Поднимаясь на холм по скользкому склону, вспаханному корнями столетних сосен, я размышлял над историей рабочих, доверившихся безупречной красоте. В ней нашли они свою погибель, завороженные чудом, позабывшие самих себя. Наверняка подобное происходило и раньше. Перед покупкой я не удосужился выведать у графа историю Эскальда, и теперь жалел об этом. Соколиная Высота умела прикидываться. Я пытался представить себя на месте Бруно, вообразить его фантазии при постижении обманчивых граней совершенства. Пытался, но не мог, Фуко. Во всем этом было нечто греховное, сродни тяги ребенка к плоти блудницы. А ещё мне не нравилось число четыре. Оно встречалось повсюду: четыре ветки, четыре лужи с талой водой, четыре озера вдалеке, четыре облака на небе. Четыре - плохое число, и очень сильное. Совершенство Соколиной Высоты состояло из одних четвёрок. Я понял, что умру, если попробую избавиться от любой из них. Скверное место. Бруно не мог не замечать этого, и все же продолжал наполнять холст четверками, принявшими облик знакомых глазу объектов. Не он ли утверждал: "Нужно перерисовать все без изменений"? Я распознал суть его грубости — через Бруно со мной говорили страшные четверки Соколиной Высоты. С наступлением сумерек я вернулся домой. В полутьме гостиной Бруно и Лаура вели тихую беседу, опасливо замолчав, стоило мне переступить порог зала. Видя мое замешательство, дочь радостно сообщила, что Висток разрешил ей подняться с постели. Лихорадка отступила. Вскоре она сможет вернуться к прежней жизни. Пока дочь болтала о прогулках, музыке и рукоделии, я наблюдал за Бруно. Он улыбался мне. Глаза его блестели.
Той ночью впервые явились четыре бледные звезды. Снова это мерзкое число. В своем доме в Старых Дворах, я работал с книгой, присланной мне Тюрелем. Улица за окном бурлила: гул, крики, шум толпы - обычное Вышеградское утро. Я старался не отвлекаться на посторонние звуки, покуда не расслышал в них сперва взволнованное непонимание, а после - нарастающий ужас. Вскочив из-за стола, я подбежал к окну, распахнул иссиня-золотистые портьеры и выглянул на улицу. Там творился бедлам: люди в богатых платьях и нищенских лохмотьях, распихивая друг друга локтями, носились взад и вперёд. Кто-то, стоял на коленях, причитая странные, неизвестные мне молитвы, другие замерли, указывая дрожащими пальцами поверх домов. Я посмотрел на небо и что было сил закричал. Они медленно выплывали из-за облаков, огромные, как сотня лун, невыносимо близкие, абсолютно чуждые. Четыре шара цвета мертвой плоти, рассекающие небосвод ударами колоссальных молний и конвульсиями отвратительных отростков. По сравнению с ними не только человек, но и целое королевство было ничтожной песчинкой. Они, заполнившие собой все сущее, пришли с единственной целью - разрушать. Они откликнулись на заунывный гортанный зов, четырежды прозвучавший с Соколиной Высоты над ночным лесом, и я - виновник их великого воцарения, не предпринял ничего, дабы помешать кошмару. Сон оборвался нестерпимым свистом разрываемой на лоскуты жизни.
С того дня я установил за Бруно слежку. По утру мы снова стали ездить на прогулки, днём работали, вечером, как и прежде, собирались у камина. Могло показаться, что все вернулось на круги своя, но подобное впечатление было бы обманчивым. Пожелав нам доброй ночи, Бруно уходил в свои покои, ждал, пока дом уснет, выскальзывал в коридор и растворялся в темноте. Я наблюдал, как во мраке он задумчиво расхаживает по галереям, делает зарисовки чего-то невидимого у лестницы или бесцельно сидит в гостиной, едва различимо шевеля губами. После беседы с самим собой он крался в мастерскую, откуда выходил под утро. Мальчик брел в спальню, выжидал час или два и спускался к завтраку.
Кошмары являлись мне еженощно. Казалось, что пока я слежу за Бруно, кто-то наблюдает за мной самим, подслушивает у двери в кабинет, прячется в дальнем углу спальни. Все это могло сойти за фантазии, но разлад в отношениях с сыном был заметен даже моему камердинеру. С дочерью дела обстояли немногим лучше. Зная, как странно переглядываются Лаура и Бруно, я не мог ей по-настоящему доверять.
Двери в мастерскую дни напролет оставались запертыми. Новоявленный Бруно прятал в комнате нечто, не предназначенное для посторонних глаз. Жуткий холм и его четверки, бледные звезды, секреты сына - все это было между собою связано. Мне хотелось взломать дверь и самостоятельно исследовать содержимое мастерской, но слуги, то и дело снующие под ногами, останавливали меня от опрометчивого поступка. Я не знал, кто из них повязан с Бруно. Возможно, все они - участники заговора, плетущие вокруг меня шпионскую сеть. Голубые глаза, серые глаза, зелёные глаза, гладкая кожа, морщины...Предатели здесь и рядом. Все и никто. Попробуй, угадай.
Нужно было быть осторожнее.
Я стал чаще оглядываться, останавливался, прислушиваясь, не крадётся ли кто за углом, прятал письма. Иногда мне казалось, что я схожу с ума, но голоса, говорившие со мной в кошмарах, убеждали меня в обратном.
Как-то ночью обыкновенный маршрут Бруно изменился. Я хорошо помню, как скрипнула дверь его спальни, как он вышел на лестницу, но направился не в гостиную, а в крыло слуг, где, на моей памяти, никогда не бывал. Сквозь путаные подсобные помещения Бруно добрался до неприметной двери, ведущей к амбарам, вышел во двор и вдоль тыльной стороны дома прокрался в конюшню. Там его ждал оседланный жеребец. Сквозь незапертые ворота он выехал на освещенную луной дорогу, пришпорил коня и поскакал в сторону леса. Пятьдесят три звёзды Эллуэлла взирали на художника, внявшего безмолвию леса в ведьмину пору. Заговор созрел. Соколиная Высота призвала моего сына на тайное паломничество, и его сподвижники помогли ему, открыв ворота. Не желая быть выданным конским ржанием, я последовал за ним пешком: по заброшенному полю, изъеденному рытвинами, вдоль кромки леса к подножию холма. Мне хотелось найти вразумительное объяснение происходящему; хотелось вернуться в Эскальд вместе с Бруно, и после со смехом вспоминать этот месяц, полный нелепых совпадений. Наш разум готов цепляться за последнюю надежду. Я уже практически убедил себя в скором успокоении, как вдруг впереди над деревьями зарделись отсветы зарева. То была жуткая картина, Фуко. На Соколиной Высоте горели костры! Вместе с дымом в бездонное небо плыло гортанное песнопение. Его легко было расслышать издалека: высокий, ломаный голос на незнакомом языке обращался к неведомым силам. Природа замерла в ожидании чего-то судьбоносного. Я обречённо поднял глаза, посмотрев на моргающие звёзды. Их было пятьдесят семь. Среди знакомых светил великого созвездия объявились четыре самозванца. Их появление нарушило предвечный закон, и Эллуэл стал распадаться, теряя привычные формы. На моих глазах Северный Олень превратился в постыдное мерцающее месиво. Четыре бледные звезды всасывали в себя смерть небесного порядка, жрали ее и раздувались, подобно беременным паучихам. Господь, сохрани наши грешные души! В ответ на молитву с проклятого холма налетел пронизывающий ветер. Заскрипели голые стволы, вторя далеким напевам: дэргн уоо, дэргных уоо. Подножие Соколиной Высоты пустилось в бешеную пляску: хруст ветвей и необъяснимый гул, исторгаемый землей, грай мертвых воронов и стон готового порваться пространства. Как тогда, в Исхиге! В зале Роланда! Шабаш! Шабаш! Не переставая молиться, я бросился бежать. Шаг. Вдох. Шаг. Выдох. В груди кололо, сапоги увязали в грязи, но медлить было нельзя, ибо слепая ночь неслась по моему следу, не отступая ни на шаг. Я опомнился лишь у ворот усадьбы, когда, собравшись с силами, посмотрел на небо, и не увидел там ничего, кроме полумесяца и прекрасного Эллуэла. Пятьдесят три звезды светили также, как и тысячу лет назад. Как светили в юности мне самому...
Но что это был за кошмар? Какому безобразному ритуалу стал я свидетелем на подступах к отверженному взгорью? Нужно любой ценой остановить колдуна, и То, что стоит за ним. Все началось с картины, и ей же должно закончиться. Соколиная Высота вселилась в Бруно! Не зря вокруг четвёрок ходит много страшных слухов…
Ответы ждали меня в мастерской.
Я вошёл в холодный дом, с замиранием сердца поднялся на второй этаж и поспешил к запертым дверям, стерегущим исполненную в красках глубину Эскальда. Грохот ударов должен был переполошить слуг, но разве это могло остановить меня после всего увиденного? Пусть нечестивцы бегут сюда. Мне все про них известно! Кинжал в моих руках будет последним, что увидят безбожники прежде, чем отправятся в преисподнюю. Удар. И ещё удар. И ещё! Вот так! Древесина хрустнула. С именем Господа на устах я перешагнул порог.
Зловещая картина стояла на прежнем месте - в центре помещения, но теперь вокруг нее не валялось ни черновиков, ни испорченных бумаг. Как и говорил Бруно, работа была завершена. Полоска лунного света тянулась от окна к тонким ножкам мольберта. Тени дубов желали подобраться поближе и нежно погладить творение, увековечившее гнилое нутро земли из которой они взросли. Сам мольберт, похожий на гротескный алтарь, располагался в центре круга из шестнадцати разожженных свечей. В каждом из четырех углов комнаты на полу лежал изрисованный лист; у каждого листа горели четыре черные свечи. Я поднял ближайшую и принялся поочередно разглядывать рисунки, обходя помещение по кругу.
Первая - та, что Бруно рисовал для Лауры, выполненная в классическом стиле. Вторая - главная лестница, рядом с которой находилась его спальня, грубоватая и упрощённая, скорее - эскиз. Третья, ведущая на чердак, угадывалась с трудом. В глаза бросалось вырождение стиля, деградация каждого элемента, неприятное глазу отсутствие четкости, но и эти примитивные каракули на голову превосходили последний рисунок, должный, символизировать четвертую лестницу, уходящую в подвал. Ту, что ранее забрала жизнь молодого Мильке. Ее Бруно изобразил в виде ломаной линии, начертанной по диагонали из левого верхнего в правый нижний угол листа. Закончив смотреть рисунки, я затушил все черные свечи, кроме той, что держал в руке, и подошёл к мольберту. Вниманию зрителя предлагался великолепный образчик пейзажной живописи, на голову превосходящий все прежние творения Бруно. Я не ожидал увидеть ничего подобного: выверено исполненные детали соединялось в цельный замысел живостью оттенков, бликов и настроений. Навеянные романтикой любовных поисков утонченные сосны и нежные березы плавно перетекали в задумчивые лесные просторы, степенно размышляющие о жизни и смерти в круговороте перерождений природы; поля, продуваемые ветрами перемен; озера сказок и снов; горизонты, ждущие своего покорителя…Безусловно, это произведение должно было в одночасье прославить Бруно, стоило ему попасть в Вышеград. И все же, Фуко, не взирая на очевидные достоинства, чем внимательнее я разглядывал картину, тем явственнее виделась мне подоплека Соколиной Высоты, зашифрованная в вездесущих четверках и скрытых уродствах, способных обмануть доверчивого наблюдателя. Местами бесформенные, до неприличия невзрачные тени... Странное нарушение перспективы, граничащие с небрежностью в местах, на первый взгляд казавшихся наиболее удачными… Неуместные, а порой и вовсе пугающие сочетания красок - будто смотришь глазами зверя, ищущего жертву… Недосказанность, растворенная в тишине - новые смыслы открывались мне один за другим, рождая тяжелое предчувствие скорой разгадки. Внимательно исследуя четверки, я убедился, что именно они похабят первоначальные замыслы: тонкие деревца превращают в висящие в воздухе коряги, трепетные чувства низводят до грязных желаний, а из мудрости делают паутину ломаных линий. Мириада светящихся в абсолютном ничто глаз, контуры, похожие на брызги крови, издыхающее захолустье, зловонная грязь и порок всех видов и расцветок - такую глубину узрел Бруно на Соколиной Высоте, такую глубину предал он плоскости. Не только зритель способен пройти по лестнице, воздвигнутой художником. Клубящаяся, клокочущая, уродливая суть вещей по ту сторону плоскости также способна на это. Четыре бледные звезды - ее глашатаи - отражались на картине в водах Нильдора. Я понял, что одураченный четверками Бруно этой ночью пытался открыть им путь в наш иллюзорный мир по образу и подобию того, как впустил их в свою картину. Соприкосновение с глубиной, с непроизносимым кошмаром сути вещей, уничтожит известную нам материю таким тошнотворным способом, о котором невозможно помыслить, не оскорбив Господа. Час назад вуаль начала спадать, но что-то пошло против плана четвёрок. Конец Света не состоялся в первом акте. Извращённое представление набирало силу. Пусть же Господь ведёт меня, и будь, что будет! Мальчика нужно изолировать в Обители Служения, Лауру отправить к матери в Сальмонт, а все картины, да что там - весь проклятый дом, предать огню! Возможно, это поможет, хотя бы на время...А дальше...что дальше?
Внезапный удар по голове повалил меня на пол. Подняться на ноги не удавалось, комната двигалась, подобно маятнику. Круг из шестнадцати свечей то расплывался, то вновь обретал очертания. Шестнадцать - четыре четверки, экая пакость…
Из темноты навстречу мне выступила Лаура. В руках она сжимала серебряный подсвечник. После второго удара все померкло.
Не знаю, сколько прошло времени, прежде, чем я очнулся. Глаза мои закрывала повязка, рот был заткнут кляпом, тело связано в положении стоя: руки вдоль корпуса, ноги плотно прижаты друг к другу. Тремя веревками в области коленей, груди и лба, кто-то накрепко привязал меня к дереву. Странное положение для человека без сознания. Мне было холодно. Накрапывал мелкий дождь. Звуки походили на лесные, однако, свет сквозь повязку не пробивался, а потому и подтвердить мое предположение возможности не было никакой.
Неподалеку от меня их голоса звучали спокойно, словно мы собрались в гостиной обсудить планы на предстоящий день.
- Сестра Эзииль, - говорил Бруно, - надеюсь, ты все хорошо запомнила? Я учил тебя во снах и наяву, и вот наш час пробил. Ещё немного, и правда восторжествует.
- Да, Брат Луциан, - отвечала ему Лаура, - я готова. Прошу, не сомневайся во мне.
- Верю тебе, сестра. Верю и вверяю себя в твои руки. Минувшей ночью нам не хватило знаний, но сегодня все будет иначе. Я узрел суть ритуала, глядя на эти просторы. Голос леса подсказал мне, как должно поступить.
- Ты уверен, что правильно понял его?
- Не сомневайся. Голос леса ещё ни разу не ошибался. Если встать в нужное место, понять его не сложно. Последний элемент в Вышеграде, у Матиаса Бергера.
- О чем это ты, брат Луциан, кто этот человек?
- Знакомый отца. Без древней формулы все будет также, как вчера, теперь это ясно.
У меня екнуло сердце. Матиас Бергер - человек не публичный. Коллекционер книг, с которым я вел оживленную переписку ради выкупа ценных экспонатов. Выходит, мои предосторожности были напрасны...Каким-то способом Бруно заполучил эти письма.
- Но почему ты решил, что нужная формула у него? - неуверенным голосом спросила Лаура.
- Все потому же, сестра Эзииль. Все потому же, что и прежде. Лес научил меня видеть, и я увидел. Тебе ли сомневаться в этом?
На несколько мгновений оба голоса сделались неразборчивыми. Затем послышались шаги. Они приближались ко мне.
- Ты уверен, что нужно ехать к этому Бергеру? Оставить меня одну? Разве нет способа проще?
- Этот - самый простой. Чужаку пришлось бы перерыть библиотеку...Свидетели, стража... Знакомому он все вынесет сам. Мы должны слушать Голос леса и не сомневаться в его подсказках. Божество истинного мира ежедневно, еженощно выискивает пути, дабы явить нам правду совершенства. Толику ее ты узрела в моей картине, а скоро и все спящие увидит наяву. Да, наяву! Мы - те, кто смешает не краски, но миры, создавая грандиозное полотно возрождения истинного искусства! Слепцы прозреют, сестра Эзииль, наслаждаясь неописуемыми красотами, по сей день доступными лишь нам, художникам грядущего lotuus rypora. А сейчас привязывай покрепче, вот к этой осине. Они растут здесь не просто так, уж поверь.
В нескольких саженях от меня началась возня. Бруно направлял действие, подсказывал, как и в каких местах сильнее затянуть веревки.
- Умелая работа, - спустя несколько минут похвалил он Лауру. - Помни, с ним ничего не должно произойти прежде, чем я вернусь. Все остальное ты знаешь сама.
- Да, брат Луциан. Раздеваться в такую погоду зябко, но я чувствую взгляд предвечного, и желаю показать ему себя, как есть.
- Ничего не бойся, сестра. Дожди и ветра, леса и холмы - не враги нам, но седые родичи. Твой ивовый венец ждёт тебя у алтаря. Лиши меня голоса и зрения, приведи его в чувства и начинай.
Мой нос больно ущипнули. Зажали меж пальцев и выкрутили так, что под повязкой проступили слезы. Сквозь боль мне почудился травяной запах. От рук мучительницы пахло цветущей житицей. Я застонал.
Он ушла и на какое-то время все смолкло. Я пытался пошевелиться, дернуться, но лишь напрасно тратил силы. Вскоре влажный воздух наполнился загадочным пением. Сперва далеко, потом чуть ближе, и ещё чуть ближе, непонятные слова вплетались в панихиду мороси раскатами первых громов, треском разожженного сушняка, чавканьем северных болот и многозвучием первобытной чащи. Хвоя и костровый дым, безбрежная свежесть и земля, готовая к цветению, все было в этих словах...Я слушал и не мог не восхищаться. Я слушал и не мог не плакать. Мне вспомнилась прожитая жизнь: мать презирает отца, но любит сыновей; отец прощается с нами перед отъездом на королевскую службу; нежданное письмо Лотара прерывает вечернее чтение; прекрасный Эллуэл светит двум счастливым юношам; грубый солдатский хохот; кровь разбойников на мече; пылающая Реставрация; стрела, пробившая доспех; грязь осеннего наступления; штурм Исхиге и нечто огромное в Зале Роланда...Оно преследует меня, оно всегда со мной...Переползает из воспоминания в воспоминание, любуется подвешенными на ясене трупами...под его тяжёлым, возбужденным дыханием развиваются знамёна Истригаля...тучное, скользкое, переваливаясь оно кряхтит - это стоны захваченного Йолиаля...наслаждается телами умерщвленных детей и коварством Миэли...оно ползет по пустоте между сфер, глядя на меня, Леонору, Бруно и Лауру...там, в Вышеграде и здесь, в Эскальде…
В этот момент картины прошлого оборвались. Более я не слышал песню дочери, только голос кукушки. Или то и была ее песнь?
Я не видел, как она проводила ритуал. Думаю, что танцевала в осиновом венце. Кружилась меж осин, выстроившихся четверками. Затем сталь вспорола мой рукав, надрезала кожу. Затрещала рвущаяся ткань, смолкла кукушка и теплые губы прикоснулись к ране. Вкусив моей крови, она вновь ушла и через несколько мгновений схожие звуки послышались там, где должен был находиться связанный Бруно. Шаги, быстрые-быстрые, словно не две, но десятки ног разом двигались в исступлении богопротивной пляски. Крик, а вернее, звериный вопль наслаждения. Лаура, милая дочь моя, ты ли это? Снова её песня, где слова - не слова, но вихрящиеся нагромождения звуков. Точка высшего напряжения. Предел.
Безумную развязку случившегося в доме Франца Калленберга, можно будет узнать в следующей части уже в субботу. Кто не хочет ждать, книга выходит вперед на АТ - Краснолесие. Небосвод Лебедя
Телеграм канал с подробностями о вселенной - https://t.me/nordic_poetry
