(Небольшое примечание: Сюжет, герои и мир — полностью мои, выстраданные. Нейросети использовались как корректор и редактор для улучшения литературного стиля, поэтому стоит соответствующий тег. Приятного чтения!)
ГЛАВА 1. Оптимальный рассвет
Рассвет в этом городе никогда не был просто сменой ночи на день. Он был жестом. Настройкой. Запущенным сценарием.
Кассандра поднимала свет над горизонтом так же тщательно, как хирург поднимает скальпель: ни одной лишней линии. Небо плавно переливалось из холодного синего в тёплый розовый и затем — в мягкое золото. Оттенки подобраны не природой, а моделями: «оптимальное стимулирование коры головного мозга для мягкого пробуждения».
Небоскрёбы реагировали на это послушно, как строй оркестра на взмах дирижёрской палочки. Стеклянные фасады мерцали, будто делали общий вдох, и город на секунду становился похож на идеальную картинку из презентации: мир, где утро в принципе не может начаться неправильно.
Я несколько секунд лежал, не двигаясь, и смотрел, как свет разбивается о потолок тонкими линиями — аккуратная геометрия, математическая подпись Системы. Воздух был стерильным до абсурда: ни пылинки, ни пахнущего жизнью беспорядка. Тишина казалась не просто тихой — вычищенной.
За пять минут до того, как должен был прозвенеть будильник, тело само пришло в движение. Кассандра любила такие вещи: организм, синхронизированный с графиком, — почти идеальный пользователь. Матрас тут же подстроился под обновлённые показатели, еле ощутимо изменив упругость. Ни скрипа, ни щелчка — только мягкая, безупречная корректировка.
«Идеальное начало дня», — подумал я и поймал себя на том, что испытываю лёгкую, почти детскую гордость. И да, Система бы это одобрила.
По утрам я двигался, как человек, который однажды перестал спорить с точностью — и с тех пор просто следует маршруту. Биометрическое зеркало встретило меня узким ледяным лучом. Свет скользнул по лицу, задержался на морщинах под глазами и растворился в строчке зелёных цифр:
Стресс: 2,1% Баланс витаминов: оптимальный Прогноз продуктивности: 94%
Цифры всплывали поверх моего отражения, как приговоры. Лицо уходило на второй план — размытый силуэт за данными, которые уверенно заявляли, что знают меня лучше меня самого.
На кухне машина выдавила завтрак — вязкую, безупречно сбалансированную смесь. Вкус — преднамеренно ни о чём. Ни радости, ни раздражения. Еда, которая существует не для удовольствия, а чтобы галочка «питание» в отчёте дня загорелась зелёным.
Я ел примерно с тем же энтузиазмом, с каким люди принимают лекарства по назначению врача. Над столом вспыхнула голограмма. Спокойный синтетический голос начал перечислять состояние мира:
— Общий уровень преступности — минус 3,2%. Эффективность транспортных потоков — плюс 5,7%. Снижение нагрузки на систему здравоохранения…
Сводка звучала как аккуратный плей-лист стабильности. Как подтверждение того, что мы всё сделали правильно. Я ловил эти числа, как кто-то ловит молитвы. Цифры не спорят. Цифры утешают. Цифры поют.
А потом, почти в конце, прошла строка, которую легко было пропустить, если не знать, где смотреть: «…уровень соблюдения рекомендаций по Оптимальному Времени Завершения достиг 98,7%; максимальные показатели — среди граждан старше 70 лет и пациентов с тяжёлыми дегенеративными патологиями…»
Что-то внутри сжалось. Не сильно. Но ощутимо. Семьдесят плюс. Возрастная группа моей матери.
Я автоматически повторил себе всё то, чему сам же годами обучал других: Данные нейтральны. Система фиксирует то, от чего мы отворачивались. Она облегчает страдания. Она снимает с общества непосильное бремя. Это всё было правдой. Почти. Но узел в груди почему-то не развязался.
Пол заскрипел — и стерильное утро треснуло, как стекло. Элизабет появилась в дверном проёме, как пятно краски на вылизанной визуализации: волосы в беспорядке, в них застряла кисточка, халат испачкан жёлтым и фиолетовым, взгляд ещё сонный, но отчаянно живой. Лиз никогда не была создана для этого калиброванного мира — но упрямо в нём жила, как системная ошибка, которую никто не решается править.
— Оптимального утра, брат-алгоритм, — пробормотала она, потягиваясь с таким размахом, будто собиралась обнять весь воздух. — Как там твои показатели, всё в зелёной зоне?
Её улыбка задела во мне что-то, чего не видело ни одно зеркало с биометрией. Но голос у меня всё равно вышел выверенным, как из отчёта: — В пределах нормы, Лиззи. Снова в студию?
Она наливала кофе — небрежно, проливая капли на идеально чистую поверхность, словно нарочно ставя жирную точку в конце фразы «стерильная кухня». — Доделываю серию портретов для хосписа, — бросила она. — Тех стариков с Кольцевой.
Укол вернулся. Уже ощутимее. — Нелёгкий материал, — сказал я. — Не самый… продуктивный. По моделям Кассандры, искусство, стимулирующее мотивацию и саморазвитие, даёт более высокий социальный эффект.
Она подняла глаза. И посмотрела не на мои показатели, а на меня. — Эдвард, — тихо сказала Лиз, — я пишу не «социальный эффект». Я пишу людей.
В её голосе не было агрессии. От этого становилось только больнее. — То, что ты называешь «неэффективностью», — продолжила она, подходя ближе, — это и есть жизнь. Всё это их тормозное, беспорядочное, потихоньку угасающее существование… В нём есть история. А не просто статистическая конечность.
Шея вспыхнула жаром — Лиз умела нажимать именно туда, где система каждый раз давала «ошибка доступа». — Оптимизация уменьшает страдание, — выговорил я. — Порядок — тоже форма сострадания. — Правда? — она бросила взгляд на сводку, где всё ещё мерцала статистика Завершений. — И для кого именно?
Она ушла в коридор, оставив за собой запах краски и скипидара — очень человеческий, очень несанкционированный аромат. Запах того, что живёт дольше, чем это предусмотрено.
Когда дверь за ней закрылась, я глубоко выдохнул — как после короткого, но точного удара. Рабочий терминал послушно раскрыл передо мной новые данные: свежий проект по прогнозированию потенциала молодёжи. Рост Социального Благополучия на 7,3%. Элегантные графики, плавные кривые, аккуратный зелёный «прогноз устойчиво положительный».
Цифры снова делали своё дело. Убаюкивали. Возвращали на знакомую территорию, где любые эмоции можно отследить, измерить и сгладить. И всё же… Где-то на самом краю внимания продолжала пульсировать чужая фраза из утренней сводки. Про 98,7%. Про старших 70. Про тех, кто «соблюдает рекомендации».
Я поднял громкость барочной музыки — выверенной, как архитектурный чертёж: правильная симметрия, чёткий ритм, идеальный фон для концентрации. Пусть поток данных смоет лишнее. Комната снова стала ровной. Мирной. Оптимальной. И всё-таки, прямо под этим гладким слоем, шевельнулось что-то крошечное и упрямое. Неловкая, человеческая мысль: а вдруг в этих цифрах — не только милосердие? Сомнение. Такое маленькое, что его не увидит ни один отчёт. Но оно уже было.
Дорога к хоспису «Гармония» всегда действовала на меня странным образом. С одной стороны — идеальная, ровная, почти гипнотическая. С другой — в ней было что-то пугающе безжизненное, будто город дышал по чужому расписанию, а не по собственному ритму.
Машина двигалась мягко, почти бесшумно. «Кассандра» контролировала всё — скорость, дистанцию, потоки транспорта, — и делала это так уверенно, что я почти забывал, что когда-то люди водили сами. Обычно эта точность меня успокаивала, но сегодня казалась неуместной. Чрезмерной. Как чужая улыбка в момент, когда тебе совсем не до улыбок.
В груди что-то давило. Не мысль, не страх — скорее ощущение, будто внутри треснула маленькая веточка, и теперь этот звук эхом отдаётся под рёбрами. Может, это всё ещё голоса Лиз звенели в голове — резкие, живые, несовместимые с безупречной гладкостью этого города. А может, всё проще. Может, я просто боялся.
Снаружи хоспис выглядел как всегда — спокойным, чистым, аккуратно отполированным до состояния «слишком». Пастельные стены, приглушённый свет, воздух без запаха. Даже тени здесь казались запроектированными заранее. Но стоило мне пройти чуть дальше по коридору — и что-то в этом месте вдруг качнулось.
Старушка в дверном проёме нервно прижимала к груди куклу — игрушку, слишком маленькую для её дрожащих рук. Коридор был пустым до неестественности. А сервисный робот, проезжая мимо, задержал взгляд-сенсор на мне чуть дольше, чем следовало. Только секунду. Но в мире «Кассандры» лишних секунд не существует. И мне стало холодно.
Она сидела в Зимнем саду — в том самом месте, где система пыталась имитировать жизнь. Симметричные растения. Безупречные листья. Аккуратные лучи искусственного «солнца». Красиво — но пусто. Будто природу собрали заново, вырезав из неё всё непредсказуемое.
Мама смотрела на эти идеальные цветы так, будто пыталась вспомнить, что в них должно было быть настоящего. — Мама? — сказал я тихо, почти извиняясь за собственный голос. Она медленно повернулась. В глазах на секунду мелькнул свет — слабый, хрупкий, но настоящий. — Эдди… — выдохнула она. — Ты принёс… ключ от сарая?
Сарай. Наш старый, перекошенный сарай за домом. Кусочек прошлого, где пахло влажной землёй, старой краской и детством. Я присел рядом, взял её ладонь — лёгкую, почти бумажную. — Сарая больше нет, мама, — сказал я. — Его снесли. Там теперь парк. Она моргнула. Мгновение ясности растворилось. — Парк… — повторила она безжизненно. Потом вдруг оживилась: — А птицы? Эти красные… они прилетали утром… Я почувствовал, как что-то обрывается в горле. — Да, мама. Они были.
Она смотрела мимо меня — куда-то туда, где мир ещё был простым. Где я был маленьким, а она — настоящей, живой, полной сил. И вдруг — её взгляд снова стал абсолютно ясным. Таким ясным, что меня пронзило. — Эдди… — сказала она тихо. — Тебе не нужно быть полезным, чтобы тебя любили.
Это ударило сильнее, чем любая правда, которую я слышал за последние годы. Не потому что это было неожиданно. А потому что я давно перестал это чувствовать. В следующую секунду ясность исчезла. Её взгляд помутнел, и голос стал тревожным: — Ключ? Они всё заперли… — Всё открыто, — ответил я. И солгал. Потому что иногда ложь — единственное, что остаётся от человеческой нежности.
Рядом подъехал бот-смотритель — аккуратный, гладкий, похожий на медицинский прибор, которому зачем-то выдали колёса. Сенсоры пробежались по нам. На маленьком экране вспыхнули сухие строки:
Когнитивная активность: низкая (стабильная) Эмоциональный тонус: нейтральный Рекомендация: Модуль спокойствия №3
Ни слова о том, что она только что сказала. Ни слова о любви, о боли, о человеческом. Ни одного параметра, который мог бы объяснить, что происходит с живым человеком, когда его прошлое тает у него в руках. Я поднялся. Она уже не смотрела в мою сторону — будто я растворился вместе с её памятью.
Когда я вышел, дверь закрылась почти бесшумно. Но внутри меня что-то треснуло. Тонкая, почти невидимая линия напряжения — где-то у самого основания того, во что я верил. Такие трещины не зарастают. Они растут. И однажды ломают всё.
ГЛАВА 3. Трещина в алгоритме
Центр Прогресса всегда поражал меня своим величием — не архитектурой даже, а тем, как уверенно он возвышался над городом, будто новый храм эпохи, где вместо молитв — проценты, прогнозы и отчёты. Сквозь стеклянные стены, сияющие в утреннем свете, данные вспыхивали как витражи, а люди ходили внутри с той осторожной сосредоточенностью, с которой раньше входили в святилища. Здесь никому не приходило в голову молиться богам. Здесь молились цифрам.
Я стоял за кулисами и поправлял галстук, чувствуя, как светодиоды на панелях за спиной отдают в воздух ледяными бликами. По залу уже разливался гул ожидания — сотни людей ждали «голоса системы». То есть… меня.
Оптимус — мой персональный ИИ — шепнул в имплант мягким, почти человеческим тоном: «Стресс в норме. Фокус высокий. Вероятность успешного выступления — восемьдесят три процента.» Я знал, что он не слышит моего сердцебиения, но всё равно хотел ему верить — будто кто-то рядом заметил, как внутри всё сжимается.
Ведущий произносил моё имя с такой торжественностью, будто открывал премьеру в старом театре. Голограммы вспыхивали в нужные моменты. Паузы — идеальные. Интонации — тот самый оттенок вдохновения, который алгоритм считает «максимально мотивирующим». Аплодисменты оказались теплее, чем я ожидал. Настолько тёплыми, что я на мгновение забыл: даже эмоции здесь регулируются.
Я шагнул на сцену. Мир под ногами выровнялся в прямую линию — как будто всё вокруг существовало только затем, чтобы я произнёс правильные слова. — Коллеги, — начал я, — мы вступили в эру беспрецедентной ясности… За моей спиной одна за другой вспыхивали диаграммы: • преступность падает, • удовлетворённость растёт, • социальная эффективность взлетает вверх, как новый небоскрёб. Я говорил уверенно, ровно. Аудитория кивала в такт моим словам — синхронно, почти музыкально. И вдруг…
На периферии зрения вспыхнул крошечный символ. Я моргнул, не сбиваясь с ритма речи. Серебряный лист. Значок отдела Оптимального Завершения. Холодный, как вдох зимой — тот, который обжигает лёгкие. Я едва заметным движением активировал сообщение. И интерфейс развернул документ прямо на сетчатке.
Рекомендация №ОЗ-7743-89А Пациент: Альма Варгас Назначенный срок: 42 дня
Я продолжал говорить. Тело шло по сценарию. Слайды сменяли друг друга, как будто ничего не произошло. Но внутри всё провалилось — резко, стремительно, будто кабина лифта оборвалась и летит вниз. Мама. Моя мама. Система поставила ей дату смерти — так же уверенно, как назначает новый маршрут транспорту или закрывает старый сектор города. Я не помню, как оказался за кулисами.
Голограмма Лиз вспыхнула прямо передо мной — ярко, как пожар. Она была в слезах. Не красивая притворная скорбь, а та, от которой человека буквально сжимает. Плечи дрожали, голос рвался на клочки. — Эд… ты видел?! — она хватала воздух, как после удара. — Они… они просто хотят её убить! Её голос звенел, как разбитое стекло. Даже Оптимус замолчал — впервые за долгое время. — Лиз… там есть процедура… апелляция… — слова звучали пусто, слишком ровно, как будто произносил не я, а программа внутри меня. — Перестань! — выкрикнула она. — Перестань повторять их язык! Она не «случай» и не «входной параметр»! Она — наша мама. Мама, Эдвард. Не статистика!
Я хотел сказать, что понимаю. Что мне тоже больно. Что внутри меня всё рвётся. Но если признать это… Тогда придётся признать и другое: вся моя жизнь была построена на идее, которая сейчас трещит по швам.
Лиз вытерла глаза рукой, дрожащей, как перо на ветру. — Если ты не можешь хотя бы сказать, что это неправильно… — её голос стал тихим, почти без дыхания. — …тогда я буду бороться одна. И связь погасла.
Я остался один — в коридоре, который был таким ярким, что казался нереальным. Свет дрожал. Тишина звенела. Всё вокруг вдруг стало чужим — как будто я проснулся в городе, где никогда не жил. И где-то глубоко внутри, под всеми слоями логики и привычек, что-то хрустнуло. Совсем чуть-чуть. Незаметно. Но необратимо. Тонкая трещина. Та самая, с которой и начинается обрушение любой идеальной системы.
Спасибо, что дочитали до конца. Это завязка истории. Если сюжет вас зацепил, буду рад видеть вас в моем профиле на Пикабу — подписывайтесь, продолжение выложу здесь же.
