demaskir

Однако воды в вине было явно с избытком. От бега, хохота и волнения она испарилась первой. И теперь мне просто хотелось пить, унять как жажду, так и сбить волглый привкус, будто выдуваемый пузырём из моего рта. Я снова толкнулся в двери, даже не обратив внимания, что декорации сменились. Костюмированные бездельники исчезли, а лавки помрачнели, избавившись от зазывал и от вывесок. (Не было и матерчатых лент на колышках между булыжниками мостовой - с рекламами услуг для отдыхающих.) Да все магазинчики тут даже погрязнели, будто кончились в продажном квартале фанфароны, выдающие свой утильный товар за приличную вещь.

Обтирая руки платком после противной и липкой дверной ручки, я рассмотрел комнатку, в какую попал. Собственно, рассматривать здесь было нечего - на единственной стене без драпировки под шёлк висел гонг. Старинный, медный, однако начищенный, словно солнышко. Я позабыл о жажде и ударил в него с одним горячим желанием: если здесь есть тот, кто способен отдраить гонг, не мог бы он вытереть и ручку... Но взявшийся извне юнец, выскочивший бесёнком из стены, в неких портках и феске без кисточки, не был охоч до разговоров. Он молча протянул мне ладонь. Я со вздохом дал сколько-то - и вдруг повёл носом... Вокруг сладостно запахло моим любимым духом непристойных приключений. Мне почудилось, что я понял, где оказался.

Юнец рыбкой нырнул за драпировку, тут же отдёрнув её для меня и исчезнув. Я спустился на несколько ступеней и увидел магазинчик с грубыми деревянными полками и с таким товаром, который нельзя было соотнести с чем-то известным или знакомым. К тому же - прямо посреди комнаты - из земли росло настоящее карликовое дерево, всё в колючках. На них, по чьей-то безумной прихоти, были насажены красные бумажные цветы... Но тихое местечко оказалось обитаемым.

Под деревом стояла совсем молоденькая девушка, темнее тюрчанки и милее степной азиатки, зато и в алом тюрбане (сливавшемся с крупными цветками, украшавшими шипы пустынной недоросли) на клубке чёрных косиц, закрученных высоко, и в жемчужно-прозрачных шальварах сразу. Я догадался, что она лишь изображает кого-то, как фрейлина порой королеву, для забредающих сюда проходимцев. Впрочем, это не имело значения, ведь она была не просто привлекательна.. Её по-своему скомороший наряд, дополненный оранжевыми губами и клеопатровыми стрелами колера половой мастики, не имел верха! Только светло-коралловый гарнитур затейливого плетения спускался с тонкой шейки и чуть касался вольного пояса шальвар, когда она наклоняла уставшую от веса причёски головку почтительно и смиренно.

Я взял с полки не знаю что, первый попавшийся предмет. Спросил на странной смеси языков, ходившей по здешним улицам, не название вещи или цену, а как это можно использовать. Она тихим грудным голосом отвечала: за награду ей разрешается показать. Я достал побольше денег и положил перед ней.. Велико же вышло моё разочарование! Девушка лишь надела на себя пару спиральных браслетов, растягивающихся от запястья до локтя, и скрестила гибкие руки, чтобы сомкнуть звенья. Вероятно, жест, как и предмет, олицетворяли покорность, но такое меня не трогает.

Зато я быстро поумнел и принялся выбирать. Нашёл длинную перевязь, схожую с полотнами цирковых гимнастов, на надёжной застёжке. Выложил почти всё из имевшейся при себе наличности - и легонько примотал свою рабыню к дереву под её щедрую к богатому клиенту улыбку. Затем переспросил глумливо, всё ли разрешается примерять. Она подтвердила, но уже беспокойнее, тараторя про обязательность награды.. Я взял отличный кожаный кляп и отстегнул свои часы с каменьями, преподнеся их к её ногам. После, с редчайшим наслаждением, затянул и кляп, и концы полотна, только теперь защелкнув скобу.

Сняв пустой золотой медальон вместе с крестом, я показал продавщице последнюю выбранную вещицу. Она жутко и страждуще застонала, побледнев, как восковая свечка, кладя оттенок лишь ранами от шипов. Даже оранж с её губ над кляпом сполз до рассеянного света гелиотропа. Жаркая бабочка обращалась назад, в мотылька, летящего на скользнувший по хладной каменной плите отблеск луны.

Ковбойское лассо из этого - воистину! - магазинчика редкостей стряхнуло с деревца все цветы и обломало половину колючек. Я замер ненадолго в своём представлении, где импресарио нежданно велел марионеткам сыграть трагедию. А потом очнулся, привёл в порядок костюм, схватил только свои часы и бросился вон.

В первом же маскерадном павильоне взял маску не глядя, расплатившись банковским билетом на имя своего завтрашнего сопровождающего. Нацепив её, прошёл по галерее с кутилами, прибившись к каким-то вопиюще шальным нахалам, и фланировал с ними после по набережной, имея успех и сыпля отчего-то солёными моряцкими остротами.

Когда в ожидании фейерверков погасили огни, я оказался рядом с благопристойным семейством, смотревшим на воду, где в лодках проплывали хмельные знатоки публичных эффектов, постоянно топящие друг друга. Я занялся тем же самым осмотром, подыгрывая озорной дочке семейства, пухленькой и свежей, шутками и комплиментами. Как вдруг девушка повернулась ко мне и страшно вскрикнула, напугав родных!

Сбежав под гул зрителей и треск шутих, я снял маску. На меня по-отечески взирал, ухмыляясь ненасытным вурдалаком, мэтр Синяя Борода. Он был отвратителен своими буграми щёк и далеко высунутым носом, годящимся для Сирано или Арлекина. Да к тому же пропитан фосфорным составом и горел синим пламенем. Действительно, выглядит весьма пугающе. Не то что под маской!

Всё правда, с обеих сторон. Вот только жениться снова я пока не собирался.

До нового тира я изрядно отмахал пешком. Маленькое помещение, зато отдельным домиком: мимо не пройдёшь. Скромный выбор оружия, звонкий лязг металла. Все мишени - фигурные жестянки, держащиеся за свою стеночку.

Я сбиваю кувшинку, чётко штампованную с розового лотоса, под Царевной-лягушкой. Запускаю лошадок в карусельке и ловлю на мушку, словно взрослый, пятно со штырьком на зонтике пляжной красотки. Попадаю, вынудив скромницу показать мне змеиный хвостик соблазнительного рта. И свой совершенно невинный купальный костюм.

Слащавый красавчик за кассой, довольный бойкой торговлей, отрывается от меня на горячую улыбку. Пока он залип на вошедшую со двора женщину, я дуплетом снимаю картуз с головы студента и порчу муфту его подружке, которую он трепетно держит под локоток. Наклоняясь к спутнице, чтобы полюбоваться её смехом... Эта парочка на коньках с амурной открытки - мой возможный выигрыш. Это же приз, а не цель!

Кассиру кажется, что я дважды лупанул в молоко. Он хихикает, скрывая смешки гениально придуманным кашлем. Но женщина, вошедшая со двора, всё видит и понимает. Она выгибается ко мне вроде удивлённо, однако с давно привычным искушающим кривляньем. Широко расставив лживые глаза, раздвинув совсем молодую переносицу. ("Любому зверю стреляй между глаз!") Капюшон с готовностью падает с охапки пепельных волос, перекрывая сложную мишень с балеринкой. Музыкальную шкатулку, играющую "Лебединое озеро" с царапаньем и писком, как после насланной на весь оркестр порчи.

- Эу, неизвестный стрелок, это мой тир. - Она объёмно всматривалась в меня, как, видно, во многих клиентов в те дни. Искала признаки безумия, дурмана, истерики и заискивала одновременно, хитря и извиваясь перед очень вероятной угрозой.

- Я знаю. - Нервничая под её сканерами, раскладывающими меня на клеточки в сетке зрительного контакта, я хотел звучать не спокойным, а отстранённым. - Здравствуй, мама.

Одним детским моим ноябрём, помнится, лило без передыха. Тогда все дожди назывались "кислотными" и взрослые ужасно нервничали по такому поводу. С меня даже сняли обязанность следить за тазиком в кухне. (В него набегала вода с самого кривого и низкого в квартире окна.) И однажды я увидел, как гладкая серая крыса пьёт из этого тазика. Я объяснил ей, что эта вода вредная, лучше, вон, из-под крана, вечно подтекающего. Тебе же не надо много, ты же не верблюд!

Крыса посмотрела на меня с равнодушным интересом, красиво отведя головку. Я сделал шаг, но она сразу цыкнула, сохраняя грацию лебедя с угрожающими мне резцами. И продолжила пить.

Что я мог сказать той, кто не узнал меня? Доброй ночи и удачи, детка? (Причём ровным голосом сочного тембра, украденного из озвучки Джеймса Бонда..) Она же уже решила, что знает достаточно и беспокоиться не о чем. Ведь её внимания я всё равно не стою.

Я прибил её тяжёлой гранёной сахарницей удачного цвета гранатового сока. Раскололась только крышка...

Сейчас тоже надеюсь на минимальный ущерб.

И на ливень, рикошетящий в продырявленные мной стёкла, кучкующийся в ржавые озерца - не для поплывших лотосов.

Аве тебе, Юпитер Громовержец!

А дождь-то, реально, всё такой же кислотный.

Этого свекрови вполне хватало, она получала какое-то священное благоговение от одного лишь "выражения спины" Татьяны Николаевны и удалялась в ладу с собой и миром до следующего раунда. С деланным наполеоновским безразличием под старомодной шляпой в три угла, да с пурпурными пятнами на щеках от невольных красок, брошенных триумфом самолюбования. На мгновенье расцветивших изжелта-бледный портрет того типа деспотической гордячки, каковой называют "отжившим" лишь слепые котята да литературные юнцы...

Но Войтецкая была, воистину, уже стара. Житейская подвижность покидала её постепенно, пересыхая вместе с источниками травли. После кончины мужа она надела более не требующий светских переодеваний траур и долго держалась просто великолепно! По сложённой привычке "ела поедом, чёртова баба!" бывших сослуживцев супруга. Развлекалась, принимая у себя сочувствующих визитёров, давая аудиенции - и не давая ни копейки! - попрошайкам, лизоблюдам, авантюристам, святошам и торгашам. Отлично при этом управляя имением и никого не подпуская ни к делам, ни к средствам.

Нежданная смерть сына оказалась куда более болезненным испытанием, подкосившим её по-настоящему. Случился тот удар судьбы, к которому нельзя подготовиться. После такого Войтецкая чересчур скоро, как всякий везунчик, поражённый коварством Фортуны, осела, располнела и будто бы "приземлилась", прекратив принимать и оставив без своего деятельного призора ведомство мужа. А вся её живость перетекла из тела в бесконечную игру ума, в мелкий пузырчатый стеклярус, с гнилой нитки просыпанный на рукоделье и никак не желающий нанизываться на иглу.

(Вот и ещё один образ, тоже навеянный Татьяной Николаевной, возник у свекрови в нагрузку к ненавистному роялю. Только невестке, любившей всякие причуды - лишь бы ничего не делать, такая пакость подходит. Но ей?!)

Однако мучительный вопрос "как так вышло?" не шёл из головы Войтецкой и точно принуждал её склониться ещё ниже, теряя уже не в росте, но в самой энергии жизни. В глухом (и дважды, увы, расшитом по круглой, как колоб, фигуре) трауре госпожа Войтецкая медленно перекатывалась по собственным владеньям тенью себя прежней.

- Гроза-то наша, - шептались в людской, в саду и на кухне не без поразительного для всё слышащей Татьяны Николаевны сочувствия - молонья-то наша небесная, совсем сдала! Еле ноги таскает! А вчерась того офицерика, кто уж вторую неделю ходит, приказала взашей выгнать! И самолично смотрела, как Мирон Иваныч его с лестницы спускают.. Опосля вроде улыбнулась. А когда ухарь-то этот вскочил, без фуражки и красный, аки рачина в гольном кипятке, да кулачком затряс, рассмеялась в голос даже!

Людская содрогнулась от хохота. "Слухмённая", как звала её прислуга, презирая никчёмную невестку по подобию барыни, Татьяна Николаевна поморщилась и снова пересмотрела свои вещи. Самое необходимое уложено ловко, легко и почти незаметно. Никаких громоздких неподъёмных чемоданов: добытая в лавке Зюса на сворованные у свекрови деньги сумка "комфорт", представляющая собой кожаный заплечный мешок на ремнях, и видавший виды ручной антик-саквояж, ещё мамин... Согласно депеше, обронённой вчера в саду оскорблённым офицером, их имение "в военном порядке" изымут и займут в начале следующей недели.

На частном прогулочном пароходце, схваченном в порту живой силой, было битком. От чего "Марьяна" регулярно давал крен на разные бока и черпал-заливался со всех сторон морской водой. Но палуба мокла и вздувалась не только от того. Слёзы бежавших в никуда основательно добавляли влаги, а купец Оладьев - бывший владелец судна, горе семьи и большой дуралей, покровитель публичного дома Марьяны - украшал обстановку громкими звуками. Особо мокрыми местами он переходил с низких басов пьяного рёва на душу выворачивающий вой.

В этой музыке плавания всё равно куда - лишь бы отсюда - Татьяна Николаевна отвлекалась, теряла бдительность, пьянела, как непристойник Оладьев.. И не слышала свекрови вовсе!

До той поры, пока та не простучала, клацая от ветра и сырости вставной челюстью, ей в самое ухо:

- Так ты к тому ж и воровка! Я всегда это знала.. А поплавать не хочешь, рыба моя?

Татьяна Николаевна поражённо развернулась. Войтецкая смотрела невестке прямо в глаза, а заношенная треуголка на этом чёрном колобе маячила пиратским флагом и скорым страшным концом.. Ещё она была отчего-то выше Татьяниного капора, второпях надетого аж на толстый платок.

Цопкий крючок руки, облегшей перчаткою, впился в плечо Татьяны Николаевны. Но она успела, нашла складки бугристой спины в ветхом салопе, подбитом ватой. Пробежалась тоже хваткой рукой по складкам выше, к вороту и к горлу, как по клавишам с белыми бликами... Та вся как-то странно треснула, рявкнула мерзкую ругань - и вдруг скоро и жалобно взвизгнула от ледяной оплеухи моря.

Так не стало госпожи Войтецкой, с превеликим трудом вкатившейся на ящик с никому пока не интересным купеческим шампанским. Так родилась Татьяна Николаевна Стрига, с написанной судьбой распростившаяся по однажды позабытым мещанским документам.

И долго ещё, всю вторую жизнь, ей было не до роялей. Ей пело море, вечно одно и то же, вроде заклинания из давно усталых мелодий для новой Лорелеи: треск чёрной материи и проломленного ящика, грязное словцо, животный визг и совсем маленький плюх.. Однако на нарядном пароходце, где пассажиры впервые ютились стоймя друг на друге, он дошёл до ушей не только самой "слухмённой".

Просто нам всем тогда, в седьмой день Ноября, в осень от Рождества Христова тысяча девятьсот семнадцатую, было уже всё равно.

Только он не имел на неё никаких прав! Я встретил её раньше!! Ещё до школы. В смысле: до того, как Нина Алексеевна пришла в неё работать. Она переехала в наш частный сектор (в "посёлок", утвердительно говорили здешние) прошлой весной. Такой холодной, что моя Ниночка не снимала старого кожаного плаща, широкого не по ней даже в плечах. Она моталась в этой твёрдой палатке слабой малюткой, давно заслужившей тихую колыбельную. Увы, ей явно было не до колыбельных для себя. Да собственно, имелся и малютка, кому следовало бы ласково петь перед сном, но сначала требовалось прокормить и согреть их обоих.

Они поселились в жутком ледяном домине, бесконечно перестраиваемом и ломаемом её отцом. Мужчиной с пылающими глазами и в бушлате, наброшенном поверх сизых кальсон. Он мотался по посёлку с огромным крестом по вырезу нательного белья и постоянно искал что-то для своей хибары. Доски, шифер, батареи со свалки... Явно психически нездоровый, особенно к концу жизни, и в итоге бесславно померевший на собственном участке под завалами строительного мусора. Его не сразу обнаружили. Как и Ниночку - дочку из прошлой жизни Алексея Геннадьевича. (Почти все, я уверен, только на похоронах и узнали, как на самом деле звали "психа из хибары".) Дочери и досталось пропащее его наследство. Но хоть землю продаст девчонка, судачили поселковые.

На похоронах, кстати, я её не разглядел. Нас туда загнали потому что потому (сперва идти никто не хотел и местный батюшка, Алексея - человека божьего - привечавший, попросил "массовку" из старшеклассников), а она стояла с каким-то неуловимым всё время лицом. Поражаясь или недопонимая, кто такие все здесь и кто такая она сама - дочь своего незнакомого отца. Зато чуть погодя я увидел её в магазине. И это был не вожделенный трепет, а ментальный шок!

Лёгкая пацанистая фигурка под плащом-палаткой. Полудетское лицо под русым аккуратным каре и бедной вязаной шапке с отворотом. Но никакой размытой акварели, никакой милой рисовки для книжек о первой любви! Глаза из гжелевской керамики, подбородок вверх, носик торчком и губки сжаты. Всё тельце - в полёте к цели! Великолепная целеустремлённость, противостоящая моей кисельной жизни. А ведь она немногим старше меня, подумал я изумлённо! Но какая стойкость гранита в этой девчонке из белого мрамора!.. Даже со своим ребёнком она не сюсюкает, растягивая и слюнявя слова. Говорит громко и чётко, словно с равным себе взрослым, не теряя ни уважения, ни терпения.

В посёлке быстро прознали, что мой отец стал захаживать к Ниночке. Соседки доложили его сестре, моей действительно здравомыслящей тётке, которую я очень любил. Она прискакала на выходных с сумкой домашних блинцов и приступила к "санобработке" своего младшего брата без всякой деликатности. Я подслушал всё, то угорая со смеху, то аплодируя тёте Вале, но не переставая уже ненавидеть отца.

- Ты совсем чиканулся, что ли, прохвост старый?! Бесы рёбра щекочут? Так смейся почаще или разгони их, хоть иконку какую повесь! - Тётя Валя "пилить" умела, поэтому её собственный муж исполнял все инструкции без разговоров, до них ситуацию не доводя. - Саня, ты очнись! Одна была моложе тебя на семь лет, и чёй-то не видать теперь! Аж пацана бросила, во как бежала - пятки землю жгли.. Другая моложе на двадцать. Ты хочешь, чтобы она в космос улетела, как ракета?? Ты своего воспитывай, в люди выводи, а она пусть со своим сама разбирается!

Отец мычал и улыбался, как делал теперь постоянно. А ещё теперь он постоянно пел...

Окружавшие меня женщины (кроме матери-горожанки) все были на одно лицо. Возрастные, крепкие, словно бурлачки, тянувшие подводу из мужей, детей, огородов, скотины. Девушки-ровесницы быстро становились похожими или на матерей с потухшими лицами, живущих от продажи лука с картохой до сдачи свиньи под новогодние. Или на шлюх с заученными гримасами, виляющих задами перед машинами богатеев и собирающих "кавалеров" от остановки "Мост" до остановки "Речная".. Когда я смотрел в голодные глаза Ниночки - я видел другой голод. Самый жуткий, потому что обычный человеческий. Далёкий от меня, как книжки про войну. Но горел этот гжель, закаляясь рубцами до стали, неизменно! Огнём упорства, напоминавшего о её безумном отце, зато не стяжательства или хитрости. А на уроках пламя сияло любознательностью: она ещё оканчивала институт заочно и ей было интересно вместе с нами! Девчонки "тронутую эту" возненавидели, мальчишки "блажную" не обижали, мужчины же Ниночку полюбили единогласно. Особенно неженатые.

Да, я наблюдал: в нашей школе у мужчин были женские отвислые зады. Остатки кудрей или три волосинки с чуба. Байковые рубашки под лоснящимися пиджаками. Плохие ботинки. Примерно так выглядело всё мужское население посёлка старше сорока и младше пятидесяти, среди которого имелись перспективные холостяки. Не алконавты, не побирушки, не бандиты и не шизики. На этом фоне (да, я оценил) мой отец был в посёлке лучшим. Сзади и он был так себе, конечно, но лысину носил к лицу и одет-обут куда лучше. Материально вполне обеспечен. Образован, работает чистенько, не пьёт и поёт, как выяснилось. Все его проблемы - один я.

Когда я узнал об их скором "законном сочетании" из мышиного писка в хозяйственном, через стук в окно какой-то бешеной синицы, от дуба, облысевшего за одну ночь, я заявился к отцу на работу. Спросил, так сказать, о чём гудит земля... Он и теперь струсил. Тогда я взял его за грудки, затаскивая в руки вязаную жилетку, забирая самую душу его.. Напрягся и ударил отца лицом об стол. Вывел микрофон на полную и заорал на весь стадион:

- Нет! Этого никогда не будет!

Выскочил из рубки в тёмный угол под самой крышей. И слышал, как зрители смеялись и болтали, что комментатор с ума сошёл от такой дерьмовой игры и от того, что нет нынче настоящего футбола.

Я тогда уже поступил на художественно-графический и даже подрабатывал "рисовальщиком" в краевой развлекательной газетке. У меня висело задание: карикатура "Стивен Кинг отдыхает". Я помню, как разметил её в три штриха, а потом домалевал. Узкогубый очкарик в жилетке сидит перед телевизором. А по телику идёт передача "Будет кровь - будет и рейтинг". Зав по художке эскиз принял, только спросил:

- С чего у тебя макулатурщик этот лысый?

И сам вильнул карандашом, добавив мужику волос.

Правда, с чего?

В 2009 году мы с супругой были вызваны на официальную процедуру опознания. Я узнал лишь широкий циркониевый браслет, подарок бабушки отцу. Купленный ему "от давления" в телемагазине, кажется. Супруга не помнила и браслета.

Да, поездов здесь всяко больше, чем людей, решил я, углубляясь вроде в самую глотку города. Чёрную, сырую, костистую и совершенно безголосую. Кривой изгиб улочки становился теснее, крыши противоположных зданий ниже. Я и не помнил уже, когда шёл тут не сгибаясь. Но сейчас я перемещался почти вприсядку, выбрасывая коленца, ведь дома тут вросли в землю. Где-то надо мной (казалось, так высоко) бежал дождь, а я лишь слышал шум воды. Куда она стекает, оставалось мне непонятно, будто крышам этим и края нет. Редкие же лучинки, мерцавшие в окнах, казались мне гнилушками под ногами. Такие на болотах иногда вбирают и отражают свет от большого влажного зеркала...

Я словно пробирался теперь по отростку ключицы какой-то диковинной амфибии, давно упустив момент поворота и возвращения к её зеву. И вдруг выбрел, передвигаясь как животное, к начисто срытому дому. К горке земли. Крыши сразу оборвались, стало мокро и холодно, зато на этот вал даже падал луч далёкого фонаря. (Желтеющего то ли с возвышенности, то ли с такого высокого столба.)

Счастливый, я стал во весь рост у кучи почвы и глины, у обломков ставенок с петушками, у выдернутого и опрокинутого навзничь белёного забора. Дохнув всей грудью, я свистанул фонарю и брякнул что-то глупое и неприличное, обтирая жаркое лицо грязными руками. А обернувшись на страшную немую глотку, даже заулюлюкал в её провал. Но она тут же показала язык, вышвырнув на меня великое количество потрохов в ручьях вонючей воды.

Запах был так противен, что я вскочил на земляную кучу и принялся отгонять от себя потроха доской от бывшего забора, орудуя им на манер весла. Стоя выше, я не думал бежать к фонарю или хоть посмотреть за себя - я взглянул вперёд, этой глотке в самое нёбо, под зубовные стыки крыш.. И запустил туда доской!

Во всех вросших домишках нижнего порядка вспыхнули огоньки. Жалкие нищие крыши задребезжали, как жестяночки на неприкасаемом отцовом столе с "образцами видов".. Из недр отвратительной глотки послышалось прищёлкиванье, натужное движенье и смыканье челюстей. И этот последний оглушительный звук - расколотого, поддавшегося наконец ореха!

Меня снесло вниз. На куче лежал громадный чугунный шар с цепью, тянувшейся из глотки. На месте домишек топорщились какие-то обрубки, палки, тряпки и куски...

Я летел к фонарю, крича и не помня себя. (Впрочем, все вокруг бегали и кричали про то, что "разбило Нижнюю Чернавку".) Лишь ухватившись за столб и делясь с ним своим тугим кованым ужасом, я увидел такой же на другом краю городка. Откуда я, лазутчик во взрослой жизни, бежал в незапамятные, казалось теперь, времена, улепётывая с вокзала...

Я обнимал вовсе не фонарь, а огромную передвижную вышку-механик. Только на моей шар ещё висел, скрипя до поры цепью. Как пойманная галактика - охотница на амфибий с глубокими глотками.

Яблоки она растеряла все и поглядывала в подол, задирая его чуть не до слишком розового рта, с искренним удивлением и приятным смехом. Она ворочалась в проходе, как большая красивая ящерка в узком земляном тоннеле. Не трезвая, но милая и не опасная. Уже немного играющая с холостяком в разводку на дурака... Я с удовольствием смотрел на неё, подбирая спелые багряные яблоки. Здешние сортовые, сладкие - мёд и мёд!

Любуясь на свою славянку-вакханку, закрывшую мой нумер ногою, потерявшей наконец лапоть, я позвонил вниз и отменил все свои распоряжения. Приказал не беспокоить.

Взял хорошее крупное яблоко и подошёл к моей ползающей по полу гостье. Поймал её лицо пятёрней и спросил, изучая разноцветные (серо-синий и зеленовато-серый) глаза напротив:

- Как тебя зовут?

- Глафира, - ответила мне девица, дохнув мягким вином и ещё не отсмеявшись, но избранной моде не изменяя.

Зато я изменил намерение, заглядевшись в вырез её рубахи, не утяжелённой бельём.. Яблоко гладко вкатилось меж грудей "Глафиры" и осталось там. Я подтянул девку, помогая себе другой рукой, и прислонил её к стене.

- Стой так, ну! Слышишь, Глаша?

Сделав пару шагов назад, я быстро вернулся и разорвал ворот рубахи на ней до перехватов заказного сарафана. Я убедил её стоять так, как её поставили! И только тогда взял арбалет.

Не Вильгельм Телль, конечно, но всё-таки не по воронам из гостиничных бойниц поутру стрелять.

Я заменил табличку сам. Так и вставил поверх старой надписи - "Филимонов Я", чем попал в размер. Утром пришёл и увидел, что всё как прежде. Убрали Филимонова. А через три дня в чате № 16 высветилось уведомление: самостоятельно замещать утверждённые и зарегистрированные надписи не положено. Но, сообщалось далее, ваше пожелание о внесении изменения принято к рассмотрению. Ожидайте ответа о включении обращения в реестр обращений в течение четырнадцати рабочих дней.

Не успел в календаре нужную отметину сделать, как к начальству вызвали. Через бота, ко времени, но в режиме общей очереди, потому что у руководства приёмный день. Явился я к указанному часу и к главной двери поближе протиснулся. Стою себе тихо, смирно подпираю хлипкий информационный щит "Напишите сюда по любому вопросу!". И список чатов дан по схеме, похожей на систему водоотведения в старой коммуналке.

Час спустя понял - зря щит держу, писать в чаты никто не торопится! Все в кабинет норовят вильнуть. А туда ну кто ни зайдёт - обратно не выходит.. На пределе моего терпения ещё посетительница внутрь просочилась. Но очень опытная, уже из коридора кричала: "Пустите срочно, я льготница, я ветеран труда!".

Ноша моя тяжелеет, отойти некуда. Приёмная шумно вздыхает, всё громче и слаженнее - почти хор на спевке. Из кабинета же гул, как из раковины.. Недавно на работе фильм посмотрел про колонии подводных микроорганизмов. Может, это что-то подобное? А мы все в ракушке пока сидим и скоро выплывать цепочкой будем. Не знаю, отчаянно, крепко, с желанным усилием пожал я уставшими до ломоты плечами...

Тут грохот сверху раздался - и оповещение на телефон снизу поступило. Не очень отчётливо видно через трещины, да и в глазах размыто, но первая строчка читаема: "Табличка - Гостворкер - экстренно заменена".

Лечу к себе за стол, надо же обстановку помониторить, а там четыре буквы в чёрной каёмочке. ЛОСТ. Два часа меня не было и уже новенького нашли?! Такой "номер шестнадцатый" со мной не пройдёт!

Вихрем к начальнику метнулся! Втиснулся в главную дверь за секретаршей и не отстаю, вторым хвостиком мотаюсь. Пробежали с ней ещё одну приёмную, поменьше основной. (Зато вся в стендах: кому куда надо бы пойти за оперативным устранением проблемы, однако все ровно сидят.) И ещё одну, будуарную, с потрясающим аквариумом. (До этой только пробивная ветеран труда добралась, как старая бойцовская рыбка.) А дальше кабинет стильный, с расставленной ширмой и необъятным столом. Я за ширму юркнул пока, чтоб у возможного скандала под ногами не путаться. И на стол гляжу. На нём табличка - такая, что обзор заслоняет. Размером с тот щит, какой я не удержал: Джениус Фёст. Иностранец, судя по всему.. Как же обращаться-то к нему, хоть бы по батюшке знать. Ну океюшки, думаю, сейчас послушаю, что секретарша скажет.

Она же молча к столу подходит, папки берёт какие-то, коды с обложек телефоном сканирует - жмак-жмак по дисплею - и бессловесно удаляется! Я даже из-за ширмы вышел, чтобы за табличку заглянуть. В роскошном кресле нет никого, но ощущение скользкое - будто здесь кто-то есть..

И тут голос в кабинете раздаётся, глубокий такой, властный:

- Чего ты хочешь, Филимонов?

Вместо того, чтобы сказать, что вы сами меня вызвали и вообще.., я вдруг самоуверенно заявляю:

- Порядка хочу. И понимания...

- Покоя, значит. Я тебя услышал. Иди, Филимонов, работай спокойно. И на табличку внимания не обращай..

- Хорошо. - Разворачиваясь, я мог бы поклясться, что голос идёт из кресла.

- Да, Филимонов, - догнал меня сильный звук, будто шарики металлические прошили деревянную спину, - бабку в приёмной макни головой в аквариум! - Я ойкнул. - Тихо!! На месте поймёшь.

Ветеран смотрела в аквариум пристально и заворожённо, касаясь воды уголками кружевного воротника. Бормотала что-то про "вон того усача - вылитого улана с дагерротипа".. Я окунул её совсем легонько. Но она цепко ухватилась за воду и сразу поплыла. Погналась за своим усачом, распушив белое кружево хвоста.

За моим столом всё было спокойно. Блестела табличка "Гостворкер". Шептались соседи напротив. Возмущался незнакомый тучный гражданин с дорогим портфелем, выцепивший секретаршу, качающую хвостиком:

- Я не понимаю, в чём заключаются мои обязанности!.. Табличка странная.. Почему меня перевели именно сюда?!

Барышня отбилась копией распечатки чатов, посоветовав гражданину обратиться куда угодно "по подходящим веткам корпоративных коммуникаций". Он устало плюхнулся в кресло, откинувшись на спинку и погружаясь в перечень веток общения, словно в фигуры из сакральной геометрии... Я всё это точно видел, но даже веса его на себе не почувствовал.

Мой телефон пиликнул в мусорной корзине под столом, когда я удобно воспарил над офисом. Меня пригласили в секретный чат поддержки анонимных жертв.. Не видно отсюда названия... "Гад-же-ты" наши с новым работником под бессменной табличкой звякнули вдруг синхронно, только мой аппарат сразу потух. Разрядился наконец-то!! Так вот ты какой, покой.

...Я доставил цветы чужой жене - лично - потому что меня товарищ попросил. Дружок из чата одноклассников.. И всего-то. Это было два года назад. С тех пор я долго распределял конфетно-букетных курьеров по заказам, а потом поднялся со склада сюда. Раз в месяц белых голубей учитывать, от доставщиков премиум-подарков улетевших..

А дружок мой так и мается на сборке, на розах. Ни одной подрезать не может - вроде кровь из них бежит.. Получал иногда от него приватные сообщения. Сперва реже писал, потом по пять криков души на дню. Да что я ж сделаю? Между прощением и забвением целый океан возможностей оказался. Переплыви его, попробуй! Оберни ненависть в смирение.. Фальшивым смайликом и этичными выражениями тут не поможешь.

Вот от супруги его только однажды картинку получил. Зато какую замечательную! В чистых озёрных водах золотая осень с холма отражается, как в стёклышке. Как в хрустальных её глазах.. Нет, до чего таки добрались технологии! В какое-то пушистое "облако" загрузили мою ясноокую.. Жаль, было указано, что "отправитель не принимает ответных сообщений". Всё правильно. Просто - даже на покое - настолько мне жаль!!

Напишу об этом, пожалуй, в анонимный чат. Кого бы он там ни поддерживал: дистрофиков, трудоголиков, выгоревших бюрократов, жертв языка эйчаров или пострадавших от веток делового общения. Если телефон воскрешу. Ну или сам.. На новое место устроюсь. Только непременно к реакционерам трудового распорядка.