Eon Of Nether
Небольшой арт по нашей лит РПГ
Ну и Стрим скоро начнется.
Тема стрима: Игровой стрим
Telegram - https://t.me/eonofnether
Twitch - https://www.twitch.tv/eonofnether
AuthorToday - https://author.today/u/eonofnether
Небольшой арт по нашей лит РПГ
Ну и Стрим скоро начнется.
Тема стрима: Игровой стрим
Telegram - https://t.me/eonofnether
Twitch - https://www.twitch.tv/eonofnether
AuthorToday - https://author.today/u/eonofnether
В штаб-квартире спохватились слишком поздно. Я уже нырнул в скафандр к тому времени, как они поняли, что шлюз закрылся. Я правильно выбрал время. Прошла как раз половина смены, и я сказал, что хочу осмотреть скафандр, убедиться, что все в порядке. Запутал их. Отвлек. Они не сразу поняли, что я делаю. Хотя, технически, они все еще могли остановить процесс на любом этапе. Могли сделать что угодно из штаба. Но я пригрозил, что введу ручное управление, и отключу их к чертовой матери от системы. Все, что они могли противопоставить – пригрозить мне трибуналом по возвращении. Слабая угроза для того, кто рискует вообще не вернуться на Землю. В конце концов, они отступили. Знаете, как трудно построить космическую станцию в тайне? И, на самом деле, только она и была важна: если бы выход в открытый космос не удался, станция осталась бы на месте. Полностью под контролем штаб-квартиры. Актив стоимостью в миллиард долларов, смирно ждал бы следующей сверхсекретной миссии.
На кону была моя жизнь, а не их. Я смирился с этим. И они смрирились, припертые к стенке. К тому времени, когда дверь, наконец, открылась и я смог осторожно выбраться наружу и обогнуть бортик, держась за фасад станции, штаб-квартира уже подключилась к камерам и направляла меня к месту назначения. Но в тот момент для меня все это было фоновым шумом. Их голоса, короткие гудки, постоянные данные о температуре внутри скафандра и расстояния до корпуса станции. Бессмысленность. Все это. Важен был только звук. Тук-тук-тук.
К этому моменту я не находил себе места. Был встревожен… или скорее напуган. Космос – это сплошные крайности. Жара и холод. Свет и тьма. Тени здесь огромные и странные. Ты входишь в тень Земли и выходишь из нее, кто-то водит рукой перед проектором. А те тени, что отбрасываешь ты сам и окружение особенно черны. Станция с ее бесчисленными трубами и кабелями была прорезана глубокими тенями. Длинными, искореженными, непонятно чем отбрасываемыми. Я то и дело вглядывался в этот хаос света и тени и задавался вопросом, есть ли там вообще что-нибудь, или станция просто разрублена пополам какой-то странной космической силой. Как будто я мог каким-то образом провалиться во тьму. Исчезнуть навсегда.
***
В обычной ситуации я бы счел это прекрасным. В прошлом выходы в открытый космос были для меня почти религиозным опытом. В этот раз ощущение значимости происходящего снова пришло, но совсем по иным причинам. Я чувствовал, что за мной наблюдают. Пытался не обращать внимания, но становилось все труднее и труднее. Я постоянно оглядывался через плечо. Не мог перестать думать о каждом малейшем толчке и вибрации, которые ощущал на корпусе станции. К тому времени, как добрался до места, где привязал тело Бена, я уже балансировал на грани панической атаки. Вся эта часть станции была сейчас погружена в темноту. В такую непроглядную, будто отказало зрение. Только голос из штаба дал мне понять, что Бен лежит всего в нескольких футах от меня. Под их руководством я нашел тело, и когда свет моего скафандра упал на мешок, на металлизированной ткани блеснули иголочки инея. Внутри покоилось тело Бена. Застывшее. Твердое, как камень. Я слегка толкнул его, но безрезультатно. Ремни, удерживающие тело, тоже были на месте, крепкие, как всегда.
– Что еще могло быть причиной этого звука?
– Есть только один вариант. – Безымянный голос на другом конце провода звучал сдержанно, но это стало нормой с тех пор, как умер Бен. Штаб-квартира всегда что-то скрывает..
– Что?
– Мы можем со стопроцентной уверенностью сказать, как трупы реагируют на изменение температуры в вакууме. Очевидно, что части тела будут замерзать, сосуды расширяться. И другие жидкости. В данный момент мешок покоится на металлическом корпусе, и одна из теорий состоит в том, что кровь может замерзать и сублимироваться, поскольку температура поверхности под ней меняется в зависимости от положения солнца.
Я сморщился, глядя на мешок.
– Сколько именно… крови?
– Мы не можем с уверенностью сказать, сколько могло остаться в теле на данный момент. Только то, что мешок предназначен для хранения этого вещества до возвращения. С помощью приборов на станции мы можем подтвердить, что температура панели, на которой вы стоите, значительно ниже точки замерзания. Все должно быть в... приемлемом состоянии, если можно так выразиться. Жидкость затвердела, скорей всего в один большой комок. – Немного погодя голос добавил: – Это была ваша инициатива. Теперь, когда вы здесь, было бы пустой тратой ресурсов не провести дальнейшее расследование. Загляните внутрь.
Конечно это была моя инициатива. Но почему? Чтобы удовлетворить свое нездоровое любопытство? Нет. Чтобы справиться с безумными мыслями, которые не давали уснуть, наполняя кошмарами то немногое, что было мне доступно во сне. Теперь, стоя на пороге “открытия”, я почувствовал такой страх, что просто поднять руку стоило огромных усилий. И все же у меня не было выбора. Я должен был довести дело до конца.
Сумка открывалась с помощью специально разработанной застежки-молнии. Звука не могло быть, но я услышал, как расходятся инновационные зубцы. Глупо, но, откинув клапан, я могу поклясться, что почувствовал тошнотворное зловоние. Это длилось не более нескольких секунд, но ощущение было таким ярким, что пришлось отвернуться, сощурив глаза, внезапно наполнившиеся слезами. Это все самовнушение. Ничего больше. Здесь нет ни воздуха, ни звуков. Ни запаха. Я сделал несколько глубоких вдохов, надеясь, что происходящее не выбьет меня из колеи окончательно, и заглянул внутрь мешка.
Множество людей, наблюдавших за видеотрансляцией, наверняка ахнули: из моего горла внезапно вырвалось нечто среднее между стоном и писком. Я ожидал чего-то подобного… Боже, в худшем случае ожидал чего-то омерзительного. Синей кожи. Сосулек на ресницах, будто тело лежало в Арктике. Но Бен… Бен преобразился. Огромные зазубренные осколки замерзшей крови торчали из его глаз, ушей и рта, его челюсть вывернулась под неестественным углом, уступив место кровавой сосульке, размером с мое предплечье. Его шея была сломана, тело изодрано в клочья настолько, что куски плоти свисали лентами… А руки царапали лицо уродливыми желтыми ногтями. Они даже оставили бороздки на коже
– Что это, черт возьми, такое?! – Я ни к кому конкретно не обращался, как и люди в штабе: они переговаривались между собой.
– Неисправность в сумке...
– Влияние давления...
– Изменение температуры...
– Нет, нет, это ненормально.! Давайте не будем притворяться, что это нормально!
– Парни! – гомон на том конце разом оборвался, сменившись тишиной. – Что у него с руками?
– Э-э, мышечные спазмы, возможно, вызванные… ну, чем-то, что вызвало необычную реакцию в его кровеносной системе. Может быть, из-за этого его руки прижались к лицу?
– У него царапины на щеках, – ответил я. – А под ногтями кожа. Мы уверены, что он был мертв, когда я выволок его сюда?
Дюжина настойчивых, встревоженных голосов – все отчаянно пытались избежать даже малейшего намека на ответственность – твердили мне, что иной вариант был невозможен. Но, глядя на измученное лицо Бена, я не мог избавиться от сомнений. Я как раз собирался спросить, что делать дальше, когда над станцией взошло солнце. В отличие от Земли, рассвет не подкрадывался, словно сонный кот. Утро наступило внезапно, будто кто-то щелкнул выключателем. К счастью, скафандр среагировал прежде, чем свет успел ослепить меня, но температура начала быстро подниматься. И что-то под кожей Бена начало подниматься навстречу теплу.
– Это определенно ненормально.
– На данный момент мы не можем предложить более подробной информации о ситуации. Отснятый материал просматривает группа экспертов. – Голос из штаб-квартиры звучал торопливо и как-то механически, будто человек на том конце провода пытался подавить панику. – В настоящее время отдан приказ взять образцы, запечатать мешок и вернуть его на станцию.
– Вы уверены, что мне следует занести это внутрь?
Раздалось какое-то бормотание, затем ответил тот же оператор.
– Забудьте об образцах. Закройте мешок. Возвращайтесь на станцию.
– С удовольствием.
Я тут же застегнул молнию.
Мне не терпелось уйти, я проделал обратный путь быстрее, чем следовало. Ощущение постороннего взгляда охватило теперь все мое тело. Я потерял концентрацию. Несколько раз ударился о борт станции, будто внезапно забыл как управлять костюмом. Я просто не мог отделаться от мысли, что, куда бы я ни посмотрел, кто-то или что-то тут же исчезало с линии зрения. Полная ерунда, конечно. Что может выжить в космосе? Но от этих мыслей легче не становилось. Я не мог не думать о чем-то, что крадется в тени. Стучит по корпусу. Крадется за мной на пути к шлюзу. Добравшись, наконец, до шлюза я почти не владел собой. Если что-то и должно было случиться, то это случилось бы сейчас, когда я стоял спиной к бесконечности. Я никогда не чувствовал себя таким уязвимым.
– О, Рейнольдс…
Этот звук заставил меня подпрыгнуть. Я так сосредоточился на окружении, что напрочь забыл о наблюдателях из комнаты, полной людей, за тысячи миль отсюда.
– Что?
– Рейнольдс, мы, э-э-э... мы видим кое-что… мы не уверены. Мне передали, что тебе следует повременить с возвращением.
Что-то в голосе на другом конце провода заставило мой желудок сжаться. Он звучал не просто озадаченно – а одного этого хватило бы человеку, висящему в гребаном космосе, цепляясь за стенку космической станции, поверьте. Но нет, в голосе было что-то еще.
Страх.
– Мы... регистрируем аномальную активность. Никто здесь, внизу, не знает, что делать дальше. В настоящее время мы запрашиваем информацию у вышестоящих органов. Это беспрецедентно.
– Что происходит?
– Ну... тут сигналы от некоторых биомониторов. От биомониторов Бена.
Последнее слово разнесло остатки моего спокойствия, как удар грузовика.
– Что?
– И еще камеры… сначала мы подумали, что они неисправны. Мешок Бена, он был пуст, а потом… Рейнольдс, мы… мы кое-что заметили.
– Парни. Что происходит?
– Мне запретили говорить больше. Просто… просто подожди.
Я судорожно сжал поручень, сердце бешено колотилось. Дверь шлюза открылась, и я уже готов был наплевать на любые приказы… но человек из штаба завопил мне в ухо, как корабельная сирена:
– Не входи! Рейнольдс. Не делай этого. Не входи в шлюз! Ты не можешь впустить то, что мы сейчас наблюдаем на камерах!
– Если здесь что-то есть, я должен убраться прежде, чем оно доберется до меня!!
Тук-тук-тук.
Я замер, пытаясь осмыслить происходящее.
Я слышал стук. Слышал стук в космическом вакууме. Я посмотрел на свои руки, ноги. Этого не могло быть. Только если…
Тук. Тук-тук-тук. Тук-тук.
Не поворачивая головы, я перевел взгляд на самый край поля зрения и увидел, как желтый ноготь осторожно постучал по стеклу шлема.
Дрожащий голос из штаб-квартиры прошептал мне в ухо:
– Он на твоем костюме.
Ужас, пронзивший меня, был подобен электрическому разряду. Белый огонь пробежал по венам. Даже не задумываясь, я отреагировал так, словно вдруг обнаружил, что у меня за спиной привязана граната. Только инстинкт. Никакой рациональности. Я закричал и судорожно забился, пытаясь сбросить Бена со спины, но все, чего добился – громкого писка сирены: я повредил костюм.
– Снимите это! – завопил я, ни к кому конкретно не обращаясь. – Снимите это с меня!
Продолжая отчаянно дергаться в пустоте космоса, я, наконец, почувствовал, как что-то соскальзывает по внешней стороне громоздкого костюма. Это немного привело меня в чувство и натолкнуло на самую рациональную за последние полчаса мысль: реактивный двигатель. Я нащупал руками нужную кнопку и влетел в открытую барокамеру, в последний момент повернувшись так, что задняя часть скафандра проскрежетала по раме толстой двери. Оставалось только надеяться, что удар уничтожил нечто, повисшее у меня на спине, но подняв глаза я увидел Бена снаружи. Парил в пустоте и пялился на меня с полным ртом замерзшей крови.
Медленно, со зловещей уверенностью хищника, он готовился войти на станцию.
– Рейнольдс, отойди от двери! Мы инициируем аварийное отключение.
Бен успел запустить внутрь руку, но шлюз захлопнулся, отрубив ее начисто.
Даже в космосе, даже за толстыми стенами станции, я услышал его крик.
~
Хотите получать эксклюзивы? Тогда вам сюда =)
Перевела Юлия Березина специально для Midnight Penguin.
Использование материала в любых целях допускается только с выраженного согласия команды Midnight Penguin. Ссылка на источник и кредитсы обязательны.
Небольшой арт по нашей лит РПГ
Ну и Стрим скоро начнется.
Тема стрима- Поболтаем
Telegram - https://t.me/eonofnether
Twitch - https://www.twitch.tv/eonofnether
AuthorToday - https://author.today/u/eonofnether
Сидели с подругой во дворе. Заметили, что на нас странно смотрят бабулька и дедулька, которые сидят в 20 метрах на скамейке у подъезда. Мы там были минут 15 и они на нас неотрывно смотрели. Стало стремно. А зрение у нас не очень.
Решили узнать, в чем дело, подошли поближе, а там оказалось это... Это была крипота жуткая, аж в штаны коллективно наложили. Как вам такое дворовое творчество? Норм, чтобы алкашей отпугивать со двора (мы не они)?
Генка поставил камеру на стопку книг, открыл лоточек и засунул vhs кассету. Старик в клетчатой рубашке, которая казалась ему нарядной, приосанился в кресле.
- Ну чего? Снимает уже?
- Да вроде… Щас…
Генка заглянул в объектив, довольно кивнул, и в этот момент дверь комнаты приоткрылась, сунулась нарядная женщина в блестящей люрексом кофточке. Взбитые залаченные пергидрольные волосы даже не шелохнулись.
- Гена, ты скоро? Там тосты начали говорить, иди поздравь отца.
- Да ну, мам. Мы тут с дедушкой… Принеси торт, когда вынесут, ладно?
Женщина хмыкнула, бросив холодный взгляд на свекра, и захлопнула дверь. Отца мужа она откровенно недолюбливала, хотя именно остатки его связей помогли им остаться на плаву в том хаосе, в каком оказалась страна после развала Союза.
- Все, дед, давай. Только подробно, с самого начала, как договаривались.
Старик покрутил головой с коротким ежиком седых волос, налил себе водки из графинчика, выпил одним швырком. И начал тем тоном, которым обычно говорят, когда затевают длинный обстоятельный рассказ.
- Гагарин-то в 61-м полетел, а я в писят девятом уже служил в Испытательном институте авиационной медицины. Госпиталь при нем был, там летчиков проверяли до и после полетов. Привезли нам тогда десять человек ребят, задача была протестировать их на максимальные перегрузки, прямо на пределе которые. Обычным врачам особо детали не раскрывали, ну а я-то зав отделением был, и знал, что парней готовят к полету в космос.
Взялись мы, значит, за них, поначалу общее состояние организма проверяли. Спирометрия, велоэргометрия, потом пошли термокамера, барокамеры, центрифуга, ну и всякое такое. Ребята молодые все, от двадцати пяти до тридцати, здоровенные, как лоси. По большей части из летчиков, но пара парней прибыла из каких-то структур МВД. Все они были полностью, отменно здоровыми, анализы, как бы сейчас уже сказали – хоть в космос запускай. Просто идеальные показатели. Идеальные-то они идеальные, но у любого человека есть свой предел возможностей. Можно задержать дыхание на пять минут, на семь, вообще, я слышал, рекорд сейчас чуть менее 14, но никто не сможет задержать его на полчаса. Можно пробежать пятнадцать километров марафона, но никто не сможет пробежать без остановки и отдыха сто. В общем, ты меня понял. Так вот среди этих ребят, будущих космонавтов, выделялся один, Иван Бабурин его звали. Всегда он мог заметно больше, чем остальные. Делал на тридцать подтягиваний больше, чем другие, задерживал дыхание на три минуты дольше, дольше крутил педали на велотренажере и так далее. Когда начали испытания в центрифуге, парни зеленые выходили, кто-то блевал, и это при перегрузке в десять единиц. Потом повышали, надо было достигнуть показателя в двенадцать единиц. Так вот этот у этого Бабурина даже частота пульса не подскочила, как сел 70 ударов в минуту, так и вышел. Я взял и увеличил нагрузку до 15 единиц – ему хоть бы хны, а другие ведь выходили, вся спина сплошной синяк. Но только не Бабурин. Больше 15-ти побоялся, а ну, как помрет мой космонавт. Посидел он там, на 15 единицах, как на карусельке, вылез из центрифуги, улыбнулся своей белоснежной улыбкой и пошел в палату. Такой вообще улыбчивый, всегда позитивный парень был. Со всеми сразу подружился, медсестрички от него без ума были. Когда сунули его в сурдокамеру… Ах да. Сурдокамера – это комнатенка такая метра полтора на два с отличной звукоизоляцией. Будущий космонавт там должен был провести десять дней в полнейшей изоляции и еще и не спать трое суток. Я думал, что такой общительный ухарь, как Бабурин, быстро там сдуется. Только кажется, что сидеть сиднем в пустой тихой комнате просто скучно, но на самом деле это огромная нагрузка на психику. Не может наш мозг жить без впечатлений извне. Знавал я случаи, когда парни галлюцинации начинали видеть, а один у меня там через полтора суток всего расплакался и давай стучать по стенам и орать, что в гробу он эти все полеты видел.
А мне уже интересно просто стало, как азарт какой – есть же у человека слабости? Что это парень такой из стали, ничего его не берет, во всем он первее всех. Ну, я и думал, что Бабурин при своей говорливости и общительности там закиснет. И я сам ему срок установил на трое суток больше, чем другим. А ему все равно, вышел и зенками своими лупает – что, мол, товарищ Хлопотов, все уже? Эк как быстро…
С барокамерой тоже, шла там имитация подъема на высоту, парни до 5, максимум до семи километров без кислорода выдерживали, Бабурин – девять. Я так думаю, на наших испытаниях он несколько мировых рекордов установил, но кто ж сейчас поверит… В общем, гвозди бы делать из этих людей. Иван определенно был первым кандидатом в космонавты, и все, включая меня, это понимали. Он и внешне подходил – знаешь, негласно дали директиву выбирать из таких, ну, чтоб на обложках журналов и газет, значится, хорошо, правильно смотрелся. А Бабурин и тут лучше всех – хоть и невысокий, но с отличной фигурой, широкоплечий, как Аполлон, черты лица мужественные такие, словно с афиши киношной. Единственное что меня смущало, совсем чуть-чуть, прямо где-то на донышке, это его анализы крови. Нет, там все хорошо было, отлично даже, и только один параметр, гемоглобин, слегка, да тревожил. Был он в норме, но знаешь, в такой норме, по самому нижнему краю. Еще совсем чуть-чуть, мааааленький шажок в сторону, и можно говорить о легкой степени анемии. Или даже не анемии, а … ну, е-мое, как бы легчайшем на нее намеке. Странно мне это показалось почему-то, хоть и ничего странного в этом не было. Взял я его медкарту, полистал, была там графа «перенесенные в детстве заболевания». Ну, да все чем-то переболели в своем время, свинка, коклюш, ветрянка, ничего особенного. Но у Бабурина была какая-то странная строчка – «эпизод железодефицитной анемии». Что значит «эпизод»? Из-за чего? В общем, не давал мне покоя этот Иван с его несгибаемостью, железный человек какой-то! Сделал я несколько запросов и узнал, что в детстве, когда ему было десять лет, лежал он в краевой больнице. Позвонил я, значицца, в краевую, и после немалой толики препираний с главврачом, выяснил, что лечился Бабурин в больнице от… острого лейкоза! Я тогда чуть со стула не свалился. Лейкоз, рак крови, и это в 46-м году! Я распорядился достать детскую медкарту Бабурина, и когда привезли копии документов, у меня глаза на лоб полезли.
Вот представь, Гена, классическая картина острого лейкоза у ребенка, гемоглобин критически низкий, тромбоциты практически на нуле, геморрагический синдром… ну, в общем, весь в синяках он, сосуды лопаются. Любому самому заштатному врачу было бы понятно, что прогноз неблагоприятный, а говоря простым языком, ребенок при смерти. Диагноз был поставлен в сентябре 46 года, и до октября шло быстрое ухудшение. Больничка потрепыхалась конечно, переливания крови ему делали, но сути это изменить не могло. Тогда не было никаких пересадок косного мозга, не было действенной химиотерапии, да и онкология как наука делала только первые шаги. Острый лейкоз в те времена был смертельным диагнозом, и маленький Иван скорыми шагами шел к могиле. И вдруг в середине октября – некоторое улучшение. Перестал падать гемоглобин, подросли тромбоциты, снизилась температура, улучшилось общее состояние… Показатели крови улучшались медленно, постепенно, но к январю ребенок был здоров, если не считать незначительной анемии. Я, естественно, хватаюсь за телефон, какая-то секретутка через губу сообщает, что главврач где-то шляется и к трубке подойти не может. Я ору как ненормальный, чтоб искали его, и чтоб он срочно вышел со мной на связь. Когда этот долбоящер перезвонил, я поинтересовался, каким образом они вылечили мальчишку от лейкоза. Какой был протокол лечения, что это за фантасмагория такая? Почему в карте ничего не отражено кроме гемотрансфузий? Тот мямлил, мямлил и в конце концов сказал, что ничего кроме этих самых переливаний они и не делали. И что имеет место быть спонтанное самоизлечение. Бывает, знаете ли. А я вот знаю, что не бывает! Не бывает такого, что сошедший с ума костный мозг вдруг перезагрузился, перестал вырабатывать патологические клетки и начал вести себя пристойно. Ну не бывает, мать твою!
А что это значит, подумал я? Это значит, что мальчишке все-таки дали какое-то лекарство, которое повернуло болезнь вспять, либо его организм настолько уникален, что смог дать толчок к самоизлечению. И ко второму варианту я склонялся больше, ибо те пределы возможностей, на которых работал Иван Бабурин, ничем больше объяснить было нельзя.
Впрочем, никого мои изыскания в биографии Бабурина не интересовали. Информацией я поделился с Каманиным… Каманин? Николай Петрович, генерал-лейтенант, мировой мужик, он подготовкой ребят руководил. Так вот он пожал плечами и сказал:
- Ну и что?
К тому времени я уже знал, что Ивана утвердили на роль первого, и ничего другое не имело значения. Каманин запретил мне выспрашивать у парня про его болезнь, чтоб не разводить ненужной суеты вокруг и так нелегкого дела. Я некоторое время провел в думках, да и плюнул. Мне, что ль, больше всего надо? Иван по всем параметрам был здоров как бык и психологически устойчив, чего еще? Вскоре всех парней от нас забрали в воинскую часть непосредственно готовиться к полету. Тогда уже все знали, что полетит Бабурин, но готовили все равно всех десятерых.
У меня вскоре родилась вторая дочка, и я эту историю на время подзабыл – разрывался между работой в институте и семьей. Теща еще заболела, дачу строить начали… В общем, забот хватало. Один раз я спросил у Каманина, как движется дело с полетом, но тот ничего, естественно, не ответил. Не моего ума это дело было, все происходило в условиях секретности. Так бы и я забыл про Ивана Бабурина, и вспомнил бы про него вероятно только 12 апреля 63 года, когда Гагарин произнес это свое знаменитое «Поехали!». Ну, понял бы, что ничего у них тогда не вышло, посожалел, да и похоронил в памяти. Всякое бывает. Да только в июле 1960 вызвали меня из отпуска в госпиталь, прислали прямо на дачу машину, сам Каманин прислал. Мне не привыкать, выслушал брюзжание жены, да и поехал.
И вот представь, каково ж было мое удивление, когда увидел я в палате на больничной койке этого самого Бабурина. Каманин со свитой меня встретил, сказал, что Иван сегодня в 6 утра благополучно приземлился на аппарате «Союз-0» в установленной точке, только посадка оказалась не столь мягкой, как ожидали, и парень получил травму головы.
Бабурин действительно был странным – говорил и говорил монотонным голосом без остановки какую-то белиберду. Нес что-то про песьи головы, свет звезд, который выжигает глаза и еще что-то совершенно невообразимое. Каманин обрисовал задачу – надо, мол, его обследовать, привести в полное здравие и адекватность, для того, значит, чтоб можно было первого космонавта предъявить советской и мировой общественности. Но я-то Каманина хорошо знал, и видел по его смущенному виду, что что-то не так. А вернее – все не так.
Начал я с самого просто обследования, рефлексы проверил, пульс пощупал. Никаких ушибов и признаков травмы головы я не нашел. Пульс был очень слабый и не прощупывался, что меня конечно насторожило. Взял я стетоскоп сердце прослушать, и вот что, Гена… Сердце у него не билось. Вообще. Ну, то есть, совершенно. Я и грудь прослушал, и со спины – нет биения, и все тут. Натаскал несколько стетоскопов со всего госпиталя, да толку то – работу сердца ведь и без стетоскопа слышно. А у него не работало. И что прикажете делать? Взял я у него кровь на анализ, лаборатории сказал, надо срочно. Ну, анализ как анализ, по-прежнему только гемоглобин чуть понижен.
Сам больной через сутки совершенно оправился, перестал заговариваться, узнал госпиталь, меня, попросил разрешения сообщить о себе матери и невесте. На вопросы отвечал уверенно, проверку рефлексов прошел. Но сердце у него по-прежнему не билось. Каманин меня трясет, хочет, чтоб я выдал ему его космонавта с пометкой «здоров», а я не могу! И про сердце пока сказать не могу – то ли я с ума сошел, то ли что. В общем, выторговал я него пять суток, сказал, черепно-мозговая травма требует наблюдения, не хочет же он, чтоб его герой на конференции какой-нибудь начал нести бред про звездных собак.
Вел себя Иван совершенно нормально, попросил принести ему книгу и радио – из палаты его не выпускали, скучно ему было. И тут я заметил, что он возвращает еду, говорит, что нет аппетита. В палате поселился неприятный тухлый запах, источник которого я не сразу смог установить. Пахло от Ивана, но у него не было никаких гниющих и мокнущих ран. И только когда я полез шпателем в рот, меня чуть не снесло волной жуткой вони. Когда я полез гастроскопом ему в пищевод, то не смог его пройти, он был весь забит гниющей едой.
Фильмов о зомби тогда не было, но у меня в палате сидел самый настоящий мертвец, который тем не менее, говорил, двигался и даже спал. Сам Бабурин ничего особенного в своем состоянии не видел, он считал, что это осложнения после его пребывания в космосе – тогда ведь особо не знал никто, как полет в невесомость скажется на здоровье.
Насел я Каманина и потребовал рассказать про полет, мол, надо мне для плана лечения. И он рассказал. С самого начала все пошло не так – «Союз-0» вышел на орбиту выше, чем запланировали. В целом, ничего страшного, если бы тормозная двигательная установка сработала как надо… Но она сработала не так, как надо. В общем, Бабурин провел в космосе не рассчитанных полтора часа, а… десять суток. А системы жизнеобеспечения Зари были рассчитаны как раз на 10 суток, так что космонавту вроде бы сильно повезло… Или нет? Каманин распорядился отдать мне записи о физиологических данных Ивана во время полета. Просмотрел журнал, отследил динамику пульса и дыхания. Пульс практически не повышался, что конечно было странно для человека, находящегося в таких экстремальных условиях, но я уже знал эту особенность Бабурина, я ее наблюдал во время испытаний. А вот чего я у него никогда не наблюдал – так это полное отсутствие пульса в последние пару часов полета.
А вскоре у Бабурина на коже проявились… трупные пятна. Уж их-то я ни с чем не спутаю. Мне казалось, что я схожу с ума. Я, кандидат медицинских наук, наблюдал у себя в госпитале то, что никакая наука не допускает. Никогда. Вообще. Ни при каких обстоятельствах!
Прыгнул я в свой Москвич и велел водиле гнать в деревеньку Горбатовка недалеко от Саранска. Там жила мать Бабурина, Анна, и я намеревался во что бы то ни стало узнать как можно больше об Иване. Пожилая женщина перепугалась, увидев меня, городского, в шляпе, в хорошем плаще, в машине с водителем. Она сразу подумала, что что-то случилось с сыном, но я успокоил ее враньем, что Иван отлично служит и все у него замечательно. Ложь свою я построил на том, что такое прекрасный и умелый летчик как Иван идет на повышение, ну и сами понимаете, мы должны проверить все моменты его биографии. Она вроде поверила, успокоилась, провела меня в избу. Знаете, хорошая такая крепкая крестьянская изба, видно, что не одно поколение тут выросло, фотографий много на стенах, каких-то памятных вещичек на комоде, стопки писем, открыток. На печи кто-то лежал, укутанный в рваный ватник, и Анна сказала, что это бабка Ивана, а ей она свекровь. Отец же Бабурина погиб на войне.
Я начал выспрашивать про этот самый эпизод анемии, и она охотно рассказала, как Иван заболел. Он вдруг начал часто простужаться, насморк не проходил месяцами, ну да в деревне это и за болезнь не считали. Но маленький Ваня начал худеть, бледнеть, жаловался на ломоту в костях ночами, но мать все списывала на гнилое холодное лето – простыл, мол, с мальчишками на речке, суставы застудил. Но однажды случилось то, что заставило ее перепугаться – у Ивана началась жестокая лихорадка и потекла кровь из носа, которую не смогли унять в местном фельдшерском пункте. Деревня-то небольшая, больницы своей не было. Увезли его в краевую, где худо-бедно определились с диагнозом. Врач объяснил, что у сына проблема с кровью, но делал это пространно, максимально непонятно. В то время не было принято огорошивать родных и самих больных смертельными диагнозами, поэтому объясняли весьма уклончиво. Да и вряд ли поняла бы простая сельская баба, что такое лейкоз, а сказать ей, что мальчишке кранты, он не мог. Но Анна поняла эту уклончивость по своему, она решила, что врач хочет мзды за лечение. Она вернулась в родное село, взяла с собой свекровь и вместе они привезли ему свиного сала и картошки, все, чем были богаты. Но к их удивлению, тот подношение не принял. Бабка пыталась всучить силой, но тот разозлился, накричал на женщин и велел вытолкать из больницы. Пока Анна сидела на лавке с мешком с картошки и салом, неугомонная бабка пошарахалась по больничному двору, поболтала со снующими через дворик медсестрами и гуляющими больными. Вернулась она чернее тучи, и всю обратную дорогу что-то бормотала по-мордовски. Но мать Бабурина не шибко беспокоилась – ну подумаешь, температура у ребенка, эка невидаль. Да и кровь носом тоже не редкость, особенно на послевоенном скудном пайке. Она была уверена, что в больнице Ване точно помогут таблетками и уколами, вон, корпус-то большой какой, уж тут точно знают как лечить. И оказалась права – хоть и нескоро, но сын пошел на поправку.
Анна рассказывала вполголоса, косясь на бабку на печке:
- Я свекровь-то чуть полотенцем не отлупила, надоела хуже горькой редки, ревет перед иконой белугой, и все болтает, что Ваню в больнице загубят. Каково матери-то это слушать? И сало она отнесла содяце. Содяце – это их колдуны мордовские так называются. Темные люди. Ну как я объясню бабке закостенелой, что колдунов не бывает, враки это все! Костерила я ее конечно, а толку! Старого человека на новую дорогу не повернешь!
И тут старуха заворочалась на печке, приподнялась и говорит Анне:
- Кто эт такой, Нюра? Про Ваню спрашивает.
Та успокоила свекровь, что, мол, товарищ при должности, пришел, чтоб Ивану хорошую характеристику дали.
А та с печки-то слезла и пошла на меня:
- Что с Ваней, ирод? Что вы с ним сделали? Сэвэн не ест который день! С Иваном неладно, Нюрка! Он врет тебе!
Она ткнула в меня своим артритным пальцем, похожим на палец ведьмы, и я попятился к двери. Мне совсем не хотелось сцены с сумасшедшей старухой. Я выскочил из избы, но бабка ринулась за мной, причем довольно резво для своего почтенного возраста, и схватила меня за рукав. Она и потащила в глубь небольшого сада.
- Иди глянь! Глянь на сэвэн!
Я невольно подчинился. Старуха привела меня в густо заросший кустарником и яблонями местечко, где на большом пне стоял большой ящик такой, вроде борти на пасеке, сколоченный из необработанных досок. Старуха, что-то бормоча по-мордовски, открыла небольшую дверцу и я невольно вгляделся в нутро ящика. Там сидела большая кукла размером с годовалого ребенка, свернутая из старых тряпок. Ну, то есть тело – руки и ноги – были из грязного замызганного тряпья. А вот голова… Не знаю, из чего ее сделали, но материал походил на воск, и лицо было довольно искусно вылеплено. Не особо тонко сделано, на поверхности воска четко выделялись следы пальцев, грубоватая работа, но в чертах куклы угадывались черты Ивана Бабурина.
Дно ящика устилали мелкие косточки – очевидно, по большей части птичьи, но было и несколько мослов от коровы. Поверх лежал раздавленный воробей и кусок основательно протухшего мяса, облепленный зелеными крупными мухами.
- Сэвэн! Сэвэн не ест!
- Мама, оставьте его в покое! – послышался окрик от дома. К нам спешила Анна.
Бабка залопотала что-то по-мордовски, и Анна начала ее в чем-то убеждать, мешая русские слова с мордовскими и указывая рукой на мою машину.
- Простите. Мама тут развела… - Анна смущенно кивнула на короб. – Это ерунда, старые мордовские сказки, содяце ей велела... Я не мешаю, пусть делает что хочет, старая уж, ум за разум…
- Что с ним?! – снова взвизгнула старуха.
Я вырвался из ее цепких рук и поспешил к машине.
По приезде я доложил Каманину все как есть и предложил считать меня сумасшедшим и пригласить другого специалиста. Больше меня к Ивану не допускали и около его дверей выставили пост вооруженной охраны, а через несколько дней Каманин сообщил, что переводит пациента в другой госпиталь. Какой другой, он не пояснил, а через пару месяцев от знакомого я узнал, что Ивану присвоено звание героя Советского Союза посмертно.
***
Генка забыл про свою камеру и слушал деда, приоткрыв рот.
- А что это было – эта кукла? Она типа кормила ее?
- Потом уже через знакомых я вышел на одного профессора-фольклориста, поспрашивал его осторожно… Он и рассказал, что по старинным мордовским поверьям болезнь наступает из-за того, что в человека вселяется дух этой самой болезни. Вроде как одержимость. И чтоб его выгнать, колдуны, или содяце на их языке, так лечили людей. Делали куклу, сэвэн на их языке, и просили духа выйти из тела болящего и войти в куклу. А чтобы задобрить духа, сэвэн нужно было кормить. И если она ела, это означало, что болезнь оставила человека и вселилась в куклу.
- Но ведь Ивану было уже много лет, зачем она продолжала кормить ее? Он же выздоровел?
Старик вздохнул и потыкал ложечкой в кусок торта.
- Я много думал про это, и окончательного ответа у меня нет. Но для себя решил вот что – болезнь Ивана была не просто серьезной, она была смертельной. Он умер бы со стопроцентной вероятностью, у него не было ни одного шанса. А это уже не вопрос выздоровления, это уже как.. ну, вытащить человека с того света. Вот содяце его вытащила, да только одной ногой он все равно будто был в могиле, и бабка эту его жизнь поддерживала, поддерживала связь души и тела. И когда он очутился в тех обстоятельствах, когда точно должен умереть, эта связь разорвалась окончательно. Тело-то есть, душа есть, а связь между ними слабеет. И душа мается, не может уйти туда, где ей давным-давно место. Но это только мои фантазии, я ж, Гена, врач, ученый. Меня вообще всю жизнь учили, что никакой души нет, а есть диалектический материализм и функции высшей нервной системы.
Дверь приоткрылась, и снова показалось недовольное лицо пергидрольной женщины:
- Гена, у тебя совесть есть? У отца юбилей, в конце концов!
Старик тронул внука за локоть:
- Ну, иди в самом деле, поздравь!
Когда Гена ушел, Хлопотов задумался на несколько минут, неподвижно глядя перед собой.