по окончании курса, так сказать механически, а нуждающиеся в средствах получали даже какое-то ежемесячное пособие впредь до назначения на штатное место …

Хотя Корвин был, как я говорил, человек нервный и раздражительный, у нас вскоре установились прекрасные служебные отношения. Молодежь его боялась и уважала, т. е. при появлении его прекращала разговоры и не нарушала вообще тишины в комнате, чтобы не мешать ему заниматься…

Младшие помощники были Н. Н. Принц и юрист Московского Университета Н. И. Воробьев. Если бы Н.Н. был современником Л. Толстого при творении им Анны Карениной, то я был бы убежден, что многие черты Стивы Облонского он списал с “Принцика”, как называли мы его… Он, с первых же дней нашего знакомства, вручил мне тетрадку, собственноручно им составленную, с образцами различной деловой переписки. Видя изумление на моем лице и предугадывая вопрос: “разве все надо писать одинаково, по шаблону, а нельзя по своему?” он ласково улыбаясь, предупредил меня: “видите ли, в служебной переписке имеются издавна установленные формы по, так сказать, мелким текущим делам: например, вы читаете резолюцию делопроизводителя “о.б.п.”, то есть оставить без последствий, находите у меня в моей тетради образец “о.б.п.”, затем: “на расп. губ.” — губернатору на распоряжение и т. д. и т. д.; таких образцов здесь до сотни; привыкните к ним и будете в час в десять раз больше давать, чем при измышлении своих форм из головы; большие деловые бумаги, разные представления в Советы, рапорты в Сенат и т. п. — там, конечно, придется писать по-своему, но до этого Вы еще не скоро дойдете”… И в мелкой «текущей» работе чиновника технический навык и шаблон — громадный плюс: ненастоящий чиновник часто небольшое деловое письмецо сочиняет и мусолит в течении времени, за которое настоящий чиновник написал бы таких писем десяток.

В обществе распространен взгляд на наш канцелярский стиль, как на нечто, в лучшем случае, смешное. Это неверно. Предрассудок этот относится к далеким временам. Язык наших канцелярий отличается строгой грамотностью, сжатостью и, главное, точностью. Его единственный недостаток в первые годы моей службы заключался в крайней, обычно, сухости, но на моих глазах язык этот во многих ведомствах эволюционировал в чисто литературный живой язык, сохранив при том основное свое качество — точность. Смешного “канцелярского стиля” я не застал, но слышал о нем от одного дореформенного чиновника: его юмористическая сторона заключалась в крайне почтительном отношении подчиненных к начальству и начальников во взаимных отношениях между собою; например, докладчик писал, должен был писать, всегда сомневаясь в своих силах разобраться в деле, даже правильно изложив его сущность, в таком роде: “сущность дела едва ли не сводится к следующему”, но, Боже упаси, сказать просто, что «дело заключается в следующем», это было бы нескромно, невежливо по отношению к более осведомленной высшей власти. Начальство к начальству никогда не обращалось с возражениями; надо было всегда похвалить предложенную меру, указать на ее положительные стороны, а затем уже высказать соображения о совершенной ее негодности. В таком духе в мое время писало только министерство финансов, весьма одобряя предложенные меры и кончая отказом в деньгах на их осуществление. Кроме того, некоторые архаичные приемы переписки сохранялись еще в канцеляриях самого затхлого министерства, если не считать его юрисконсульской части, а именно юстиции: там в каждом отделении имелся какой-то редактор, который исправлял и без того бесконечно в многочисленных инстанциях вылизанные бумажки».

Интересные воспоминания о жизни и повседневном быте столичных чиновников среднего уровня оставил С. Ф. Светлов «Утром чиновник встает часов в восемь, девять или десять, глядя по тому — начинается ли его служба рано или поздно. Обыкновенно встают в девять часов и пьют чай или кофе с булками (французская булка, розанчик, сухари, крендели, ватрушечки и пр.). Явясь на службу, чиновники редко принимаются за дело сразу. Сперва поговорят, потолкуют о новостях, а иной раз пробегут и казенные газеты.

Часу в первом желающие идут в буфет позавтракать и попить чайку, на что уходит с полчаса времени.  Буфет содержит кто-нибудь из сторожей, причем, понятно, никаких
пошлин не несет, за помещение ничего не платит и пользуется казенными
20 дровами. Иногда буфеты держат жены мелких чиновников. В некоторых учреждениях завтрак и чай разносятся сторожами прямо по комнатам, так что в буфет не ходят. Расчет с буфетом производится в день получения жалованья, двадцатого числа, причем некоторым приходится уплачивать за месяц до десяти и до пятнадцати рублей. Средним же числом расход на буфет составляет рублей пять или шесть.

Присутствие кончается в разных учреждениях не одинаково, но в большинстве — от четырех до пяти часов. В летнее время присутствие кончается несколько раньше, чем зимою и, сверх того, чиновники имеют по одному свободному дню в неделю, кроме праздников.  По окончании присутствия чиновники идут обедать, кто домой, кто в рестораны, а кто и в кухмистерские, где можно пообедать за тридцать или сорок копеек и нажить себе катар желудка. Редкий из чиновников предварительно обеда не пропустит маленькую рюмочку и другую водки, настойки или какого-нибудь вина. Обычное меню среднего чиновника — суп, бульон или щи, жаркое (бифштексы, телятина, котлеты, свинина жареная, голубцы, иногда что-нибудь из дичи) и сладкое (желе, муссы, компот, кисель с молоком, фрукты недорогие и пр.). Обыкновенно будничный обед состоит из трех блюд: жидкого горячего, жаркого
и сладкого.

После обеда или ложатся отдохнуть или читают газеты. Часов в восемь пьют чай и затем или садятся за работу или отправляются на прогулку, в гости, в клуб и пр. Если чиновник остается дома и у него никого из гостей нет, то часов в одиннадцать или двенадцать подается ужин из закусок (селедка, колбаса, сардинки, масло, сыр, оставшееся от обеда жаркое) и чай или пиво. После ужина ложатся спать. Таков образ жизни чиновника семейного, живущего своим домом.

Кстати сказать, что современные столичные чиновники не очень любят, когда их зовут “чиновниками”, не любят одевать вицмундиры (к которым прибегают только в случае
необходимости), избегают носить ордена и интересуются больше всего не служебными почестями, а окладами. Теперь чин или орден не представляет ничего завлекательного; другое дело — повышение содержания, получение награды денежной, пособия на лечение болезни или на воспитание детей.

К порученному делу вообще относятся добросовестно и стараются исполнить его по мере сил и способностей; огромное большинство ведет себя добропорядочно и честно, но бывают и взяточники, особенно в специальных ведомствах. В этом отношении весьма печальною известностью пользуются интенданты, инженеры путей сообщения, экономы и смотрители казенных учреждений. Эти господа действительно не пропускают того, что плывет мимо. Достаточно указать на ряд интендантских процессов после турецкой войны 1877 г. и на обнаруженные в августе 1892 г. злоупотребления инженеров путей сообщения в Могилевском округе, где кучки шоссейного щебня оказались из мусора и где прикарманивали строительные
суммы с крайней наглостью и бесцеремонностью, так что Министерство путей сообщения сочло нужным преподать своим служащим уроки о подрядах и поставках и о ведении отчетности».
Зарплаты чиновников были относительно небольшими. В начале 19 века городничий официально получал 300 рублей в год, а это фактически глава уездного города. Тема вороватых чиновников и низких зарплат не раз встречается в литературе. Чичиков получал 400 рублей в год плюс премии, а за новую приличную шинель он заплатил 80. Мелкий чиновник Мармеладов в «Преступлении и наказании» на службе получал примерно 30 рублей – не так уж много, но семья была и этому рада. Часть чиновников имела иные доходы, особенно дворяне до отмены крепостного права. Часть компенсировала маленькую зарплату взятками и поборами.  Во второй половине 19 века зарплаты в целом выросли.

Разумеется, это малая часть того, что можно сказать о жизни дореволюционных чиновников.

Использованные материалы

Вигель Ф. Ф.«Записки»

Писарькова Л. Ф. «Российский чиновник на службе в конце XVIII - первой половине XIX века»

Романов В. Ф. «Старорежимный чиновник. Из личных воспоминаний от школы до эмиграции»

Светлов С. Ф. «Воспоминания»