Мы дружили втроём. Люба, Виталик и я. Дружили нерастащимо и пламенно в любую общую минуту, хотя ребята учились вместе, а я была в другой группе и расписание наше совпадало редко. Но обожать Любу и не замечать Виталика так, как бывает только в восторженном самообмане молодости, мне ничего не мешало. Даже клёво было разойтись на занятия, чтоб потом на перемене, резвой такой кобылкой, радостно скакать к ним, завидев издалека породистую Любу, выделяющуюся в любом табуне.

На неё стоило бы посмотреть без спешки, остановившись! Рыжая, крупная, величавая такая, с мастью. Всё знающая о своей привлекательности и выгодах подачи себя среди хрупких и романтичных. Напористая девушка. А ещё эксцентричная для образа и очень себе на уме — для жизни... Но этого я не видела, где ж там рассмотришь, при переходе с рысцы на галоп?!

Если не слишком начитанная (но нахватавшаяся подходящих к образу "демонической женщины" отсылок) Люба сравнивала себя с тёзкой, Любовью Дмитриевной Менделеевой, пиковой дамой поэта Блока, то как раз начитанный Виталик в такие детали не вдавался. Представляя собой снимок молодого Блока во всей красе.. Просто он был самый преданный пони, нечёсаный паж своей королевы, носивший за ней шлейф пуховой накидки, сменку, учебники. Когда Люба в бесцветном гардеробе стряхивала на Виталика пальто, шапочку, шарф без единого слова или взгляда — и он всё ловил — можно было легко представить сияющий дворец. Приём окончен, за Королевой смыкают эпохальные двери. Она устало снимает корону, сбрасывает мантию на верного пажа.. И над головой Виталика ещё долго трепещет воображаемое мной павлинье пёрышко с высоким, но слепым глазком над шёлковым беретом...

Я в сверкающих чертогах кто-то вроде фрейлины-наперсницы. (Платье тоже хорошее, да почёта нет, одни пересуды.) Выслушиваю чёрт-те что, обаятельную несуразицу про покорение мужчин, вершин и тонкости пошива песцовых шуб. Про то, как надо жить без унизительной нищеты в форме "стипухи" и уравниловки в виде коммуналок. И про Север, на который мы все были заведомо распределены, но куда ехать мелким сморчком не стоит...

Даже сквозь крючковатую повесть своей жизни, когда многое проясняется на расстоянии десятилетий, я не в силах объяснить, что приковывало меня тогда к этой аморальной девушке, полной чуждой мне фальши и сообразительного лишь на интриги психопатства... Потому я и рассказываю так въедливо, нудно, словно пытаюсь прожить то время заново и объяснить себе, чем меня-то окутал этот королевский флёр в обшарпанном пальтишке. Правда ли была так хороша эта лошадка или была она лишь уникальна: и в стойле перебирала ногами, готовясь перекусить уздечку?

Влекомая Любой, я в какой-то момент заразилась её своеволием. Тогда она уже перешла к активному угнетению Виталика, когда и надоел, и бросить нельзя — подберут ведь кровное, удобное, пленённое! Мы поехали потоком на экскурсию на завод. Всю ж дорогу, при всяком случае она его гнобила, шпыняла, высмеивала. За очки, за вихры, за ботинки огромные. За реплики, за молчание, за гнев и за милость. Придираясь, выдрючиваясь, лезла из кожи вон и изрекала смешное. Я смеялась.. А потом сама талантливо язвила, язык-то у меня подвешен получше. Любка хохотала, заходясь, как рыжая ведьма. Виталик же, белый от напряжения, вдруг тихо сказал мне: "Перестань. Тебе не идёт". Я перестала прям на середине гениальной шутки, вдруг как-то сразу возненавидев свою роль в Любином балагане. Королева развлекалась, а я из фрейлины шагнула в шуты и не заметила.

Буквально наутро меня отозвала декан и спросила, что я думаю о Любе. (Застала меня в смятении, как бы угадав мои мысли.) Оказывается, приходила бабушка Виталика, серьёзно обеспокоенная. Обвинила Любу не просто во влиянии на внука, а в развратных действиях и провокациях парня. На суицид во имя любви.

Виталик рос круглым сиротой, его опекунами были бабушка с дедушкой, ещё, слава богу, не очень старые. Я этого не знала, никогда не интересуясь Виталиком как пристёжкой к Любе, вроде ленточки в её гриве. И пусть сказ мой замышлялся о грехе, не о грешнике, но она-то знала.

Я стала успешно, пусть и небезболезненно, отстраняться от душной заигравшейся парочки. Любин хохот, слышный мне всегда, напоминал теперь скрежет куска стекла под подковой. Я же больше училась, засиживалась в лабораториях, архиве, библиотеке. Где реально поздним ленинградским вечером, дождливым уж чересчур, и застала Виталика, рыдающего за стопками книг. Он уставил ими весь стол, будто крепостью, и невидимо подвывал за стеной ненужных знаний. Его выдали нереально здоровые ботинки, по-клоунски болтающиеся на тощих ногах.

Я зашла с тыла — и мы единственный раз нормально поговорили. Люба его пнула, убежав на кафедру "вертеть хвостом" перед молодым, неженатым и перспективным преподом. В нашей беседе, так и не нашедшей продолжения, Виталик навсегда сместил мои ассоциации с лошадьми и дворцами. Изгнанник с разбитым сердцем сказал, что она похожа на персик, в котором заморозили косточку. Само семя, сердцевину, нечто главное, словно создали Любу в криогенной камере, модном тогда опыте в фантастике. И ей, и никому не сообщив об удаче эксперимента.

...На журнальном столике лежал персик в разрезе. Рассечённый чуть больше, чем пополам, очень сочный плод спелой округлости. Половинка побольше содержала нетронутую косточку. Эта тёмная выпирающая миндалинка блестела под лампочками как-то по-особенному, будто покрытая лаком. Что за чудеса — заморозили косточку да ещё идеально вложили её во фрукт! Кто это, раздражаюсь, так развлекается, время находит на ерунду, когда вахту только начали и дел невпроворот? Но в эпично-резных дверях кают-компании раздался смех, хладным воспоминанием продравший кожу, и наскочившая сзади Люба бросила персик об пол, с брызгами и усладой раздавив промороженную сердцевинку. Даже персик оказался подделкой, восковой и безжизненной. Худая, с чёрной стрижкой, очередная начальница и "чья-то там жена" в тысячной песцовой шубе — тоже.