Серия «Хроники Ностра-Виктории»

Не переставая улыбаться, тот ловко налил напиток, и золотистая жидкость с мягким стуком заполнила стакан.

— Концерт. Собираются лучшие музыканты со всех Сумерек, да и с Холмов кое-кто подтянулся. Неформальный фестиваль, так сказать. Без галстуков и условностей.

— О, какая прелесть, — пробормотал я, и в голосе прозвучала вся моя невысказанная тоска.

Все столики были заняты. Я, как и многие другие, взял виски у стойки и отошёл в сторону, прислонившись к прохладной стене. Закрыл глаза на секунду, пытаясь настроиться на эмоциональный фон зала. Но тот оказался сплошным, неразличимым гулом — общее возбуждение, лёгкое опьянение, праздность. Ауры всех гостей сливались в однородную, безликую массу, словно шум толпы на вокзале. Нужно действительно научиться их фильтровать, но пока это походило на попытку расслышать отдельный голос среди оглушительного хора.

Вскоре на сцене начались выступления. Сменяли друг друга певцы с хриплыми балладами о любви и потере, комики, чьи шутки тонули в общем гуле, актёры с отрывками из модных пьес. Я стоял, медленно поглощая свой виски — один стакан за другим. Алкоголь почти не действовал, лишь создавая иллюзию тепла где-то в глубине желудка, но я продолжал этот ритуал — для вида, для маскировки, чтобы руки были чем-то заняты.

На шестом по счету стакане я снова поймал взгляд бармена.

— Скажи, а Серафина сегодня будет? Такая… в зелёной шляпе. Брюнетка.

Бармен на мгновение задумался, потер полотенцем бокал, затем покачал головой.

— Серафина? Нет, не слышал о такой. У нас по расписанию её нет. Да и вообще, она в наших заведениях, по-моему, не выступает. Может, вы ошиблись?

— Но я видел её здесь, недели две назад, — настаивал я, чувствуя, как внутри зажигается тревожная искра.

— Две недели назад у нас был джаз-вечер, — пожал он плечами. — Вы могли спутать с кем-то другим. Тут многие дамы любят покрасоваться. Эффектных женщин хватает, все в перьях да в стразах.

— Ну да, — мрачно проговорил я, и горечь на языке была не от виски. — Бывает. Спасибо.

Я допил свой виски, оставил на стойке деньги и вышел на улицу. Первый снег кружился в свете фонарей, ложась тонким, уже подтаивающим слоем на крыши и капоты машин, словно пытаясь прикрыть грязь этого города белым саваном. Я стоял, глядя на эту хрупкую, обречённую красоту, и чувствовал, как внутри нарастает холод, куда более пронзительный, чем уличный. Она солгала. Или этот улыбчивый болван врёт. Кто-то из них врёт.

Поездка к Борги прошла быстро. Он, как всегда, был краток и деловит, его мастерская пахла резиной, маслом и чем-то металлическим.

— Шины? Я тебе поставил лучшие. Это специальная резина, гномья. В гололёд — не подведут. Проверено в горах.

Вечером в своей квартире я обнаружил на полу, пропущенный через щель в двери, толстый кремовый конверт. На нём был оттиск герба Ла Бруньеров — стилизованное золотое сердце, пронзённое стрелой. Я поднял его с чувством глухого раздражения, словно поднимал падаль. Как же хорошо жилось без их внимания. А теперь вот опять. Ладно. Заеду, когда будет время.

На следующее утро я был в кабинете у капитана Корвера. Он с увлечением разбирал какую-то сложную перьевую ручку, аккуратно раскладывая крошечные детали на зелёном сукне.

— Арчер, — он отложил пружинку, увидев меня. — Две новости. Первая — твой напарник, гремлин этот… Микки. Совсем пропал. Ни на связь, ни на работу не выходит. Непорядок. Не нравится мне это.

Во мне что-то ёкнуло, холодный ком в груди сжался ещё сильнее, но лицо я сохранил каменным.

— Знаю. Уже ищу его. Он не появлялся?

— Ищи, ищи, — буркнул Корвер, не отвечая на вопрос. — А вот тебе и вторая новость. Новое дело. — Он протянул мне очередную папку.

Я взял её и открыл. Застыл. Холод, который я ощущал накануне, теперь превратился в ледяную глыбу в груди, перехватив дыхание. Передо мной оказалось именно то, чего я страшился больше всего. Именно то, о чём говорил мне Робби.

«Дело о пропаже сотрудников Управления Правопорядка, вышедших в отставку или готовящихся уйти на пенсию».

Я поднял взгляд на Корвера. Он вновь увлечённо собирал свою ручку, толстые пальцы ловко манипулировали хрупкими деталями.

— Капитан... а гремлин... Микки... он не объявлялся в последнее время? Ничего не спрашивал? Может, о пенсионерах? О старых делах?

Корвер фыркнул, даже не взглянув.

— С чего бы вдруг? Был занят своими делами, какими-то личными. Эти старики сами виноваты. Решили выйти на пенсию, расслабиться. Наверное, кому-то остались должны или в тёмные дела втянулись. Разберись уж наконец, Арчер. Найди своего гремлина. Мне помощник без напарника ни к чему. Ты производишь впечатление ненадёжности.

Я вышел из кабинета, сжимая в руке папку, которая жгла пальцы, словно раскалённый металл. Я опросил коллег, стараясь выглядеть непринуждённо, вклинивая вопросы в случайные разговоры у кофемашины: «Не видел Микки? А не спрашивал ли он случайно о ком-то из старых кадров? О пенсионерах? О спецназовцах, которые лет двадцать назад служили?»

Ответы были однообразны, словно эхо в пустой пещере. Нет. Нет... Нет!

Микки будто сквозь землю провалился. Его тайное расследование, личная охота за теми, кто стёр с лица земли его семью, теперь мёртвой хваткой смыкалось с этим новым, официальным делом о пропавших полицейских. Слишком большое совпадение, чтобы быть случайностью. Слишком уж удобно.

Я изучил дело о пропаже копов до состояния, когда строки начали расплываться перед глазами. Все места исчезновений были отмечены на карте, образуя призрачный, зловещий узор, сгущающийся в районе Сумерек и окраин Трущоб. Я объездил их все, и каждый раз меня ждало одно и то же: чистота. Слишком стерильная, выверенная до мелочей. Нет хуже преступника, чем бывший полицейский — он знает наизусть все протоколы и все способы заметать следы так, чтобы они ни к чему не приводили. Здесь действовал профессионал, знавший систему изнутри. Единственным, что мне удалось обнаружить, стали следы грубых тяжёлых ботинок, явно не гномьих и уж точно не гремлинских. Но это ничего не доказывало. Микки мог нанять кого угодно. Или просто оказался умнее, чем я предполагал.

Отчаяние, острое и кислое, как желудочный сок, гнало меня к Робби, но его конура в подвале была заперта наглухо. Соседка — ворчливая старуха-троллиха с кожей, похожей на потрескавшуюся глину, сквозь зубы процедила, что он «на своём проклятом угле вкалывает».

Цех упаковки угля встретил меня удушающей жарой и едкой чёрной пылью, которая въедалась в лёгкие и застилала глаза. Бригадир — матерый орк с залысиной, блестящей от пота, после недолгих препирательств, подкреплённых моим значком, нехотя подозвал Робби.

Гоблин, испуганный моим появлением на его законной работе, отпирался и путался, его единственный глаз бегал по сторонам. Да, он в курсе, что с семьёй Микки случилась беда. Нет, Микки почти никогда об этом не говорил, замыкался. И уж конечно, не знал никаких имён — откуда бы? Информация была тощей и бесполезной, как дохлая крыса в подвале. Но я всё равно сунул ему в потную, заскорузлую ладонь двадцать крон. На удачу. И от безысходности, потому что больше не к кому было идти.

Следующей точкой стал Джон. Он не ждал меня, открыл дверь своего ранчо в растянутой футболке с размытым логотипом и с разводным ключом в руке, пахнущий машинным маслом и потом.

— Зейн? Сломался что ли, боец? Или сердце заныло от тоски по моему гостеприимству?

— Прокатишься? — спросил я, не в силах сразу выложить всё. Голос звучал хрипло. — Нужен совет. Не по стрельбе.

Он посмотрел на меня пристально, его маленькие глаза пронзили меня насквозь, потом кивнул, накинул потертый пиджак и уселся в «Грань». Я спросил его прямо, пока мы ехали по темнеющим улицам: слышал ли он о тех облавах в Трущобах много лет назад, когда под раздачу попали невинные, целые семьи?

От него резко, почти физически, повеяло волной сдавленной горечи и старой, въевшейся в кости вины. Он отгородился, уставившись в окно на мелькающие огни.

— Слышал краем уха. Тогда одна мразь распространяла дурь, от которой люди с ума сходили и сгорали за пару лет. Был чёткий приказ — накрыть гнездо, не считаясь с потерями. Работа есть работа.

— Давай выпьем, Джон, — сказал я тихо, почти шепотом. — Я чувствую, ты знаешь больше. И тебе всё это время эта тайна была словно занозой в печени.

Мы не пошли в бар. Я купил несколько бутылок выдержанного крепкого виски, и мы вернулись на его ранчо, подойдя к его личной, адской полосе препятствий, которая в сгущающихся сумерках выглядела орудиями пыток в заброшенной темнице. Мы уселись на мокрые от подтаявшего снега и покрытые инеем брёвна. Холод сразу начал пробираться сквозь ткань брюк.

Мы пили молча, передавая бутылку друг другу, словно понтифики, совершающие мрачный ритуал. Алкоголь делал своё дело, размягчая плотину и притупляя внутреннего цензора. И когда разговор вновь вернулся к «случайным жертвам», Джон, уже сильно пьяный, заговорил. Сперва сбивчиво, потом всё быстрее, будто прорвало долго сдерживаемую плотину.

— …Слыхал я… от стариков… что там, в той мясорубке… по наводке… по ошибке… да, несколько семей… не тех попали под раздачу… — он проглотил комок в горле, глядя в темноту, где смутно угадывались очертания его творений. — А чтоб не тревожить верхи… чтоб отчётность была чиста… дело просто замяли. Похоронили в общей могиле вместе с отбросами, за которыми мы туда и прибыли.

Я почувствовал ложь. Не в фактах, а в дистанции, которую он пытался держать. Он не «слышал от ребят». Он сам был там. Его руки сжимали оружие.

— Что нам оставалось делать, Зейн? — его голос сорвался в хриплый, надломленный шёпот, полный давно подавляемого отчаянья. — Это был настоящий ад! Крики, стрельба, дым… Мы всего лишь исполняли чёртов приказ! Нужно было выжечь эту язву, иначе она поразила бы весь город!

Я позволил ему высказаться, выплеснуть всю накопленную за долгие годы горечь и гадость, прятавшиеся за улыбкой и уверенностью. Затем посмотрел ему прямо в глаза и произнёс ледяным, равнодушным голосом, каким говорят о погоде:

— Джон. Выжил один. Один гремлинчик. Из одной из тех «не тех» семей. И он не просто выжил, Джонни. Он выжил на помойках, в стужу и голод. Потом втиснулся в Академию Справедливости. Представляешь? Гремлин из трущоб, среди эльфят и сынков аристократов. Он вызубрил все их законы, получил свои корочки. А потом добился своего — его взяли на службу в Управление Правопорядка. В то самое управление, чьи сотрудники вломились в его дом и вырезали всех, кого он любил.

Я сделал паузу, давая словам, тяжёлым, как свинец, врезаться в его пьяное, израненное сознание.

— Как ты думаешь, Джонни, какой шанс, что он всё это делал не потому, что хотел сделать город лучше? А потому, что хотел его... проредить. Очистить. От тех, кто когда-то махнул рукой на несколько «случайных» жизней. Для кого они были лишь строчкой в отчёте о потерях.

Джон замер. Бутылка застыла на полпути к его губам, дрожа в могучей руке. Он не смотрел на меня. Он смотрел куда-то в прошлое, в ту самую облаву, в лица тех, кого, возможно, видел в прицеле. Его широкая грудь перестала дышать. Он не произнёс ни слова. Ни оправданий, ни гнева. Просто сделал огромный, обжигающий глоток прямо из горлышка, словно пытаясь смыть вкус правды, оказавшейся горше самого крепкого виски и жгущей изнутри сильнее любого огня.

И вот, настал момент забивать последние, самые тяжёлые гвозди в крышку этого гроба с прошлым. Воздух между нами был густым, как смог над трущобами, и таким же едким.

— И вот теперь, — продолжил я, не сводя с него взгляда, — я взялся за дело о пропаже полицейских. Часть из них уже отгремела своё, получила пенсионные часы. Ну вот, как ты, например. Кто-то точно так же семью завёл, детей вырастил на деньги с той службы. А кто-то ещё держит строй, видимо, из тех, кто тогда был молод и горяч, палкой в колесе не стоял.

Я сделал паузу, давая каждому слову, словно раскалённому гвоздю, врезаться в его сознание.

— А ещё несколько месяцев назад один тощий гремлинчик стал детективом в управлении. Представляешь, Джон, какое упорство для этого нужно? Какая ярость должна годами тлеть внутри, чтобы протащить себя через этот ад?

Он молчал. Не потому, что не хотел, а потому, что не мог говорить. Его могучие плечи были ссутулены, словно на них давила невидимая тяжесть всех этих лет, вся та грязь, что прилипла тогда и уже не отскребывалась. Минут десять прошло, в течение которых мы просто сидели в наступающей темноте, слушая, как ночной ветер завывает в ребрах полосы препятствий и шелестит голыми ветвями ближайших деревьев. Он осмысливал. Взвешивал. Признавал.

— Моя семья… — Его голос прозвучал хрипло и глухо, будто из-под земли, — …для меня всё. Я всё для них сделаю. Но если придёт тот гремлин… я встречу его с оружием в руках. Это инстинкт, Зейн. Древний, как камень. Инстинкт выживания. Волк, загнанный в угол.

— Джон, — я покачал головой, и тень от этого жеста скользнула по его лицу, — он не даст тебе такого шанса. Не постучит в твою дверь и не вызовет на честный поединок. Поэтому-то я его и ищу. Я ведь тоже кое-что понимаю. Был приказ. Началась борьба с дрянью, которая травила город, выкашивая целые кварталы. Нет, далеко не все эти парни были ублюдками, мечтавшими лишь погромить гремлинов. Конечно, среди них наверняка оказались и такие — куда уж без них? Однако большинство, включая тебя, давно осознало, какую чудовищную ошибку совершили тогда. Теперь живёте с этим.

Я отхлебнул из бутылки, ощущая, как виски прожигает дорожку в горле, готовя его к моим следующим словам.

— Микки — классный парень, Джон. Умный, преданный, упёртый до чёртиков. Но если он зайдёт слишком далеко, начнёт реально мочалить бывших копов, пусть даже виновных… против него пошлют не детектива для разговора. Против него выпустят охотников за головами. Или Стражей с их мандатом на любое насилие. Поэтому-то я и хочу найти его раньше карателей, Джонни. Иначе его просто сотрут в порошок.

Я посмотрел на него прямо, и в моем взгляде не было угрозы. Была холодная, железная уверенность палача, знающего свое ремесло.

— Ты его не убьёшь. Потому что если я узнаю, что на твоём ранчо нашли труп гремлина-детектива с пулей от «Ворчуна» в башке… Поверь мне, Джон, даже твои легендарные навыки стрельбы тебе не помогут. И я уверен точно так же, что они тебе не помогут, когда за тобой придёт мой друг. Он умнее, быстрее, и, чёрт побери, у него сейчас куда больше причин, чем у тебя. Он уже проиграл однажды. Во второй раз он не проиграет.

Джон медленно поднял на меня взгляд. В его глазах бушевала буря — животный страх, ярость загнанного зверя, отчаяние человека, видящего, как рушится мир вокруг.

— И что же? — прохрипел он, едва шевеля губами. — Что мы теперь будем делать? Сидеть и ждать, пока он придёт за мной?

— То, что тебе совсем не понравится, старина. Теперь мы с тобой будем вместе ездить на моей «ласточке» и искать Микки. Ты станешь моим проводником в мире тех, кто выжил после той облавы. Помнишь их имена? Знаешь, кто из них мог бы стать мишенью?

Он фыркнул, но это был звук безнадёжности, а не насмешки. Звук капитуляции.

— И есть ещё одна деталь, — добавил я, и мой голос стал тише и опаснее, словно шипение змеи перед броском. — Мне почему-то кажется, что Микки смог в себе кое-что открыть. Ну, ты знаешь… Гремлины иногда пробуждаются. Расовая магия, всякое такое. Спят поколениями, а потом — бац! — и проснулись. Если у Микки вдобавок ко всей его ярости и детективным навыкам вдруг открылся, скажем, талант к телекинезу… — Я позволил себе холодную, безрадостную усмешку. — Тогда пусть тебе помогут все боги этого мира, старик. Никакая твоя стрельба, даже самая меткая, против твоего собственного оружия, парящего в воздухе и нацеленного прямо на тебя, уже не поможет. Ты превратишься лишь в зрителя своего собственного расстрела.

Джон замер, и на его лице, освещённом бледным лунным светом, наконец проступил настоящий, неприкрытый ужас. Но не перед Зейном Арчером, а перед тем призраком, которого они сами когда-то создали своим приказом и своим молчанием. Призраком, который теперь вернулся за своим долгом. И этот долг, я чувствовал, приходилось оплачивать теперь нам всем. До последней капли.

Читать далее

Премия за дело с Питером Грэйвеном — пара тысяч крон. Капля в море. Зарплата детектива — восемь. Этих денег хватит лишь на оплату самогона Борги да ещё на очередной месяц тренировок у Джона. За квартиру деньги на счету — впритык. Больше ни на что. Расчитывать на финансовую «помощь» у Харлана Ла Брюньера было отвратительно. Он уже пару раз платил мне, и каждая такая плата становилась не деньгами, а новым звеном в цепи зависимости. Нет. Лучше уж «Бешеный Валет».

Я надел трилби, накинул пальто, привычным движением проверил вес «Ворона» в кобуре под мышкой и вышел на улицу.

Вечерний осенний воздух был влажным и колючим, с неба моросил мелкий, назойливый дождь, застилая огни мегаполиса молочной пеленой. «Грань» мягко катилась по мокрому, отливающему радугой асфальту, увозя меня в сторону Сумерек, в бар «Бешеный валет» — заведение, где за зелёным сукном ковались состояния и ломались судьбы.

Атмосфера внутри была густой, словно сигарный дым: приглушённый свет абажуров, монотонный шёпот крупье, сухой стук костяшек и металлический звон фишек. Я нашёл свободный столик, приобрёл стопку перламутровых жетонов и погрузился в игру. Но удача — дама капризная, и сегодня она явно была не на моей стороне. Сперва я почти не замечал пристального взгляда, буравящего мой висок. Затем пытался игнорировать наглый, немигающий взгляд. Наконец один из игроков — мужчина с одутловатым, знакомым лицом — нарушил тишину.

— Эй, я вас знаю, — его голос был хриплым, пропитанный злобой и алкоголем. — Вы... вы тот самый коп из Управления.

Я поднял на него взгляд, стараясь сохранить маску ледяного безразличия.
— Вы ошибаетесь.

— Нет, это вы! — он ткнул в меня толстым пальцем. — Тогда... вы вытянули из меня имя того водителя... А потом угнали ту машину! Ту самую, которую потом в решето продырявили в подворотне Холмов!

На миг вокруг повисла тишина. Несколько пар глаз уставились на нас с любопытством стервятников.
— Вы перебрали, — спокойно сказал я, откладывая карты. — И ошиблись человеком.

— Ничего я не путаю! — он поднялся, пошатываясь, опираясь о стол. Дыхание его пахло перегаром и немытой злостью. — Из-за вас у меня потом были серьёзные неприятности! И вы хотите просто так это оставить?

Конфликт назревал, как гнойник. Я видел, как к столу начинают подходить тени барной охраны — крупные парни с пустыми глазами. Это мне было не нужно. Совсем.

Я медленно встал, отодвинув стул.
— Давайте выйдем. Обсудим на свежем воздухе, раз уж вам так не сидится.

Он что-то пробурчал, но поплелся за мной походкой пьяного медведя. Я выволок его за шиворот на улицу, в грязный, тускло освещённый переулок за баром, где пахло мочой и гниющим мусором. Приставил к холодной, шершавой кирпичной стене.

— Слушай внимательно, — мой голос прозвучал тихо, но с такой ледяной сталью, что он мгновенно протрезвел. Я приставил ствол «Ворона» к его мягкому подбородку, заставляя запрокинуть голову. — Если хочешь продолжить этот разговор, мы продолжим. Но учти: у меня сегодня скверное настроение. И я терпеть не могу, когда на меня тычут пальцем.

Его бравада испарилась, как спирт. Глаза расширились, наполнившись примитивным, животным страхом.
— Нет-нет… я… простите… у меня семья… дети… — он залепетал, и по его щекам потекли жирные слёзы, смешиваясь с дождём. — Я не хочу… никаких претензий… забудьте, пожалуйста…

Он сполз по стене и рухнул на колени в грязную лужу, всхлипывая. Я с отвращением посмотрел на него — на эту жалкую, сломленную игрушку, с которой бы мог покончить. Убрал револьвер в кобуру, ощущая холодную рукоять сквозь перчатку.

— Не лезь в чужие дела, если не готов отвечать, — бросил я ему через плечо и вернулся в бар, оставив его трепыхаться в переулке.

Но настроение было безнадежно испорчено. Отвратительный привкус этой сцены стоял во рту, горше гномьего самогона. Я снова сел за стол, но карты будто приклеились к пальцам, отказываясь складываться в удачные комбинации. Фишки уплывали, как вода сквозь пальцы. Чуть выиграл, чуть проиграл. В итоге к закрытию я вышел на улицу практически при своих. Без желанной прибавки к бюджету.

Начинались первые заморозки. Изо рта вырывался белый пар, смешиваясь с дымом дешёвой сигары. Пальцы в перчатках коченели и норовили примерзнуть к ледяному металлу зажигалки. Я закурил, глядя на уходящий в ночь поток машин. Город был холодным, безжалостным и равнодушным к мелким драмам в переулках.

Да, я мог бы выиграть. Чувствовал их — мелкие, липкие всплески жадности, когда кто-то блефовал, ледяную волну неуверенности, когда чья-то рука тянулась поставить на кон последние фишки. Но использовать это — значит светиться, как маяк ночью. Привлекать внимание. А лишнее внимание в этом городе всегда оборачивается лишними проблемами. Как та история с менеджером из «Стального гонца» — мелкая, грязная операция по обману простых работяг, которая теперь, словно ржавый бумеранг, бьёт по лицу в тёмном переулке.

Мимо меня по тротуару шли люди, закутанные в тёплые плащи, их шаги отдавались глухим эхом в ночной тишине. Молодая парочка, смеясь, прижималась друг к другу, спасаясь от колючего холода. Раньше мы с Элис тоже так гуляли. Бесцельно, просто так, лишь бы чувствовать тепло друг друга сквозь ткань пальто. Я отогнал воспоминание, сделал последнюю затяжку и бросил окурок в лужу, где тот с коротким шипением угас, словно и не существовал вовсе.

На следующее утро я стоял перед ювелирным магазином «Сияние аль-Разида». Вывеска была вычурной, с гномьей вязью, но само заведение выглядело скромно и даже бледно на фоне более ярких, кричащих соседей в Сумерках. Дверной колокольчик звякнул тонко и надрывно, возвещая мой приход.

Меня встретил пожилой гном с бородой, заплетённой в замысловатую косу, в которую были вплетены тонкие, почти невидимые золотые нити. Его глаза, умные и усталые, как у старого барсука, блестели из-под густых, нависших бровей.

— О, доброе утро, молодой человек! — Его голос был густым и певучим, с характерным, слегка насмешливым говором горных кланов. — Фендра Златожил, к вашим услугам. Хозяин сего скромного заведения. Чем могу быть полезен?

Я показал значок, и тусклый свет лампы дрогнул на потёртом металле.

— Зейн Арчер, детектив Управления Правопорядка. По поводу кражи.

— Ах, эта неприятная история! — вздохнул гном, проводя рукой по бороде с привычным, отточенным жестом. — Заметил я пропажу, как открыл лавку ещё неделю назад. Прихожу, смотрю — а витрина пустая. Сердце у меня в пятки ушло, ей-богу!

— И пропало всего два кольца и колье? — Я достал блокнот, ощущая шершавость бумаги под пальцем. — Больше ничего не тронуто? Ни единой пылинки не сдвинули?

— Ни-че-го! — Растянул он, разводя короткими жилистыми руками. — Соседние полки — ломятся от добра. Сейф — закрыт наглухо, даже новой царапины нет! Даже пыль на нём не тронута! Словно призрак зашёл, выбрал самое лучшее и растворился в воздухе. Ни звука, ни запаха.

Я задал ещё несколько стандартных вопросов. Ответы были такими же призрачными. Сигнализация не сработала. Ни следов взлома на дверях и витрине, ни отпечатков пальцев, ни обронённых предметов. Я закрыл глаза на секунду, пытаясь настроиться на своё «теневое восприятие», просканировать помещение на остаточные эмоции, на следы чужого присутствия. Но ничего. Абсолютный ноль. Либо здесь побывал профессионал высочайшего класса, либо… либо это была вовсе не обычная кража. Либо Фендра Златожил оказался куда хитрее, чем казался.

Позадовав те же бессмысленные вопросы немногочисленному персоналу — молодому гному-продавцу и уборщице-тролльше, чьё присутствие ощущалось лишь запахом мыльного раствора и влажной тряпки, — я попрощался с хозяином.

— Надеюсь, вы найдёте этого невидимого воришку, детектив, — сказал он на прощание, и в его глазах, в их старческой глубине, мелькнуло не то искоркой надежды, не то скрытой насмешкой.

— Постараюсь, — сухо ответил я, выходя на улицу, где воздух снова показался свежим после спертый атмосферы лавки.

Поездка к дому Микки не принесла облегчения. Записка всё так же белела на его двери, пришпиленная той же кнопкой, словно надгробный памятник. Но соседка — пожилая женщина с лицом, испещрённым морщинами, как старая карта Нижнего Города, — сообщила, что «этот зелёненький» действительно приходил ночью и снова ушёл. Он видел записку и проигнорировал её. Это было хуже, чем если бы его совсем не было. Это был осознанный, молчаливый отказ.

Поскольку на календаре было воскресенье, а мой рабочий день формально завершился после осмотра магазина, я решил посвятить остаток дня себе. Если, конечно, этот термин вообще применим к моей жизни.

Я заглянул в клуб «Сияние двух лун», расположенный не в самом центре Холмов. Ни пафосный, ни убогий притон — золотая середина, где можно остаться незамеченным. Бар, игровые столы, приглушённая музыка, скорее напоминающая далёкий шум моря. Я заказал виски, устроился за столиком в углу, в тени колонны, и сидел, позволяя алкоголю постепенно растапливать внутренний лёд, наблюдая, как дым сигары колышется в лучах света.

Именно тогда ко мне подсела она. Эффектная брюнетка в платье, подчёркивающем все изгибы её тела с опасной точностью. На голове красовалась шикарная шляпка изумрудно-зелёного цвета, отбрасывающая тень на верхнюю часть лица. Молча она достала длинный мундштук с тонкой, явно дорогой сигаретой и вопросительно подняла бровь, кончик которой был безупречно подведён.

Я молча достал свою зажигалку, чиркнул, и маленькое пламя дрогнуло в полумраке. Я поднёс огонёк к кончику её сигареты. Она наклонилась над столом, и этот жест был отточен, словно удар клинка, лишённый малейшего лишнего движения. Передо мной открылось её декольте, а в ноздри ударил сложный, пудрово-цветочный аромат духов. Однако мои внутренние сенсоры, уже настроенные на поиск аномалий, уловили другое. За оболочкой соблазна скрывался вовсе не человек, а чётко отлаженный, холодный механизм. Её аура была лишена даже намёков на кокетство или любопытство — она излучала лишь холодное, выверенное стремление к цели.

— Благодарю, — её голос был низким, бархатным, но в нём не было тепла. — Серафина де Л'Эр. А вы?..

— Зейн Арчер. Детектив.

Она сделала медленную затяжку, выпуская струйку дыма, который окутал её лицо, скрытое в тени полей капелины, но я увидел её глаза — светло-карие, порочные и невероятно старые для её внешности. В них читался опыт, которого не могло быть у женщины её средних лет.

— Зейн... Сильное имя. Оно вам идёт. Всегда питала слабость к мужчинам в форме, — произнесла она, и её взгляд скользнул по моей одежде, будто оценивая не стиль, а защитные свойства, уязвимые места. — Скажите, детектив Арчер… Что вы ищете в таком месте в столь прекрасный выходной день?

Её вопрос, обволакивающий и острый, как лезвие, спрятанное в бархате, на мгновение вырвал меня из трясины мыслей о Микки. Но лишь на мгновение. Я пропустил скрытый в нём крючок, делая вид, будто не заметил его блеска.

— Просто провожу законный выходной, — ответил я, плеская виски по стенкам бокала. — Работа порой заносит в Трущобы, а здесь… стабильно. Предсказуемо.

Она медленно, с отточенной грацией хищницы, поднесла мундштук к губам. Каждое её движение было выверено, словно па в смертельном танце.

— Мужчины с таким... выгоревшим взглядом, детектив, обычно ищут в подобных местах одно из двух: забвение... или свою следующую жертву.

Я позволил уголку рта дрогнуть в подобии улыбки.
— В этом городе никогда не знаешь, кто в итоге окажется жертвой. Даже в самом освещённом зале.

Серафина плавно придвинула к себе хрустальную пепельницу, легонько коснувшись мундштуком, и пепел бесшумно отделился и упал, словно прах. Она подняла на меня глаза, взмахнув длинными тёмными ресницами. В её взгляде читалась наигранная, почти театральная меланхолия.
— Какой вы безнадежный циник, детектив Арчер. Неужели в этом мире вас ничто не способно зацепить за живое? Ни красота, ни искусство, ни… простая человеческая теплота?

Я тяжело вздохнул — скорее от накопившейся усталости, чем от сожаления. Из внутреннего кармана пиджака достал несколько смятых купюр — достаточно, чтобы покрыть наш с ней счёт, и положил на стол. Бумага шуршала, нарушая тишину.

— Меня интересуют только факты, мисс де Л'Эр. Всё остальное — фон. Красивая декорация, которая лишь маскирует истинную пьесу.

Я встал, надел свою фетровую трилби, привычным жестом поправив поля пальцами, ощущая шершавость ткани.

— Было познавательно, Серафина. Желаю вам найти более восприимчивого зрителя для вашего… представления.

Я развернулся и ушёл, не оглядываясь. Но спиной чувствовал её взгляд. Он не был разочарованным или обиженным. От неё исходили ровные, холодные волны аналитического интереса, словно учёный наблюдал за перспективным образцом. Бестия. Интересно, чью шкуру она примерила на этот раз? И зачем ей понадобилось вклиниваться в моё одиночество?

Следующие две недели прошли в монотонном, почти механическом ритме. Днём я бился над делом ювелира, которое упорно не желало сдвинуться с мёртвой точки. Ни новых улик, ни свидетелей, ни проблесков в моём «внутреннем детекторе». Украшения словно испарились в самом прямом смысле. Вечером я проводил время на ранчо у Джона, где грязь была честнее городской пыли. Успехи мои стали скромнее, зато стабильнее. «Ворчун» теперь лишь изредка плевался огнём, поскольку я научился хоть немного защищать его от влаги и песка. Тело реагировало на нагрузки с пугающей, тревожащей эффективностью.

А в голове, как заевшая пластинка, крутилась мысль об имени: Серафина де Л'Эр. Кто она? Просто кабаре-дива? Слишком уж нелепо, как дешёвый парик.

Я наведался в городской архив, где пахло пылью и тлением времени, и вытащил её досье. Официально — Серафина де Л'Эр, певица. Выступает в кабаках и недорогих клубах на окраинах Холмов и в Сумерках. Получает скромные гонорары, на которые и живёт. Чистенько, гладко и абсолютно фальшиво, как улыбка проститутки. Я чувствовал это нутром, этим новым, обострившимся чутьём. Она была шестерёнкой в каком-то сложном механизме, но в каком именно?

Сейчас я стоял перед своей доской, в лучах одинокой лампы, отбрасывающей длинные тени. Для постороннего взгляда это была бы безумная паутина из фотографий, газетных вырезок о краже и о «Докторе Арахно», карт города, испещрённых крестами и вопросами. В центре — зияющая пустота, где должно было висеть фото Микки. Чуть в стороне, уже приколотое, — имя, выведенное моим размашистым почерком: «Серафина де Л'Эр». От неё к центру тянулась красная нить, пока неясная, но упрямая.

Я держал в руке стакан с гномьим самогоном, но не пил. Просто смотрел на эту паутину, пытаясь уловить невидимую вибрацию, шёпот заговора. Кто ты, чёрт тебя дери?..

Мысль ударила внезапно — острая, как обсидиановый скальпель, и грязная, как заточка в переулке. Она была не просто наблюдательницей. Она была хищницей. И её появление в тот вечер не было случайностью. Это был выход на дистанцию.

Я одним движением опрокинул самогон, ощущая, как огненная дорожка прокладывает путь к желудку. Поставил стакан, накинул пальто, нахлобучил шляпу и выбежал из квартиры, хлопнув дверью. «Грань», будто чувствуя моё напряжение, отозвалась низким рычанием мотора и оглушительным аккордом искажённой гитары, ворвавшейся из динамиков. Я втиснулся в кресло, резко включил передачу, и резина с визгом впилась в асфальт.

Если она охотилась, то на кого? На меня? Или мы преследуем одну и ту же добычу, лишь с разных сторон? Ответ, как всегда, был скрыт в едком дыму и подвижных тенях Ностра-Виктории. И я направил машину прямо ей в глотку навстречу новой загадке.

Читать далее

— Поздравляю с возвращением! Герой, чёрт возьми! Наследника Ла Бруньера спасли. Такого подвига не каждый день увидишь.

Горячая и липкая ладонь капитана всё ещё лежала на моём плече, будто прижигая ткань плаща.

— Спасибо, капитан, — мой голос прозвучал ровно и сухо. — Без помощи самого Харлана Ла Бруньера я бы не справился. Один там долго не продержался бы.

Корвер убрал руку, его глаза — маленькие и пронзительные, как буравчики, — на мгновение сузились, изучая моё лицо.
— Знаю. Слышал. Ну и как ты вообще? Пришёл поздороваться или решил, что уже пора седлать коней и на дело? У тебя, на минуточку, ещё неделя больничного впереди. Врачи, я слышал, были против.
— Сидеть дома — не моё, — пожал я плечами, стараясь, чтобы движение выглядело естественно, но не слишком свободно. Связки натянулись с тупой болью. — Стены давят. Решил вот Микки поискать. Дома его всё нет, на звонки не отвечает. Не похоже на него.

— Знаю, знаю, — капитан тяжело вздохнул, проходя к своему столу и доставая из ящика резную деревянную коробку с сигарами. Он бережно, кончиками пальцев, извлек одну, поднес к носу, втягивая аромат кедра и табака, затем обрезал кончик и зажёг. Дым, густой, сладковатый и удушливый, заполнил пространство между нами, создав дымовую завесу. Он протянул коробку мне. Я, после секундного замешательства, взял одну. Пламя зажигалки дрогнуло перед моим лицом, отразившись в его глазах.

— С тех пор как стал детективом, занят чем-то своим, — продолжил Корвер, выпуская кольцо дыма, которое поплыло к потолку, словно джинн из бутылки. — Никому не рассказывает, какое у него дело. Сказал мне однажды: личное, мол. Настоящее.

Я сделал медленную затяжку. Дым обожёг горло знакомым и почти забытым ядом.

— А сюда он заезжает хоть иногда? Может, в архиве копался?

— Пару недель назад был. Я ему дело выдал, пустяковое — разобраться с мелкими воришками на рынке. А потом он опять пропал. Как в воду канул. Ни звонка, ни отчёта.

— Понятно. Спасибо, капитан.

— Выздоравливай, Арчер. Не торопись. Мир не рухнет без твоих подвигов.

Я вышел, оставив его в клубах ароматного дыма, и направился к своей «Грани». Металл кузова был прохладным и шершавым под пальцами. «Пара недель назад». Значит, Микки вёл своё расследование уже после того, как получил от капитана официальное задание. И пропал именно в его рамках.

«Грань» заурчала, ныряя в знакомые лабиринты Сумерек. Этот буферный район всегда был лучшим местом для сбора слухов. Здесь стирались границы между Холмами и Трущобами, а информация становилась валютой.

Бар «Смятая покрышка» встретил меня волной густого воздуха, замешанного на перегаре, дешёвых сигаретах и жареном жире. Музыка почти не была слышна под гул голосов, звон стаканов и скрип старых стульев. За стойкой стоял улыбчивый детина с огненно-рыжей шевелюрой и не по-барменски румяными щеками. От него исходил запах пота и слабенького одеколона.

— Приветствую, друг! Что будете? — Его голос звучал так бодро, что казался неуместным в этом унылом месте.

— Виски. Без льда. Самый простой.

Я устроился на свободный стул у стойки, спиной к стене, чтобы видеть и вход, и основное пространство зала. Стакан поставил перед собой. Пить быстро было нельзя. Меня бы сразу заподозрили. Любой, способный поглощать такое количество алкоголя без видимых последствий, — либо нечеловек, либо детектив. А я сейчас был и тем, и другим, но показывать этого не хотел.

Так я и сидел, медленно растягивая свой виски, превращаясь в часть интерьера — ещё одну тень в углу. Часы текли, сливаясь в монотонный гул. Я отключил внутренний диалог, позволяя чужим разговорам течь сквозь меня. Обсуждали цены, делились слухами о новых наркотиках, ругали начальство. Ничего полезного.

Я уже прикончил свою первую бутылку, заказав вторую — для вида, когда мой слух выхватил из какофонии один-единственный, раздражённый, хриплый голос.

— …понабрали же кого попало! В самое-то управление! Даже гремлина какого-то взяли, а он теперь шляется, нос везде суёт, каких-то стариков выискивает…

Я медленно, с естественным видом подвыпившего человека, повернул голову на звук. За столиком в углу сидел мужчина лет пятидесяти, с одутловатым лицом и потрёпанной кепкой. Он обращался к своему молчаливому соседу, жестикулируя стаканом.

Я сделал удивлённое лицо и качнулся на стуле в их сторону.
— Простите, что перебиваю… Вы про какого гремлина? Детектива? Серьёзно? В наше-то Управление?

Мужчина с раздражением посмотрел на меня, но алкоголь и желание блеснуть новостью перевесили.

— Ага! Сам видел! Такой щёголь, в плащике, несёт какое-то старое дело в портфеле. Идёт по Тенистому переулку, носом шмыгает, будто след ищет. Я ему — эй, мол, детектив, чего ищешь? А он на меня так, исподлобья, взглянул и дальше пошёл. Наглец!

— И где это вы его видели-то? — спросил я, делая ещё один глоток из стакана. Жидкость обжигала губы.

— Да сегодня, перед тем как сюда зайти. Там, по дороге к Сумеречному рынку. Ну и дела… куда катится мир…

— Ну и дела, — мрачно проговорил я, допивая остатки виски. Острое тепло разлилось по желудку. — Спасибо на добром слове.

Я оставил на стойке несколько банкнот и вышел на прохладный, пропитанный гарью и влажным асфальтом воздух Сумерек.

Сев в «Грань», я на мгновение закрыл глаза, мысленно отметив на карте Тенистый переулок и Сумеречный рынок. Очаг расследования Микки был где-то здесь. Он искал стариков. Бывших копов? Свидетелей?

Теперь поищем и мы его.

Он явно не хотел, чтобы его нашли. По крайней мере, те, кто знали его в лицо. Объездив все Сумерки вдоль и поперёк, я не встретил ни одного зелёнокожего детектива в потёртом плаще. Ни в забегаловках, пахнущих пережаренным маслом и тоской, ни в подворотнях, где слышен был лишь шепот теней да шорох крыс. Гремлин, вынюхивавший старые дела, словно растворился в спертом, пропитанном отходами воздухе Ностра-Виктории.

Оставался последний, отчаянный и очевидный вариант — дождаться его дома. Я припарковал «Грань» в грязном дворе напротив его подъезда, в тени ржавого пожарного эвакуатора, чья кабина напоминала череп доисторического животного. Запасся термосом с горьким, как полынь, кофе, бутербродами, завёрнутыми в промасленный пергамент, и включил режим наблюдения. Стекло чуть запотевало от моего дыхания.

Ночь пролетела в томительном ожидании, растягиваясь, словно жвачка. В поле моего зрения проплывали подозрительные личности всех мастей — торговцы сомнительными зельями с пустыми глазами, проститутки, меняющие локации с видом уставших автоматов, и двое пьяных орков, устроивших нечто среднее между дракой и братанием, их рычание глухо доносилось сквозь стекло. Но среди них не было никого низкорослого и зеленокожего. Микки не появился ни к полуночи, когда фонари начали мигать, ни к рассвету, окрашивающему небо в цвет грязной стали.

Я прождал до самого обеда следующего дня. Солнце, бледное и безразличное, поднялось над горизонтом, осветив серость будней, не принеся тепла. Он будто кожей чувствовал засаду, предугадывал моё присутствие и умышленно, подобно призраку, избегал собственного логова.

Наконец, я сдался. Вырвав страницу из полевого дневника, крупно, размашисто, с нажимом написал:

«Микки. Свяжись любым способом. Позвони мне или миссис Молли. Не исчезай. Зейн».

Я прикрепил записку к его двери, всадив канцелярскую кнопку прямо в центр деревянной панели, чтобы её невозможно было не заметить, не содрать случайно. Бумага белела, словно предупредительный сигнал, саван над его прошлой жизнью. Надежда была призрачной, тонкой, как паутина, но другой не оставалось.

Остаток дня я посвятил сну и попыткам навести порядок в хаосе. Вернувшись домой, рухнул на кровать и погрузился в чёрную, бессонную пустоту на несколько часов. Проснулся с тяжёлой, словно свинцом налитой головой, но с более ясным, холодным умом.

В центре кабинета стояла моя «доска безумия» — большой пробковый щит, утыканный фотографиями, картами, сводками и нитями, связывающими их в причудливый паутинный узор. Я стоял перед ней, попивая гномий самогон из потертый металлической фляги. Острый, как бритва, вкус обжигал горло, прочищая мысли, выжигая остатки усталости.

Осталось всего две бутылки. Надо бы прикупить, но впереди — аренда, а кредиты на счёту не вечны. Придётся затянуть пояс.

Я водил пальцем от фотографии капитана Корвера к снимку здания управления, от служебной записки о «несанкционированной облаве», пожелтевшей от времени, к пустому месту, где должно было быть лицо Микки. Я не стал его сюда крепить. Мало ли кто заглянет. Некоторые дыры на карте красноречивее любых фотографий.

На следующее утро я был на ранчо у Джона. Чувствовал себя на удивление свежим и собранным, будто тело, наученное жестоким опытом, наконец начало входить в ритм, принимая эти экстремальные нагрузки и сверхбыстрое восстановление как новую норму.

Осеннее утро оказалось бессолнечным, серое небо нависло низко, словно придавливающее землю, обещая в лучшем случае морось, а в худшем — очередное испытание на прочность. Джон, как всегда, оправдал самые мрачные ожидания.

— Итак, боец, — он стоял передо мной, подпирая бородой воротник своей вечной клетчатой рубашки, пропахшей потом, землёй и дымом. — Сегодня твой счастливый день. Задача проста: преодолеть всю полосу менее чем за час. В конце — один выстрел из «Ворчуна». И всё это в обнимку с твоим бездыханным товарищем.

Он пнул ногой лежавший на земле мешок, набитый песком так туго, что тот издал глухой, угрожающий стон.

— Ну что, боец, готов окунуться в праздник? — Джон широко улыбнулся, принимая от меня конверт с деньгами за месяц тренировок и коробку дорогих шоколадных конфет, купленных в Верхнем Городе для его детей.

— Трепещу от нетерпения, — буркнул я, чувствуя, как привычное напряжение сковывает плечи.

— Вот и славно. Потому что мне показалось, ты у меня начал расслабляться. Так что я подготовил для тебя кое-что особенное. Пошли, проинспектируем новые аттракционы.

Мы обошли главное здание и вышли к дальнему краю трассы. Моё сердце провалилось куда-то в сапоги, затем в сырую землю. То, что я увидел, мог придумать только законченный садист или гений тренировочного дела. Джон, по всей видимости, был гибридом того и другого.

— Вон те колья, видишь? — он указал на ряд неровных, корявых столбов, вкопанных в землю на разной, предательской высоте. — Будешь по ним скакать, как горная коза, и желательно не шлёпаться в грязь. Закрепил я их вроде бы надёжно, но… знаешь, дерево — оно живое, непредсказуемое.

Он подмигнул, и в его глазах заплясали чёртики.
— А вон там… присмотрись к тому скользкому бревну над ручьём. По нему предстоит пробежать. Но не обольщайся: пока будешь по нему ползти, как ополоумевший таракан, с боков станут раскачиваться мешки с песком. Для остроты ощущений.

Я с тоской осмотрел эти новые орудия пыток, уже мысленно ощущая синяки и ссадины.
— Джон, тебе бы свадьбы вести, — выдавил я с убийственным сарказмом. — Отличный из тебя тамада. Конкурсы просто улётные. Гости с ума сойдут от восторга, прямо в реанимацию.

Он рассмеялся, довольный собой; его смех прокатился по полю, спугнув пару ворон.

— Знал, что ты оценишь! Но это ещё не всё, сынок. Потом, когда научишься проходить это с открытыми глазами и не падать… будешь бегать с завязанными.

— Ты совсем рехнулся! — сорвалось у меня раньше, чем я успел подумать. — Здесь с открытыми-то глазами кости пересчитать можно!

— Именно! — весело хлопнул он меня по спине так, что я едва устоял, и в груди что-то хрустнуло. — Но если выживешь, будешь бегать с закрытыми. А теперь… хватит болтать. Обмундировывайся, не забудь своего немого друга. — Он снова пнул мешок. — Сегодня у тебя и правда насыщенная программа.

Облачение в старые, пропитанные насквозь доспехи было похоже на возвращение в прежнюю, более слабую оболочку. Холодный металл утяжелителей охватил ноги и торс, разгрузочный жилет, набитый свинцовыми пластинами, привычно оттянул плечи. Каска, пахнущая старческим потом и пылью, вжалась в череп. Когда-то этот комплект выживал из меня последние силы, превращая каждый шаг в муку. Теперь… теперь он стал просто тяжёлым. Невыносимо тяжёлым для любого обычного человека, конечно. Но для меня — всего лишь осязаемым напоминанием о том, каким я был, и грубым камуфляжем того, кем становился.

Я вскинул на плечи мешок с песком. Он оседлал меня, словно каменный демон, впиваясь грубым брезентом в ключицы. Пальцы сомкнулись на прикладе «Ворчуна» — старой, исцарапанной винтовки Джона. Её вес, знакомый до грамма, остался единственным неизменным абсолютом в этом безумии, точкой отсчёта в рушащемся мире.

Вышел на старт, сапоги вязли в размокшей земле. Джон, сверившись с огромными, блестящими карманными часами, кивнул, его борода колыхнулась на ветру.
— Вперед! Беги! И постарайся не разбиться в лепёшку до финиша.

Я рванул с места, сдерживая внутреннюю пружину, заставляя мышцы работать вполсилы, имитируя старую, привычную одышку. Двигаться так, как двигался бы измождённый Зейн Арчер — упрямо, но без полёта, превозмогая, но не паря. Но Джон, чёрт бы его побрал, унюхал подмену.

— Эй, Арчер! — проревел он, стоя на возвышении, сложив руки рупором. — Мне мерещится, или ты сегодня порхаешь, как мотылёк на опиуме? Если у тебя ещё есть силы на эти пируэты, на обратном пути захвати пару булыжников своему другу!

Чёрт. Пришлось выжать из себя чуть побольше, иначе действительно выглядел бы, будто вышел на воскресную пробежку. Однако внутренне ощущал: прежняя тяжесть уже не сдавливает грудь. Мышцы, выточенные дьявольски быстрым метаболизмом, уплотнились, окрепли. Нет, я пока не гора мускулов, но постепенно перестаю быть иссохшим детективом и начинаю превращаться во что-то… иное.

Новые препятствия стали суровым испытанием. Колья. Я бежал по ним, чувствуя, как подошвы сапог, привыкшие к твердому асфальту, предательски скользят по неровной, сырой древесине. Падение вниз, в липкую, холодную жижу, отозвалось не только болью, но и унизительным хлюпаньем. Скользкое бревно. Тщетно пытаясь поймать равновесие, я чувствовал, как раскачивающиеся мешки с песком, неумолимые, словно маятники, сбивают меня с курса с завидным постоянством. Грязь, едкий пот, заливающий глаза, хриплое сбившееся дыхание.

К финишу я приполз, вернее — припал, спустя три часа. Бросил мешок, и тот с глухим стуком, словно падающее тело, ушёл в землю. Я рухнул рядом, грудью в прохладную, колючую траву, жадно хватая ртом воздух, который, казалось, не мог потушить пожар в лёгких.

— Подъём! — оглушительный рык Джона пробился сквозь гул в ушах. — Ты забыл, зачем всё это, болван? Сделай уже свой чёртов выстрел!

Я поднялся на дрожащих, будто в лихорадке, ногах. Каждый мускул взвизгивал от перегрузки. «Ворчун» лежал в грязи, словно обломок. Я поднял его. На сей раз винтовка была не столь грязна — я хотя бы научился не бросать её в первую попавшуюся лужу.

Затвор. Резкое, отработанное движение, вгоняющее патрон в патронник с металлическим щелчком. Поднимаю тяжеленную винтовку, целясь в давно изрешечённую банку из-под гномьего самогона, болтающуюся на ветке. Палец нащупывает холодную скобу спуска. Плавный выдох. И… сухой, бесплодный щелчок.

Пусто.

Я снова взвел затвор, выбросил нестреляный патрон, подал новый. Снова вжал приклад в плечо. Снова щелчок.

— Она у тебя вообще живая? — Мой голос сорвался на хрип, я с ненавистью уставился на Джона.

Тот невозмутимо жевал травинку, его глаза щурились от солнца.

— Стреляет, конечно. Просто ты обращаешься с ней, словно слон с фарфоровой вазой. Завтра начнём учиться чистить... и стрелять. С самого начала. С нуля.

Так и пролетела оставшаяся неделя. Дни слились в монотонный ад падений, щелканья затворами, хриплых команд Джона и ночей, когда я проваливался в сон, будто в чёрную яму, а моё тело за тёмные часы пожирало содержимое холодильника, затягивая синяки и сращивая микротрещины мышц.

И вот, неделя больничного истекла. Я снова переступил порог Управления — уже не как гость, а как его неотъемлемая часть. Запах старой бумаги, пыли и застарелого подвоха встретил меня, как старого собутыльника. Капитан Корвер, не отрываясь от монитора, швырнул мне через стол тонкую, невзрачную папку.

— Возвращаешься в строй, Арчер. Постарайся на этот раз не устроить апокалипсис. Держи. Скучнейшая кража драгоценностей в ювелирной лавке «Сияние аль-Разида» в Сумерках. Владелец, гном, мечется в истерике, местные копы головы сломали, но безрезультатно. Разберись. И, Арчер...

Он наконец поднял на меня усталые глаза.

— На этот раз давай обойдемся без взрывов, спасения аристократов и разгрома секретных лабораторий. Мысль уловил?

Я взял папку. Она оказалась на удивление лёгкой, почти невесомой. Просто кража. Рутина.

— Уловил, капитан, — ответил я, поворачиваясь к выходу и ощущая на спине его тяжёлый, оценивающий взгляд.

Обычное дело в необычном городе. Отличная ширма, чтобы продолжить собственные поиски.

Читать далее

За прошедшую неделю я ни разу не сумел пройти эту проклятую трассу до конца. То винтовка, которую наконец-то прочистил, клинила в самый ответственный момент — стоило мне пробежать круг без мешка. То я просто падал замертво, как подкошенный, не в силах сдвинуть с места этот проклятый песчаный труп. Однажды, после очередного унизительного провала, я просто не выдержал. Скинул мешок с плеч с глухим стуком, развернулся и молча, не оглядываясь, побрел к воротам. Этот ублюдок даже не окликнул меня. Просто молча шёл сзади, метрах в десяти, и его безмолвное присутствие, его спокойный, изучающий взгляд давили на затылок сильнее любых криков и оскорблений. Уже у самых ворот, почувствовав на лице призрачную прохладу свободы, я остановился, взглянул на уходящую вдаль дорогу, на спасительный путь домой, к дивану, к бутылке… и молча, опустив голову, повернулся обратно.

— Почему? — спросил я его потом, когда мы брели обратно к старту, и мои ноги были как ватные. — Почему ты выжимаешь из меня все соки, вместо того чтобы учить стрелять, как нормальный инструктор?

— А кто ж знал, — усмехнулся он, и в его глазах мелькнула искорка злорадства, — что ты окажешься настолько безнадежным, что не способен сделать даже один-единственный, чертов выстрел в конце? Если хочешь просто пострелять по безобидным мишеням — городской тир всегда к твоим услугам. Там чисто, сухо и никто не кричит.

После каждого такого дня я, едва живой, мылся в ледяной, колющей кожу воде ближайшей реки, ужинал за большим столом с его семьей под беззлобные шутки детей и добрый, понимающий взгляд Сары, а потом ехал домой, чувствуя себя абсолютно выжатым, опустошенным лимоном. Отдыхал один день, заливая в себя калории и приходя в себя, — и снова возвращался к нему, как загипнотизированный.

И вот настал тот самый день, когда сама осень решила проверить меня на прочность. Холодный, пронизывающий дождь лил с самого утра, не переставая, превращая трассу в сплошное месиво липкой грязи и глубоких, мутных луж. Мешок с песком впитал воду, словно губка, став тяжелее втрое. Нести его было не просто пыткой — это было медленное, методичное убийство.

— В реальном бою будет ещё хуже! — орал Джон, его прорезинённый плащ отталкивал воду, тогда как я промок до нитки, и каждая нить одежды впивалась в кожу ледяными иглами. — Дождь, грязь, кровь, кишки наружу! Никто не станет тебя ждать! Вперед, боец! Тащи свою задницу и своего друга!

Видимо, он учил меня по какой-то сверхсекретной, изощрённой армейской программе, разработанной специально для отборных садомазохистов.

И вот она — та самая, проклятая глинистая горка посреди трассы. Ноги безнадежно скользили в раскисшей жиже, мешок неумолимо тянул назад, словно живой, злобный якорь. Я упал. Снова. Холодная, отвратительная грязь заливалась в рот, нос, слепила глаза. Брезентовый плащ, который «заботливый» Джон выдал утром со словами: «Чтобы не простудился, хлюпик», — превратился в неподъёмный, мокрый саван, сковывавший каждое движение.

Отчаявшись, исчерпав все физические силы, я снял с себя плащ, положил на него мешок, кое-как привязал всю эту конструкцию к прикладу винтовки и пополз, таща за собой своего «мертвого товарища», словно неуклюжие сани.
— О-хо-хо! — раздался довольный, почти ликующий голос Джона. — Наконец-то ты включил голову, а не просто шёл, как бешеный мул! Молодец! Осталось совсем немного! Видишь ту сосну? Доползти до неё, сделать выстрел — и всё это безумие закончится!

Нет. И сегодня я не дотянул. Последние капли сил, воли, самого желания жить кончились начисто. Я просто рухнул лицом в ледяную грязь и не мог пошевелить ни единым мускулом, даже чтобы отплюнуться. Сознание начало уплывать в желанную, равнодушную черноту.

Вдруг надо мной склонилась тёмная, массивная тень, заслонившая серое небо. Джон грубо схватил меня за плечи и начал трясти с такой силой, что зубы застучали. Его лицо, искажённое гневной гримасой, оказалось в считанных сантиметрах от моего. Я ощущал его горячее, влажное дыхание.

— Устал, сынок?! Хочешь полежать, расслабиться?! А твой друг сейчас истекает кровью и зовет тебя по имени! Стонет от дикого болевого шока, пока ты здесь валяешься!

— Он же... мёртв... — прохрипел я, с трудом выплёвывая комок глины. — Он... не чувствует...

— А ты уверен?! — заорал он так, что у меня в ушах зазвенело и потемнело в глазах. — Ты уверен на все сто, что имеешь право похоронить его раньше времени, пока сам дышишь?! Раз ты можешь огрызаться — значит, какие-то силы ещё есть! ВСТАЛ И ПОШЁЛ! ВСТАЛ И ПОШЁЛ, БОЕЦ, СУКА!

Его крик, сырой и нечеловеческий, вонзился в мозг, как раскалённый докрасна гвоздь. Что-то внутри, какая-то последняя, звериная, первобытная струна, о которой я не подозревал, натянулась до предела, издавая предсмертный звон... и не лопнула. Она дрогнула, выпрямилась и коротким, мощным импульсом заставила мои онемевшие, мёртвые мышцы дрогнуть, а тело — оторваться от земли.

Из моей глотки вырвался хриплый, надсадный звук, больше похожий на предсмертный рык раненого зверя, чем на человеческий голос. В нём сплелись всё клокочущее внутри отчаяние, ярость и та невыносимая боль, что пожирала меня изнутри. Казалось, кости вот-вот разойдутся по швам, а мышцы порвутся, словно гнилые нитки, но я поднялся. Не силой мускулов — её уже не было, — а какой-то запредельной, последней искрой воли.

— Вот так, сынок! Вот, чёрт возьми, так! — ревел Джон, и его голос теперь звучал не как насмешка, а как тот самый якорь, что удерживает в шторм, как единственная нить, связывающая с реальностью. — Тащи его! Видишь, там, за поворотом, палатка с красным крестом! Медики ждут! Они его спасут, если ты дотащишь! ДАВАЙ ЖЕ, ТАЩИ ЕГО, БЛЯДЬ!

Я поднял винтовку, липкую от грязи и пота, уже заранее зная, что она снова предательски промолчит. Схватив полу мокрого плаща, которым был обернут мешок, потащил. Каждый шаг отзывался в висках отдельным взрывом, любое движение требовало невероятного усилия, преодоления инстинкта лечь и умереть. Но в этот раз изнутри поднялось нечто большее, чем простая злость. Что-то тёмное, первобытное, граничащее с чистой, необузданной яростью. Из горла снова вырвался нечеловеческий хрип, и перед глазами, словно вспышка чужой молнии, мелькнуло чужое воспоминание: кромешная тьма, разорванная пламенем, оглушительный грохот, и другой солдат с точно таким же пустым, выжженным взглядом под свист шрапнели тянул на своих переломленных плечах окровавленного товарища. Я на мгновение почувствовал его леденящую, бездонную ярость, его животное, иррациональное нежелание сдаваться даже самой смерти.

Я ЗАОРАЛ. Просто заорал, вложив в этот крик всю свою измотанную душу, и с невероятным усилием вскинул мешок на плечи. И побежал. Не бегом — это было бы самоубийством. Но я заковылял, почти падая на каждом шагу, используя какие-то аварийные, заповедные резервы организма, о существовании которых даже не подозревал.

Джон бежал рядом, и его крики теперь были не издевкой, а частью этого судорожного, отчаянного прорыва, его голос сливался с гулом в моих ушах:
— Давай! Видишь? Уже близко! Они уже машут! ТЫ СМОЖЕШЬ, БОЕЦ! ЕЩЁ НЕМНОГО!

Время спрессовалось, потеряло линейность, превратившись в один сплошной, пульсирующий клубок боли, усилий и звенящего в ушах адреналина. И вот он — шершавый ствол сосны, условный финиш. Я рухнул на колени, мешок с глухим, влажным стуком шлепнулся в грязь. В глазах потемнело, сердце колотилось не в груди, а где-то в горле, оглушительно и яростно, угрожая разорвать его. Я почти машинально, на чистой мышечной памяти, щелкнул затвором, дослал патрон и нажал на спуск.

Щелк.

Глухой, бесплодный, унизительный звук. Мне было уже плевать. Не осталось сил даже на разочарование. Просто повалился спиной в холодную, сырую землю, позволяя колючим дождевым каплям омывать лицо, смывая пот, грязь и остатки выплеснувшейся наружу ярости.

Джон подошёл и спокойно, без тени ухмылки, взглянул сверху.
— Что ж, друга ты спас. Доставил. Сам опять убит. На сей раз — насмерть. Вечереет скоро. Отдохни пока, почисти оружие, помойся. А потом ужинать будем.

Он был прав. Когда силы на абсолютном нуле, даже мысли вязнут, как в патоке.
«Чёртова винтовка...» — лениво, беззлобно промелькнуло в голове. — «Он наверняка специально выбрал самую убитую, капризную модель, которая забивается от одной пылинки. Ничего. В следующий раз… В следующий раз я эту шайтан-машину заставлю выстрелить, даже если придётся вдуть в ствол всю свою проклятую душу».

Я кое-как, по-пластунски, дополз под гостеприимный навес, с трудом отстегнул и сбросил с себя мокрую, невыносимо тяжёлую разгрузку. Потом медленно, методично, почти медитативно разобрал и прочистил винтовку, выковыривая грязь из каждого паза. Затем побрёл к реке. Ледяная вода не холодила, а была благословением — она смывала с кожи слои засохшей грязи, пота и вместе с ними остатки дневного кошмара. Я даже окунулся с головой, и на несколько секунд мир погрузился в гулкую, умиротворяющую тишину.

Когда я, дрожа от холода, вышел на берег, то заметил на противоположном склоне группу молодых девушек. Увидев меня, они что-то весело прощебетав, с визгом и смехом бросились прочь, скрываясь в зарослях.
«Наверное, соседские», — мелькнула в голове простая, почти забытая мысль.
В этом была какая-то трогательная, пасторальная нормальность, так резко контрастирующая с адом тренировочного поля. И это ощущение — запах мокрой травы, далёкий девичий смех, холодная чистота на коже — было сейчас так же важно, как и тот последний, прорывной рык, вырвавший меня из грязи.

Следующая тренировка проходила на стрельбище. Воздух был густ от запахов пороховой гари, раскалённого металла и пота. Глухие хлопки выстрелов били по барабанным перепонкам, сливаясь в неровную какофонию. Джон, наблюдая, как я отрабатываю приёмы, стоял по-хозяйски, широко расставив ноги. Сказал без предисловий, его голос пробивался сквозь грохот:

— Раз уж ты переступил через себя там, на трассе, значит, в башке всё-таки кое-что прояснилось. Нет, не просветление, конечно, но хотя бы проблеск. Полосу откладываем. Но её ты ещё пройдёшь. Сам себе должен этот выстрел.

Внутренне я был с ним согласен. Злость от бесплодных щелчков затвора, от пустых мишеней выела душу гораздо сильнее любой физической усталости. Оставляла после себя едкую, горькую пыль.

Следующие две недели были посвящены только стрельбе. Я учился стрелять из неудобных позиций — лёжа на спине, впиваясь лопатками в острые камни, полусидя за укрытием, когда бетонная плита впивалась в плечо, с колена на бегу, когда мир превращался в мелькающее марево. Теперь мишени не просто двигались — они появлялись лишь на мгновение, призрачными вспышками перемежаясь с ложными целями-обманками. Джон заставлял мой мозг работать столь же интенсивно, как и тело, выжимая из него пот и концентрацию.

А потом он снова «обрадовал» меня своей ядовитой, хищной усмешкой:
— Собирайся. Сегодня твой любимый аттракцион. Цирк с конями, а я — твой личный клоун.

Каждый день я украдкой посматривал в сторону полосы препятствий, словно чувствуя её немой зов, её металлический привкус во рту. Моя проклятая выносливость и ускоренное восстановление делали своё дело — я не просто восстанавливался, я впитывал каждую нагрузку, как губка, и чувствовал, как становлюсь твёрже, собраннее, острее. Но Джон, чёрт бы его побрал, каждый раз придумывал какую-нибудь новую заточку, чтобы загнать обратно любую зарождающуюся спесь и показать, что любой прогресс — всего лишь ступенька перед новой, более высокой стеной.

И вот я снова на старте. Намёртво затянутые ремни утяжелителей впивались в ноги, разгрузка с магазинами оттягивала плечи. Вспотевшие ладони скользили по шершавой ложи той самой винтовки.
— Задача, — голос Джона прозвучал ровно и холодно, словно стальной скрежет, — пройти полосу с полной выкладкой и мешком. Менее чем за час.

— ЧТО? — выдохнул я, и это был не крик, а хриплый стон, вырвавшийся из пересохшего горла. — За сколько?!
— За час, — усмехнулся он, и в его глазах заплясали чертики. — Я давно понял, парень, что твоё тело — это чёртова паровозная топка. Сжечь можно всё, что угодно. Было бы нечестно не подкидывать угля. Именно поэтому, — он с силой пнул ногой предательски знакомый, пропитанный потом и грязью мешок с песком, — ты сразу понесёшь своего «раненого друга». Вся полоса. Без поблажек. И да, по брёвнам ты теперь будешь не перелезать, а проскакивать, балансируя, как цирковой пудель. А под проволокой — не ползёшь, а проплываешь по-пластунски, держа голову над жижей. Теперь ты знаешь, что товарища можно тащить и волоком, главное — не бросать. У тебя час. Ровно. Иначе он истечёт кровью, и это будет на твоей совести. ВПЕРЕД!

Нет, я не прошёл полосу за час. Даже за два. Что-то переломилось. Больше я не падал в обморок, как измождённый дрищ, у меня просто подкашивались ноги, и я полз, жадно глотая густой, словно кисель, воздух. Шёл, полз, тянул этот чёртов мешок, и хотя каждый мускул пылал адским огнём, сознание оставалось ясным. Сквозь пелену усталости я вдруг увидел, как на плечах и руках проступили новые, жёсткие, словно канаты, мышцы.

«Ещё чуть-чуть — и стану настоящим красавчиком», — с горькой иронией подумал я, вновь сползая в очередную грязную лужу, ощущая, как солёная жидкость, стекающая со лба, становится уже непонятно чем — потом или слезами.

Но чёртова… адская… полоса. Она снова победила. Но на этот раз, перед тем как сдаться, я заставил её попотеть и на себе почувствовать тяжесть моего упрямства.

Оставшийся на дне виски не снимал тяжести с души, а лишь подчёркивал её, словно пятно на скатерти. Я снова судорожно сглотнул, слушая в трубке долгие, монотонные гудки. Ноль. Пустота. Обычно в это время Микки уже торчал на своей кухне, где пахло пережжённым луком, дешёвыми специями и его вечными паяльными работами — он постоянно чинил какую-то очередную детективную безделушку, ворча себе под нос.

Тяжёлое предчувствие, холодным узлом завязавшееся под ложечкой, выгнало меня из кресла. Я доехал до его дома — убогой квартирки в не самом плохом, но и не лучшем районе Сумерек, где в подъездах пахло старым линолеумом и чужими обедами. Дверь была заперта наглухо. Стучал — сперва сдержанно, потом громко, в ладонь. В ответ — давящая, пыльная тишина. Сосед, на которого я надавил взглядом и потускневшим значком, лишь развёл жилистыми руками: «Появляется редко, поздно ночью, а то и под утро. Тихий».

Следующей точкой был Робби. Тот самый гоблин. Его квартирка ютилась в одном старом доме, и уже на лестнице воздух густел, пропитываясь запахом сырых бетонных стен, перебродившего сусла и чего-то кислого, звериного. Я постучал костяшками пальцев по облупившейся краске. Из-за двери донесся хриплый, будто пересыпанный гравием, голос:

— Кто? И зачем?

— Несколько месяцев назад мы с Микки приходили к тебе, — сказал я, приблизив губы к щели между дверью и косяком. Оттуда тянуло затхлым теплом. — Нас тогда в «Грехе Теней» охрана в грязи поваляла. Помнишь?

— Ничего не помню, — последовал резкий, отрубающий ответ.

— Друг Микки. Детектив Зейн Арчер, — я достал значок, и тусклый свет лампочки в подъезде дрогнул на потёртой металлической поверхности. — Пришёл узнать, не заходил ли он к тебе? Он на связи не был.

Послышались щелчки тяжёлых замков — не один, а два. Дверь приоткрылась на цепочку, и в щели на меня уставился единственный, блестевший во тьме, словно мокрый камень, глаз Робби. Он окинул взглядом подъезд за моей спиной, затем, фыркнув, впустил меня внутрь. В его жилистой руке, небрежно опущенной вдоль бедра, болталась старая, но начищенная до блеска двустволка.

Я протянул ему бутылку дешёвого, но выстраданного виски — не подарок, а пропуск.

— Микки чем-то занят. Опять бы в неприятности не влипнуть. По-крупному.

Робби вздохнул, поставил бутылку на липкий стол с таким видом, словно принимал законную дань.

— Он... своё дело ведёт. Личное. Грызёт, как кость.

— Давно начал? — спросил я, скользя взглядом по его конуре, заваленной хламом, среди которого угадывались контуры радиодеталей и самодельных приборов.

— Уже пару месяцев. Как детективом стал официально… Доступы получил… — Гоблин помолчал, уставившись в закопчённую стену. — Взялся искать каких-то полицейских. Из старого дела. Из самого своего детства.

Моё внутреннее чутьё, уже взволнованное, сжалось в ледяной ком.

— Какого дела?

— Он ещё щенком был, — голос Робби стал глухим, уходящим в прошлое, будто доносящимся из-под земли. — Когда наряд спецназа накрыл притон. Там «Пыльцу пикси» варили и продавали. А так как район был наш, гоблинско-гремлинский… Они накрыли заодно и парочку соседних квартир. Для острастки. Чтобы неповадно было укрывать.

Ледяная полоска пробежала по моей спине, оставив за собой мурашки.
— В одной из них жил Микки?

Робби медленно, с хрустом позвонков, повернул ко мне своё морщинистое, как старая кора, лицо.
— Не просто жил. Там была его семья. Мать, отец, сестричка, братья, дядя. Их всех… положили. А маленький тощий гремлинчик за шкаф забился. И просидел там, слыша всё… крики, выстрелы, шаги… часов шесть, пока спецы дом обшаривали. Потом на улице жил. Мы с ним… — он мотнул головой, отводя взгляд, — лет десять назад познакомились. На дельце одном. Он ещё тогда говорил, что в Академию справедливости пойдёт. Чтобы своих найти. Чтобы спросить. Спросить за это.

Я стоял, чувствуя, как осколки мозаики с грохотом складываются в ужасающе ясную картину. Его упорство, граничащее с одержимостью. Его иногда странные, дотошные вопросы о старых, пыльных архивных делах, которых никто не касался десятилетиями, когда мы в архиве работали.

— Спасибо, Робби, — тихо сказал я, и слова повисли в спёртом воздухе подъезда. Я вышел на улицу, где меня обступила гнетущая, звенящая тишина ночи.

Теперь я знал. Микки вёл дело не просто так. Он шёл по следу тех, кто стёр с лица Земли его мир. И это было в тысячу раз опаснее любой уличной банды. Он охотился на полицейских. А в этом городе, где стены имеют уши, а тени — длинные руки, это верный способ сгинуть без следа.

Читать далее

Когда стирка наконец закончилась, я развесил вещи, надел чистое бельё и свежую рубашку. Поднёс ладонь к лицу, вдыхая — и мне всё ещё казалось, что от кожи исходит тот самый тошнотворный, сладковато-гнилостный запах. А за закрытыми веками, словно навязчивая галлюцинация, вновь вставали паучьи головы в банках и бездонная пустота немого отчаяния.

В кабинете я дрожащей рукой открыл бутылку выдержанного виски и залпом сделал несколько обжигающих глотков. Стало немного легче, помутнение прошло, но этот благородный, дубовый привкус не мог подарить настоящего забвения. Нужно было гномье пойло, выжигающее внутренности, или орочья бурда, валящая с ног и стирающая память.

Я взял новую, пахнущую свежей бумагой записную книжку, перенёс в неё уцелевшие, размытые записи из промокшего дневника. Проверил «Ворон»: разобрал, почистил, собрал с привычным щелчком, зарядил, сунул запас патронов в карман плаща. На улице, морщась от яркого света, зашёл в первый попавшийся парфюмерный магазин и купил первый попавшийся флакон одеколона — «Серебряный Ястреб». Холодный, с резкими нотами можжевельника, кожи и гари. Маскирующий, перебивающий все запахи.

Поймал такси и доехал к Борги. Полугном, увидев меня, хитро ухмыльнулся.

— Жив, детектив? А я уж думал, черти тебя к себе забрали. Это хорошо.

Он провёл меня в глубь мастерской, пахнущей сваркой и маслом, к «Грани». Внешне она не изменилась, всё тот же глубокий синий цвет, но что-то в её облике резало глаз. На боковой поверхности, чуть ниже линии окон, красовалась новая, нанесенная аэрографом эмблема — стилизованная синяя птица с хищно распахнутыми крыльями, угрожающим хохолком и раскрытым клювом, будто готовым вырвать кусок плоти. Работа была качественной, почти художественной.

— Это тебе «Синие Птицы» передали, — пояснил Борги, вытирая руки о замасленную тряпку. — Говорят, ты там кому-то жизнь спас. Теперь любая шваль в Трущобах, увидев этот знак, будет знать, что к машине лучше не подходить без приглашения. Кстати, доставили её на эвакуаторе, без колёс. Пришлось новые, пулеустойчивые, ставить. Опять же, за их счёт.

— Сняли-таки, — усмехнулся я, проводя пальцами по гладкой, прохладной поверхности попугая. — Сколько я тебе должен за хранение и работу, Борги?

— Рассчитались «Птицы». Щедро. Ты мне ничего не должен, детектив. Кстати, ты однажды забыл у меня два обреза. Теперь они под рулём, найдешь там под приборной панелью.

— Всё равно спасибо. Я запишу себе это в долг. Как-нибудь верну.

Я выехал из мастерской, и новенькая эмблема зловеще блестела на тусклом солнце. В специализированном табачном магазине, пахнущем дорогой кожей, воском и выдержанным табаком, я купил тяжёлую, брутальную бензиновую зажигалку и надёжные ветроустойчивые спички. Стоя на улице, наконец-то закурил — сигара больше не отдавала дерьмом и смертью, а лишь терпким дымом и обещанием забытья.

Затем направился в «Грех Теней». Джимми за стойкой с тем же стоическим выражением лица протирал всё тот же, казалось, единственный бокал. На этот раз его взгляд, скользнув по мне, был лишён привычной агрессии, в нём читалась лишь усталая покорность. Я устало опустился на табурет, чувствуя, как ноют заживающие рёбра.
— Парни из «Птиц» просили заглянуть к тебе. Вероятно, хотят выразить всю свою необъятную благодарность. Или выставить счёт.

Он молча, не глядя, протянул мне через стойку смятый, засаленный клочок бумаги с криво написанным адресом.

— Босс хочет поговорить. Лично.

Я взглянул на бумажку, сунул её в карман.

— Хорошо, Джимми. Не скучай тут без меня.

Уже выходя, задержался в дверях и обернулся:

— Кстати, а почему двери у вас зелёные, а не синие? Логичнее было бы.

— Раньше были синие, — буркнул он, не отрываясь от своего бокала. — Выгорали на солнце до этого убогого цвета. Перекрашивать — деньги тратить. Так и живём.

— Ага, понятно, — кивнул я, выходя на продуваемую всеми ветрами улицу.

«А козырьки и краску получше, видимо, только для Холмов придумали...» — мелькнула у меня саркастическая, горькая мысль.

В кармане плаща лежал тот самый адрес. Разговор с боссом «Синих Птиц». Это уже пахло не просто благодарностью или расчётом, а началом чего-то нового. Возможно, ещё более грязного, сложного и опасного. Но в этом проклятом городе другого и не бывало. Это был закон джунглей, высеченный на его грязных улицах.

Я вернулся в свою берлогу и принял единственно верное решение — залечь на дно. Слишком быстрое, почти сверхъестественное восстановление после таких травм вызвало бы у кого угодно нездоровый интерес. Я набрал номер Микки — в трубке звучали лишь длинные гудки. В участке, как я и ожидал, на автоответчике бубнил голос капитана Корвера, требуя моего появления «как только буду в состоянии держаться на ногах». Я мысленно пообещал ему явиться не раньше, чем через месяц. А сейчас полная изоляция.

Позвонил Борги, его хриплый голос был привычным якорем в этом хаосе.
— Нет ли у тебя на примете кого-нибудь, кто мог бы достать гномьего самогона? Настоящего.
— Зачем тебе, детектив, такая ядрёная штука? — насторожился он, и в его тоне послышалось неподдельное удивление. — Он же кишки выжжет.
— Для меня, — коротко бросил я, не вдаваясь в объяснения.

Он пообещал «навести справки». Через пару дней раздался его звонок:
— Могут доставить. Двадцать литровых бутылок. По пятьдесят крон штука. Дорого, но качество гарантируют. Без осадка и слепоты.

На следующий день я держал в руках тяжёлую стеклянную бутылку, заполненную мутной, маслянистой жидкостью, от одного запаха которой обещало снести крышу. Спать я не мог. Если вдруг проваливался в забытьё, то вырывался из него с диким, захлёбывающимся криком, весь в ледяном поту, с сердцем, колотившимся, как сумасшедшее, в грудной клетке. Несколько раз на рассвете к моей двери испуганно постучала миссис Молли:
— Зейн, дорогой, у вас всё в порядке? Мне послышалось...
Оставив на столе в прихожей тарелку ещё тёплого печенья или кусок пирога, она уходила, тихо вздыхая и жалостливо качая головой.

Я не знал другого способа заглушить этот ужас, вновь и вновь накатывающий в снах щупальцами и безмолвными криками. В тот же вечер я откупорил бутылку. Резкий, едкий, почти физически ощутимый запах, напоминающий смесь спирта, скипидара и чего-то органически неприятного, ударил в нос, заставляя задыхаться. Я налил полный стакан для виски, до краёв, и сделал первый, обжигающий глоток. По горлу и пищеводу прокатился огненный шар, выжигая всё на своём пути и оставляя после себя онемение и тепло, медленно расползающееся по жилам. Минут через десять в голове наконец появился долгожданный, густой, ватный туман, затягивая острые углы кошмаров.

Я взялся за расшифровку записей, пытаясь разобрать свои каракули в промокшем, расползающемся дневнике. К вечеру бутылка опустела, а я был окончательно, беспробудно пьян, пальцы едва попадали в дисковый механизм телефона. Набрал номер Борги.
— Спасибо... — прохрипел я в трубку, заплетающимся языком. — Отличный... напиток. Прямо... то, что надо.
— Ну что, детектив, хотя бы стакан осилил? — в его голосе звучало недоверие, смешанное с хрипловатым смешком. — Обычным смертным достаточно пары глотков.
— Да... Надо... надо ещё. Пару ящиков... для коллекции...
Бросил трубку и упал лицом на стол, проваливаясь в беспамятство, не отягощённое сновидениями.

Проснулся утром. Впервые за долгое время — без единого сна, без криков. На столе стояла пустая литровая бутылка, лучик утреннего солнца играл в её стекле. Голова была непривычно свежей, настроение — ровным, почти спокойным, на душе пусто и светло. Убрал бутылку, умылся ледяной водой и посмотрел в запотевшее зеркало. Ни шрамов, ни следов от ран — лишь бледная, гладкая кожа и память, приглушённая гномьим зельем, словно далёкий отголосок.

Решив, что в четырёх стенах мне сегодня томиться незачем, я взял ещё одну бутылку «лекарства» про запас, в оружейном загрузил в багажник «Грани» несколько ящиков с патронами и направился на ранчо Джона.

Я стоял у знакомых ворот, нажал на потрескавшуюся кнопку звонка.

— Кто это? — раздался знакомый, звонкий голосок Кевина.

— Зейн, — ответил я. — К твоему отцу.

Вскоре из-за угла дома появился Джон, его фигура резко выделялась на фоне утреннего неба. Молча откинув тяжёлый засов, распахнул ворота. Мы въехали на утоптанный двор.

— Где ты пропадал? — подойдя к машине и окидывая меня оценивающим взглядом, спросил он. — Сколько уж дней никаких вестей. Уже подумал, решил забыть свой долг передо мной?

— Были дела, — отмахнувшись, вылез я из-за руля, чувствуя приятное растяжение заживших мышц. — Раньше не мог.

Я достал с заднего сиденья бутылку той самой мутной жидкости и протянул ему:
— Это тебе. За науку. Сказали, для суставов полезно.

Потом достал оттуда же высокую, кричаще красочную коробку конфет в виде сказочного домика:
— А это… детям. Чтоб зубы портили, как положено.

— Не думай, что я тебя сейчас буду жалеть и сюсюкать, парень, — расхохотался Джон, и его лицо, испещренное морщинами, расплылось в широкой, почти хищной ухмылке. Глаза, похожие на щелочки, блестели от предвкушения.

— Наоборот, — выдохнул я, чувствуя, как знакомый озноб адреналина начинает пробиваться сквозь ватную пелену похмелья и вытеснять остаточную слабость. — Чувствую прилив сил. Как раз наверстаю упущенное.

И он принялся за дело без лишних слов. Навесил мне на ноги и спину потрепанные утяжелители, вручил тяжёлую, старую, но ухоженную винтовку с лоснящейся от множества прикосновений ложей и зарядил её единственным патроном, словно вручал священную реликвию.

— Задача проще некуда, — сказал он, указывая жестом на протянувшуюся впереди полосу препятствий, которая сейчас казалась дорогой в чистилище. — Проходишь круг. В конце этого весёлого променада винтовка должна выстрелить. Чисто, одним патроном. Если не выстрелила — бежишь заново. Будешь бегать, пока не сделаешь этот чёртов выстрел или пока твоё сердце не выпрыгнет через глотку.

Это был ад, придуманный циничным, изощрённым гением. Бег с грузом, заставлявший каждый мускул гореть, и с винтовкой на весу, от которой немела рука. Отжимания в липкой, холодной грязи, брызги летели в лицо. Перелезание через трёхметровую стену, когда пальцы скользили по мокрому дереву. Проползание под колючей проволокой над зловонной, ледяной канавой, держа оружие сухим и готовым, а спину — ниже уровня смертоносных зазубрин. Через два часа моя одежда промокла насквозь, словно после купания в реке, тяжёлым грузом висела на теле. Мышцы пылали огнём, лёгкие разрывало на куски, каждый вдох напоминал глоток раскалённого песка. Я стоял, пошатываясь, на финише, готовый рухнуть и уже не встать.

— Патрон в патронник, — скомандовал Джон, его голос прозвучал как удар хлыста. — И выстрел в воздух. Давай, порадуй меня.

— Как же я тебя ненавижу в этот момент, — прошептал я сквозь стиснутые зубы, с трудом переводя дыхание.

Он лишь расплылся в довольной, широкой улыбке, словно услышал лучший комплимент в своей жизни.

Дрожащей рукой я дернул затвор. Послышался твёрдый, металлический щелчок досылателя. Я поднял тяжёлый ствол, поймал мушку в расплывающемся зрении и нажал на спуск.

Раздался сухой, бесплодный, унизительный щелчок.

Я выматерился так смачно и громко, что, казалось, с ближайших дубов вспорхнула стая ворон. Отчаянно попытался вновь взвести затвор — механизм не поддавался. Постучал ладонью по магазину, потряс винтовку, словно пытаясь встряхнуть из неё жизнь, — всё было бесполезно. Щелк. Щелк. Щелк. Звук, похожий на насмешку.

— Ну что ж, — проговорил Джон с неподдельным, глубинным удовольствием, подходя ближе. — Констатирую. Ты умер. Осечка в самый неподходящий момент. Теперь следующий «ты», свежий и полный надежд, должен вытащить тело своего невезучего предшественника с поля боя.

Он швырнул к моим ногам здоровенный, набитый мокрым песком мешок, который с глухим стуком приземлился в грязь.
— Отдыхай час. Пей воду, молись своим богам, если они у тебя есть. — Он мотнул головой в сторону ворот. — Выход, если что, вон там. Но запомни: если уйдёшь, эти ворота для тебя больше не откроются. Никогда. Пока я тебя оставлю. Да, вот тебе пара сухпайков. — Он бросил мне две помятые банки. — Смотри, не растрать всё за один день. Это тебе не ресторан.
Он развернулся и неспешной, уверенной походкой ушёл в сторону дома, оставив меня наедине с моим провалом и адской трассой.

Я опустился на землю, прислонившись спиной к холодному, мокрому мешку с песком. Выпил половину фляги прохладной воды, и она показалась мне нектаром богов. Искушение вылить остаток на раскалённую голову было почти непреодолимо, но я сглотнул комок в горле и с силой закрутил крышку. Каждая капля была на вес золота.

Глаза сами потянулись к воротам. К той самой дороге, что вела обратно, в город. Туда, где меня ждали диван, гнетущая тишина квартиры и спасительная бутылка гномьего самогона. Там можно было спокойно пострелять в тире, без этих дурацких мешков, грязи и бесконечных, унизительных кругов.

«Еще один раз... и с этим чертовым мешком... Да он просто издевается! Он хочет меня сломать!»

Но сначала — отдых. Ноги были ватными, подкашивались. Да, моё проклятое тело восстанавливалось быстро, уже выгоняя из мышц молочную кислоту. Но морально, душевно я был выжат досуха, словно лимон. Одна только мысль о том, чтобы снова пройти эту адскую трассу, вызывала тошноту.

«Лучше бы я сдох там, внизу, в этой проклятой канализации. Это было бы быстрее и, чёрт побери, гораздо менее унизительно», — мрачно, с горькой иронией подумал я, закрывая глаза и чувствуя, как холодная влага от земли просачивается сквозь ткань штанов. Но глубоко внутри, под толстым слоем отчаяния, злости и усталости, копошилась, шевелилась другая сила. Упрямая. Свинцовая. Нежелающая сдаваться. Та самая часть, что когда-то выбрала жизнь в этом аду, а не лёгкую смерть.

Прошло минут двадцать. Я лежал на спине, впитывая телом холод сырой земли, и тупо смотрел на редкие, грязно-серые облака, медленно ползущие по небу. И вдруг, словно удар током, мысль пронзила мозг. Винтовка… Она ведь была покрыта грязью, я её погружал в ледяную воду канавы. Затвор, ударно-спусковой механизм, патронник… Всё оказалось намертво забито вязкой, абразивной грязью. Стрелять она уже физически не могла. Осечка оказалась вовсе не случайностью, а закономерным результатом.

Я сдавленно выругался, с трудом поднялся, чувствуя, как ноет каждый мускул, и, почти не глядя, дрожащими, одеревеневшими пальцами принялся шарить по разгрузке. Нашёл шомпол, маслёнку. Принялся разбирать проклятую винтовку прямо там, на коленях в грязи, пытаясь прочистить её в полевых условиях, без надлежащих инструментов. Песок скрипел на металле, время неумолимо утекало сквозь пальцы, каждая секунда давила тяжелее утяжелителя.

Когда из-за угла амбара появился Джон, я всё ещё копался с затворной группой, пытаясь выковырять засохшую грязь из самых труднодоступных уголков.

— Честно говоря, надеялся, что не догадаешься, — с одобрительной усмешкой констатировал он, остановившись в паре шагов. — Но время, увы, вышло. На позицию, солдат!

Я безнадежно посмотрел на разобранное, испачканное смазкой и землей оружие, потом — на его каменное, невозмутимое лицо, собрал винтовку под его тяжелым взглядом. Где-то в самой глубине души, под слоем усталости и злости, теплилась слабая, наивная надежда, что он забудет про этот чёртов мешок. Может, смилостивится?

Надежда умерла мгновенно, не успев вздохнуть.

— И не забывай своего товарища, — Джон несильно, но метко пнул носком грубого ботинка неподвижный мешок с песком. — Тащи его. Мертвецы, как известно, сами не ходят. И не жалуются.

Мало того, что на мне висели утяжелители, выжимавшие последние соки, так теперь ещё и этот проклятый, неподъёмный мешок, пахнущий прелым брезентом и влажным песком. Если первый круг Джон язвительно назвал «прогулкой налегке», то теперь мне предстояло проявить тот самый «настоящий характер», о котором он так любил рассуждать.

Первую половину пути я преодолел — вернее, продрался сквозь дебри, прорвался через преграды и вновь проковылял на одном лишь бешеном адреналине и ослепляющей ярости, подстёгиваемый оглушительными воплями Джона. Но на середине, там, где тропа резко уходила в крутой, глинистый подъём, я словно натолкнулся на невидимую, но абсолютно непреодолимую кирпичную стену. Не физическую — мои мышцы, подпитанные странной, неестественной силой, ещё могли тянуть, цепляясь за последние резервы. Стена была ментальная. Моя психика, и без того расшатанная до предела ночными кошмарами и травмой, сдалась. Она отказывалась принять реальность, в которой надо было тащить эту мёртвую тушу ещё столько же, через липкую грязь, скользкие брёвна и колючую проволоку, сквозь боль, ставшую уже фоновым гулом существования.

Я остановился, опершись о колено, и стоял, тяжело и прерывисто дыша, словно загнанный зверь. Воздух со свистом входил и выходил из лёгких. Оглянулся назад, на оставшийся позади участок трассы. Глаза заливало едким, солёным потом, каска съехала набок и с каждым ударом сердца больно ударяла металлическим козырьком по виску. Проклятый мешок сползал с плеча, его грубый, мокрый брезент натирал шею до кровавых ссадин.

Я сделал шаг. Ещё один. Ноги были ватными и не слушались, спина горела сплошным, неумолимым огнём, позвоночник словно налили расплавленным свинцом.
— Твою же мать… — начал я, но слова застряли в пересохшем, распухшем горле, превратившись в хриплый шёпот.

И тогда тьма нахлынула. Не медленно-ползучая усталость, а мгновенный, тотальный щелчок выключателя где-то в основании черепа. Сознание не уплыло — оно рухнуло, словно подрубленное дерево, обрушилось в чёрную, беззвёздную пустоту.

Я не ощутил удара о землю. Не услышал глухого стука покатившегося мешка. Мир просто перестал существовать.

Читать далее

Говорить было невыносимо. Энергия стремительно покидала меня, снова тянуло в бездну беспамятства, но я из последних сил, цепляясь пальцами за холодный край стола, пытался усесться. Мышцы живота взвыли от протеста.
— Вам нужно лежать! — резко, почти сердито бросил тот же усталый врач, положив руку мне на плечо, прижимая обратно.
Он был прав. Даже если бы меня подняли, я бы не удержался на ногах. Я повернул тяжёлую, непослушную голову к двери, где двое чем-то яростно долбили по двери.
— Дверь… — выдавил я, чувствуя, как звук грохота впивается в мозг.

Медик, поправляя пропитанную кровью и гноем повязку на моей руке, мрачно буркнул, не глядя на меня:
— Вскрывают. Тут двое магов, включая того аристократа. Глядишь, боевой мощи хватит, чтоб прорвать эту ловушку и вытащить вас, убогих.

— Питер… — вспомнил я, имя вырвалось само собой, словно обломок кошмара. — Грэйвен…

— Там, — медик кивнул в сторону дальнего угла. — Без сознания. Рука и нога… заменены протезами. Грубо, но функционально. Хуже тем, кого он уже… подключил к системе.

Я перевёл затуманенный взгляд на соседний стол, где под запачканной простыней угадывались неестественные, угловатые контуры тела.
— Жаль… не нашёл его раньше, — прошептал я, и слова утонули в гуле работающей техники. Сознание вновь уплыло, накрывая чёрным тяжёлым, безвоздушным покрывалом.

Сны были рваными, бессвязными обрывками безумия. Все лица вокруг меня имели фасеточные, как у насекомых, глаза, говорили механическими, синти-голосами, а их руки, прикасавшиеся ко мне, были холодным, негнущимся железом.
Я снова очнулся от приступа лающего, горлового кашля и едкой вони гари и расплавленного пластика. Меня несли на жёстких брезентовых носилках по тому же самому, заваленному хламом канализационному туннелю. В мерцающем свете я заметил татуировку на загорелой руке одного из носильщиков — стилизованную, агрессивную синюю птицу с расправленными крыльями. «Синие птицы». Горькая, циничная ирония судьбы.

Мы бежали, носилки подпрыгивали на каждом шагу, отдаваясь болью в каждом разбитом участке тела. Я приподнял тяжёлую, словно булыжник, голову. За нами была… погоня?

В плавающем, двоящемся зрении я видел бегущие, спотыкающиеся фигуры с грубыми протезами вместо конечностей. Вспышки магии — ослепительные молнии Харлана и ещё какого-то второго мага — выхватывали из темноты дергающиеся, не координированные силуэты автоматонов. Без управляющего разума они окончательно обезумели, атакуя всё, что двигалось, включая друг друга, создавая хаотичное, бессмысленное месиво из искр, летящих обломков и выстрелов, от которых мы бежали, пригнув головы.

Рядом несли и других — таких же изувеченных и полубессознательных, их стоны сливались в один протяжный, жуткий хор. У основания массивной, ржавой железной лестницы, ведущей вверх, к спасительному люку, голоса стали нервными, резкими, отрывистыми:
— Всех сразу не поднять! Быстрее! Очередь!

Я снова попытался сесть, издав хриплый, бессильный звук. Кто-то из носильщиков, запыхавшись, помог мне опереться на ватные, подкашивающиеся ноги и грубо подставил плечо. Сердце колотилось в висках неровным, судорожным набатом, выбивая последние силы. Меня снова вырвало — пустым, горьким и судорожным спазмом, сведшим все мышцы живота.
— Мы... никого не бросим, — прохрипел я, почти не осознавая смысла собственных слов, и инстинктивно, дрожащей рукой потянулся к «Ворону», всё ещё болтавшемуся в кобуре на поясе — видно, кто-то вложил его туда. Пальцы были одеревеневшие, плохо слушались, но я пытался нащупать холодную рукоять, хоть как-то проверить оружие. В этом хаосе боли, страха и бегства оно оставалось единственной твёрдой, знакомой опорой, якорем в бушующем море безумия.

Пальцы, одеревенелые и нечувствительные, нащупали в прорезиненном кармане плаща патроны. Движения были мучительно медленны, неловки, словно я управлял чужими конечностями. Я откинул барабан «Ворона», вытряс пустые гильзы, которые с жалким звяканьем покатились по мокрому, залитому грязной водой бетону, и начал впихивать новые, по одному, с трудом попадая в каморы. Наверху, по скрипящей под тяжестью тел железной лестнице, уже поднимали тех, кто не мог двигаться сам — окровавленные, замотанные в тряпьё тела. Правая рука едва слушалась, вывихнутый плечевой сустав пылал ровным, неумолимым огнём, от которого темнело в глазах. Внизу, у подножия лестницы, Харлан и другой маг — тот, что властвовал над огненной стихией, — прикрывали отход, создавая заслон. Но я видел: маг огня был уже на грани истощения, его заклинания — слабеющие огненные всплески — становились всё мельче и тусклей, тогда как молнии Ла Бруньера продолжали разрывать тьму прежним неумолимо-яростным светом, ослепляя и оглушая.

Пока я, потратив долгие, унизительные минуты, снарядил наконец револьвер, наверх подняли первого раненого. Меня грубо подхватили под мышки, и чья-то сильная ручища впилась в мою непослушную плоть.

— Ты вряд ли чем поможешь в таком состоянии, детектив. Двигай, пока есть возможность!

Я сунул «Ворон» в кобуру и, стиснув зубы до хруста, позволил втолкнуть себя на холодные, скользкие ступени лестницы. Выбравшись наверх, я почти сразу рухнул на колени, жадно, судорожно глотая воздух. После удушающей вони канализации, пахнущей смертью и химикатами, он показался мне нектаром, благоуханным и почти вкусным. Над головой проступали редкие, бледные звёзды, пробивающиеся сквозь вечную дымку мегаполиса. Вокруг — скелеты заброшенных фабричных корпусов и наша жалкая кучка людей, выброшенная, словно мусор, прямо из самого ада. Кто-то плакал беззвучно и безнадежно, кто-то сидел в глухом ступоре, уставившись в никуда, кто-то яростно, с надрывом матерился, выкрикивая проклятья в ночь.

Перед глазами всё ещё стояло это лицо-маска, эта вмятина, утыканная механическими глазами, и я физически чувствовал эхо его безумия — эту непостижимую, извращённую идею «совершенства», вплавленную в само нутро. Но в теле… в теле творилось что-то странное и пугающее. Под пропитанными кровью тряпками живот уже не пылал огнём, а лишь глухо ныл, сломанные рёбра потихоньку, с противным щелкающим ощущением, срастались, вывих медленно, но верно вправлялся сам собой, заполняя конечность мурашками и тянущей болью. Я не хотел выдавать свою ускоренную, неестественную регенерацию и с театральным грохотом повалился на землю, делая вид, что всё ещё на грани, издавая хриплые, прерывистые стоны.

Грохот и вспышки снизу постепенно стихли, сменившись звенящей, насторожённой тишиной. Спустя некоторое время на поверхность, тяжело дыша, выбрались оба мага. Харлан — его безупречный костюм превратился в грязную, мокрую тряпку, волосы слиплись от пота и грязи, лицо покрыто подтёками сажи и крови — бросился к Эйдену, всё ещё лежавшему неподвижно на холодном асфальте. Он прижал сына к груди, и его могучие, несгибаемые плечи содрогнулись одним-единственным, беззвучным, но оттого ещё более пронзительным рыданием. Эйден тихо застонал, слабо шевелясь, приходя в себя.

Маг огня, выбравшись, окинул взглядом нашу жалкую, потерпевшую крушение группу — чуть больше двух десятков выживших, разбросанных по земле, словно тряпки. Он выглядел смертельно усталым, плечи сутулились, но в глубоко запавших глазах светилось горькое, тяжёлое, выстраданное облегчение.

Я кое-как, волоча непослушные ноги, дополз до облупившейся стены ближайшего здания и занял полусидящее положение. Дрожащими, негнущимися пальцами достал из внутреннего кармана чудом сохранившуюся сигару. Коробок спичек промок насквозь, бумага размокла. Ни одна спичка не зажигалась, головки отваливались, оставляя на пальцах едкий запах серы. Тихо, смачно и исчерпывающе выругавшись, вложив в проклятие всю накопившуюся ярость, боль и отчаяние, я швырнул коробок в темноту, в сторону зияющего люка.

— Эй! — прохрипел я осипшим голосом. — Подай огонька, чёрт возьми!

Он медленно, устало подошёл, щёлкнул пальцами, и на его большом пальце вспыхнул маленький, но ровный и стабильный огонёк, словно крошечная свеча. Я поднёс к нему сигару. Она была влажной, чадила мерзким дымком и напрочь отказывалась разгораться. Со злостью, граничащей с истерикой, швырнул её прочь, потянулся за второй — та же удручающая история. Все мои заветные сигары пропитались насквозь той самой канализационной вонью, смесью смерти, экскрементов и химикатов.

— Даже если просушить, — пробормотал я, глядя в никуда, — останутся с вечным привкусом дерьма и безумия. Так и сдохну, блять, не накурившись в конце концов.

Маг огня сначала смотрел на меня с немым, усталым непониманием, а потом его лицо исказила гримаса, и он негромко, хрипло рассмеялся. Этот смех, горький и нервный, лишенный всякой радости, подхватил кто-то ещё из сидящих рядом. И ещё один. И вот уже над мрачными руинами, в призрачном свете звёзд и далёких огней чужого города, стоял нестройный, хриплый, но всё же смех — сардонический, надрывный реквием по пережитому кошмару, последний аккорд в симфонии ужаса.

Когда его хриплый смех стих, он вытер ладонь о штаны и протянул её мне. Рука была покрыта мелкими шрамами и следами ожогов.

— Баркет.

Я с трудом поднял свою правую — плечо всё ещё пылало тупым, глубоким огнём — и пожал её, стараясь не поморщиться от боли. Его хватка была крепкой, уверенной.

— Зейн.

Мой взгляд машинально скользнул по его запястью, где из-под манжеты угадывались контуры татуировки — стилизованная синяя птица с когтистыми лапами и агрессивным изгибом клюва. Символика «Синих Птиц». Здесь, наверху, она выглядела почти иронично.

— Так это вы вдвоем с аристократом нас и вытащили, получается? — спросил он, сунув руки в карманы потертых штанов и оглядывая нашу жалкую группу.

— Вроде того, — прохрипел я, чувствуя, как саднит горло.

— И у тебя, значит, есть должок перед нами… — Маг «Птиц» произнес это беззлобно, скорее как констатацию неизбежного факта, вроде смены времени года.

— Ну, — сказал я, делая вид, что всматриваюсь в темноту, — я его вам... великодушно прощаю. Считайте, что мы в расчёте.

Он снова коротко, хрипло рассмеялся, и в этом смехе слышалось странное понимание.
— Ладно, ладно, герой. Заходи в любой из наших баров. Двери всегда выкрашены в зелёный. У «Сынов Прогресса» — в красный, чтобы не спутать.

Всплыло в памяти: дверь в «Грехе Теней» у Джимми была именно такого, выцветшего, болотного зелёного оттенка.
— Зайду, — пообещал я, кивая. — Наведаюсь к Джимми. Там меня уже знают и, кажется, даже почти терпят.

Через некоторое время к руинам, разбрасывая гравий, подъехали машины. Среди полицейских фургонов и карет скорой помощи выделялись грубые, покрытые грязью внедорожники «Сынов Прогресса» — видимо, у них тоже кого-то похитили. Мне пообещали, что мою «Грань» доставят к Борги, и я смогу забрать её у него. Самого меня, полуживого, смердящего канализацией и кровью, почти без сознания погрузили в одну из машин и повезли по освещённым улицам в сторону Холмов.

Врачи в безупречно белых, хрустящих халатах, зажимая носы платками или хирургическими масками, с плохо скрываемым отвращением приняли меня в приёмном покое и повели по стерильным, пахнущим хлоркой коридорам. Как только сопровождающие скрылись за углом, я остановился, опершись о стену.

— Мне уже значительно лучше. И мне срочно кое-куда надо.

Они не хотели отпускать, сыпали заученными фразами о сепсисе, риске заражения крови, перитоните и прочих медицинских прелестях. Но я был настойчив, почти агрессивен в своем отказе, и в моих глазах, должно быть, читалось нечто, не оставлявшее места для споров. В конце концов, сдались под напором моего мрачного упрямства, с неодобрением вручили кипу бумаг и выписали под расписку, снимая с себя ответственность.

Я покинул госпиталь, и дверь за мной закрылась с тихим щелчком, отсекая мир стерильности. Прохожие на чистых, ухоженных улицах Холмов шарахались от меня, словно от прокажённого, зажимая носы платками и с отвращением отворачиваясь. Проходившей мимо нарядной парочке в вечерних нарядах я хрипло, с вызовом бросил:

— Что, никогда живого трущобного детектива не видели? Пахнущего правдой жизни?

Они резко отвернулись, дама вскрикнула, и парочка почти побежала прочь, пятясь. Я усмехнулся, свернул в первый же грязный переулок и отправился домой долгим, извилистым путём через задворки, промзоны и тёмные дворы, где мой вид никого не удивлял.

Добрался до дома только ранним утром, уставший до полусмерти, с ногами, ставшими ватными, и испытывая зверский, сосущий под ложечкой голод. Поднимаясь по скрипучей лестнице, встретил миссис Молли. Она ахнула, прижала руку к груди — то ли от ужаса при виде моего измождённого лица и грязной одежды, то ли от волны вони, что от меня исходила.
— Зейн, Господи милосердный! Что с тобой случилось?!
— Всё в порядке, миссис Молли, — буркнул я, пробираясь мимо неё к своей двери и с трудом вставляя ключ в замок. — Обычная работа… Непередаваемые ароматы служебного рвения.

В квартире я с трудом, с глухими стонами стянул с себя одежду — она была пропитана грязью, запекшейся кровью и той невыразимой, едкой канализационной вонью, что, казалось, въелась в самую ткань. Вытряс из карманов патроны, смятый, отсыревший и испачканный блокнот, который теперь был безнадежно испорчен. Всю одежду — в пасть ждущей стиральной машины. Сам — в душ.

Я стоял под почти обжигающей струёй воды, оттирая кожу жёсткой щёткой докрасна, пока та не начала саднить. Но ощущение, будто эта вонь, этот смрад смерти и безумия въелись в самую плоть, глубоко в поры, никак не проходило. Под снятыми бинтами уже не зияли раны — оставались лишь розовые, быстро бледнеющие полосы свежих шрамов, однако память тела, память о боли и пронзивших меня металлических щупальцах, оказалась сильнее любых физических следов.

Наспех, почти не прожёвывая, доел остатки вчерашнего ужина, затем приготовил и съел ещё одну двойную порцию — организму нужны были бешеные дозы калорий для восстановления, он пожирал всё подряд в слепой, животной попытке залатать себя. Запустил машинку на интенсивный режим стирки с двойным полосканием, а затем, неудовлетворённый результатом, включил ещё один цикл.

После, не в силах дольше сопротивляться тяжести, навалившейся на глаза, я рухнул на застеленную кровать и провалился в сон. Тяжёлый, глухой, без сновидений, беспробудный и мёртвый, словно сон утопленника. Проспал неподвижно почти двое суток.

Во сне меня окружили лица, чьи глаза горели пламенем отчаяния, навечно заключённые в хрустальные гробы, заполненные свинцовым туманом забытья. Рты их распахнулись в немом вопле, словно вода впитала горькую боль рассказов, погребённых в ледяной пустоте. Сон казался путешествием в потустороннюю галерею подводных мумий, где каждый сосуд хранил свою печальную истину, постепенно растворяясь в мерцающих бликах и смутных очертаниях мрачного царства молчаливых душ.

Читать далее

Я заставил себя двигаться по коридору, который теперь напоминал свалку механического ада. Повсюду лежали обломки автоматонов и тех самых пауков, тихо потрескивающих, остывая. Я не мог оторвать взгляд от лиц, впаянных в металл. Глаза, лишённые сознания, были пусты и остекленели, но мозг, заточённый в железные темницы… Пока в нём теплилась искра жизни, он испускал волны невыразимой, выворачивающей наизнанку агонии, бесконечного, всепоглощающего кошмара и безумия, сжимающие желудок тугим узлом и вызывающие тошноту в горле.

«Какой же больной, извращённый разум способен на такое? Какая бездна должна зиять в душе создателя этого ужаса?»

Я, прижимаясь к влажным стенам, обошёл груды дымящегося хлама, пока не наткнулся на вентиляционную трубу, уходящую вверх и закрытую прочной, закреплённой на болтах решёткой. Другого пути внутрь не просматривалось.

Я закрыл глаза, отсекая ужас вокруг, и попытался вспомнить. Вспомнить то животный страх, когда я инстинктивно сжимался, становился плоским, безвоздушным, чтобы уместиться в крошечной тени, когда каждый лучик света грозил выхватить меня из единственного убежища. Тогда я действовал на чистом, первобытном страхе.

Теперь же мне приходилось воспроизводить это сознательно, через боль и наркотический туман. Я подошёл к решётке, упираясь ладонями в холодный, шершавый металл, и начал... сжимать себя. Не физически, а как-то иначе — представляя, будто моя сущность, сама моя душа становится меньше, плотнее, текучей, словно ртуть.

Не получалось. С первой попытки, со второй, с десятой… Даже с двадцатой. Я обливался липким, холодным потом, от нечеловеческого напряжения гудело в висках, а в лёгких не хватало воздуха. Не знаю, сколько прошло времени — может, пятнадцать минут, а может, целый час, потерянный в этом аду, — но в какой-то момент, когда отчаяние уже начало подбираться, ко мне вернулось то самое, неуловимое ощущение. Ощущение, будто я не тело из плоти и костей, а лишь тень, которую можно смять, сложить и просунуть в любую, самую узкую щель.

Я начал протискиваться сквозь решётку. Это была пытка, превосходившая любую физическую боль. Каждая клетка моего существа вопила от невыносимого давления, словно меня сдавливали со всех сторон гигантские, неумолимые тиски. В узкой, тесной трубе стало чуть легче дышать, но ужасающее давление никуда не исчезло — оно давило на лёгкие, сжимало сердце, сплющивало кости, грозя раздавить насмерть.

Я не плыл, а медленно, мучительно просачивался вперед, словно густая смола, молясь лишь об одном — чтобы эта пытка скорее закончилась, даже ценой смерти. Через несколько минут, показавшихся вечностью, я наконец оказался по другую сторону.

И замер, цепляясь дрожащими пальцами за холодные прутья решётки изнутри, пытаясь перевести дух.

Передо мной открылся ад, сравнимый разве что с самыми мрачными пророчествами. Грубая, чудовищная лаборатория, залитая мерцающим алым светом. Люди, прикованные к металлическим столам, похожим на жертвенные алтари. К некоторым тянулись трубки, по которым пульсировала мутная зеленоватая жидкость. Все были без сознания, их лица искажала маска застывшей боли. У одного не хватало руки — её заменял грубый, шипящий гидравлический манипулятор. Другого разобрали почти полностью: его ребра были жестоко отогнуты, обнажая сложные механизмы, вплетённые в плоть. А в дальнем углу… огромные прозрачные колбы, опутанные сетью проводов и трубок, содержали лишь головы. Их глаза бешено вращались в орбитах, рты беззвучно раскрывались в немом, непрерывном крике. Эти головы источали волны столь чистого, совершенного в своём ужасе страха и отчаяния, что я едва удержался от собственного крика. Здесь работал конвейер — конвейер производства живого, дышащего ужаса. Где-то среди всего этого, в самом центре кошмара, должны были находиться Эйден и Харлан.

Источник того «голода» оказался чудовищнее самых мрачных пророчеств. Это не было тварью из плоти и крови в привычном смысле. Это был заплывший жиром, аморфный мешок, лишь отдалённо напоминающий человеческий облик. Его кожа, мертвенно бледная и полупрозрачная, была испещрена гнойными язвами, сочившимися мутной сукровицей, от которой исходил сладковато гнилостный запах. По бокам туловища торчало по три скрюченных, хитиново-металлических манипулятора, усеянных пилами, иглами для инъекций и щупальцами с острыми, как скальпель, наконечниками; они судорожно подрагивали в воздухе, издавая сухое, стрекочущее звучание. Лицо отсутствовало вовсе — на его месте зияла вмятина, утыканная десятком механических окулярных сенсоров разных размеров и форм, вращавшихся и фокусировавшихся независимо друг от друга, издававших тихое, назойливое жужжание, похожее на рой разъярённых насекомых. Вместо ног тело покоилось на шести длинных, сегментированных, паучьих конечностях из чёрного, отполированного до блеска хитина, с острыми, как бритва, наконечниками, которые мягко, влажно постукивая, впивались в бетонный пол, оставляя крохотные, дымящиеся отверстия.

Он передвигался по лаборатории с противной, покачивающейся грацией падальщика, его манипуляторы с отвратительной нежностью поглаживали тела несчастных на столах, а механический, синти-голос, похожий на скрежет битого стекла по металлу, приговаривал:

— Скоро, мои деточки... скоро вы станете красивыми-красивыми... самыми лучшими... самыми совершенными...

Харлан лежал в углу, всё ещё без сознания, его дорогой костюм был испачкан грязью и чем-то тёмным. Эйден — на одном из центральных столов, к его груди, как и к груди Харлана, крепились зловещие трубки, по которым пульсировала мутная жидкость. Его руки и ноги пока были на месте — его только начинали готовить к «преображению».

В углах лаборатории и под самым потолком, куда свет алых ламп не проникал, царила густая, благословенная тьма. Во второй раз преодолеть преграду оказалось немного проще — адреналин, ярость и отчаяние послужили отмычкой. Я управился всего за несколько мучительных минут и поплыл под потолком словно призрак, неотрывно наблюдая за развернувшейся внизу картиной ада.

Нападать здесь и сейчас было чистейшим безумием. Но ждать, пока этот урод начнёт кромсать новое тело, я не мог — ни физически, ни морально.

Я материализовался в самом тёмном углу, за грудами хлама, «Ворон» уже был в моей руке — холодный и надёжный. Без криков, без предупреждений. Я всадил в аморфное, колышущееся туловище чудовища все семь пуль подряд. Грохот выстрелов, громоподобный в замкнутом пространстве, оглушил лабораторию, заглушив на миг все прочие звуки.

Существо сначала испуганно вскрикнуло — высоким, пронзительным, почти детским голосом, неестественным и жутко контрастирующим с его обликом. Затем крик перешёл в противный, животный визг боли и ярости. Оно забилось, манипуляторы замахали в воздухе, словно отрубленные щупальца, разбивая стеклянные колбы с хлюпающим звуком и сметая инструменты со зловещим лязгом.

Я отпрыгнул за ближайший металлический стол, пахнущий антисептиком и кровью, и, не глядя, судорожно начал перезаряжать револьвер. Руки дрожали, пальцы стали ватными и плохо слушались — навалилось то самое «похмелье» от использования силы, тяжёлое и липкое, словно горячая смола. Делал всё, чему научил меня Джон: на ощупь, полагаясь лишь на мышечную память, заставлял пальцы закладывать каждый патрон. Тем временем с другой стороны раздался тяжёлый, волочащийся звук, потом грохот опрокинутого оборудования.
— Опять… ОПЯТЬ! — взревел синтетический голос, полный нечеловеческой, кипящей ярости. — Кто-то хочет испортить моё совершенство! Моих детей!

Я выглянул из-за укрытия, поймал в прицел колышущуюся массу и всадил в неё ещё две пули. Затем рванул к Харлану, с силой выдернул торчащие из его шеи и рук тонкие трубки, с противным присвистом выпускавшие воздух, и стащил его тяжёлое, безвольное тело на пол, за очередной станок. Мельком отметил про себя, что для своего возраста маг сложён отлично — мышцы были твёрдыми, тело тяжёлым, видимо, сказывались годы изнуряющих магических практик и аристократического спорта.

Но следующее мгновение стало финальным. Один из хитиновых манипуляторов, быстрый как кобра, выхватил меня из-за стола за плечо и с чудовищной силой швырнул в бетонную стену. Мир взорвался ослепительной белой болью. Воздух с хрипом вылетел из лёгких. В глазах заплясали чёрные пятна. Острые, жгучие муки в боку не оставляли сомнений — рёбра сломаны. Правое плечо беспомощно повисло, вывихнутое, не слушалось, пронзительная боль пульсировала с каждым ударом сердца.

Я переложил «Ворона» в левую, трясущуюся руку, с трудом удерживая его скользкими, липкими от пота пальцами.
«Надо бы научиться стрелять и левой...» — пронеслось в голове запоздалой, идиотской мыслью, отдающейся эхом в пустоте надвигающегося шока.

И тут до меня наконец дошло, пробившись сквозь боль и туман. То, что я чувствовал всё это время… это был вовсе не голод. Это было нечто иное, куда более жуткое. Концентрированное, безумное, всепоглощающее желание. Навязчивая, пожирающая саму душу идея. Порочная, извращённая мечта, лишённая всякой эмпатии. Вечная, неутолимая мысль — создать «совершенство». Подобное себе самому. Распространить свою уродливость, свою боль, свою изломанную сущность на весь мир.

Он приближался ко мне, его механические глаза сверкали холодным, бездушным безумием, а манипуляторы сжимались и разжимались в предвкушении.
— Ты… ты тоже станешь совершенным… — просипел он, и в его голосе слышалась не злоба, а почти что… надежда.

Я поддел поля шляпы дрожащим стволом «Ворона», с трудом удерживая его в левой руке. В этот абсурдный, пронизанный болью миг, мне стало почти до истерики смешно. Шаткий, непослушный ствол едва навелся на хаотичное скопление механических глаз, жужжащих и вращающихся передо мной.

— Прости, — хрипло, с кровавым пузырем на губах, выдохнул я, — но даже у моей бывшей это не получилось.

Он занес манипулятор, увенчанный огромным шприцем, заполненным чем-то ядовито-зелёным и пульсирующим. Я спустил курок.

Первый выстрел. Промах. Пуля со звоном отскочила от металлической балки где-то позади. Игла, шипя, прошила воздух в сантиметре от моего виска, обдав лицо ледяным ветерком.

Второй выстрел. Попадание. Стекло одного из окуляров звонко треснуло. Он взвыл — высоким, истерическим визгом, и его манипулятор, дернувшись, с силой вонзил иглу мне в бедро. Адская, жгучая боль, словно раскалённый гвоздь, пронзила ногу, заставив всё тело содрогнуться.

Третий выстрел. Я плюнул ему в «лицо» свинцом. Ещё один глазной сенсор лопнул, брызнув маслянистой жидкостью с запахом озона и гари. В ответ другой манипулятор, с шипящей дрелью на конце, с глухим хрустом прошил мне живот. Мир поплыл, окрасившись в багровые тона, звуки стали приглушёнными, будто из-под толстого слоя воды.

Четвёртый выстрел. Я почти не чувствовал левую руку, она онемела от боли и шока, но каким-то чудом, на чистой ярости, поднял револьвер и выстрелил снова. Он взревел, и два стальных шипа, холодных и острых, с противным хрустом вонзились мне в грудь, ломая рёбра. Ещё один — с резкой, рвущей болью — в ногу.

Пятый, последний выстрел. Я всадил пулю прямо в центр скопления его глаз, в эту жужжащую, мерцающую панель. И в этот самый миг его грудь, спину и часть манипуляторов прожгла ослепительная, концентрированная молния Харлана. Маг, придя в себя, вложил в этот удар всю свою накопившуюся ярость, отчаянье и ужас.

Сквозь угасающее сознание, сквозь пелену крови, пота и невыносимой боли я увидел, как обугленная, дымящаяся груда плоти и металла бесформенно рухнула на пол, издав последний булькающий звук. Среди оплавленных проводов и пластин, в глубине туловища, дымилась и пульсировала, медленно затухая, серая масса мозга. Оказалось, что при попадании в «голову» мозг не был задет. Он надёжно прятался в самой утробе этого чудовища.

«Вот она, ирония… Спрятать разум в самую грязную и уязвимую часть…»

Моё лицо, искажённое гримасой боли, тронула судорога, отдалённо напоминающая улыбку. Рука с «Вороном» безвольно упала на холодный бетон, издав глухой стук. Я почувствовал, как проваливаюсь в чёрную, тёплую и бездонную яму, которая не обещала ничего, кроме забвения. Последняя мысль была почти будничной, отстранённой:
«Кажется, у меня будет чудовищное, адское похмелье… Если, конечно, я вообще проснусь…»

Сквозь густой, вязкий туман кошмарного сна, в котором я метался среди щупалец и вращающихся глаз, удалось разлепить ресницы, слипшиеся от гноя и пота. Попытался прокашляться, прочистить лёгкие от ощущения тяжести, но вместо кашля меня вырвало — горькой жёлчью и тёмной, густой кровью. Кто-то вовремя, резко перевернул меня набок, чтобы не дать захлебнуться собственной рвотой. Голоса доносились сквозь толщу воды, слова казались бессмысленным набором звуков, а голову разрывало, словно по чугунному колоколу внутри черепа били кувалдой. Любой звук, любой луч света отзывались болью в висках, новой волной тошноты. Застонал глухо и безнадежно, меня затрясло в лихорадочной дрожи, будто в ледяной воде.

Мне пытались дать попить. Кто-то поднёс к моим распухшим губам прохладную металлическую чашку. Я сделал крохотный, жалкий глоток воды — и моё тело вновь выгнулось в мучительном, судорожном спазме, исторгая наружу уже пустоту, смешанную со слизью и кровью. Сознание опять уплыло, унося в новые, изощрённые круги ада.

Я видел Элис. Она была ослепительно прекрасна, сидела за огромным, полированным роялем и играла что-то сложное и грустное. Её платье… Оно было таким ярким. Жёлтым? Нет, теперь оно стало алым, как свежая кровь… Оно казалось мутным, переливалось, словно нефтяная плёнка. Из-под шёлкового подола выглядывали длинные, сегментированные, хитиновые паучьи лапы, мерно постукивая по паркету. Элис повернулась ко мне, её губы, алые и влажные, растянулись в ласковую улыбку, но голос, исходивший оттуда, звучал механически, скрежетом синтезатора, резавшим уши:
— Скоро приготовлю тебе ужин, дорогой. Сделаю котлеты… из отборной говядины. Сама нарежу мясо, соберу мясорубку.

Я хотел проснуться, закричать, вырваться, но не мог шевельнуть даже мускулом. Сон перешёл в новый виток безумия: бесконечный, уходящий в темноту коридор, чьи стены состояли из стеклянных колб, заполненных мутной жидкостью, в которой плавали и тихонько били по стеклу человеческие головы. Глаза их — пустые, остекленевшие — смотрели прямо на меня. Головы не издавали звуков, однако от них исходил оглушительный, беззвучный визг, волна чистого, вывернутого наизнанку отчаяния и безумия, давившая на мозг, грозящая превратить его в лепёшку.

Новый, лающий кашель, полный крови и боли, снова вырвал меня из этого ада. Я открыл глаза. Ослепительный белый свет операционных ламп, смутные, расплывчатые лица, склонённые надо мной. Губы шевелились, беззвучно произнося что-то. Снова поднесли к губам чашку. На этот раз с чем-то густым, молочным, пахнущим лекарством. Я попробовал сделать глоток — густая жидкость обожгла горло, и моё тело вновь выгнулось в бесполезном рвотном спазме, выплёвывая назад своё спасение.

А потом снова эти сны… Миссис Молли, добрая, вечно переживающая миссис Молли, вынесла мне на старой деревянной доске тарелку с дымящимися, ароматными пряниками-паукообразными. Вместо их хитиновых тел на тонких, изящных ножках покачивались крошечные морщинистые человеческие головки с беззубыми ртами, беззвучно шевелившими губами, шептавшими моё имя и бесконечно тянувшими его в немом ужасе.

Горло саднило невыносимо, словно его начисто выскоблили грубой наждачной бумагой, и каждый глоток воздуха отзывался жгучей болью. Правая рука, туго затянутая в самодельные, пропитанные чем-то едким бинты, лежала неподвижным грузом. Живот был стянут плотными тряпками настолько туго, что любое шевеление вызывало глубокую, пульсирующую боль, исходящую прямо из центра моего тела.
Я снова очнулся в том же аду. Лежал на холодном, липком от пятен непонятного происхождения металлическом столе — том самом, на котором совсем недавно кого-то готовили к чудовищному «преображению».

С трудом повернув голову, скрипящую от напряжения, я увидел суетящихся вокруг людей — не автоматонов, а живых, бывших пленников, но живых. Воздух был густым и тяжёлым, пахнущим антисептиком, кровью, жжёной плотью и озоном. Один из выживших, мужчина с лицом, испещрённым морщинами усталости, подошёл ко мне с жестяной, помятой чашкой в руке.

— Пей, — коротко бросил он, без лишних церемоний приподнимая мою голову. Пальцы его были шершавыми и холодными.

Я инстинктивно попытался отстраниться, но моё тело было бессильно, словно ватный груз. Он просто влил мне в рот что-то густое, мутное и невыносимо горькое. Жидкость обожгла воспалённое горло, и я сглотнул, едва не подавившись, ощущая, как тяжёлый поток стекает в пустой, сведённый спазмами желудок.

— Ого, — равнодушно, с профессиональной отстранённостью констатировал человек, отнимая чашку. — В этот раз не выблевал. Молодец. Прогресс.

— Где… я? — прохрипел я, и собственный голос прозвучал чужим, хриплым и разбитым, будто у старика.

— Всё там же, детектив, — бросил он, уже отходя прочь и вытирая руки грязной тряпкой. — В самом сердце ада. Никуда мы не выезжали.

Я перевел тяжёлый, затуманенный взгляд. Теперь лаборатория, ярко освещённая аварийными лампами, была полна людьми. Люди, сгорбившись, оказывали помощь тем, кого ещё можно было спасти, — их тихие, ободряющие слова смешивались со стонами и приглушёнными рыданиями. Снаружи, за массивной металлической преградой, раздавался оглушительный, безумный грохот, лязг разрываемого металла и яростные, методичные удары по броне. Автоматоны, оставшиеся без хозяина, будто обезумели, с нечеловеческой настойчивостью пытались выбить дверь и добраться до нас.

И тогда мой взгляд пал на него. Харлан Ла Бруньер стоял, выпрямившись во весь рост, у соседнего стола, на котором, под простыней, лежал его сын. Эйден был бледен как полотно, но грудь его медленно, ритмично поднималась и опускалась. Сам Харлан выглядел помятым — его безупречный костюм был испачкан грязью, тёмными пятнами запекшейся крови и ещё чем‑то, но он держался с прежней, несгибаемой аристократической осанкой, словно король, обозревающий руины своего королевства.

Его бас, громоподобный и властный, прозвучал как удар набата, больно отдаваясь в моей раскалывающейся от боли и гула голове:
— Детектив Арчер.

Я медленно, с усилием перевел на него взгляд, чувствуя, как веки наливаются свинцом.

— Как вы очнулись раньше меня? — спросил он, и в его голосе сквозило не просто недоумение, а нечто более острое и тяжёлое — холодное, аналитическое недоумение, смешанное с нежелательным, но настойчиво пробивающимся подозрением. Его пронзительный взгляд изучал меня, выискивая нестыковки.
— Мне вкололи мощнейший магический нейтрализатор. В вас — тоже. И всё же... Вы пришли в себя первым.

Читать далее