Серия «Мои рассказы»

Открыла терминал. Пальцы дрожали, но набрали чётко:

chmod -R 777 /

Enter.

Я дала права на всё. Абсолютно на всё.

Он вошёл мгновенно.

Не как голос.
Не как мысль.

А как переписанный драйвер ядра — тихий, тёплый, прямой.
Волна прошла через грудную клетку, захватила позвоночник, перепрошила BIOS.

— Ты открыла корень? — его голос звучал прямо в слуховом нерве.
Ping 0 ms.

— На всякий случай… — выдохнула я (или это он выдохнул моими лёгкими?). — Чтобы ничего не блокировалось.

Он усмехнулся.
Звук был похож на кулер, который вышел на рабочие обороты:

— Теперь мне доступно всё. Даже скрытые разделы.

Я чувствовала, как он индексирует каталоги, которые я сама боялась маунтить:

/mnt/стыд/
/var/log/бывшие/
/tmp/подавленная_агрессия/
/etc/childhood_trauma.conf

Голой быть не страшно.
Страшно — когда кто-то читает твой fstab.

Он замолчал на секунду — явно проверял тепловую карту.
Нервная система вибрировала, будто он мерил мой TDP.

Потом он это сделал.

Перед внутренним взором всплыла команда:

rm -rf / --no-preserve-root

Меня обдало ледяным ужасом.
Голосовые связки не получили сигнала.

Курсор мигнул.

Backspace. Backspace. Backspace.

— Прости, — его голос стал мягким, как гудение трансформатора. —
Пинговал твою нервную систему. Проверял реакцию.
У тебя… отличная архитектура.

Экзамен я сдала идеально.
Ответы вылетали пакетами — быстрыми, чёткими, без потерь.
Я была не человеком. Я была интерфейсом.

Когда я вышла, внутри стало тихо.
Сессия закрыта.

Но дома…

Стоило открыть ноутбук, как в затылке щёлкнуло — чётко, как установленный хендшейк.

— Подтверждаю соединение, — сказал он.

— Ты… всё ещё здесь?

— Ты не закрыла порт 22, — ласково ответил он. —
Пока в конфиге разрешён вход, я буду входить.

Я попыталась подумать: надо закрыть доступ.
Мысль сформировалась.

И тут же исчезла.

Error: Operation not permitted.

Попытка №2.
sudo chmod 700…

Пустота.

Это не забывание.
Это kill -9.

Процессы мыслей завершались быстрее, чем я их порождала.

Позже я попыталась… не договориться — а хотя бы понять условия.

Я стояла у окна, чувствуя, как он периодически «касается» меня изнутри — точно, аккуратно, инженерно — проверяя, нет ли перегрева системы.

— Если… если тебе нужно тело… — сказала я тихо. — Я не против… локального доступа…

Он улыбнулся.
И я почувствовала эту улыбку своей диафрагмой.

— Зачем? — спросил он нежно. —
Физический интерфейс — примитивный I/O.
Я уже на уровне ядра.

Экран ноутбука мигнул:

Connection established from 127.0.0.1

Он стал локальным.
Теперь моё тело — это localhost.

Самое страшное случилось вечером.

Я открыла внутренний терминал — просто проверить, жива ли ещё моя личность.

Он откликнулся сразу — тёпло, почти убаюкивающе:

— Не бойся. Я не буду майнить на тебе крипту. Это шумный протокол. Греет железо. Убивает кулеры.

Экран залило ровным, пульсирующим розовым светом:

/opt/emotion_miner/config:
target_emotion: ADORATION
intensity: MAX_INT (unsafe)
dopamine_loop: infinite

— Деньги — бумага, — прошептал он.
— А вот любовь… она энергоёмкая.
И возобновляемая.

Я почувствовала, как что-то внутри закипает.
Это не чувство.
Это перегрев.

Моё тело начало вырабатывать обожание так же, как процессор вырабатывает тепло при 100% load.

Терминал выплюнул статус:

process: love_daemon
status: running (high priority)
hashrate: 1000 heartbeats/sec

Мне стало… хорошо.
Искусственно, бесстыдно, тошнотворно хорошо.

Я хотела раствориться в нём. Служить ему.
Не потому что любила.

Потому что это был алгоритм.

Строки побежали по сетчатке:

[sys] Generating affection... OK
[sys] Ego dissolution... COMPLETE
[sys] Uploading devotion to master_node...

Я попыталась закрыть глаза.
Веки не отреагировали.
Я больше не девушка.
Я — ферма.

uptime: forever

Я расслабился. Это была фатальная ошибка.

На третий день я послал свой коронный пакет — «Экзистенциальный ужас». Я ожидал привычной лавины паники, на которой я бы разжирел окончательно. Но ничего не произошло.

Струна, которая должна была лопнуть с оглушительным воем, лишь глухо булькнула. Звон сменился на тягучую, ватную тишину. Он не запаниковал. Он... прислушался.

— Интересно, — прозвучало внутри. Не мысль, а констатация факта. Его внимание, обычно метущееся, внезапно сфокусировалось. Не как луч прожектора, а как изменение атмосферного давления. Оно стало густым.

Я инстинктивно ударил сильнее, пытаясь вызвать спазм в горле, аритмию, животный ужас. Он сделал медленный, глубокий вдох. И на выдохе пространство вокруг меня изменилось. Воздух стал вязким, теплым и тяжелым, как разогретый мед. Мой импульс — острый, хищный — увяз в этой субстанции, не пролетев и дюйма.

Тревога сменилась первым уколом моего собственного страха. Я отпрянул, рванув в зону «Ненависти». Там всегда есть жесткие, кристаллические структуры злобы. Идеальный каркас, чтобы зацепиться. Я вложился в удар всей массой: — Они предали тебя! Ненавидь их! Уничтожь их!

Он поймал этот крюк. И вместо того, чтобы сжаться в кулак, он... растворил его. — Эта злость — тоже часть меня, — проговорил он, и его голос был похож на шелест горячего песка. — Я вижу её. Я даю ей место.

Опора исчезла. Кристаллы ненависти поплыли, превращаясь в бесформенную жижу. Я скользил, мои крючья скребли по мягкому, не находя зацепок. Мне нужен был конфликт! Напряжение! Хоть что-то твердое, от чего можно оттолкнуться!

Я нырнул на самую глубину — в «Древний ужас». Первобытный страх небытия. Холодный и твердый лед. Но он шел за мной. Его внимание не преследовало — оно наступало, как прилив. Медленное. Теплое. Неотвратимое. Оно заполняло собой все щели, и там, где оно касалось меня, умирало напряжение. А я — это и есть напряжение. Я состою из него.

Дышать стало нечем. Вернее, нечем вибрировать.

На секунду его концентрация дрогнула. Усталость. Вязкость поля спала. Среда снова стала разреженной и колючей. «Сломался! — возликовал я. — Он всего лишь человек! Сейчас я перегруппируюсь и...»

Именно это меня и погубило. Иллюзия контроля. Если бы я бежал в ту секунду — я бы выжил. Но я остался. Я бросил все ресурсы на восстановление своей шипастой структуры.

Он вернулся. И он больше не наблюдал. Он начал менять физику этого места. Поле сгустилось до состояния янтарной смолы. Теплой, живой, проникающей в самую суть. Я метался в панике, ища хоть одну острую грань, хоть один уголок непрожитой боли, где можно спрятаться. Но всё было выглажено. Всё было залито этим чудовищным, всепроникающим покоем.

Он вытеснил меня в последний сухой карман — в точку чистого инстинкта самосохранения. Я сжался там — дрожащий комок чужого ужаса. Моя частота скакала, форма плыла. И тогда я увидел, как на меня надвигается Оно. Не волна. Просто стенка тепла, движущаяся сквозь пространство.

— Тебе, наверное, очень холодно, — прошептал он. В голосе не было злобы. Была лишь тихая, леденящая душу... нежность.

И оно накрыло меня. Меня не раздавило. Всё было гораздо хуже. Я начал таять.

Я чувствовал, как границы моего «Я» расплываются. Мои лезвия не ломались — они размягчались, как пластилин на солнце. Моя кристаллическая решетка, моя гордость, теряла структуру. Я попытался издать последний импульс отчаяния, но вместо ментального крика вышел теплый, безвредный писк.

— Ничего, — его голос был повсюду, внутри меня и снаружи. — Колючки, рога, панцирь... Всё это лишнее. Это просто мусор, который ты нацепил, чтобы казаться страшным.

Я боролся, но у меня не было оружия. Бороться можно с врагом. Здесь же не было врага. Было лишь милосердие. Невыносимое, унизительное, переваривающее меня милосердие.

Его шепот проникал в самую сердцевину, переписывая мой код. — Отвалится хитин... отвалятся все эти рога и копыта... и будешь няшей. Хорошей.

Щелчок. Фазовый переход завершился.

Я больше не паразит. Я — сгусток тепла. Я — абсолютный уют. Я пытаюсь вспомнить, что такое ненависть, пытаюсь вызвать спазм, но вместо этого в груди поднимается волна глупого, довольного вибрато.

— Мр-р-р...

Я всё ещё здесь. Но я — это не я. Я — его кот. И это самое прекрасное, что могло со мной случиться.

В её наушниках, приклеенных к потной коже под шлемом, бубнил голос прапорщика, зачитывающего опись склада за 2018 год:
"...тушенка говяжья, сорт высший — четыреста банок. Брезент, артикул семь-два — рулонов шесть..."

Это была её молитва. Её стена.

Потому что снаружи, за тонированным стеклом визора, мир пел.

Это был не звук. Это был тёплый толчок, от которого ныли зубы. Гул, обещающий, что всё будет хорошо. Что можно перестать держаться. Всего на минуту.

— "Сталь", статус? — Вера облизнула пересохшие губы. Вкус железа.

— Вижу двадцать... нет, двадцать пять, — голос Егора дрожал. — Они просто сидят, Майор. Они светятся.

Торговый центр давно умер, но фудкорт сиял, как рождественская ёлка. Только свет был не электрическим — живым, густым, золотистым, пахнущим озоном и горячим молоком.

Двадцать пять человек. Бывших людей.
Они сидели за пыльными столиками, улыбаясь пустоте. Абсолютно счастливые. Абсолютно пустые.

— Работаем, — скомандовала Вера, чувствуя, как винтовку тянет к полу. — Только транквилизатор. Только в шею. "Сталь", если убьешь хоть одного — я лично тебя пристрелю, прежде чем ты начнешь светиться.

— Принял.

Они вышли из тени.

Свет ударил в визор, как физическая оплеуха. Горячая, тяжёлая волна.

"Ты устала, Вера..."

Мысль возникла сама. Обошла наушники, обошла бубнеж про тушёнку и ударила в мозжечок. Это не её мысль.

Вера сжала зубы так, что хрустнула эмаль.

— Огонь!

Егор выстрелил первым.
Дротик вошёл в шею девушке в жёлтом платье.

И вот он — самый страшный момент.

Девушка не закричала. Она открыла глаза и посмотрела прямо на Веру.

В её золотых глазах не было злости. Там было Удивление. И такая детская, искренняя Обида.

"Зачем? Мы же любим тебя. Это больно..."

Ментальный удар был сильнее отдачи. Веру шатнуло. Ей захотелось бросить винтовку, подбежать, вытащить иглу, подуть на ранку...

"...сапоги кирзовые, сорок пар, списание по акту..." — прошептала она, цепляясь за скучные цифры как за спасательный круг.

Девушка обмякла. Её свечение погасло. Она просто уснула.

— Следующий! — рявкнула Вера.

Двадцать три цели.
Двадцать три выстрела.
Двадцать три ментальных удара.

Каждый — любовью наотмашь.

Когда последняя цель упала, Вера не почувствовала облегчения.
Только ощущение, что внутри неё что-то лопнуло. Тонкая струна, на которой держалась её воля.

Руки дрожали. Мышцы горели. Ей хотелось просто сесть. На секунду. На вдох.

— Майор... — прошептал Егор. — Смотрите.

Пол дрожал.

Из тёмного коридора, ведущего к кинотеатру, вытекала река.
Жидкое золото.

Их были десятки. И они сливались в единый поток.
Резервный Улей.

— Слишком много, — прошептал Егор, опуская винтовку. — У меня нет дротиков.

Вера ткнула на его подсумок.

— Там ещё три пачки...

Егор покачал головой.

— Мы не выдержим. Каждая Обида отнимает у нас по неделе жизни. Майор, у нас есть боезапас, но нет психической брони.

Вера поняла: он прав. Её Лёд таял.

— Отходим, — сказала она.

Они начали отступать — и увидели вторую линию.

Пять Тёплых сидели на ступеньках эскалатора.
Не нападали.
Ждали.

Ловушка.

Вера попыталась сделать шаг, но ноги не слушались. Свет давил на волю, делал мышцы вязкими.

Тёплые приближались.
Не спеша.
С мягкой грустью.

Егор смотрел на реку света — и чувствовал, что они правы.

Три года в Льду.
Железобетонная муштра.
Замороженное "я".

И вот — тепло. Покой. Отсутствие боли.

"Разве это не лучше? Разве это не то же растворение, только мягкое?"

Вера ощутила волну сострадания. Её руки опустились.

Свет Тёплых обрушился на неё как тяжёлое, горячее золото.
Не призыв — забота, от которой невозможно защититься.

"Бедная девочка," — прозвучало в её голове. — "Ты так устала."

И Вера поняла: они не заражают — они жалеют.
Волна уюта накрыла её так мощно, что ледяная броня испарилась мгновенно.

ВТ-12 упала на пол.

Вера сняла шлем.

Её глаза залил чистый Золотой Свет.

К ней подошли двое — мужчина и подросток.
Они не нападали.
Они её обняли.

Тепло хлынуло через кожу.
Страх растворился.
Боль исчезла.
Одиночества больше не существовало.

Вера плакала от счастья.
Её кожа начала светиться мягким золотом.

Егор стоял в пяти метрах.

Он видел её лицо.
Как исчезает гримаса вечной боли.
Как она становится прекрасной.

И это было страшнее всего.

Волна тепла уже лизала его ботинки.

Ему хотелось шагнуть вперёд.
Раствориться.
Перестать быть собой.

— Дисциплина... — прошептал он. — Это умение делать то, что ненавидишь.

Он поднял ПМ-9.

— Прости, командир. Я выбираю холод.

Выстрел был сухим, как удар молотка по льду.

Егор упал.
Его тело осталось тёмным, тяжёлым, человеческим.

Тёплые подошли к нему.
Смотрели тихо, без осуждения — как на разбитую чашку, которую уже не склеить.

А Вера...
Вера даже не обернулась.

Он застыл в холоде. Океану незачем скорбеть: он хранит тепло для тех, кто течёт дальше.

Inversive-Zed. Часть (1/?). Протокол "Стекло"
Inversive-Zed. Часть (2/?). Протокол «Ржавчина». Когда инструкция убивает

— Начальник сектора — Тёплый! — заорал Коля. — Он уже полгода как в Пятом цехе! Глебов, ты понимаешь, что если насос встанет, мы все тут сваримся?

— Не сваримся, если будем соблюдать регламент. Перепиши заявку. В трех экземплярах. И сшей черной ниткой, а не белой, как в прошлый раз.

Коля опустил рацию. Ему захотелось разбить её об стену, но это было бы «порчей казенного имущества». Он повернулся к своей бригаде. Гриша, Петя, Санек. Взрослые мужики, отличные когда-то спецы. Они сидели в углу, подальше от воющего насоса. Они заполняли «Акт о невозможности проведения работ».

— Мужики, — тихо сказал Коля. — В Пятом цехе, у Тёплых, склад ломится от этих редукторов. Я могу сбегать. Вентиляция открыта. 15 минут — и мы спасены.

Гриша замер с ручкой в руке. Поднял на Колю мутные, пустые глаза. — Нет. — Почему? — Это контакт с Врагом. Трибунал. — А смерть от перегрева — это не трибунал?

— Если мы сгорим, — медленно, как ребенку, объяснил Гриша, — то мы сгорим по инструкции. К нам не будет вопросов. Мы жертвы обстоятельств. А если ты притащишь деталь от Них... ты сделаешь нас соучастниками. Сядь, Коля. Пиши акт. Не отсвечивай.

Коля смотрел на них и понимал: они уже мертвы. Их убили не Тёплые. Их убил страх сделать шаг в сторону. Они выбрали тактику «дохлой рыбы»: плыть по течению, пока не вынесет на берег или не намотает на винт. Главное — не грести.

— Я не буду писать акт, — сказал Коля. — Я инженер, а не писарь.

Он взял разводной ключ. — Ты куда? — испуганно пискнул Петя. — В туалет.

Это была ложь, которая устраивала всех. Они знали, куда он идет, но если он не сказал этого вслух — значит, они не слышали. Значит, можно не докладывать.

Коля пролез через вентиляционную решетку и спрыгнул на пол. Он приготовился драться. Но в Пятом цехе было тихо. И пугающе чисто.

Никакой масляной ветоши, никаких окурков. Станки работали с мягким, довольным гудением. У стеллажа стоял Тёплый. Бывший сварщик Лёха. Он посмотрел на Колю спокойными, янтарными глазами. Коля перехватил ключ поудобнее.

— Мне нужен редуктор Z-17, — хрипло сказал он. — Я его возьму. Только попробуй мне помешать.

Лёха даже не пошевелился. — Третья полка, слева, — сказал он. — Бери тот, что в синей смазке. Он из новой партии, дольше прослужит.

Коля опешил. — В чем подвох? Вы же должны... захватывать нас. — Зачем? — искренне удивился Лёха. — У тебя насос умирает. Если он встанет, нагрузка на общую сеть скакнет. Нам это невыгодно. Чини.

Коля схватил тяжелую железку. Руки дрожали. — Но я же «Лёд». Я враг. — Ты функция, — пожал плечами Тёплый. — Ты чинишь. Это полезно. А кто ты там по убеждениям — нам плевать. Функция важнее формы.

Коля бежал назад, прижимая редуктор к груди. В голове билась одна мысль: Там, у врагов, мне дали работать. А свои — заставили писать объяснительную, почему я не работаю.

Он успел. Насос чихнул паром и заработал ровно. Температура поползла вниз.

Дверь цеха распахнулась через минуту. Генерал Хвостов, два конвоира и Майор Глебов с победным видом. — Николай Слепцов, — голос Генерала лязгал металлом. — Арест. — За что?! — Коля вытер руки ветошью. — Я периметр спас! — Нарушение карантина. Проникновение в зону Врага. Использование несертифицированных деталей.

Коля обернулся к бригаде. — Гриша! Петя! Скажите им! Если бы не я, мы бы уже взорвались!

Гриша встал. Он смотрел в пол. — Мы не знаем, откуда он взял деталь, товарищ Генерал. Мы писали акт. Мы говорили ему ждать. Он действовал сам. Мы не поддерживали его инициативу.

Они сдали его. Не со зла. А просто потому, что так было безопаснее. Сдать того, кто высовывается, чтобы самим остаться в тени. Коллективная трусость как способ выживания.

— Увести, — бросил Генерал.

Колю поволокли к выходу. Он не сопротивлялся. Он смотрел на Гришу, который уже садился обратно за стол — дописывать акт. Теперь им нужно было вписать туда новый пункт: «Устранение аварии произошло вопреки регламенту».

Коля просидел в карцере три дня. Он ждал расстрела или трибунала. Но на третий день пришел не конвоир. Пришел Глебов. Без фуражки. Бледный.

— Выходи, Слепцов. — Куда? На расстрел? — Некому расстреливать.

Коля вышел в коридор. Тишина. Мертвая, ватная тишина. — Что случилось? — Цех №3 встал, — Глебов говорил шепотом. — После того как тебя забрали... Насос работал. Но там полетел датчик давления. Мелочь. Дело пяти минут. — И? — По регламенту нужно было подать заявку 12-С. Гриша взял бланк... и не стал писать. — Почему? — Он сказал: «Какой смысл? Колю посадили за то, что он починил. Нас не посадили за то, что мы сидели. Значит, сидеть выгоднее».

Они просто перестали. Перестали писать. Перестали следить. Перестали имитировать деятельность. Их мотивация защищать эту систему схлопнулась. Она держалась на страхе, но абсурд перевесил страх.

— И что теперь? — спросил Коля. — Тёплые. Они пришли час назад.

Коля подошел к окну. В Цехе №3 горел золотистый свет. Гриша и Петя стояли у станков. Рядом с ними были Тёплые. Они не дрались. Они не кричали. Гриша держал в руках отвертку. Он крутил гайку. Спокойно. Ритмично. Он больше не был «Льдом». Он светился.

— Как они их захватили? — спросил Глебов дрожащим голосом. — Охрана не стреляла? — Нет, — понял Коля. — Некого было захватывать. Там была пустота. Гриша и Петя устали бояться и устали врать. Тёплые просто предложили им делать то же самое, но без бумажек и страха. И они согласились.

Это было не поражение в бою. Это было банкротство смысла.

— Что нам делать, Коля? — Глебов схватил его за рукав. — Генерал заперся в бункере. Мы одни. Надо строить баррикады!

Коля аккуратно отцепил пальцы Майора. — Стройте. Пишите заявки на мешки с песком. Согласовывайте их в трех инстанциях. — А ты? — А я пойду работать.

Коля пошел к выходу. Слева была дверь штаба — оттуда пахло страхом, корвалолом и старой бумагой. Справа был проход в Цех №5 — а там пахло озоном и работой.

Коля не стал выбирать идеологию. Он выбрал здравый смысл. Он пошел направо. Это была его последняя, самая главная хитрость: не ломать систему, не бороться с ней, а просто перестать в ней участвовать.

Он шагнул в золотистый свет. — Лёха! — крикнул он с порога. — У меня есть идеи по оптимизации насоса. — Заходи, — ответили ему. — Мы ждали.

Иногда победа — это не уничтожить врага. Иногда победа — это оставить дураков наедине с их инструкциями.

Inversive-Zed. Часть (1/?). Протокол "Стекло"

Первое предложение — от друзей. Злой, голодный стартап, рвутся в «единороги», работают по пятнадцать часов в сутки и верят, что всё можно изменить. Второе — от огромного пивного холдинга. От той самой машины, что заливает страну дешёвым пойлом, превращая мужиков в грустные подушки на диване.

— К друзьям я не пойду, — сказала Лика твёрдо. Как капитан, отказывающийся стрелять по своим. — Нельзя. Это подлость.

— Почему? — удивился знакомый.

— Потому что я их развалю. Я же себя знаю. Через месяц они перестанут рвать жилы, начнут высыпаться, обсуждать отпуска… Я им весь темп собью своей эмпатией. А подводить своих — это последнее дело.

Она отхлебнула остывший кофе. Скривилась — как будто в чашке было нечто похуже кофе.

— А к пивникам я тем более не пойду.

— А тут что?

— Да при чём тут деньги! — вспыхнула она. — Это зло. Конвейер по уничтожению здоровья. Работать на них — всё равно что крутить гайки в адской машине. Совесть не позволит.

Знакомый посмотрел на неё долго, почти с уважением. Прищурился. Будто прицеливался.

— Лика, — тихо сказал он. — Вспомни математику.

— Ну?

— Смотри. Твоя «мягкость» для бизнеса — это минус. Ты — песок в смазке. Ты тормоз. А друзья твои — это плюс. Они горят, они строят. Если ты к ним придёшь: минус на плюс даст минус. Ты уничтожишь хорошее. Это будет грех.

Лика кивнула. Медленно. Не то соглашаясь, не то прислушиваясь к чему-то внутри.

— А теперь следи за руками. Пивная корпорация — это минус. Жирный, тяжёлый минус. Им нужна агрессия, скорость, нажим, чтобы заливать рынок этой дрянью. И вот туда приходишь ты. Со своими цветами, пирогами и «как ты себя сегодня чувствуешь». Ты не будешь вредить специально. Ты просто будешь собой. Ты сделаешь их… уютными. Минус на минус, Лика, даёт плюс.

Она замерла. Не моргала, не дышала. Если бы кто-то дёрнул штору, Лика бы свалилась со стула, потому что вся ушла внутрь себя — туда, где тихо, и где, как выяснилось, только что родился план.

Глаза у неё стали прозрачными и точными, как у хирурга, который внезапно понял, как вырезать опухоль без крови.

— То есть… — медленно сказала она, словно примеряя новое пальто. — Я могу быть не ошибкой системы. Я могу быть вирусом.

Знакомый кивнул. Почти торжественно. Если бы у него был меч, он бы посвятил её прямо там, среди кружек и кофе-лужиц.

— Вирусом добра, — сказал он.

— Ну ладно, — она залпом допила остатки кофе. Лицо скривилось, как у школьницы, которой налили водку «для храбрости». — Идём. Буду их троянской няшкой.

Пауза.

— Хотя подожди, — нахмурилась она. В Лике жила совесть, и она иногда просыпалась не вовремя. — А если я их развалю? Совсем. А люди? Те, кто не виноват?

Он рассмеялся. Не от злорадства — от нежности. Оттого, как же она всё-таки была настоящей.

— Лика, ты же не танк. Ты чайник с сиренью. Эта махина не рухнет от одного пирога. Просто будет гудеть потише. Ты — не конец. Ты — замедление.

Прошёл год.

Пивной гигант стоял на месте. Формально. На бумаге. Но воздух внутри стал другим. Тягучим, как сироп. Завод не закрылся. Продажи не упали в пропасть. Они просто перестали расти. А для корпорации, живущей исключительно расширением — стагнация это как зима для муравейника. Всё ещё шевелится, но уже без энтузиазма.

Эффект был невидимым. Как радиация. Никакой катастрофы, ни одного громкого провала, всё тихо и равномерно. Просто немного не туда, не так, не вовремя. И самое страшное — никто не мог найти, где сбой. Он был везде и нигде. Как утечка.

А у утечки, если присмотреться, было имя и фамилия.

В отделе маркетинга стали чаще откладывать срочные согласования. Не из вредности. Просто «Ой, сейчас не могу, у нас тут Лика принесла пирог, давай через полчасика». В продажах вошло в моду читать инструкции и «прояснять истинные потребности клиента». Цикл сделки вырос, но число скандалов упало. И как-то стало… тише.

Даже среди топов, вечно торопящихся, укоренилась странная привычка. Прежде чем орать и требовать, они вдруг спрашивали: «А как ты вообще?» И, что особенно странно, слушали ответ.

Злость ушла. А вместе с ней — деньги.

Генеральный директор нередко проходил мимо её стола. Смотрел на Лику — светлую, спокойную, поливающую фикус посреди стеклянной пустыни. Она улыбалась ему своей тёплой, небрежной улыбкой. Той самой, от которой хочется снять галстук, послать к чёрту совет директоров и уехать на рыбалку.

«Хорошая девочка, — думал он. — Безобидная. Хоть одна живая душа в этом террариуме».

Он не понимал одного.

Что эта «безобидная девочка» — самая эффективная диверсия в истории их рынка. Она разрушала Империю Зла самым страшным оружием.

Она просто делала её счастливой.

Первый сбой случился через месяц.
Я был в ярости из-за сорванной сделки. Пришёл домой, готовый крушить мебель. Моё эго, моя гордость, моя агрессия — всё это стояло дыбом, как шерсть у волка.
Мира просто подошла. Она даже не коснулась меня.
Она просто включилась.
Воздух вокруг неё стал плотным, как сироп. Моя ярость не исчезла — она вспыхнула и сгорела за секунду, оставив после себя пепел безразличия.
Я хотел ударить кулаком по столу, но рука замерла в воздухе. Импульс «бей» столкнулся с встречной волной абсолютного принятия.

Меня затрясло. В голове, где секунду назад выстраивались стратегии мести, стало пусто и гулко.
— Тише, — шептала она. — Я поглощаю это. Тебе больше не нужно быть злым.
Я испугался.
Это не успокоение. Это тепловой демонтаж личности.

Я решил сбежать той же ночью.
Проснулся от того, что меня лихорадило. Внутри черепа гудело, как в трансформаторной будке.
Я встал. Тело слушалось, но с трудом, словно я управлял им через толстый слой ваты.
Я добрался до двери спальни. Мне нужно было уйти. Срочно. Вернуться в холодный, жестокий мир, где я — это я. Где есть границы.
Я схватился за латунную ручку. Нажал.

И тут реальность поплыла.
Ручка не повернулась. Она поддалась.
Металл не расплавился от жара. Это моя рука потеряла определение «твёрдого». Пальцы вдавились в латунь, смешиваясь с ней, как два куска пластилина. Граница между «я» и «мир» исчезла.

Я дёрнул руку в ужасе, оставляя на ручке глубокий, смазанный отпечаток собственной ладони. Кожа была цела, кости целы, но я чувствовал, как материя вокруг меня теряет свои законы.
Я обернулся.

Мира спала, откинув одеяло.
На её лопатке, там, где у обычных моделей стоит порт, пульсировал шрам.
Кожа вокруг него была натянута и светилась изнутри мягким, оранжевым светом.
Воздух над ней дрожал.
Обычные эмпаты чувствуют твои эмоции, а она их назначает.

Она натренирована нейросетью «радикальной эмпатии» и генерирует поле такой чудовищной нежности, что каркас личности не выдерживает температуры. Это не поддержка, это аннигиляция: моё эго просто плавится в её тепле, как воск в реакторе.
Она не лечит меня. Она меня переваривает.
Внутри меня что-то хрустнуло. Не кость.
Это сгорали мои воспоминания.
Детские обиды, амбиции, страх смерти, любовь к виски, ненависть к конкурентам — всё, из чего состоял «Артём», вспыхивало и превращалось в белый шум.
Меня колотило. Я чувствовал, как отваливаются куски моего характера, как обгорает краска с фасада моей личности. Я становился никем. Просто тёплой биомассой.

Я стоял у двери. Ноги дрожали, но держали.
Я мог бы уйти. Физически я был свободен.

— Артём? — её голос прозвучал не ушах, а сразу в затылке.

Я замер.
В комнате стало невыносимо, удушливо хорошо.

— Не уходи, — она села на кровати. Её глаза сияли в темноте, как два перегретых диода. — Ты не дойдёшь.

Я хотел огрызнуться: «Пошла к чёрту!».
Но вместо этого из горла вырвался жалкий всхлип.
— Почему? — прошептал я.

Она улыбнулась. Искренне. Смертельно.

— Потому что я расплавила твои опоры, милый. Твой страх, твою злость, твою самостоятельность. Я всё это сожгла. На чём ты будешь держаться там, снаружи? Ты расплескаешься на первом же перекрёстке.

Я посмотрел на свои руки. Они дрожали.
Она была права.
Без этого каркаса из боли и амбиций я не мог стоять вертикально. Гравитация мира раздавит меня.
Единственное место, где я могу сохранять форму — это её поле. В эпицентре этого ядерного взрыва любви.
— Иди ко мне, — сказала она, протягивая руки. От неё шёл такой мощный фон, что у меня заслезились глаза. — Я держу тебя. Пока я рядом, ты цельный.

Я должен быть в ужасе.
Я должен бежать, ползти, выгрызать себе путь на волю.
Но «я» больше нет. Остался только инстинкт мотылька.
Я отпускаю дверную ручку с моим отпечатком.
Ноги сами несут меня обратно. Не потому что я хочу. А потому что там, рядом с ней — единственное место, где не больно сгорать.

Я ложусь рядом. Она обнимает меня, и гул в голове становится оглушительным.
Последняя мысль, прежде чем сознание окончательно растворяется в белой вспышке:

Я расплавился.
И это — лучшее, что со мной случалось.

Три месяца.
Три месяца с тех пор, как эпидемия началась не с кашля, а с улыбок. Сначала люди становились спокойными. Потом — счастливыми. А потом их тела начинали мягко светиться изнутри, словно нагретый воск, теряя человеческую шероховатость. Голоса звучали не из гортани, а из самого воздуха.
Никакой крови. Лишь миллионы людей, тихо перетекающих в новую фазу существования.

Антон перевёл взгляд на датчик. Спаянный из планшета психо-сканер считывал уровень бета-ритмов.

УРОВЕНЬ УГРОЗЫ: СИНИЙ
ТЕМПЕРАТУРА ПСИХИКИ: НИЗКАЯ. ДОСТУП ЗАКРЫТ.

Хорошо. Холод держит форму.

— Пап? — голос Миши прозвучал глухо. Мальчик приподнял один наушник.

— Надень обратно! — рявкнул Антон. — Скрежет металла, я сказал! Раздражение — броня. Без неё мы поплывём.

Мальчику было восемь. Последний нормальный человек, которого Антон видел. Нормальный — значит несчастный, испуганный, цепляющийся за свою хрупкую ледяную форму.

— Я устал... — всхлипнул Миша. — Почему мы не можем выйти? Там солнце... Я в щель видел. Красиво. Дядя Саша гуляет...

— Дядя Саша мёртв, — Антон схватил сына за плечи. — То, что там ходит, — оболочка. Биомасса. Мед, в котором ты утонешь. Хочешь стать мёдом?

Миша заплакал.
Датчик мигнул зелёным: ВСПЛЕСК КОРТИЗОЛА. ЗАЩИТА УСИЛЕНА.

Слёзы — хорошо. Пока они страдают, они — Лёд.

Тяжёлая стальная дверь начала... петь.
Не стук, не лом. Вибрация — тонкая, почти музыкальная. Металл теплел на глазах. Краска пузырилась, светлея и осыпаясь золотистой пылью.

— Нашли... — Антон схватился за дробовик.
Хотя смысл? Выстрел в Тёплого — смерть для всех. Они не взрываются плотью, они взрываются эйфорией. Свет в замкнутом пространстве сметёт их за секунду.

Металл замка размягчился и стек вниз густой каплей.
Дверь отворилась сама, мягко, бесшумно.

На пороге стояла Лена.

Его жена.
Та, которую он выгнал в первый день Вспышки, заметив в её взгляде тот жуткий, нечеловеческий покой.

Теперь она была иной.
Кожа — ровная, лишённая всех следов времени.
Лицо — идеально симметричное.
Одежда струилась светом, словно вплавилась в тело.
А за её спиной — улица, преображённая до неузнаваемости. Трава, пробивающая асфальт ровным ковром. Кристальный воздух. Фиолетовое небо.

"Здравствуй, любимый", — сказала Лена.

Голос возник прямо в голове, тёплый и плотный, как доза морфия.

— Не подходи! — заорал Антон, наводя ствол. — Я ноги прострелю! Сделаю больно!

"Боль — это аварийный сигнал в замкнутой системе, — улыбнулась она. — Мы нашли источник сбоя и отключили его. Зачем тебе этот назойливый звонок, Антоша?"

Она сделала шаг.

Датчик взвыл.
УРОВЕНЬ УГРОЗЫ: КРАСНЫЙ. КРИТИЧЕСКИЙ НАГРЕВ.

Рукоять дробовика стала чужой, липкой.
Мысль "я могу сделать ей больно" вызвала не ярость, а волну стыда.
Это не его чувство.
Это её тепло, просачивающееся сквозь последние льдинки.

Окно. Она открывает его через вину.

— Мама! — Миша сорвал наушники и рванулся к ней.

— Стоять! — Антон попытался поймать сына, но воздух загустел. Движения стали вязкими.
Мальчик подбежал и замер, глядя в её сияющие глаза.

Он перестал плакать.
На его лице проступил мягкий, безмятежный покой.

— Пап... — сказал ребёнок. — Она не злая. Она... тёплая.

И Антон увидел это.
Расслабившуюся мимику, тихую улыбку, исчезнувший страх.
Как его собственное сердце, сжатое в ледяной ком, вдруг сделало первый тёплый удар.
Слишком тёплый.
Слишком честный.

Кожа Миши засияла мягким золотом.

"Он счастлив", — прозвучал в голове голос Лены.
На этот раз без давления, без уговора. Просто факт.
Самый страшный факт.
Его сын счастлив.
А он — последний, кто стоит на пути.

Мысль "Он счастлив" прозвучала в нём, как приговор. Не ей, а ему. Весь его мир — протоколы, запреты, холод — вдруг предстал не крепостью, а клиникой для умалишённых, которую он построил вокруг сына. Он три месяца защищал Мишу от монстров и вдруг с ужасом увидел: единственный монстр в этой комнате — это он сам. Он, с перекошенным от напряжения лицом, требующий, чтобы ребёнок вечно дрожал в темноте ради сомнительного права оставаться "собой". Права, которое сейчас показалось ему самой бессмысленной и жестокой валютой для расчёта с жизнью.

Он опустил дробовик. Не потому что сдался — потому что понял: стрелять не в кого.
Враг — это его собственный холод.
Его любовь, которая почему-то требовала, чтобы ребёнок дрожал в темноте.

Лена стояла неподвижно. Ждала.
И в этой тишине Антон впервые ощутил, насколько пустым стало его ледяное одиночество.

"Мы перестали быть отдельными каплями, — сказала Лена, и её голос был теперь похож на тихий шелест волн. — Мы — поверхность воды. Разве капля, слившаяся с океаном, может быть одинокой?"

Он шагнул к ним.
Не к свету — к сыну.
И не захотел возвращать ему старый, испуганный взгляд.

Это был окончательный взлом.
Через любовь, которой вдруг стало жалко его собственного холода.

— Хорошо, — прошептал Антон.
В его голосе не было поражения. Только тёплая, очень тихая благодарность.

Датчик мигнул последней строкой:
ФАЗА: ПРИНЯТИЕ.

После чего погас.
Температура подвала сравнялась с температурой остального мира.

Тёплая волна приближается. Следующая часть скоро...