Чернила и Зеркала. Глава 6
Их пьяные, визгливые голоса, похожие на скрежет железа по стеклу, прорезали серую, монохромную пелену ночи.
— Эй, корешки! Откуда такие нарядные плывете? Нет ли у вас чем пособить, подсластить вечерок? — один из них, тощий, с лихорадочным блеском в глазах, сделал неуверенный шаг вперёд.
Меня пробрало волной такой чистой, концентрированной злости, что в висках застучало. Захотелось схватить каждого и с размаху воткнуть лицом в ближайшую лужу той самой маслянистой, вонючей грязи.
— Хотите узнать — подходите, — бросил я ровным, холодным голосом, который, казалось, принадлежал не мне, а кому-то другому, живущему глубоко внутри.
Микки пьяно крякнул и принял неустойчивую боевую стойку, выкрикивая что-то неразборчивое и забористо оскорбительное. Двое мерзко захихикали — этот звук напоминал треск ломающихся костей — и начали обходить нас полукругом, словно стервятники, почуявшие лёгкую добычу. Я понимал, что драка будет грязной, короткой и жестокой, и был к этому готов. Все мышцы напряглись, словно пружины.
Один из них, более шустрый, резким движением швырнул мне в лицо пригоршню жидкой, холодной грязи. Я инстинктивно отвел голову, и в тот же миг почувствовал, а не увидел, движение второго. Он рванулся вперёд, зажатая в кулаке заточка блеснула в моём монохромном мире мутной сталью — ярким, агрессивным пятном. Я не просто увернулся — я знал, куда он пырнёт, ещё до того, как его мышцы сократились. Лезвие всё же зацепило бедро, острое, жгучее жжение пронзило ногу. Но его импульс, его инерция уже были мною использованы.
Я не стал бить его кулаком. Поймал руку с ножом, провернул её вокруг оси с такой силой, что хруст костей прозвучал оглушительно громко, словно выстрел в тишине переулка. Парень взвыл высоким, почти женским голосом. Руки я не отпускал. Второй, ошарашенный моей звериной скоростью, бросился на помощь. Я пошёл навстречу, вошёл в его пространство и нанёс короткий, точный, мощный удар ребром ладони в основание шеи. Тот захрипел, будто ему в глотку насыпали песка, и рухнул ничком прямо в лужу.
Первый всё ещё скулил от боли, пытаясь подняться на колени. Вся накопленная за день ярость — унижение в баре, потеря денег, липкая грязь, удушающая несправедливость — вырвалась наружу единым чёрным потоком. Я не бил его. Я навалился всей своей массой, вдавливая его лицо в битый, скользкий асфальт, прямо в ту самую грязь, которой он бросил в меня. Я не кричал, не ругался. Просто молча, с ледяной, безэмоциональной жестокостью втаптывал его в землю, ощущая, как хрустит гравий под его щекой, пока слабое сопротивление не прекратилось, и он не обмяк.
Микки застыл в немом шоке, его тень замерла. В тусклом, призрачном ночном свете глаза казались огромными, испуганными кругами.
— Чёрт возьми, Арчер… — шепнул он, и в голосе звучало не столько чувство страха, сколько потрясение. — Я никак не ждал… такой… ледяной жестокости…
Я тяжело дышал, отойдя от обоих тел. Проверил пульс у каждого. Живы. Просто вырублены.
— Пошли, — хрипло сказал я, и голос мой звучал чужим. — Пока ещё никто не появился.
Мы двинулись дальше, стараясь держаться в глубокой тени и инстинктивно отворачиваясь от фар редких проезжающих машин. Я чувствовал внутри себя некую дрожь... Я никогда не доходил до такой агрессии. Нога ныла и сочилась кровью, пятно на штанине расплывалось тёмным пятном. Рану нужно было срочно обработать — подхватить заражение крови в этих трущобах было проще простого. Звёзд на небе видно не было, их скрывала плотная, ядовитая пелена смога.
Микки всю дорогу молчал, но я кожей чувствовал его тяжёлый, изучающий, почти незнакомый взгляд. И только у подъезда какого-то старого, обшарпанного дома, больше похожего на развалины, я запоздало понял, в чём дело. Он пропустил меня вперёд. Я вошёл в абсолютно тёмный, как печь, подъезд, уверенно переступил через разбитый порог и так же уверенно, не спотыкаясь, поднялся по полуразрушенным, заваленным хламом ступенькам.
Микки остановился внизу, посмотрел на меня, потом поводил рукой перед своим лицом, словно проверял, не обманывают ли его глаза. Затем его голос прозвучал тихо, но чётко, без тени пьянства или шуток:
— Я это, конечно, оставлю в тайне, Арчер. Но вообще-то… Люди в полной, кромешной темноте так хорошо не видят. Так уверенно не ступают.
И точно. Он же гремлин. У них от природы острое ночное зрение. А я… Я вёл себя так, словно здесь светло днём. Словно читал контуры мира пальцами в кромешной тьме.
Я смутился, ощутив, как горячая кровь приливает к щекам, смывая ледяную маску.
— Прости, я… — запнулся я, не зная, что сказать, чувствуя себя уличным фокусником, пойманным за руку.
Микки поднялся ко мне, и его похлопывание по плечу было твёрдым, братским.
— Всё нормально. Перед тобой никто не требует оправданий. Но вообще… Держать такие секреты от друзей — не самая лучшая политика. Рано или поздно всё равно закончится плохо.
В этот момент дверь на площадке скрипнула и открылась, тёплый жёлтый свет из квартиры осветил подъезд, вернув миру краски. А я запомнил этот урок на будущее. Крепко запомнил.
На пороге стоял старый, весь в морщинах гоблин в засаленном халате. Микки пьяно, но радостно поприветствовал его:
— Робби, старина! Выручай!
Тот хмуро, недовольно оглядел нас с ног до головы.
— Чего ты приперся в такую рань, Микки? И это кто? — он кивнул на меня своим длинным носом.
— Обстоятельства, Робби, пусти переночевать. Дело случилось.
— Я… я хотел бы вернуться домой сегодня, ночёвка не была в моих планах, — тихо, смущённо сказал я. — У меня там невеста дома, волнуется, наверное.
Робби махнул рукой, полной старческого презрения и усталости.
— Ладно, заходи. Только тихо. И ноги вытрите, а то пол мыть потом.
Квартирка оказалась маленькой однушкой, метров тридцать, не больше. Старая, пропахшая вековой пылью, дешёвым едким табаком и вчерашним скудным ужином — капустой и чем-то мясным, чад от которого тянулся из крохотной закопчённой кухни. Я тщательно вытер ноги о рваный истёртый половичок, остро ощущая неловкость оттого, что принёс в этот бедный, но чистый дом уличную грязь.
— Нас там немного... поваляли по грязи, — пояснил я, снимая грязные ботинки, — и ногу порезали. Я Зейн.
Робби, хмурый гоблин, молча, без лишних слов сходил на кухню, принёс какую-то чистую, но до дыр застиранную тряпку и ткнул ею в мою сторону.
— Ванна там, за углом. Мойся. Грязищи на тебе — на огород хватит.
Я вошел в тесную, совмещённую с туалетом ванную, где ржавые потёки украшали эмаль раковины. Через минуту Робби постучал в дверь и протянул пузырёк зеленки, почти полную бутылку спирта, пахнущего аптекой, и старый, но чистый жёсткий бинт. Я быстро обработал порез, скрипя зубами от неприятного жжения, словно вспоминая наставления преподавателей академии, после чего уверенно наложил плотную повязку. Снял грязную, пропахшую потом и пивом одежду и забросил её в маленькую гудящую стиральную машину-автомат, предварительно переложив пакетик с таблетками в карман выданного мне застиранного до мягкости халата. Микки проделал то же самое, молча передав мне свой «Осколок неба»: дескать, храни у себя — надёжнее. Душ был крошечный, но всё же удалось кое-как смыть с себя всю накопившуюся грязь и въевшийся запах, будто впитавшийся глубоко в поры.
Впервые я увидел торс Микки без мешковатой одежды. Он был покрыт настоящей сетью старых, белых шрамов и свежих, сине-багровых синяков — летопись тяжёлой жизни в Нижнем городе, выжженная на коже. Стараясь не пялиться, я быстро накинул халат и вышел в гостиную, где трещал старенький ламповый телевизор, показывая заснеженную картинку.
Робби, не глядя на нас, махнул рукой в сторону кухни:
— Накладывайте сами, если голодные. Кастрюля на плите.
Микки искренне, почти подобострастно поблагодарил нас и навалил в потертые эмалированные миски огромные порции какой-то густой каши с мелкими кусочками дешёвого, жилистого мяса. Чай оказался крепким, горьким и дешёвым, отдающим железом. Ел я без особого аппетита, потому, устроившись в кресле, Робби спросил, что стряслось. И именно мне пришлось рассказать обо всём — про бар, про ограбление, про нападение в переулке.
Гоблин слушал, кивая своим морщинистым, как печёное яблоко, лицом.
— Шляться тут днём опасно, не то что по вечерам, — пробурчал он со вздохом, в котором была вся усталость и горечь этого мира. — Дуракам закон не писан.
Он постелил на голый пол два тонких, колючих одеяла, дал по жёсткой, плоской подушке и простыне, пахнущей нафталином. Спалось мне плохо — пол был твёрдый и холодный, одеяло почти не грело, а в голове бесконечно прокручивались события дня, перемешиваясь в кашу из боли, злости и стыда. Микки же, судя по его ровному, громкому храпу, был ко всему этому привычен, как к родной постели.
Утром Робби разбудил нас на рассвете, когда за окном ещё висел сизый туман, — ему нужно было идти на смену. Мы выпили по кружке терпкого чая, заели бутербродами с тонко нарезанной, пахнущей специями колбасой, поблагодарили хозяина и оделись в уже сухие, хотя и мятые, но чистые вещи. Я в ванной снова переложил таблетки в карман штанов, чувствуя их зловещую прохладу.
Выходя, я смущённо спросил:
— Робби, а нет ли у вас иголки с ниткой? Куртку порвал. Сейчас купить не на что, все деньги отобрали.
Гоблин, уже одетый в промасленную рабочую робу, молча, не глядя, сунул мне большую иглу и моток грубых, словно бечёва, ниток.
— Будете зашиваться на улице. Здесь тесно, не развернёшься, да и на работу пора.
— Ну, главное, что есть чем, — кивнул я, снова благодаря его. — Спасибо за всё. Выручили.
Мы втроём вышли на улицу. Робби коротко кивнул на прощание и побрёл, сгорбившись, в сторону дымящих фабричных труб. Мы с Микки остались одни в сером, неприветливом утре. Воздух был таким же густым, сладковато-едким и грязным, как и вечером, только пьяных стало меньше, а те, кто попадался, шли на работу с угрюмым, сосредоточенным видом обречённых.
Мы нашли скамейку у какого-то заброшенного завода, ржавые каркасы которого упирались в грязное небо. Я снял куртку и принялся её зашивать, стараясь делать стежки аккуратно, как учила когда-то мать, давным-давно, в другой жизни. Затем пришёл черёд штанов. Сидя на холодной, обледенелой металлической скамейке, под присмотром слепых, мрачных окон, я чувствовал себя не полицейским, а всего лишь одним из многих обитателей этого дна, пытающимся грубыми, неровными стежками залатать свою такую же рваную жизнь.
Пока я зашивался на той ледяной, продуваемой всеми ветрами скамейке, я промёрз до самых костей. Дрожь, мелкая и неконтролируемая, не проходила, даже когда я натянул свою залатанную, но сухую одежду, которая всё равно пахла сыростью и чужим домом.
— Пора домой, Микки, — выдохнул я, стуча зубами, выбивавшими дробь усталости и холода. — Больше нет никаких сил. Надо выспаться в нормальной кровати.
Идти пришлось несколько часов, и каждый шаг отдавался ноющей болью в забинтованной ноге. Мы шли по самой границе между Нижним и Верхним городом, по этой невидимой, но ощутимой линии. Физически ощущал, как воздух с каждой сотней метров становится чуть чище, менее едким, а здания — чуть опрятнее, фасады теряют слой копоти и граффити. Было похоже на медленное, мучительное всплытие со дна на поверхность, переход между двумя разными, враждебными друг другу вселенными.
— Сегодня мне придется отдуваться перед Элис по полной программе, — горько вздохнул я, представляя её лицо. — Так что делаем выходной. Завтра встретимся где-нибудь здесь же.
Микки кивнул, его лицо было серым от усталости, и вдруг ткнул пальцем в один из домов, стоящих прямо у невидимой черты, у самой таблички с названием престижного района, словно издеваясь над таким соседством.
— Вот мой дворец, — он назвал номер квартиры на последнем этаже. — Ты ведь решил спасать Нижний Город от его собственных жителей? Встречаемся теперь у меня. Так удобнее... да и дешевле.
Я согласился, передал ему пакетик с таблетками на хранение — «Держи, у тебя надёжнее» — и попрощался. Пошёл дальше один, чувствуя, как одиночество наваливается тяжелее усталости.
Вот что значит быть грязным и помятым в Верхнем городе. На меня смотрели с брезгливым недоумением, как на насекомое, забравшееся не туда. Некоторые делали громкие, пафосные «вежливые» замечания, не скрывая насмешки: «Не пора ли на работу, молодой человек? Заработаете — сможете снять угол и у нас!»
Я молча шёл, сжимая кулаки в карманах и мысленно отвечая: «Да-да, милостивый государь. Примите работягу с вежливой улыбкой, но в глазах у вас будет то же холодное, циничное равнодушие, что и у вышибалы из "Смеха Теней". Просто здесь оно прикрыто тонким слоем позолоты и хорошими манерами».
Меня дважды останавливали патрульные. Они не верили, что я — их коллега, смотрели на мою помятую, заштопанную одежду с откровенным подозрением. Обшаривали с той же грубостью, унижающей тщательностью, что и вчерашние бандиты. Прикосновения были столь же чужие и враждебные.
Дома я был только к обеду. Элис не спала, я чувствовал её тревожное, колотящееся присутствие ещё за дверью. Она открыла сама — мои ключи тоже пропали вместе с деньгами. Стояла на пороге — бледная, злая, невыспавшаяся, с тёмными кругами под глазами. От неё исходила такая плотная, тяжёлая волна обиды, разочарования и страха, что её можно было потрогать, словно влажную, холодную ткань.
Я переступил порог, пытаясь её обнять, жаждая хоть каплю тепла.
— Прости, я не мог вернуться раньше… Случилось…
Она резко отстранилась, её лицо исказилось от брезгливости, словно от прикосновения чего-то ядовитого.
— Переоденься и помойся. Сейчас же. От тебя воняет... Нижним городом.
Эти слова кольнули больнее любого лезвия, острее пинков бандитов. Они вонзились прямо в душу. Я промолчал, прошёл в ванную, чувствуя, как горит щека от невысказанных слов. Когда я вышел — чистый и в свежевыглаженном халате, — она даже не дала мне начать объяснения, уже стояла одетая у выхода.
— Я опаздываю на репетицию, — бросила она, избегая моего взгляда. Её голос был острым и холодным. — Мы поговорим вечером. Если ты будешь в состоянии.
Дверь захлопнулась с тихим, но окончательным щелчком. Я остался в гнетущей тишине пустой квартиры, с давящим чувством невысказанного, с горечью и обидой, подступающими к горлу. Я был виноват? В том, что делал свою работу? В том, что пытался бороться?
Я не мог сидеть в этих четырёх стенах, накручивая себя, чувствуя, как они сжимаются. Надел форму — ту самую, чистую, отутюженную, синюю ткань, которая когда-то была символом гордости и службы, а теперь, кажется, стала символом моего падения. Пристегнул кобуру с тяжёлым, холодным «Стражем-5». Дом превратился в тюрьму. Улица — хоть какое-то, пусть и враждебное, отвлечение.
Я вышел, взяв запасные ключи. Просто бродил по чистым, бездушным улицам, пытаясь привести в порядок разбегающиеся мысли. И невольно, помимо моей воли, мои новые, обострившиеся чувства начали сканировать прохожих. Искал я не просто преступников. Я искал тех, от кого исходил тот самый, знакомый уже сладкий химический, приторный запах «Осколка неба». Быть может, именно здесь, наверху, среди блеска и лоска, удастся найти ту самую ниточку, ведущую к стоящим за всем этим. К тем, кто превратил мой город, мою жизнь и мой собственный дом в поле боя, где нет ни правых, ни виноватых, есть лишь победители и побеждённые.
Проходя мимо того самого кафе на Парковой, где мы с Элис когда-то отмечали мой выпуск, я вдруг почувствовал это — резкий, как удар хлыста. Тот самый липкий, химический шлейф, что витал в «Смехе Теней», пропитывал стены того подпольного ада. Только здесь, среди утончённых ароматов дорогого кофе, свежей сдобной выпечки и дорогого парфюма прохожих, он казался ещё более чуждым, похабным и отвратительным. И исходил он не из переулка, а прямо из-за стеклянной двери фешенебельного заведения.
Сердце учащённо забилось, сжимаясь в комок. Я вошёл внутрь, и знакомый когда-то уютный интерьер теперь будто покрылся невидимой сажей. Та же улыбчивая полуэльфийка-официантка встретила меня профессиональной, сияющей улыбкой, которая на миг дрогнула и потускнела, едва девушка узнала моё измождённое лицо.
— Чёрный кофе, пожалуйста. И газету, если есть свежая.
Она принесла фарфоровую чашку с дымящимся напитком и свежий, пахнущий типографской краской номер «Курьера Ностра-Виктории». Я поблагодарил, отодвинул газету в сторону и сделал вид, будто рассеянно смотрю в окно на размеренную жизнь улицы, пока всё моё существо, все мои внутренние «антенны» напряглись, выискивая источник этого ядовитого запаха. И нашли. Почти физически. За моей спиной, за столиком у глухой стены. Те самые два эльфа-аристократа, те самые «щенки», которых мы тогда с Микки пытались задержать. Они сидели спиной ко мне, и их фигуры излучали непринуждённую лёгкость. Да уж, вряд ли кто-то смог бы разглядеть в этом постаревшем, замученном парне с потухшим взглядом, облачённом в аккуратно выглаженную, но всё же помятую форму, того наивняка-выпускника с горящими от восторга глазами.
Я взял газету, чтобы занять руки, скрыть их возможную дрожь. Заголовки пестрели сообщениями о финансовых успехах элиты, балах и «успешной борьбе» с преступностью в престижных районах. Дальше я не читал. Та же сладкая, упакованная в глянец ложь, призванная усыпить бдительность.
Эльфы расплатились звонкими монетами и вышли, их лёгкая, уверенная, почти парящая походка резко контрастировала с моей усталой, придавливающей к земле поступью. Я отпил последний, уже остывший глоток кофе, оставил на столе монету и вышел следом, стараясь не делать резких движений.
Они шли неспешно, погружённые в свой разговор, их смех был тихим и самодовольным. Они не подозревали, что за ними тенью следует не призрак прошлого, а живой, полный решимости полицейский. Интересно, куда они направляются? В другой модный бар, где можно продолжать гробить себя этой дрянью? В закрытый клуб для избранных? Или, может, эта тонкая, почти неощутимая ниточка наконец приведёт меня к чему-то большему — к голове гидры, а не просто к щупальцам в виде завсегдатаев грязных переулков?
Я держался на почтительной дистанции, сливаясь с безликой толпой прохожих, но не выпуская их из поля своего «шестого чувства». Их маслянистый, ядовитый след был для меня ярче любой неоновой вывески, проводником в самое сердце тьмы, отравляющей город. Каждый их шаг отдавался в моём сознании тихим, зловещим эхом.
