demaskir

Этот греческий островок поражал безмятежностью. Ни туристов, ни отелей, даже населения мало, потому что места нет. Да и воды нет, никакой: в результате деятельности человека островок окружило сушей, все перешейки сомкнулись. Теперь пресную искать приходится, чем наша международная команда и занимается.

Я бродил там, где раньше билась адриатическая волна, примеряя схемы узбекских арыков к зарослям папоротника. Смутно догадываясь инженерским умом, что воды тут полно.

Услышав звонкий хруст, приостановился — и возликовал. От участка кустарника отделилась девушка в "древнегреческом брендовом". Тунике, упирающейся в сандалии с оплёткой до коленок. Она грызла большую морковку, мурлыкала "Эту сумочку муж купил, эти часики муж купил", со смехом смотря и на сумочку, и на часики, и вообще имела счастливый вид моей первой жены. В те редкие минуты, когда она не питалась мной, а была недолго сыта. И возвращалась с покупками, успешно потратив мои, свои, наши плюс кредитные деньги..

Появление исключительно моего типа женщины-гарпии, пока прячущей хищный клюв за тонким носиком в невинных веснушках, на греческом островке было воспринято как знак свыше. Молния Зевса! Я сделал охотничью стойку, послав всю безмятежность этого уголка вместе с арыками (и долгами после развода) в царство Аида.

Будучи мне по плечо, морковница показалась больше веганкой-пронырой, чем мясоедной гарпией, бывшей мне аж до ключиц. Русская девушка, дипломатическая дочь, приставленная к нашей группе консультантом от посольства, всем духом соответствовала родной стране. Лишь тело её немного заблудилось.

Греческим она владела на уровне рынков и магазинов, очень по-русски покрывая эмоциями и жестами недостаток слов. Образования пока не имела, хоть и училась в двух вузах сразу, и ещё в третьем онлайн. О цели нашей работы "консультант" имела самое бледное представление, однако энергично объясняла мне, что раз засухи здесь нет, значит "вся вода внутри, под островом".

Рассуждая без всякого участия мозга о бурении скважин, она ела очередную морковку, присланную бабушкой из России, и явно путала меня то ли с менеджером какого-нибудь бутика, то ли с немножко душевнобольным.

Обстебала мой заход про мужа, который всё купил, сказав, что ей всё покупает папа, но я тоже могу сделать доброе дело. Подарить что-то. Например, к этому комплекту очевидно не хватает чалмы или тюрбана. Она покажет, какие ей нравятся — а я сам выберу! Такая свобода действий захватывает, правда же?

А в обмен на подарок она со мной поужинает. Не в этой дыре!! Вы что, глупый? (Я бешено отрицал эту истину.) На большом острове, в ресторане прямо в море. Столик она закажет, так и быть. (Я униженно благодарил.) После мне было позволено оплатить тюрбан со своей карты, чтобы она сейчас смогла его забрать. "Так выйдет быстрее, да и выберете вы не то, я уже вижу..." Противопоставить мне оказалось нечего.

На прощание меня чмокнули в подбородок, куда дотянулись на носочках с обхватом меня в очень интересной области. Угостили последней морковкой из торбочки и выразили, что я — хороший мальчик. И такой смешной, хвала Посейдону! После чего русые волосы, виноградной спелости глаза и носик с хихикающими веснушками стали отдаляться. Я тоже сделал пару жалких шагов на чистом достоинстве, но упал на стеной стоявшие кусты, из которых она появилась. Там не было прохода, да и мне нужно в другую сторону! Встав и развернувшись, не подчиняясь мизеру воли, я посмотрел ей вслед. И встретил её прямой ироничный взгляд, очень тревожный для меня — ибо очень умный.

Девушка излучала сияние цвета морской волны. Эти лучи сходились вокруг меня, обводя мой силуэт и проникая в землю подо мной. Она разомкнула рот. Не шевеля губами, не смещаясь сама, моя морковница посылала звуковую волну. Я услышал сначала мелодию, похожую на известный больше по каверам, чем по опере, "Плач Ярославны". А потом уже слова. Какие-то и угнетающие тебя, не имеющего величины. И тут же возбуждающие, вливающие тебя по клеточкам в нечто единое и могущественное.

Не распыляясь на атомы, я вбирал и отдавал силу, с которой не был и не буду дружески знаком. Просто я являюсь, оказывается, её частью. Но это бессмертное знание тщетно в моей текущей роли...

Она пропела что-то про поток из-под ног и без всякого перехода отвратительно крикнула, словно выключив дорожку с мелодией. Всё безумнее крича, штопором ввинчивая звук в твердь, где я стоял, незримая мне больше "она" подняла бурю, закрутила смерч. И меня подкинуло ввысь на фонтане пенящейся от напора воды.

— Да будет с тебя. — Близко-близко вымолвили открытые губы-раковины и захлопнулись, дунув в меня чёрной окатной жемчужиной. Русые волосы её разметались студенистыми медузами, морские звёзды дёргались как веки...

А на позиции носика стальным гарпуном торчал настоящий бойцовский плавник, сломанный в хряще. Не клюв, как у гарпии.. Но эту ошибку критичной не считаю.*

* Название рассказа - ироничная отсылка к фильму "Греческая смоковница".

Засиделись на именинах холостяка Крагина до «красных светлячков». Первых лучинок и коптилок, осветивших деревенские избы еще до петухов. Потом разбрелись, зевая, по разным сторонам. Я пошел в свою Фащевку для короткости лесом, как и всегда из Двуречек. Уже сворачивая мимо кладбища, увидал кирпичника - дядю Матюху. Матвей, умный рукастый мужик, нес вязанки хвороста. Рослый и бородатый, с топором, всегда краснолицый от обжига своего товара, он прямо «пылал» в занимающемся рассвете. Чистый разбойник, подумалось мне. Так вот в лесу встретишь, не знаючи-то, сухих штанов не напасешься.

Но Матвей улыбнулся, поздоровался и сказал: «Побереглись бы вы, Виталий Васильевич, лесом ходить. Опять Уховёрт лютует. Вчера Евдокию Синявину за ягоды наказал, кровь левым ухом так и льет, как бы не оглохла». Я вздохнул на эти надоевшие мне с ребячества сказки, но ответил, что имущество Уховёрта меня не интересует. Значит, можно надеяться, что мы не встретимся. И пошел себе, думая о Матюхе, который мудрее и богаче меня, посещает «церкву», сроду не замечен пьяным, однако уверен в рассказе бестолковой девки Евдокии. Каковую до сих пор мать не подпускает к корове, потому что в крайний раз она спалила хлев и чуть не сгорела сама... И которая наверняка жадно пригнулась к ягоде и не заметила сук или ветку. Такое и с бабами поумнее бывало.

На половине своего пути я загляделся на низкий широкий пень, размерами с общий обеденный стол из веселого столичного кабака. Два месяца назад мы отмечали в таком окончание курса. А поскольку все пировавшие выпускались с естественных наук, то уговорились принести символы своих дисциплин. В этом состязании победил, ко всеобщему изумлению, молодой приват-доцент М-ов, укравший две кадки с карликовыми березками из соседнего питейного заведения «Трактъ». Я-то, круглый дурак, со своею страстью к ботанике, принес тропических лилий, выращенных с таким трудом в университетской оранжерее...

Вот и сейчас мои безвинно погибшие лилии заново встали перед глазами, да не просто так - ибо на трухлявом пне что-то желтело. С детства слабый зрением, я подошел ближе и увидал нарциссы! Чуть ниже и венчиком курчавее обычных, это, без сомнения, были представители семейства Amaryllidaceaе, прекрасно себя чувствующие посреди губчатой грибницы. В начале августа, в черноземном уезде...  Вчера их тут не было, а я шел из дому, значит - навстречу пню, и не заметил... Что это, розыгрыш или дар Судьбы?! Хотя кому тут шутить подобным образом?

В предвкушении настоящего открытия и будущей монографии с золотым тиснением, с ученым трепетом я сорвал с тенистого участка пару лопухов, еще влажных от росы. Несколько нарциссов взял на букетик - Ольге Ильиничне. В углубление другого лопуха, скопившего целое озерцо, постарался вместить тройку цветов с корневищами. Добыть их из пеньковых трещин оказалось неожиданно легко.

Увлекшись, я не сразу почувствовал что-то мокрое на левой щеке. Провел рукой по лицу почти машинально, но вскрикнул, когда перед глазами оказались красные пальцы. Боясь за хрупкие стебли и соцветия, я зажал свою добычу одной рукой, а другой стал утирать щеку. Но крови становилось всё больше, я никак не мог ее вытереть! Чуть склонив голову набок, понял, что бежит она из левого уха. Где я теперь ощутил боль и явственное скопление жидкости. Слабо тряхнул головой - и кровь полилась, точно из артерии, будто ее выталкивало. Ужас завладел мной, я швырнул проклятые цветы на пенек, обхватил голову руками и громко закричал, отмечая усиление давления в своей черепной коробке: «Хозяин, прости и забери, прости и забери, прости и отпусти!». И упал уже от слабости, видя, как кровь моя питает землю вокруг.

Крагин, тот приятель, у кого были именины, нашел меня у пня после обеда. Он и шел ко мне, с «новыми» петербургскими журналами, что доставлены были, вопреки обыкновению, с опозданием лишь в две недели... Говорит, обнаружил меня очень бледным и в сознании, но в полубреду, с закаченными зрачками. Я, как безумный, бормотал на латыни про Narcissus. Кровь на лице осталась двумя разводами, вроде как оцарапанными пальцами мазнул. Левое ухо было, надо полагать, долго прижато к земле, оттого несколько скрутилось и вытянулось трубочкой, на манер героев норвежских сказаний. Надежды на научное открытие испарились без следа, как и нарциссы, конечно. Одолел Уховёрт, местный леший, интересом взял. И алчностью нашей человеческой.

Мы дружили втроём. Люба, Виталик и я. Дружили нерастащимо и пламенно в любую общую минуту, хотя ребята учились вместе, а я была в другой группе и расписание наше совпадало редко. Но обожать Любу и не замечать Виталика так, как бывает только в восторженном самообмане молодости, мне ничего не мешало. Даже клёво было разойтись на занятия, чтоб потом на перемене, резвой такой кобылкой, радостно скакать к ним, завидев издалека породистую Любу, выделяющуюся в любом табуне.

На неё стоило бы посмотреть без спешки, остановившись! Рыжая, крупная, величавая такая, с мастью. Всё знающая о своей привлекательности и выгодах подачи себя среди хрупких и романтичных. Напористая девушка. А ещё эксцентричная для образа и очень себе на уме — для жизни... Но этого я не видела, где ж там рассмотришь, при переходе с рысцы на галоп?!

Если не слишком начитанная (но нахватавшаяся подходящих к образу "демонической женщины" отсылок) Люба сравнивала себя с тёзкой, Любовью Дмитриевной Менделеевой, пиковой дамой поэта Блока, то как раз начитанный Виталик в такие детали не вдавался. Представляя собой снимок молодого Блока во всей красе.. Просто он был самый преданный пони, нечёсаный паж своей королевы, носивший за ней шлейф пуховой накидки, сменку, учебники. Когда Люба в бесцветном гардеробе стряхивала на Виталика пальто, шапочку, шарф без единого слова или взгляда — и он всё ловил — можно было легко представить сияющий дворец. Приём окончен, за Королевой смыкают эпохальные двери. Она устало снимает корону, сбрасывает мантию на верного пажа.. И над головой Виталика ещё долго трепещет воображаемое мной павлинье пёрышко с высоким, но слепым глазком над шёлковым беретом...

Я в сверкающих чертогах кто-то вроде фрейлины-наперсницы. (Платье тоже хорошее, да почёта нет, одни пересуды.) Выслушиваю чёрт-те что, обаятельную несуразицу про покорение мужчин, вершин и тонкости пошива песцовых шуб. Про то, как надо жить без унизительной нищеты в форме "стипухи" и уравниловки в виде коммуналок. И про Север, на который мы все были заведомо распределены, но куда ехать мелким сморчком не стоит...

Даже сквозь крючковатую повесть своей жизни, когда многое проясняется на расстоянии десятилетий, я не в силах объяснить, что приковывало меня тогда к этой аморальной девушке, полной чуждой мне фальши и сообразительного лишь на интриги психопатства... Потому я и рассказываю так въедливо, нудно, словно пытаюсь прожить то время заново и объяснить себе, чем меня-то окутал этот королевский флёр в обшарпанном пальтишке. Правда ли была так хороша эта лошадка или была она лишь уникальна: и в стойле перебирала ногами, готовясь перекусить уздечку?

Влекомая Любой, я в какой-то момент заразилась её своеволием. Тогда она уже перешла к активному угнетению Виталика, когда и надоел, и бросить нельзя — подберут ведь кровное, удобное, пленённое! Мы поехали потоком на экскурсию на завод. Всю ж дорогу, при всяком случае она его гнобила, шпыняла, высмеивала. За очки, за вихры, за ботинки огромные. За реплики, за молчание, за гнев и за милость. Придираясь, выдрючиваясь, лезла из кожи вон и изрекала смешное. Я смеялась.. А потом сама талантливо язвила, язык-то у меня подвешен получше. Любка хохотала, заходясь, как рыжая ведьма. Виталик же, белый от напряжения, вдруг тихо сказал мне: "Перестань. Тебе не идёт". Я перестала прям на середине гениальной шутки, вдруг как-то сразу возненавидев свою роль в Любином балагане. Королева развлекалась, а я из фрейлины шагнула в шуты и не заметила.

Буквально наутро меня отозвала декан и спросила, что я думаю о Любе. (Застала меня в смятении, как бы угадав мои мысли.) Оказывается, приходила бабушка Виталика, серьёзно обеспокоенная. Обвинила Любу не просто во влиянии на внука, а в развратных действиях и провокациях парня. На суицид во имя любви.

Виталик рос круглым сиротой, его опекунами были бабушка с дедушкой, ещё, слава богу, не очень старые. Я этого не знала, никогда не интересуясь Виталиком как пристёжкой к Любе, вроде ленточки в её гриве. И пусть сказ мой замышлялся о грехе, не о грешнике, но она-то знала.

Я стала успешно, пусть и небезболезненно, отстраняться от душной заигравшейся парочки. Любин хохот, слышный мне всегда, напоминал теперь скрежет куска стекла под подковой. Я же больше училась, засиживалась в лабораториях, архиве, библиотеке. Где реально поздним ленинградским вечером, дождливым уж чересчур, и застала Виталика, рыдающего за стопками книг. Он уставил ими весь стол, будто крепостью, и невидимо подвывал за стеной ненужных знаний. Его выдали нереально здоровые ботинки, по-клоунски болтающиеся на тощих ногах.

Я зашла с тыла — и мы единственный раз нормально поговорили. Люба его пнула, убежав на кафедру "вертеть хвостом" перед молодым, неженатым и перспективным преподом. В нашей беседе, так и не нашедшей продолжения, Виталик навсегда сместил мои ассоциации с лошадьми и дворцами. Изгнанник с разбитым сердцем сказал, что она похожа на персик, в котором заморозили косточку. Само семя, сердцевину, нечто главное, словно создали Любу в криогенной камере, модном тогда опыте в фантастике. И ей, и никому не сообщив об удаче эксперимента.

...На журнальном столике лежал персик в разрезе. Рассечённый чуть больше, чем пополам, очень сочный плод спелой округлости. Половинка побольше содержала нетронутую косточку. Эта тёмная выпирающая миндалинка блестела под лампочками как-то по-особенному, будто покрытая лаком. Что за чудеса — заморозили косточку да ещё идеально вложили её во фрукт! Кто это, раздражаюсь, так развлекается, время находит на ерунду, когда вахту только начали и дел невпроворот? Но в эпично-резных дверях кают-компании раздался смех, хладным воспоминанием продравший кожу, и наскочившая сзади Люба бросила персик об пол, с брызгами и усладой раздавив промороженную сердцевинку. Даже персик оказался подделкой, восковой и безжизненной. Худая, с чёрной стрижкой, очередная начальница и "чья-то там жена" в тысячной песцовой шубе — тоже.

Не могу утверждать, что я в здравом уме, я ж не политик. Но всё случилось со мной, поэтому рассказать-то я вправе. Ну вот и слушайте.

Я нашёл наушники на спортивной площадке. Большие, хорошие, дорогие. (Состояние: чуть потрёпанные.) И поднял их левой рукой, это точно, в правой был инвентарь — я тут убираю в сезон. Левой же рукой надел "уши" на шею, чтоб не мешались, и забыл про них напрочь. В обед уже отмываюсь в спортклубе, сую руки под дозатор с мылом: правую сенсор видит, а левую нет. Обе вместе распознаёт, только если правая сверху. Я, конечно, правша абсолютный, левая так у меня, для симметрии, но странно. Я на всех аппаратах попробовал, даже видосик заснял.

Наушники отложил пока в шкафчик. Прошла неделя, никто их не хватился, стал носить сам. За это время выяснилось, что разные датчики не реагируют не только на мою руку, но и на шею. При досмотре в клубе никакого писка ни на цепочку, ни на браслет металлический. Я рискнул и вынес чип один прямо на шее, подвесил его кулончиком на цепочку. А чип был из клубной карты, которая универсальный ключ.

Не только план можно разработать, оказывается, если постараться, но и действия. Левой рукой, раньше не державшей и ложку, не то что микродеталь, я спокойно открыл и закрыл всё, что хотел. Выгреб наличку, кое у кого её ещё много, и отправился восвояси.

А на выходе у охраны переполох: с единственной камеры, про которую я просто не знал (безопасники не наши установили, а наблюдатели от владельцев клубной сети), пришли распечатки кадра. У стенки раздевалки боком стоят мои штаны с ногами в кедах и майка с одной правой рукой... А пусто не только там, где шея. Но и где голова.

Моя собственная вдруг основательно закружилась, я крепко схватил шайтановы наушники, этот дар от злых духов. Но тут они проворковали на моём родном языке: "Имар, ты сдашь все экзамены по устному русскому".

И я сдал их.