Philauthor

Не переставая улыбаться, тот ловко налил напиток, и золотистая жидкость с мягким стуком заполнила стакан.

— Концерт. Собираются лучшие музыканты со всех Сумерек, да и с Холмов кое-кто подтянулся. Неформальный фестиваль, так сказать. Без галстуков и условностей.

— О, какая прелесть, — пробормотал я, и в голосе прозвучала вся моя невысказанная тоска.

Все столики были заняты. Я, как и многие другие, взял виски у стойки и отошёл в сторону, прислонившись к прохладной стене. Закрыл глаза на секунду, пытаясь настроиться на эмоциональный фон зала. Но тот оказался сплошным, неразличимым гулом — общее возбуждение, лёгкое опьянение, праздность. Ауры всех гостей сливались в однородную, безликую массу, словно шум толпы на вокзале. Нужно действительно научиться их фильтровать, но пока это походило на попытку расслышать отдельный голос среди оглушительного хора.

Вскоре на сцене начались выступления. Сменяли друг друга певцы с хриплыми балладами о любви и потере, комики, чьи шутки тонули в общем гуле, актёры с отрывками из модных пьес. Я стоял, медленно поглощая свой виски — один стакан за другим. Алкоголь почти не действовал, лишь создавая иллюзию тепла где-то в глубине желудка, но я продолжал этот ритуал — для вида, для маскировки, чтобы руки были чем-то заняты.

На шестом по счету стакане я снова поймал взгляд бармена.

— Скажи, а Серафина сегодня будет? Такая… в зелёной шляпе. Брюнетка.

Бармен на мгновение задумался, потер полотенцем бокал, затем покачал головой.

— Серафина? Нет, не слышал о такой. У нас по расписанию её нет. Да и вообще, она в наших заведениях, по-моему, не выступает. Может, вы ошиблись?

— Но я видел её здесь, недели две назад, — настаивал я, чувствуя, как внутри зажигается тревожная искра.

— Две недели назад у нас был джаз-вечер, — пожал он плечами. — Вы могли спутать с кем-то другим. Тут многие дамы любят покрасоваться. Эффектных женщин хватает, все в перьях да в стразах.

— Ну да, — мрачно проговорил я, и горечь на языке была не от виски. — Бывает. Спасибо.

Я допил свой виски, оставил на стойке деньги и вышел на улицу. Первый снег кружился в свете фонарей, ложась тонким, уже подтаивающим слоем на крыши и капоты машин, словно пытаясь прикрыть грязь этого города белым саваном. Я стоял, глядя на эту хрупкую, обречённую красоту, и чувствовал, как внутри нарастает холод, куда более пронзительный, чем уличный. Она солгала. Или этот улыбчивый болван врёт. Кто-то из них врёт.

Поездка к Борги прошла быстро. Он, как всегда, был краток и деловит, его мастерская пахла резиной, маслом и чем-то металлическим.

— Шины? Я тебе поставил лучшие. Это специальная резина, гномья. В гололёд — не подведут. Проверено в горах.

Вечером в своей квартире я обнаружил на полу, пропущенный через щель в двери, толстый кремовый конверт. На нём был оттиск герба Ла Бруньеров — стилизованное золотое сердце, пронзённое стрелой. Я поднял его с чувством глухого раздражения, словно поднимал падаль. Как же хорошо жилось без их внимания. А теперь вот опять. Ладно. Заеду, когда будет время.

На следующее утро я был в кабинете у капитана Корвера. Он с увлечением разбирал какую-то сложную перьевую ручку, аккуратно раскладывая крошечные детали на зелёном сукне.

— Арчер, — он отложил пружинку, увидев меня. — Две новости. Первая — твой напарник, гремлин этот… Микки. Совсем пропал. Ни на связь, ни на работу не выходит. Непорядок. Не нравится мне это.

Во мне что-то ёкнуло, холодный ком в груди сжался ещё сильнее, но лицо я сохранил каменным.

— Знаю. Уже ищу его. Он не появлялся?

— Ищи, ищи, — буркнул Корвер, не отвечая на вопрос. — А вот тебе и вторая новость. Новое дело. — Он протянул мне очередную папку.

Я взял её и открыл. Застыл. Холод, который я ощущал накануне, теперь превратился в ледяную глыбу в груди, перехватив дыхание. Передо мной оказалось именно то, чего я страшился больше всего. Именно то, о чём говорил мне Робби.

«Дело о пропаже сотрудников Управления Правопорядка, вышедших в отставку или готовящихся уйти на пенсию».

Я поднял взгляд на Корвера. Он вновь увлечённо собирал свою ручку, толстые пальцы ловко манипулировали хрупкими деталями.

— Капитан... а гремлин... Микки... он не объявлялся в последнее время? Ничего не спрашивал? Может, о пенсионерах? О старых делах?

Корвер фыркнул, даже не взглянув.

— С чего бы вдруг? Был занят своими делами, какими-то личными. Эти старики сами виноваты. Решили выйти на пенсию, расслабиться. Наверное, кому-то остались должны или в тёмные дела втянулись. Разберись уж наконец, Арчер. Найди своего гремлина. Мне помощник без напарника ни к чему. Ты производишь впечатление ненадёжности.

Я вышел из кабинета, сжимая в руке папку, которая жгла пальцы, словно раскалённый металл. Я опросил коллег, стараясь выглядеть непринуждённо, вклинивая вопросы в случайные разговоры у кофемашины: «Не видел Микки? А не спрашивал ли он случайно о ком-то из старых кадров? О пенсионерах? О спецназовцах, которые лет двадцать назад служили?»

Ответы были однообразны, словно эхо в пустой пещере. Нет. Нет... Нет!

Микки будто сквозь землю провалился. Его тайное расследование, личная охота за теми, кто стёр с лица земли его семью, теперь мёртвой хваткой смыкалось с этим новым, официальным делом о пропавших полицейских. Слишком большое совпадение, чтобы быть случайностью. Слишком уж удобно.

Я изучил дело о пропаже копов до состояния, когда строки начали расплываться перед глазами. Все места исчезновений были отмечены на карте, образуя призрачный, зловещий узор, сгущающийся в районе Сумерек и окраин Трущоб. Я объездил их все, и каждый раз меня ждало одно и то же: чистота. Слишком стерильная, выверенная до мелочей. Нет хуже преступника, чем бывший полицейский — он знает наизусть все протоколы и все способы заметать следы так, чтобы они ни к чему не приводили. Здесь действовал профессионал, знавший систему изнутри. Единственным, что мне удалось обнаружить, стали следы грубых тяжёлых ботинок, явно не гномьих и уж точно не гремлинских. Но это ничего не доказывало. Микки мог нанять кого угодно. Или просто оказался умнее, чем я предполагал.

Отчаяние, острое и кислое, как желудочный сок, гнало меня к Робби, но его конура в подвале была заперта наглухо. Соседка — ворчливая старуха-троллиха с кожей, похожей на потрескавшуюся глину, сквозь зубы процедила, что он «на своём проклятом угле вкалывает».

Цех упаковки угля встретил меня удушающей жарой и едкой чёрной пылью, которая въедалась в лёгкие и застилала глаза. Бригадир — матерый орк с залысиной, блестящей от пота, после недолгих препирательств, подкреплённых моим значком, нехотя подозвал Робби.

Гоблин, испуганный моим появлением на его законной работе, отпирался и путался, его единственный глаз бегал по сторонам. Да, он в курсе, что с семьёй Микки случилась беда. Нет, Микки почти никогда об этом не говорил, замыкался. И уж конечно, не знал никаких имён — откуда бы? Информация была тощей и бесполезной, как дохлая крыса в подвале. Но я всё равно сунул ему в потную, заскорузлую ладонь двадцать крон. На удачу. И от безысходности, потому что больше не к кому было идти.

Следующей точкой стал Джон. Он не ждал меня, открыл дверь своего ранчо в растянутой футболке с размытым логотипом и с разводным ключом в руке, пахнущий машинным маслом и потом.

— Зейн? Сломался что ли, боец? Или сердце заныло от тоски по моему гостеприимству?

— Прокатишься? — спросил я, не в силах сразу выложить всё. Голос звучал хрипло. — Нужен совет. Не по стрельбе.

Он посмотрел на меня пристально, его маленькие глаза пронзили меня насквозь, потом кивнул, накинул потертый пиджак и уселся в «Грань». Я спросил его прямо, пока мы ехали по темнеющим улицам: слышал ли он о тех облавах в Трущобах много лет назад, когда под раздачу попали невинные, целые семьи?

От него резко, почти физически, повеяло волной сдавленной горечи и старой, въевшейся в кости вины. Он отгородился, уставившись в окно на мелькающие огни.

— Слышал краем уха. Тогда одна мразь распространяла дурь, от которой люди с ума сходили и сгорали за пару лет. Был чёткий приказ — накрыть гнездо, не считаясь с потерями. Работа есть работа.

— Давай выпьем, Джон, — сказал я тихо, почти шепотом. — Я чувствую, ты знаешь больше. И тебе всё это время эта тайна была словно занозой в печени.

Мы не пошли в бар. Я купил несколько бутылок выдержанного крепкого виски, и мы вернулись на его ранчо, подойдя к его личной, адской полосе препятствий, которая в сгущающихся сумерках выглядела орудиями пыток в заброшенной темнице. Мы уселись на мокрые от подтаявшего снега и покрытые инеем брёвна. Холод сразу начал пробираться сквозь ткань брюк.

Мы пили молча, передавая бутылку друг другу, словно понтифики, совершающие мрачный ритуал. Алкоголь делал своё дело, размягчая плотину и притупляя внутреннего цензора. И когда разговор вновь вернулся к «случайным жертвам», Джон, уже сильно пьяный, заговорил. Сперва сбивчиво, потом всё быстрее, будто прорвало долго сдерживаемую плотину.

— …Слыхал я… от стариков… что там, в той мясорубке… по наводке… по ошибке… да, несколько семей… не тех попали под раздачу… — он проглотил комок в горле, глядя в темноту, где смутно угадывались очертания его творений. — А чтоб не тревожить верхи… чтоб отчётность была чиста… дело просто замяли. Похоронили в общей могиле вместе с отбросами, за которыми мы туда и прибыли.

Я почувствовал ложь. Не в фактах, а в дистанции, которую он пытался держать. Он не «слышал от ребят». Он сам был там. Его руки сжимали оружие.

— Что нам оставалось делать, Зейн? — его голос сорвался в хриплый, надломленный шёпот, полный давно подавляемого отчаянья. — Это был настоящий ад! Крики, стрельба, дым… Мы всего лишь исполняли чёртов приказ! Нужно было выжечь эту язву, иначе она поразила бы весь город!

Я позволил ему высказаться, выплеснуть всю накопленную за долгие годы горечь и гадость, прятавшиеся за улыбкой и уверенностью. Затем посмотрел ему прямо в глаза и произнёс ледяным, равнодушным голосом, каким говорят о погоде:

— Джон. Выжил один. Один гремлинчик. Из одной из тех «не тех» семей. И он не просто выжил, Джонни. Он выжил на помойках, в стужу и голод. Потом втиснулся в Академию Справедливости. Представляешь? Гремлин из трущоб, среди эльфят и сынков аристократов. Он вызубрил все их законы, получил свои корочки. А потом добился своего — его взяли на службу в Управление Правопорядка. В то самое управление, чьи сотрудники вломились в его дом и вырезали всех, кого он любил.

Я сделал паузу, давая словам, тяжёлым, как свинец, врезаться в его пьяное, израненное сознание.

— Как ты думаешь, Джонни, какой шанс, что он всё это делал не потому, что хотел сделать город лучше? А потому, что хотел его... проредить. Очистить. От тех, кто когда-то махнул рукой на несколько «случайных» жизней. Для кого они были лишь строчкой в отчёте о потерях.

Джон замер. Бутылка застыла на полпути к его губам, дрожа в могучей руке. Он не смотрел на меня. Он смотрел куда-то в прошлое, в ту самую облаву, в лица тех, кого, возможно, видел в прицеле. Его широкая грудь перестала дышать. Он не произнёс ни слова. Ни оправданий, ни гнева. Просто сделал огромный, обжигающий глоток прямо из горлышка, словно пытаясь смыть вкус правды, оказавшейся горше самого крепкого виски и жгущей изнутри сильнее любого огня.

И вот, настал момент забивать последние, самые тяжёлые гвозди в крышку этого гроба с прошлым. Воздух между нами был густым, как смог над трущобами, и таким же едким.

— И вот теперь, — продолжил я, не сводя с него взгляда, — я взялся за дело о пропаже полицейских. Часть из них уже отгремела своё, получила пенсионные часы. Ну вот, как ты, например. Кто-то точно так же семью завёл, детей вырастил на деньги с той службы. А кто-то ещё держит строй, видимо, из тех, кто тогда был молод и горяч, палкой в колесе не стоял.

Я сделал паузу, давая каждому слову, словно раскалённому гвоздю, врезаться в его сознание.

— А ещё несколько месяцев назад один тощий гремлинчик стал детективом в управлении. Представляешь, Джон, какое упорство для этого нужно? Какая ярость должна годами тлеть внутри, чтобы протащить себя через этот ад?

Он молчал. Не потому, что не хотел, а потому, что не мог говорить. Его могучие плечи были ссутулены, словно на них давила невидимая тяжесть всех этих лет, вся та грязь, что прилипла тогда и уже не отскребывалась. Минут десять прошло, в течение которых мы просто сидели в наступающей темноте, слушая, как ночной ветер завывает в ребрах полосы препятствий и шелестит голыми ветвями ближайших деревьев. Он осмысливал. Взвешивал. Признавал.

— Моя семья… — Его голос прозвучал хрипло и глухо, будто из-под земли, — …для меня всё. Я всё для них сделаю. Но если придёт тот гремлин… я встречу его с оружием в руках. Это инстинкт, Зейн. Древний, как камень. Инстинкт выживания. Волк, загнанный в угол.

— Джон, — я покачал головой, и тень от этого жеста скользнула по его лицу, — он не даст тебе такого шанса. Не постучит в твою дверь и не вызовет на честный поединок. Поэтому-то я его и ищу. Я ведь тоже кое-что понимаю. Был приказ. Началась борьба с дрянью, которая травила город, выкашивая целые кварталы. Нет, далеко не все эти парни были ублюдками, мечтавшими лишь погромить гремлинов. Конечно, среди них наверняка оказались и такие — куда уж без них? Однако большинство, включая тебя, давно осознало, какую чудовищную ошибку совершили тогда. Теперь живёте с этим.

Я отхлебнул из бутылки, ощущая, как виски прожигает дорожку в горле, готовя его к моим следующим словам.

— Микки — классный парень, Джон. Умный, преданный, упёртый до чёртиков. Но если он зайдёт слишком далеко, начнёт реально мочалить бывших копов, пусть даже виновных… против него пошлют не детектива для разговора. Против него выпустят охотников за головами. Или Стражей с их мандатом на любое насилие. Поэтому-то я и хочу найти его раньше карателей, Джонни. Иначе его просто сотрут в порошок.

Я посмотрел на него прямо, и в моем взгляде не было угрозы. Была холодная, железная уверенность палача, знающего свое ремесло.

— Ты его не убьёшь. Потому что если я узнаю, что на твоём ранчо нашли труп гремлина-детектива с пулей от «Ворчуна» в башке… Поверь мне, Джон, даже твои легендарные навыки стрельбы тебе не помогут. И я уверен точно так же, что они тебе не помогут, когда за тобой придёт мой друг. Он умнее, быстрее, и, чёрт побери, у него сейчас куда больше причин, чем у тебя. Он уже проиграл однажды. Во второй раз он не проиграет.

Джон медленно поднял на меня взгляд. В его глазах бушевала буря — животный страх, ярость загнанного зверя, отчаяние человека, видящего, как рушится мир вокруг.

— И что же? — прохрипел он, едва шевеля губами. — Что мы теперь будем делать? Сидеть и ждать, пока он придёт за мной?

— То, что тебе совсем не понравится, старина. Теперь мы с тобой будем вместе ездить на моей «ласточке» и искать Микки. Ты станешь моим проводником в мире тех, кто выжил после той облавы. Помнишь их имена? Знаешь, кто из них мог бы стать мишенью?

Он фыркнул, но это был звук безнадёжности, а не насмешки. Звук капитуляции.

— И есть ещё одна деталь, — добавил я, и мой голос стал тише и опаснее, словно шипение змеи перед броском. — Мне почему-то кажется, что Микки смог в себе кое-что открыть. Ну, ты знаешь… Гремлины иногда пробуждаются. Расовая магия, всякое такое. Спят поколениями, а потом — бац! — и проснулись. Если у Микки вдобавок ко всей его ярости и детективным навыкам вдруг открылся, скажем, талант к телекинезу… — Я позволил себе холодную, безрадостную усмешку. — Тогда пусть тебе помогут все боги этого мира, старик. Никакая твоя стрельба, даже самая меткая, против твоего собственного оружия, парящего в воздухе и нацеленного прямо на тебя, уже не поможет. Ты превратишься лишь в зрителя своего собственного расстрела.

Джон замер, и на его лице, освещённом бледным лунным светом, наконец проступил настоящий, неприкрытый ужас. Но не перед Зейном Арчером, а перед тем призраком, которого они сами когда-то создали своим приказом и своим молчанием. Призраком, который теперь вернулся за своим долгом. И этот долг, я чувствовал, приходилось оплачивать теперь нам всем. До последней капли.

Читать далее

Премия за дело с Питером Грэйвеном — пара тысяч крон. Капля в море. Зарплата детектива — восемь. Этих денег хватит лишь на оплату самогона Борги да ещё на очередной месяц тренировок у Джона. За квартиру деньги на счету — впритык. Больше ни на что. Расчитывать на финансовую «помощь» у Харлана Ла Брюньера было отвратительно. Он уже пару раз платил мне, и каждая такая плата становилась не деньгами, а новым звеном в цепи зависимости. Нет. Лучше уж «Бешеный Валет».

Я надел трилби, накинул пальто, привычным движением проверил вес «Ворона» в кобуре под мышкой и вышел на улицу.

Вечерний осенний воздух был влажным и колючим, с неба моросил мелкий, назойливый дождь, застилая огни мегаполиса молочной пеленой. «Грань» мягко катилась по мокрому, отливающему радугой асфальту, увозя меня в сторону Сумерек, в бар «Бешеный валет» — заведение, где за зелёным сукном ковались состояния и ломались судьбы.

Атмосфера внутри была густой, словно сигарный дым: приглушённый свет абажуров, монотонный шёпот крупье, сухой стук костяшек и металлический звон фишек. Я нашёл свободный столик, приобрёл стопку перламутровых жетонов и погрузился в игру. Но удача — дама капризная, и сегодня она явно была не на моей стороне. Сперва я почти не замечал пристального взгляда, буравящего мой висок. Затем пытался игнорировать наглый, немигающий взгляд. Наконец один из игроков — мужчина с одутловатым, знакомым лицом — нарушил тишину.

— Эй, я вас знаю, — его голос был хриплым, пропитанный злобой и алкоголем. — Вы... вы тот самый коп из Управления.

Я поднял на него взгляд, стараясь сохранить маску ледяного безразличия.
— Вы ошибаетесь.

— Нет, это вы! — он ткнул в меня толстым пальцем. — Тогда... вы вытянули из меня имя того водителя... А потом угнали ту машину! Ту самую, которую потом в решето продырявили в подворотне Холмов!

На миг вокруг повисла тишина. Несколько пар глаз уставились на нас с любопытством стервятников.
— Вы перебрали, — спокойно сказал я, откладывая карты. — И ошиблись человеком.

— Ничего я не путаю! — он поднялся, пошатываясь, опираясь о стол. Дыхание его пахло перегаром и немытой злостью. — Из-за вас у меня потом были серьёзные неприятности! И вы хотите просто так это оставить?

Конфликт назревал, как гнойник. Я видел, как к столу начинают подходить тени барной охраны — крупные парни с пустыми глазами. Это мне было не нужно. Совсем.

Я медленно встал, отодвинув стул.
— Давайте выйдем. Обсудим на свежем воздухе, раз уж вам так не сидится.

Он что-то пробурчал, но поплелся за мной походкой пьяного медведя. Я выволок его за шиворот на улицу, в грязный, тускло освещённый переулок за баром, где пахло мочой и гниющим мусором. Приставил к холодной, шершавой кирпичной стене.

— Слушай внимательно, — мой голос прозвучал тихо, но с такой ледяной сталью, что он мгновенно протрезвел. Я приставил ствол «Ворона» к его мягкому подбородку, заставляя запрокинуть голову. — Если хочешь продолжить этот разговор, мы продолжим. Но учти: у меня сегодня скверное настроение. И я терпеть не могу, когда на меня тычут пальцем.

Его бравада испарилась, как спирт. Глаза расширились, наполнившись примитивным, животным страхом.
— Нет-нет… я… простите… у меня семья… дети… — он залепетал, и по его щекам потекли жирные слёзы, смешиваясь с дождём. — Я не хочу… никаких претензий… забудьте, пожалуйста…

Он сполз по стене и рухнул на колени в грязную лужу, всхлипывая. Я с отвращением посмотрел на него — на эту жалкую, сломленную игрушку, с которой бы мог покончить. Убрал револьвер в кобуру, ощущая холодную рукоять сквозь перчатку.

— Не лезь в чужие дела, если не готов отвечать, — бросил я ему через плечо и вернулся в бар, оставив его трепыхаться в переулке.

Но настроение было безнадежно испорчено. Отвратительный привкус этой сцены стоял во рту, горше гномьего самогона. Я снова сел за стол, но карты будто приклеились к пальцам, отказываясь складываться в удачные комбинации. Фишки уплывали, как вода сквозь пальцы. Чуть выиграл, чуть проиграл. В итоге к закрытию я вышел на улицу практически при своих. Без желанной прибавки к бюджету.

Начинались первые заморозки. Изо рта вырывался белый пар, смешиваясь с дымом дешёвой сигары. Пальцы в перчатках коченели и норовили примерзнуть к ледяному металлу зажигалки. Я закурил, глядя на уходящий в ночь поток машин. Город был холодным, безжалостным и равнодушным к мелким драмам в переулках.

Да, я мог бы выиграть. Чувствовал их — мелкие, липкие всплески жадности, когда кто-то блефовал, ледяную волну неуверенности, когда чья-то рука тянулась поставить на кон последние фишки. Но использовать это — значит светиться, как маяк ночью. Привлекать внимание. А лишнее внимание в этом городе всегда оборачивается лишними проблемами. Как та история с менеджером из «Стального гонца» — мелкая, грязная операция по обману простых работяг, которая теперь, словно ржавый бумеранг, бьёт по лицу в тёмном переулке.

Мимо меня по тротуару шли люди, закутанные в тёплые плащи, их шаги отдавались глухим эхом в ночной тишине. Молодая парочка, смеясь, прижималась друг к другу, спасаясь от колючего холода. Раньше мы с Элис тоже так гуляли. Бесцельно, просто так, лишь бы чувствовать тепло друг друга сквозь ткань пальто. Я отогнал воспоминание, сделал последнюю затяжку и бросил окурок в лужу, где тот с коротким шипением угас, словно и не существовал вовсе.

На следующее утро я стоял перед ювелирным магазином «Сияние аль-Разида». Вывеска была вычурной, с гномьей вязью, но само заведение выглядело скромно и даже бледно на фоне более ярких, кричащих соседей в Сумерках. Дверной колокольчик звякнул тонко и надрывно, возвещая мой приход.

Меня встретил пожилой гном с бородой, заплетённой в замысловатую косу, в которую были вплетены тонкие, почти невидимые золотые нити. Его глаза, умные и усталые, как у старого барсука, блестели из-под густых, нависших бровей.

— О, доброе утро, молодой человек! — Его голос был густым и певучим, с характерным, слегка насмешливым говором горных кланов. — Фендра Златожил, к вашим услугам. Хозяин сего скромного заведения. Чем могу быть полезен?

Я показал значок, и тусклый свет лампы дрогнул на потёртом металле.

— Зейн Арчер, детектив Управления Правопорядка. По поводу кражи.

— Ах, эта неприятная история! — вздохнул гном, проводя рукой по бороде с привычным, отточенным жестом. — Заметил я пропажу, как открыл лавку ещё неделю назад. Прихожу, смотрю — а витрина пустая. Сердце у меня в пятки ушло, ей-богу!

— И пропало всего два кольца и колье? — Я достал блокнот, ощущая шершавость бумаги под пальцем. — Больше ничего не тронуто? Ни единой пылинки не сдвинули?

— Ни-че-го! — Растянул он, разводя короткими жилистыми руками. — Соседние полки — ломятся от добра. Сейф — закрыт наглухо, даже новой царапины нет! Даже пыль на нём не тронута! Словно призрак зашёл, выбрал самое лучшее и растворился в воздухе. Ни звука, ни запаха.

Я задал ещё несколько стандартных вопросов. Ответы были такими же призрачными. Сигнализация не сработала. Ни следов взлома на дверях и витрине, ни отпечатков пальцев, ни обронённых предметов. Я закрыл глаза на секунду, пытаясь настроиться на своё «теневое восприятие», просканировать помещение на остаточные эмоции, на следы чужого присутствия. Но ничего. Абсолютный ноль. Либо здесь побывал профессионал высочайшего класса, либо… либо это была вовсе не обычная кража. Либо Фендра Златожил оказался куда хитрее, чем казался.

Позадовав те же бессмысленные вопросы немногочисленному персоналу — молодому гному-продавцу и уборщице-тролльше, чьё присутствие ощущалось лишь запахом мыльного раствора и влажной тряпки, — я попрощался с хозяином.

— Надеюсь, вы найдёте этого невидимого воришку, детектив, — сказал он на прощание, и в его глазах, в их старческой глубине, мелькнуло не то искоркой надежды, не то скрытой насмешкой.

— Постараюсь, — сухо ответил я, выходя на улицу, где воздух снова показался свежим после спертый атмосферы лавки.

Поездка к дому Микки не принесла облегчения. Записка всё так же белела на его двери, пришпиленная той же кнопкой, словно надгробный памятник. Но соседка — пожилая женщина с лицом, испещрённым морщинами, как старая карта Нижнего Города, — сообщила, что «этот зелёненький» действительно приходил ночью и снова ушёл. Он видел записку и проигнорировал её. Это было хуже, чем если бы его совсем не было. Это был осознанный, молчаливый отказ.

Поскольку на календаре было воскресенье, а мой рабочий день формально завершился после осмотра магазина, я решил посвятить остаток дня себе. Если, конечно, этот термин вообще применим к моей жизни.

Я заглянул в клуб «Сияние двух лун», расположенный не в самом центре Холмов. Ни пафосный, ни убогий притон — золотая середина, где можно остаться незамеченным. Бар, игровые столы, приглушённая музыка, скорее напоминающая далёкий шум моря. Я заказал виски, устроился за столиком в углу, в тени колонны, и сидел, позволяя алкоголю постепенно растапливать внутренний лёд, наблюдая, как дым сигары колышется в лучах света.

Именно тогда ко мне подсела она. Эффектная брюнетка в платье, подчёркивающем все изгибы её тела с опасной точностью. На голове красовалась шикарная шляпка изумрудно-зелёного цвета, отбрасывающая тень на верхнюю часть лица. Молча она достала длинный мундштук с тонкой, явно дорогой сигаретой и вопросительно подняла бровь, кончик которой был безупречно подведён.

Я молча достал свою зажигалку, чиркнул, и маленькое пламя дрогнуло в полумраке. Я поднёс огонёк к кончику её сигареты. Она наклонилась над столом, и этот жест был отточен, словно удар клинка, лишённый малейшего лишнего движения. Передо мной открылось её декольте, а в ноздри ударил сложный, пудрово-цветочный аромат духов. Однако мои внутренние сенсоры, уже настроенные на поиск аномалий, уловили другое. За оболочкой соблазна скрывался вовсе не человек, а чётко отлаженный, холодный механизм. Её аура была лишена даже намёков на кокетство или любопытство — она излучала лишь холодное, выверенное стремление к цели.

— Благодарю, — её голос был низким, бархатным, но в нём не было тепла. — Серафина де Л'Эр. А вы?..

— Зейн Арчер. Детектив.

Она сделала медленную затяжку, выпуская струйку дыма, который окутал её лицо, скрытое в тени полей капелины, но я увидел её глаза — светло-карие, порочные и невероятно старые для её внешности. В них читался опыт, которого не могло быть у женщины её средних лет.

— Зейн... Сильное имя. Оно вам идёт. Всегда питала слабость к мужчинам в форме, — произнесла она, и её взгляд скользнул по моей одежде, будто оценивая не стиль, а защитные свойства, уязвимые места. — Скажите, детектив Арчер… Что вы ищете в таком месте в столь прекрасный выходной день?

Её вопрос, обволакивающий и острый, как лезвие, спрятанное в бархате, на мгновение вырвал меня из трясины мыслей о Микки. Но лишь на мгновение. Я пропустил скрытый в нём крючок, делая вид, будто не заметил его блеска.

— Просто провожу законный выходной, — ответил я, плеская виски по стенкам бокала. — Работа порой заносит в Трущобы, а здесь… стабильно. Предсказуемо.

Она медленно, с отточенной грацией хищницы, поднесла мундштук к губам. Каждое её движение было выверено, словно па в смертельном танце.

— Мужчины с таким... выгоревшим взглядом, детектив, обычно ищут в подобных местах одно из двух: забвение... или свою следующую жертву.

Я позволил уголку рта дрогнуть в подобии улыбки.
— В этом городе никогда не знаешь, кто в итоге окажется жертвой. Даже в самом освещённом зале.

Серафина плавно придвинула к себе хрустальную пепельницу, легонько коснувшись мундштуком, и пепел бесшумно отделился и упал, словно прах. Она подняла на меня глаза, взмахнув длинными тёмными ресницами. В её взгляде читалась наигранная, почти театральная меланхолия.
— Какой вы безнадежный циник, детектив Арчер. Неужели в этом мире вас ничто не способно зацепить за живое? Ни красота, ни искусство, ни… простая человеческая теплота?

Я тяжело вздохнул — скорее от накопившейся усталости, чем от сожаления. Из внутреннего кармана пиджака достал несколько смятых купюр — достаточно, чтобы покрыть наш с ней счёт, и положил на стол. Бумага шуршала, нарушая тишину.

— Меня интересуют только факты, мисс де Л'Эр. Всё остальное — фон. Красивая декорация, которая лишь маскирует истинную пьесу.

Я встал, надел свою фетровую трилби, привычным жестом поправив поля пальцами, ощущая шершавость ткани.

— Было познавательно, Серафина. Желаю вам найти более восприимчивого зрителя для вашего… представления.

Я развернулся и ушёл, не оглядываясь. Но спиной чувствовал её взгляд. Он не был разочарованным или обиженным. От неё исходили ровные, холодные волны аналитического интереса, словно учёный наблюдал за перспективным образцом. Бестия. Интересно, чью шкуру она примерила на этот раз? И зачем ей понадобилось вклиниваться в моё одиночество?

Следующие две недели прошли в монотонном, почти механическом ритме. Днём я бился над делом ювелира, которое упорно не желало сдвинуться с мёртвой точки. Ни новых улик, ни свидетелей, ни проблесков в моём «внутреннем детекторе». Украшения словно испарились в самом прямом смысле. Вечером я проводил время на ранчо у Джона, где грязь была честнее городской пыли. Успехи мои стали скромнее, зато стабильнее. «Ворчун» теперь лишь изредка плевался огнём, поскольку я научился хоть немного защищать его от влаги и песка. Тело реагировало на нагрузки с пугающей, тревожащей эффективностью.

А в голове, как заевшая пластинка, крутилась мысль об имени: Серафина де Л'Эр. Кто она? Просто кабаре-дива? Слишком уж нелепо, как дешёвый парик.

Я наведался в городской архив, где пахло пылью и тлением времени, и вытащил её досье. Официально — Серафина де Л'Эр, певица. Выступает в кабаках и недорогих клубах на окраинах Холмов и в Сумерках. Получает скромные гонорары, на которые и живёт. Чистенько, гладко и абсолютно фальшиво, как улыбка проститутки. Я чувствовал это нутром, этим новым, обострившимся чутьём. Она была шестерёнкой в каком-то сложном механизме, но в каком именно?

Сейчас я стоял перед своей доской, в лучах одинокой лампы, отбрасывающей длинные тени. Для постороннего взгляда это была бы безумная паутина из фотографий, газетных вырезок о краже и о «Докторе Арахно», карт города, испещрённых крестами и вопросами. В центре — зияющая пустота, где должно было висеть фото Микки. Чуть в стороне, уже приколотое, — имя, выведенное моим размашистым почерком: «Серафина де Л'Эр». От неё к центру тянулась красная нить, пока неясная, но упрямая.

Я держал в руке стакан с гномьим самогоном, но не пил. Просто смотрел на эту паутину, пытаясь уловить невидимую вибрацию, шёпот заговора. Кто ты, чёрт тебя дери?..

Мысль ударила внезапно — острая, как обсидиановый скальпель, и грязная, как заточка в переулке. Она была не просто наблюдательницей. Она была хищницей. И её появление в тот вечер не было случайностью. Это был выход на дистанцию.

Я одним движением опрокинул самогон, ощущая, как огненная дорожка прокладывает путь к желудку. Поставил стакан, накинул пальто, нахлобучил шляпу и выбежал из квартиры, хлопнув дверью. «Грань», будто чувствуя моё напряжение, отозвалась низким рычанием мотора и оглушительным аккордом искажённой гитары, ворвавшейся из динамиков. Я втиснулся в кресло, резко включил передачу, и резина с визгом впилась в асфальт.

Если она охотилась, то на кого? На меня? Или мы преследуем одну и ту же добычу, лишь с разных сторон? Ответ, как всегда, был скрыт в едком дыму и подвижных тенях Ностра-Виктории. И я направил машину прямо ей в глотку навстречу новой загадке.

Читать далее

— Поздравляю с возвращением! Герой, чёрт возьми! Наследника Ла Бруньера спасли. Такого подвига не каждый день увидишь.

Горячая и липкая ладонь капитана всё ещё лежала на моём плече, будто прижигая ткань плаща.

— Спасибо, капитан, — мой голос прозвучал ровно и сухо. — Без помощи самого Харлана Ла Бруньера я бы не справился. Один там долго не продержался бы.

Корвер убрал руку, его глаза — маленькие и пронзительные, как буравчики, — на мгновение сузились, изучая моё лицо.
— Знаю. Слышал. Ну и как ты вообще? Пришёл поздороваться или решил, что уже пора седлать коней и на дело? У тебя, на минуточку, ещё неделя больничного впереди. Врачи, я слышал, были против.
— Сидеть дома — не моё, — пожал я плечами, стараясь, чтобы движение выглядело естественно, но не слишком свободно. Связки натянулись с тупой болью. — Стены давят. Решил вот Микки поискать. Дома его всё нет, на звонки не отвечает. Не похоже на него.

— Знаю, знаю, — капитан тяжело вздохнул, проходя к своему столу и доставая из ящика резную деревянную коробку с сигарами. Он бережно, кончиками пальцев, извлек одну, поднес к носу, втягивая аромат кедра и табака, затем обрезал кончик и зажёг. Дым, густой, сладковатый и удушливый, заполнил пространство между нами, создав дымовую завесу. Он протянул коробку мне. Я, после секундного замешательства, взял одну. Пламя зажигалки дрогнуло перед моим лицом, отразившись в его глазах.

— С тех пор как стал детективом, занят чем-то своим, — продолжил Корвер, выпуская кольцо дыма, которое поплыло к потолку, словно джинн из бутылки. — Никому не рассказывает, какое у него дело. Сказал мне однажды: личное, мол. Настоящее.

Я сделал медленную затяжку. Дым обожёг горло знакомым и почти забытым ядом.

— А сюда он заезжает хоть иногда? Может, в архиве копался?

— Пару недель назад был. Я ему дело выдал, пустяковое — разобраться с мелкими воришками на рынке. А потом он опять пропал. Как в воду канул. Ни звонка, ни отчёта.

— Понятно. Спасибо, капитан.

— Выздоравливай, Арчер. Не торопись. Мир не рухнет без твоих подвигов.

Я вышел, оставив его в клубах ароматного дыма, и направился к своей «Грани». Металл кузова был прохладным и шершавым под пальцами. «Пара недель назад». Значит, Микки вёл своё расследование уже после того, как получил от капитана официальное задание. И пропал именно в его рамках.

«Грань» заурчала, ныряя в знакомые лабиринты Сумерек. Этот буферный район всегда был лучшим местом для сбора слухов. Здесь стирались границы между Холмами и Трущобами, а информация становилась валютой.

Бар «Смятая покрышка» встретил меня волной густого воздуха, замешанного на перегаре, дешёвых сигаретах и жареном жире. Музыка почти не была слышна под гул голосов, звон стаканов и скрип старых стульев. За стойкой стоял улыбчивый детина с огненно-рыжей шевелюрой и не по-барменски румяными щеками. От него исходил запах пота и слабенького одеколона.

— Приветствую, друг! Что будете? — Его голос звучал так бодро, что казался неуместным в этом унылом месте.

— Виски. Без льда. Самый простой.

Я устроился на свободный стул у стойки, спиной к стене, чтобы видеть и вход, и основное пространство зала. Стакан поставил перед собой. Пить быстро было нельзя. Меня бы сразу заподозрили. Любой, способный поглощать такое количество алкоголя без видимых последствий, — либо нечеловек, либо детектив. А я сейчас был и тем, и другим, но показывать этого не хотел.

Так я и сидел, медленно растягивая свой виски, превращаясь в часть интерьера — ещё одну тень в углу. Часы текли, сливаясь в монотонный гул. Я отключил внутренний диалог, позволяя чужим разговорам течь сквозь меня. Обсуждали цены, делились слухами о новых наркотиках, ругали начальство. Ничего полезного.

Я уже прикончил свою первую бутылку, заказав вторую — для вида, когда мой слух выхватил из какофонии один-единственный, раздражённый, хриплый голос.

— …понабрали же кого попало! В самое-то управление! Даже гремлина какого-то взяли, а он теперь шляется, нос везде суёт, каких-то стариков выискивает…

Я медленно, с естественным видом подвыпившего человека, повернул голову на звук. За столиком в углу сидел мужчина лет пятидесяти, с одутловатым лицом и потрёпанной кепкой. Он обращался к своему молчаливому соседу, жестикулируя стаканом.

Я сделал удивлённое лицо и качнулся на стуле в их сторону.
— Простите, что перебиваю… Вы про какого гремлина? Детектива? Серьёзно? В наше-то Управление?

Мужчина с раздражением посмотрел на меня, но алкоголь и желание блеснуть новостью перевесили.

— Ага! Сам видел! Такой щёголь, в плащике, несёт какое-то старое дело в портфеле. Идёт по Тенистому переулку, носом шмыгает, будто след ищет. Я ему — эй, мол, детектив, чего ищешь? А он на меня так, исподлобья, взглянул и дальше пошёл. Наглец!

— И где это вы его видели-то? — спросил я, делая ещё один глоток из стакана. Жидкость обжигала губы.

— Да сегодня, перед тем как сюда зайти. Там, по дороге к Сумеречному рынку. Ну и дела… куда катится мир…

— Ну и дела, — мрачно проговорил я, допивая остатки виски. Острое тепло разлилось по желудку. — Спасибо на добром слове.

Я оставил на стойке несколько банкнот и вышел на прохладный, пропитанный гарью и влажным асфальтом воздух Сумерек.

Сев в «Грань», я на мгновение закрыл глаза, мысленно отметив на карте Тенистый переулок и Сумеречный рынок. Очаг расследования Микки был где-то здесь. Он искал стариков. Бывших копов? Свидетелей?

Теперь поищем и мы его.

Он явно не хотел, чтобы его нашли. По крайней мере, те, кто знали его в лицо. Объездив все Сумерки вдоль и поперёк, я не встретил ни одного зелёнокожего детектива в потёртом плаще. Ни в забегаловках, пахнущих пережаренным маслом и тоской, ни в подворотнях, где слышен был лишь шепот теней да шорох крыс. Гремлин, вынюхивавший старые дела, словно растворился в спертом, пропитанном отходами воздухе Ностра-Виктории.

Оставался последний, отчаянный и очевидный вариант — дождаться его дома. Я припарковал «Грань» в грязном дворе напротив его подъезда, в тени ржавого пожарного эвакуатора, чья кабина напоминала череп доисторического животного. Запасся термосом с горьким, как полынь, кофе, бутербродами, завёрнутыми в промасленный пергамент, и включил режим наблюдения. Стекло чуть запотевало от моего дыхания.

Ночь пролетела в томительном ожидании, растягиваясь, словно жвачка. В поле моего зрения проплывали подозрительные личности всех мастей — торговцы сомнительными зельями с пустыми глазами, проститутки, меняющие локации с видом уставших автоматов, и двое пьяных орков, устроивших нечто среднее между дракой и братанием, их рычание глухо доносилось сквозь стекло. Но среди них не было никого низкорослого и зеленокожего. Микки не появился ни к полуночи, когда фонари начали мигать, ни к рассвету, окрашивающему небо в цвет грязной стали.

Я прождал до самого обеда следующего дня. Солнце, бледное и безразличное, поднялось над горизонтом, осветив серость будней, не принеся тепла. Он будто кожей чувствовал засаду, предугадывал моё присутствие и умышленно, подобно призраку, избегал собственного логова.

Наконец, я сдался. Вырвав страницу из полевого дневника, крупно, размашисто, с нажимом написал:

«Микки. Свяжись любым способом. Позвони мне или миссис Молли. Не исчезай. Зейн».

Я прикрепил записку к его двери, всадив канцелярскую кнопку прямо в центр деревянной панели, чтобы её невозможно было не заметить, не содрать случайно. Бумага белела, словно предупредительный сигнал, саван над его прошлой жизнью. Надежда была призрачной, тонкой, как паутина, но другой не оставалось.

Остаток дня я посвятил сну и попыткам навести порядок в хаосе. Вернувшись домой, рухнул на кровать и погрузился в чёрную, бессонную пустоту на несколько часов. Проснулся с тяжёлой, словно свинцом налитой головой, но с более ясным, холодным умом.

В центре кабинета стояла моя «доска безумия» — большой пробковый щит, утыканный фотографиями, картами, сводками и нитями, связывающими их в причудливый паутинный узор. Я стоял перед ней, попивая гномий самогон из потертый металлической фляги. Острый, как бритва, вкус обжигал горло, прочищая мысли, выжигая остатки усталости.

Осталось всего две бутылки. Надо бы прикупить, но впереди — аренда, а кредиты на счёту не вечны. Придётся затянуть пояс.

Я водил пальцем от фотографии капитана Корвера к снимку здания управления, от служебной записки о «несанкционированной облаве», пожелтевшей от времени, к пустому месту, где должно было быть лицо Микки. Я не стал его сюда крепить. Мало ли кто заглянет. Некоторые дыры на карте красноречивее любых фотографий.

На следующее утро я был на ранчо у Джона. Чувствовал себя на удивление свежим и собранным, будто тело, наученное жестоким опытом, наконец начало входить в ритм, принимая эти экстремальные нагрузки и сверхбыстрое восстановление как новую норму.

Осеннее утро оказалось бессолнечным, серое небо нависло низко, словно придавливающее землю, обещая в лучшем случае морось, а в худшем — очередное испытание на прочность. Джон, как всегда, оправдал самые мрачные ожидания.

— Итак, боец, — он стоял передо мной, подпирая бородой воротник своей вечной клетчатой рубашки, пропахшей потом, землёй и дымом. — Сегодня твой счастливый день. Задача проста: преодолеть всю полосу менее чем за час. В конце — один выстрел из «Ворчуна». И всё это в обнимку с твоим бездыханным товарищем.

Он пнул ногой лежавший на земле мешок, набитый песком так туго, что тот издал глухой, угрожающий стон.

— Ну что, боец, готов окунуться в праздник? — Джон широко улыбнулся, принимая от меня конверт с деньгами за месяц тренировок и коробку дорогих шоколадных конфет, купленных в Верхнем Городе для его детей.

— Трепещу от нетерпения, — буркнул я, чувствуя, как привычное напряжение сковывает плечи.

— Вот и славно. Потому что мне показалось, ты у меня начал расслабляться. Так что я подготовил для тебя кое-что особенное. Пошли, проинспектируем новые аттракционы.

Мы обошли главное здание и вышли к дальнему краю трассы. Моё сердце провалилось куда-то в сапоги, затем в сырую землю. То, что я увидел, мог придумать только законченный садист или гений тренировочного дела. Джон, по всей видимости, был гибридом того и другого.

— Вон те колья, видишь? — он указал на ряд неровных, корявых столбов, вкопанных в землю на разной, предательской высоте. — Будешь по ним скакать, как горная коза, и желательно не шлёпаться в грязь. Закрепил я их вроде бы надёжно, но… знаешь, дерево — оно живое, непредсказуемое.

Он подмигнул, и в его глазах заплясали чёртики.
— А вон там… присмотрись к тому скользкому бревну над ручьём. По нему предстоит пробежать. Но не обольщайся: пока будешь по нему ползти, как ополоумевший таракан, с боков станут раскачиваться мешки с песком. Для остроты ощущений.

Я с тоской осмотрел эти новые орудия пыток, уже мысленно ощущая синяки и ссадины.
— Джон, тебе бы свадьбы вести, — выдавил я с убийственным сарказмом. — Отличный из тебя тамада. Конкурсы просто улётные. Гости с ума сойдут от восторга, прямо в реанимацию.

Он рассмеялся, довольный собой; его смех прокатился по полю, спугнув пару ворон.

— Знал, что ты оценишь! Но это ещё не всё, сынок. Потом, когда научишься проходить это с открытыми глазами и не падать… будешь бегать с завязанными.

— Ты совсем рехнулся! — сорвалось у меня раньше, чем я успел подумать. — Здесь с открытыми-то глазами кости пересчитать можно!

— Именно! — весело хлопнул он меня по спине так, что я едва устоял, и в груди что-то хрустнуло. — Но если выживешь, будешь бегать с закрытыми. А теперь… хватит болтать. Обмундировывайся, не забудь своего немого друга. — Он снова пнул мешок. — Сегодня у тебя и правда насыщенная программа.

Облачение в старые, пропитанные насквозь доспехи было похоже на возвращение в прежнюю, более слабую оболочку. Холодный металл утяжелителей охватил ноги и торс, разгрузочный жилет, набитый свинцовыми пластинами, привычно оттянул плечи. Каска, пахнущая старческим потом и пылью, вжалась в череп. Когда-то этот комплект выживал из меня последние силы, превращая каждый шаг в муку. Теперь… теперь он стал просто тяжёлым. Невыносимо тяжёлым для любого обычного человека, конечно. Но для меня — всего лишь осязаемым напоминанием о том, каким я был, и грубым камуфляжем того, кем становился.

Я вскинул на плечи мешок с песком. Он оседлал меня, словно каменный демон, впиваясь грубым брезентом в ключицы. Пальцы сомкнулись на прикладе «Ворчуна» — старой, исцарапанной винтовки Джона. Её вес, знакомый до грамма, остался единственным неизменным абсолютом в этом безумии, точкой отсчёта в рушащемся мире.

Вышел на старт, сапоги вязли в размокшей земле. Джон, сверившись с огромными, блестящими карманными часами, кивнул, его борода колыхнулась на ветру.
— Вперед! Беги! И постарайся не разбиться в лепёшку до финиша.

Я рванул с места, сдерживая внутреннюю пружину, заставляя мышцы работать вполсилы, имитируя старую, привычную одышку. Двигаться так, как двигался бы измождённый Зейн Арчер — упрямо, но без полёта, превозмогая, но не паря. Но Джон, чёрт бы его побрал, унюхал подмену.

— Эй, Арчер! — проревел он, стоя на возвышении, сложив руки рупором. — Мне мерещится, или ты сегодня порхаешь, как мотылёк на опиуме? Если у тебя ещё есть силы на эти пируэты, на обратном пути захвати пару булыжников своему другу!

Чёрт. Пришлось выжать из себя чуть побольше, иначе действительно выглядел бы, будто вышел на воскресную пробежку. Однако внутренне ощущал: прежняя тяжесть уже не сдавливает грудь. Мышцы, выточенные дьявольски быстрым метаболизмом, уплотнились, окрепли. Нет, я пока не гора мускулов, но постепенно перестаю быть иссохшим детективом и начинаю превращаться во что-то… иное.

Новые препятствия стали суровым испытанием. Колья. Я бежал по ним, чувствуя, как подошвы сапог, привыкшие к твердому асфальту, предательски скользят по неровной, сырой древесине. Падение вниз, в липкую, холодную жижу, отозвалось не только болью, но и унизительным хлюпаньем. Скользкое бревно. Тщетно пытаясь поймать равновесие, я чувствовал, как раскачивающиеся мешки с песком, неумолимые, словно маятники, сбивают меня с курса с завидным постоянством. Грязь, едкий пот, заливающий глаза, хриплое сбившееся дыхание.

К финишу я приполз, вернее — припал, спустя три часа. Бросил мешок, и тот с глухим стуком, словно падающее тело, ушёл в землю. Я рухнул рядом, грудью в прохладную, колючую траву, жадно хватая ртом воздух, который, казалось, не мог потушить пожар в лёгких.

— Подъём! — оглушительный рык Джона пробился сквозь гул в ушах. — Ты забыл, зачем всё это, болван? Сделай уже свой чёртов выстрел!

Я поднялся на дрожащих, будто в лихорадке, ногах. Каждый мускул взвизгивал от перегрузки. «Ворчун» лежал в грязи, словно обломок. Я поднял его. На сей раз винтовка была не столь грязна — я хотя бы научился не бросать её в первую попавшуюся лужу.

Затвор. Резкое, отработанное движение, вгоняющее патрон в патронник с металлическим щелчком. Поднимаю тяжеленную винтовку, целясь в давно изрешечённую банку из-под гномьего самогона, болтающуюся на ветке. Палец нащупывает холодную скобу спуска. Плавный выдох. И… сухой, бесплодный щелчок.

Пусто.

Я снова взвел затвор, выбросил нестреляный патрон, подал новый. Снова вжал приклад в плечо. Снова щелчок.

— Она у тебя вообще живая? — Мой голос сорвался на хрип, я с ненавистью уставился на Джона.

Тот невозмутимо жевал травинку, его глаза щурились от солнца.

— Стреляет, конечно. Просто ты обращаешься с ней, словно слон с фарфоровой вазой. Завтра начнём учиться чистить... и стрелять. С самого начала. С нуля.

Так и пролетела оставшаяся неделя. Дни слились в монотонный ад падений, щелканья затворами, хриплых команд Джона и ночей, когда я проваливался в сон, будто в чёрную яму, а моё тело за тёмные часы пожирало содержимое холодильника, затягивая синяки и сращивая микротрещины мышц.

И вот, неделя больничного истекла. Я снова переступил порог Управления — уже не как гость, а как его неотъемлемая часть. Запах старой бумаги, пыли и застарелого подвоха встретил меня, как старого собутыльника. Капитан Корвер, не отрываясь от монитора, швырнул мне через стол тонкую, невзрачную папку.

— Возвращаешься в строй, Арчер. Постарайся на этот раз не устроить апокалипсис. Держи. Скучнейшая кража драгоценностей в ювелирной лавке «Сияние аль-Разида» в Сумерках. Владелец, гном, мечется в истерике, местные копы головы сломали, но безрезультатно. Разберись. И, Арчер...

Он наконец поднял на меня усталые глаза.

— На этот раз давай обойдемся без взрывов, спасения аристократов и разгрома секретных лабораторий. Мысль уловил?

Я взял папку. Она оказалась на удивление лёгкой, почти невесомой. Просто кража. Рутина.

— Уловил, капитан, — ответил я, поворачиваясь к выходу и ощущая на спине его тяжёлый, оценивающий взгляд.

Обычное дело в необычном городе. Отличная ширма, чтобы продолжить собственные поиски.

Читать далее

За прошедшую неделю я ни разу не сумел пройти эту проклятую трассу до конца. То винтовка, которую наконец-то прочистил, клинила в самый ответственный момент — стоило мне пробежать круг без мешка. То я просто падал замертво, как подкошенный, не в силах сдвинуть с места этот проклятый песчаный труп. Однажды, после очередного унизительного провала, я просто не выдержал. Скинул мешок с плеч с глухим стуком, развернулся и молча, не оглядываясь, побрел к воротам. Этот ублюдок даже не окликнул меня. Просто молча шёл сзади, метрах в десяти, и его безмолвное присутствие, его спокойный, изучающий взгляд давили на затылок сильнее любых криков и оскорблений. Уже у самых ворот, почувствовав на лице призрачную прохладу свободы, я остановился, взглянул на уходящую вдаль дорогу, на спасительный путь домой, к дивану, к бутылке… и молча, опустив голову, повернулся обратно.

— Почему? — спросил я его потом, когда мы брели обратно к старту, и мои ноги были как ватные. — Почему ты выжимаешь из меня все соки, вместо того чтобы учить стрелять, как нормальный инструктор?

— А кто ж знал, — усмехнулся он, и в его глазах мелькнула искорка злорадства, — что ты окажешься настолько безнадежным, что не способен сделать даже один-единственный, чертов выстрел в конце? Если хочешь просто пострелять по безобидным мишеням — городской тир всегда к твоим услугам. Там чисто, сухо и никто не кричит.

После каждого такого дня я, едва живой, мылся в ледяной, колющей кожу воде ближайшей реки, ужинал за большим столом с его семьей под беззлобные шутки детей и добрый, понимающий взгляд Сары, а потом ехал домой, чувствуя себя абсолютно выжатым, опустошенным лимоном. Отдыхал один день, заливая в себя калории и приходя в себя, — и снова возвращался к нему, как загипнотизированный.

И вот настал тот самый день, когда сама осень решила проверить меня на прочность. Холодный, пронизывающий дождь лил с самого утра, не переставая, превращая трассу в сплошное месиво липкой грязи и глубоких, мутных луж. Мешок с песком впитал воду, словно губка, став тяжелее втрое. Нести его было не просто пыткой — это было медленное, методичное убийство.

— В реальном бою будет ещё хуже! — орал Джон, его прорезинённый плащ отталкивал воду, тогда как я промок до нитки, и каждая нить одежды впивалась в кожу ледяными иглами. — Дождь, грязь, кровь, кишки наружу! Никто не станет тебя ждать! Вперед, боец! Тащи свою задницу и своего друга!

Видимо, он учил меня по какой-то сверхсекретной, изощрённой армейской программе, разработанной специально для отборных садомазохистов.

И вот она — та самая, проклятая глинистая горка посреди трассы. Ноги безнадежно скользили в раскисшей жиже, мешок неумолимо тянул назад, словно живой, злобный якорь. Я упал. Снова. Холодная, отвратительная грязь заливалась в рот, нос, слепила глаза. Брезентовый плащ, который «заботливый» Джон выдал утром со словами: «Чтобы не простудился, хлюпик», — превратился в неподъёмный, мокрый саван, сковывавший каждое движение.

Отчаявшись, исчерпав все физические силы, я снял с себя плащ, положил на него мешок, кое-как привязал всю эту конструкцию к прикладу винтовки и пополз, таща за собой своего «мертвого товарища», словно неуклюжие сани.
— О-хо-хо! — раздался довольный, почти ликующий голос Джона. — Наконец-то ты включил голову, а не просто шёл, как бешеный мул! Молодец! Осталось совсем немного! Видишь ту сосну? Доползти до неё, сделать выстрел — и всё это безумие закончится!

Нет. И сегодня я не дотянул. Последние капли сил, воли, самого желания жить кончились начисто. Я просто рухнул лицом в ледяную грязь и не мог пошевелить ни единым мускулом, даже чтобы отплюнуться. Сознание начало уплывать в желанную, равнодушную черноту.

Вдруг надо мной склонилась тёмная, массивная тень, заслонившая серое небо. Джон грубо схватил меня за плечи и начал трясти с такой силой, что зубы застучали. Его лицо, искажённое гневной гримасой, оказалось в считанных сантиметрах от моего. Я ощущал его горячее, влажное дыхание.

— Устал, сынок?! Хочешь полежать, расслабиться?! А твой друг сейчас истекает кровью и зовет тебя по имени! Стонет от дикого болевого шока, пока ты здесь валяешься!

— Он же... мёртв... — прохрипел я, с трудом выплёвывая комок глины. — Он... не чувствует...

— А ты уверен?! — заорал он так, что у меня в ушах зазвенело и потемнело в глазах. — Ты уверен на все сто, что имеешь право похоронить его раньше времени, пока сам дышишь?! Раз ты можешь огрызаться — значит, какие-то силы ещё есть! ВСТАЛ И ПОШЁЛ! ВСТАЛ И ПОШЁЛ, БОЕЦ, СУКА!

Его крик, сырой и нечеловеческий, вонзился в мозг, как раскалённый докрасна гвоздь. Что-то внутри, какая-то последняя, звериная, первобытная струна, о которой я не подозревал, натянулась до предела, издавая предсмертный звон... и не лопнула. Она дрогнула, выпрямилась и коротким, мощным импульсом заставила мои онемевшие, мёртвые мышцы дрогнуть, а тело — оторваться от земли.

Из моей глотки вырвался хриплый, надсадный звук, больше похожий на предсмертный рык раненого зверя, чем на человеческий голос. В нём сплелись всё клокочущее внутри отчаяние, ярость и та невыносимая боль, что пожирала меня изнутри. Казалось, кости вот-вот разойдутся по швам, а мышцы порвутся, словно гнилые нитки, но я поднялся. Не силой мускулов — её уже не было, — а какой-то запредельной, последней искрой воли.

— Вот так, сынок! Вот, чёрт возьми, так! — ревел Джон, и его голос теперь звучал не как насмешка, а как тот самый якорь, что удерживает в шторм, как единственная нить, связывающая с реальностью. — Тащи его! Видишь, там, за поворотом, палатка с красным крестом! Медики ждут! Они его спасут, если ты дотащишь! ДАВАЙ ЖЕ, ТАЩИ ЕГО, БЛЯДЬ!

Я поднял винтовку, липкую от грязи и пота, уже заранее зная, что она снова предательски промолчит. Схватив полу мокрого плаща, которым был обернут мешок, потащил. Каждый шаг отзывался в висках отдельным взрывом, любое движение требовало невероятного усилия, преодоления инстинкта лечь и умереть. Но в этот раз изнутри поднялось нечто большее, чем простая злость. Что-то тёмное, первобытное, граничащее с чистой, необузданной яростью. Из горла снова вырвался нечеловеческий хрип, и перед глазами, словно вспышка чужой молнии, мелькнуло чужое воспоминание: кромешная тьма, разорванная пламенем, оглушительный грохот, и другой солдат с точно таким же пустым, выжженным взглядом под свист шрапнели тянул на своих переломленных плечах окровавленного товарища. Я на мгновение почувствовал его леденящую, бездонную ярость, его животное, иррациональное нежелание сдаваться даже самой смерти.

Я ЗАОРАЛ. Просто заорал, вложив в этот крик всю свою измотанную душу, и с невероятным усилием вскинул мешок на плечи. И побежал. Не бегом — это было бы самоубийством. Но я заковылял, почти падая на каждом шагу, используя какие-то аварийные, заповедные резервы организма, о существовании которых даже не подозревал.

Джон бежал рядом, и его крики теперь были не издевкой, а частью этого судорожного, отчаянного прорыва, его голос сливался с гулом в моих ушах:
— Давай! Видишь? Уже близко! Они уже машут! ТЫ СМОЖЕШЬ, БОЕЦ! ЕЩЁ НЕМНОГО!

Время спрессовалось, потеряло линейность, превратившись в один сплошной, пульсирующий клубок боли, усилий и звенящего в ушах адреналина. И вот он — шершавый ствол сосны, условный финиш. Я рухнул на колени, мешок с глухим, влажным стуком шлепнулся в грязь. В глазах потемнело, сердце колотилось не в груди, а где-то в горле, оглушительно и яростно, угрожая разорвать его. Я почти машинально, на чистой мышечной памяти, щелкнул затвором, дослал патрон и нажал на спуск.

Щелк.

Глухой, бесплодный, унизительный звук. Мне было уже плевать. Не осталось сил даже на разочарование. Просто повалился спиной в холодную, сырую землю, позволяя колючим дождевым каплям омывать лицо, смывая пот, грязь и остатки выплеснувшейся наружу ярости.

Джон подошёл и спокойно, без тени ухмылки, взглянул сверху.
— Что ж, друга ты спас. Доставил. Сам опять убит. На сей раз — насмерть. Вечереет скоро. Отдохни пока, почисти оружие, помойся. А потом ужинать будем.

Он был прав. Когда силы на абсолютном нуле, даже мысли вязнут, как в патоке.
«Чёртова винтовка...» — лениво, беззлобно промелькнуло в голове. — «Он наверняка специально выбрал самую убитую, капризную модель, которая забивается от одной пылинки. Ничего. В следующий раз… В следующий раз я эту шайтан-машину заставлю выстрелить, даже если придётся вдуть в ствол всю свою проклятую душу».

Я кое-как, по-пластунски, дополз под гостеприимный навес, с трудом отстегнул и сбросил с себя мокрую, невыносимо тяжёлую разгрузку. Потом медленно, методично, почти медитативно разобрал и прочистил винтовку, выковыривая грязь из каждого паза. Затем побрёл к реке. Ледяная вода не холодила, а была благословением — она смывала с кожи слои засохшей грязи, пота и вместе с ними остатки дневного кошмара. Я даже окунулся с головой, и на несколько секунд мир погрузился в гулкую, умиротворяющую тишину.

Когда я, дрожа от холода, вышел на берег, то заметил на противоположном склоне группу молодых девушек. Увидев меня, они что-то весело прощебетав, с визгом и смехом бросились прочь, скрываясь в зарослях.
«Наверное, соседские», — мелькнула в голове простая, почти забытая мысль.
В этом была какая-то трогательная, пасторальная нормальность, так резко контрастирующая с адом тренировочного поля. И это ощущение — запах мокрой травы, далёкий девичий смех, холодная чистота на коже — было сейчас так же важно, как и тот последний, прорывной рык, вырвавший меня из грязи.

Следующая тренировка проходила на стрельбище. Воздух был густ от запахов пороховой гари, раскалённого металла и пота. Глухие хлопки выстрелов били по барабанным перепонкам, сливаясь в неровную какофонию. Джон, наблюдая, как я отрабатываю приёмы, стоял по-хозяйски, широко расставив ноги. Сказал без предисловий, его голос пробивался сквозь грохот:

— Раз уж ты переступил через себя там, на трассе, значит, в башке всё-таки кое-что прояснилось. Нет, не просветление, конечно, но хотя бы проблеск. Полосу откладываем. Но её ты ещё пройдёшь. Сам себе должен этот выстрел.

Внутренне я был с ним согласен. Злость от бесплодных щелчков затвора, от пустых мишеней выела душу гораздо сильнее любой физической усталости. Оставляла после себя едкую, горькую пыль.

Следующие две недели были посвящены только стрельбе. Я учился стрелять из неудобных позиций — лёжа на спине, впиваясь лопатками в острые камни, полусидя за укрытием, когда бетонная плита впивалась в плечо, с колена на бегу, когда мир превращался в мелькающее марево. Теперь мишени не просто двигались — они появлялись лишь на мгновение, призрачными вспышками перемежаясь с ложными целями-обманками. Джон заставлял мой мозг работать столь же интенсивно, как и тело, выжимая из него пот и концентрацию.

А потом он снова «обрадовал» меня своей ядовитой, хищной усмешкой:
— Собирайся. Сегодня твой любимый аттракцион. Цирк с конями, а я — твой личный клоун.

Каждый день я украдкой посматривал в сторону полосы препятствий, словно чувствуя её немой зов, её металлический привкус во рту. Моя проклятая выносливость и ускоренное восстановление делали своё дело — я не просто восстанавливался, я впитывал каждую нагрузку, как губка, и чувствовал, как становлюсь твёрже, собраннее, острее. Но Джон, чёрт бы его побрал, каждый раз придумывал какую-нибудь новую заточку, чтобы загнать обратно любую зарождающуюся спесь и показать, что любой прогресс — всего лишь ступенька перед новой, более высокой стеной.

И вот я снова на старте. Намёртво затянутые ремни утяжелителей впивались в ноги, разгрузка с магазинами оттягивала плечи. Вспотевшие ладони скользили по шершавой ложи той самой винтовки.
— Задача, — голос Джона прозвучал ровно и холодно, словно стальной скрежет, — пройти полосу с полной выкладкой и мешком. Менее чем за час.

— ЧТО? — выдохнул я, и это был не крик, а хриплый стон, вырвавшийся из пересохшего горла. — За сколько?!
— За час, — усмехнулся он, и в его глазах заплясали чертики. — Я давно понял, парень, что твоё тело — это чёртова паровозная топка. Сжечь можно всё, что угодно. Было бы нечестно не подкидывать угля. Именно поэтому, — он с силой пнул ногой предательски знакомый, пропитанный потом и грязью мешок с песком, — ты сразу понесёшь своего «раненого друга». Вся полоса. Без поблажек. И да, по брёвнам ты теперь будешь не перелезать, а проскакивать, балансируя, как цирковой пудель. А под проволокой — не ползёшь, а проплываешь по-пластунски, держа голову над жижей. Теперь ты знаешь, что товарища можно тащить и волоком, главное — не бросать. У тебя час. Ровно. Иначе он истечёт кровью, и это будет на твоей совести. ВПЕРЕД!

Нет, я не прошёл полосу за час. Даже за два. Что-то переломилось. Больше я не падал в обморок, как измождённый дрищ, у меня просто подкашивались ноги, и я полз, жадно глотая густой, словно кисель, воздух. Шёл, полз, тянул этот чёртов мешок, и хотя каждый мускул пылал адским огнём, сознание оставалось ясным. Сквозь пелену усталости я вдруг увидел, как на плечах и руках проступили новые, жёсткие, словно канаты, мышцы.

«Ещё чуть-чуть — и стану настоящим красавчиком», — с горькой иронией подумал я, вновь сползая в очередную грязную лужу, ощущая, как солёная жидкость, стекающая со лба, становится уже непонятно чем — потом или слезами.

Но чёртова… адская… полоса. Она снова победила. Но на этот раз, перед тем как сдаться, я заставил её попотеть и на себе почувствовать тяжесть моего упрямства.

Оставшийся на дне виски не снимал тяжести с души, а лишь подчёркивал её, словно пятно на скатерти. Я снова судорожно сглотнул, слушая в трубке долгие, монотонные гудки. Ноль. Пустота. Обычно в это время Микки уже торчал на своей кухне, где пахло пережжённым луком, дешёвыми специями и его вечными паяльными работами — он постоянно чинил какую-то очередную детективную безделушку, ворча себе под нос.

Тяжёлое предчувствие, холодным узлом завязавшееся под ложечкой, выгнало меня из кресла. Я доехал до его дома — убогой квартирки в не самом плохом, но и не лучшем районе Сумерек, где в подъездах пахло старым линолеумом и чужими обедами. Дверь была заперта наглухо. Стучал — сперва сдержанно, потом громко, в ладонь. В ответ — давящая, пыльная тишина. Сосед, на которого я надавил взглядом и потускневшим значком, лишь развёл жилистыми руками: «Появляется редко, поздно ночью, а то и под утро. Тихий».

Следующей точкой был Робби. Тот самый гоблин. Его квартирка ютилась в одном старом доме, и уже на лестнице воздух густел, пропитываясь запахом сырых бетонных стен, перебродившего сусла и чего-то кислого, звериного. Я постучал костяшками пальцев по облупившейся краске. Из-за двери донесся хриплый, будто пересыпанный гравием, голос:

— Кто? И зачем?

— Несколько месяцев назад мы с Микки приходили к тебе, — сказал я, приблизив губы к щели между дверью и косяком. Оттуда тянуло затхлым теплом. — Нас тогда в «Грехе Теней» охрана в грязи поваляла. Помнишь?

— Ничего не помню, — последовал резкий, отрубающий ответ.

— Друг Микки. Детектив Зейн Арчер, — я достал значок, и тусклый свет лампочки в подъезде дрогнул на потёртой металлической поверхности. — Пришёл узнать, не заходил ли он к тебе? Он на связи не был.

Послышались щелчки тяжёлых замков — не один, а два. Дверь приоткрылась на цепочку, и в щели на меня уставился единственный, блестевший во тьме, словно мокрый камень, глаз Робби. Он окинул взглядом подъезд за моей спиной, затем, фыркнув, впустил меня внутрь. В его жилистой руке, небрежно опущенной вдоль бедра, болталась старая, но начищенная до блеска двустволка.

Я протянул ему бутылку дешёвого, но выстраданного виски — не подарок, а пропуск.

— Микки чем-то занят. Опять бы в неприятности не влипнуть. По-крупному.

Робби вздохнул, поставил бутылку на липкий стол с таким видом, словно принимал законную дань.

— Он... своё дело ведёт. Личное. Грызёт, как кость.

— Давно начал? — спросил я, скользя взглядом по его конуре, заваленной хламом, среди которого угадывались контуры радиодеталей и самодельных приборов.

— Уже пару месяцев. Как детективом стал официально… Доступы получил… — Гоблин помолчал, уставившись в закопчённую стену. — Взялся искать каких-то полицейских. Из старого дела. Из самого своего детства.

Моё внутреннее чутьё, уже взволнованное, сжалось в ледяной ком.

— Какого дела?

— Он ещё щенком был, — голос Робби стал глухим, уходящим в прошлое, будто доносящимся из-под земли. — Когда наряд спецназа накрыл притон. Там «Пыльцу пикси» варили и продавали. А так как район был наш, гоблинско-гремлинский… Они накрыли заодно и парочку соседних квартир. Для острастки. Чтобы неповадно было укрывать.

Ледяная полоска пробежала по моей спине, оставив за собой мурашки.
— В одной из них жил Микки?

Робби медленно, с хрустом позвонков, повернул ко мне своё морщинистое, как старая кора, лицо.
— Не просто жил. Там была его семья. Мать, отец, сестричка, братья, дядя. Их всех… положили. А маленький тощий гремлинчик за шкаф забился. И просидел там, слыша всё… крики, выстрелы, шаги… часов шесть, пока спецы дом обшаривали. Потом на улице жил. Мы с ним… — он мотнул головой, отводя взгляд, — лет десять назад познакомились. На дельце одном. Он ещё тогда говорил, что в Академию справедливости пойдёт. Чтобы своих найти. Чтобы спросить. Спросить за это.

Я стоял, чувствуя, как осколки мозаики с грохотом складываются в ужасающе ясную картину. Его упорство, граничащее с одержимостью. Его иногда странные, дотошные вопросы о старых, пыльных архивных делах, которых никто не касался десятилетиями, когда мы в архиве работали.

— Спасибо, Робби, — тихо сказал я, и слова повисли в спёртом воздухе подъезда. Я вышел на улицу, где меня обступила гнетущая, звенящая тишина ночи.

Теперь я знал. Микки вёл дело не просто так. Он шёл по следу тех, кто стёр с лица Земли его мир. И это было в тысячу раз опаснее любой уличной банды. Он охотился на полицейских. А в этом городе, где стены имеют уши, а тени — длинные руки, это верный способ сгинуть без следа.

Читать далее