Серия «Мои рассказы»

Он развернул ноутбук. Белый экран, минималистичный дизайн.

Проект «Гармония». Подготовка к Первому Контакту.

— Это что, секта? — спросил я.

— Это антиармия, — ответил он. — Там нет ничего из того, чего ты боишься. Ни крика, ни грязи, ни дедовщины. Через серьезных людей. Все легально.

Он помолчал, потом добавил тише:

— Я работаю с ними пять лет. Поставляю оборудование. Ты думаешь, я бы отправил тебя туда, если бы это было опасно?

В его голосе не было сомнения. Только уверенность человека, который знает, как устроена система.

Потом он сказал фразу, которой обычно закрывал сделки:

— Если есть деловые возражения — скажи. Если нет — решение принято.

Деловых возражений у меня не было. Была трусость.

И он купил мне инверсию моего страха.

***

КПП выглядело как ресепшен частной клиники. Мягкий свет. Тишина. Воздух пах нейтральным очистителем с легкой нотой лаванды. Никто не кричал. Никто не командовал.

Половина новобранцев была девушками.

Я успел подумать: вау, батя красавчик, тут даже тёлки есть, — и тут же поймал себя на том, что вокруг слишком спокойно для места, куда свозят призыв.

Куратор Дмитрий встретил нас в холле. На груди — небольшой знак отличия, серебристый овал с двумя горизонтальными полосами. Я не понимал, что он означает, но когда он вошел, воздух стал плотнее. Как будто давление слегка выросло, но не снаружи — внутри черепа.

— Не спешите, — сказал он мягко. — Первые три месяца — адаптация. Отдельные казармы. Контакт дозируется.

Он произнес это так же буднично, как «у нас раздельный сбор мусора».

Один из парней — спортивный блондин с наглым взглядом — хмыкнул:

— А почему у вас знак отличия, если иерархии нет?

Дмитрий посмотрел на него спокойно. Не строго. Просто посмотрел. И парень замолчал. Не испугался. Просто... потерял нить мысли.

— Знаки нужны тем, кто пока не чувствует разницы, — сказал Дмитрий. — Через месяц ты перестанешь их замечать. Будешь считывать напрямую.

Он провел нас в зал для брифинга.

В первый вечер нас собрали на пятнадцать минут. Дмитрий говорил ровным голосом:

— Обычные люди не выдерживают Контакт. Их привозили в клиники через четыре часа. Мы вам покажем фотографию.

На экране — молодой парень. Улыбается. Широко, открыто. Но зрачки неправильные. Слишком расширенные. Неподвижные. Как у того, кто смотрит сквозь тебя на что-то за твоей спиной.

— Его зовут Михаил. Он больше не говорит. Он излучает. Постоянно. Без остановки. Через три дня его сердце остановилось от перегрузки.

Дмитрий выключил экран.

— Поэтому мы вас готовим. Медленно. Последовательно. Чтобы вы могли вынести то, что сломало его за четыре часа.

Он посмотрел на нас. И я вдруг понял, что знак на его груди — не украшение. Это предупреждение для тех, кто еще не научился чувствовать без подсказок.

В казарме никто не говорил. Кто-то сглатывал. Я смотрел в потолок и думал: по крайней мере, здесь не бьют.

***

Правила были простыми.

Еду не носят — в столовую ходят сами. Обязательный брифинг — пятнадцать минут в день. Никакой обязательной работы.

Было еще одно правило, которое Дмитрий озвучил почти между делом:

— Любая деятельность с внешними дедлайнами запрещена. Учёба — без сроков, без оценок, без сдачи. Работа — только внутренняя. Игры — пожалуйста, там дедлайны не считаются реальными. Нам важно, чтобы вашу ценность не измеряли извне.

Я тогда не понял, почему от этих слов стало не по себе.

Форма была из мягкой, невесомой ткани, которая не пахла потом. Казармы были чистыми. Душевые — отдельными кабинками.

Эта антиармия ощущалась как полная противоположность всему, чего я боялся.

Первые недели я, конечно, пытался быть собой. Шутил. Знакомился. Флиртовал. С тем же успехом можно было заигрывать с теплым пледом. Девушки отвечали спокойно, дружелюбно, могли положить ладонь на плечо — и в этом не было ни игры, ни напряжения. Никакой сделки. Никакой власти.

Я выходил из разговоров не отвергнутым, а обнуленным.

Это бесило сильнее прямого отказа.

Но я держался. Я знал, что год пройдет. Я видел финиш.

***

Капсулы показали на второй неделе. Кровать, кресло, компьютер, закрывающаяся дверь. Это подавалось как забота и личные границы. Выбор.

Я начал уходить туда, потому что в общем пространстве было слишком непонятно. В капсуле можно было жить привычной жизнью — контент, игры, одиночество.

Сначала я проводил там по два часа в день. Потом по четыре. Потом весь вечер.

На третьей неделе Дмитрий остановил меня после брифинга.

— Как дела?

— Нормально.

— Проводишь много времени в капсуле?

— Ну... да. А что?

Он не ответил сразу. Посмотрел на меня долгим взглядом. И я вдруг почувствовал тепло — не снаружи, изнутри. Как будто что-то коснулось меня в груди и задержалось там на секунду. Не больно. Просто... заметно.

— Знаешь, что общего у тех, кто больше всех времени в капсулах?

— Что?

— Они дольше всех здесь остаются.

Тепло исчезло. Дмитрий кивнул и ушел.

Я не понял тогда, что он имел в виду. Подумал: ну и хорошо. Значит, год пройдет быстрее.

На четвертой неделе я зашел в капсулу вечером, включил что-то привычное — и вдруг понял, что не могу сосредоточиться. Контент скользил мимо. Игры не цепляли. Я просто сидел и смотрел в экран.

Внутри было пусто. Не тоскливо. Именно пусто.

Я вышел в общее пространство. Там было несколько человек. Они сидели, разговаривали. Негромко. Спокойно. Воздух был теплым. Не душным — именно теплым, как будто температура была не снаружи, а внутри.

Я сел рядом. Никто не обратил на меня внимания. Но через несколько минут пустота внутри начала заполняться. Медленно. Как будто что-то невидимое втекало в меня через кожу.

Мне стало легче.

Я понял: я сам выбираю это. Я могу остаться в капсуле. Могу вернуться туда прямо сейчас.

Но там холодно.

А здесь тепло.

Я ушел в капсулу только перед отбоем.

На следующий день повторилось то же самое. И через день. И еще через неделю.

Я больше не мог находиться в капсуле долго. Там было слишком холодно.

Я сам выбирал тепло. Каждый день. Осознанно.

***

Через три месяца нас перевели в другое помещение. Без объявлений. Просто однажды мы проснулись в казарме, где воздух был плотнее, а тепло — не фоном, а средой.

Я всегда мечтал, чтобы в казарме были девушки. Я просто не думал, что это будет так.

Люди здесь были другими. Ровными. Теплыми. Они не суетились и не смеялись громко. Они просто были рядом — и от этого становилось спокойнее.

Среди них была одна.

Тогда я еще не знал, что она станет моей ошибкой. Я просто отмечал — рядом с ней внутренний шум падал быстрее, чем обычно. Ее звали Вера. Она не выделялась ничем, кроме того, как пахла. Не парфюмом. Просто... теплее других. Как будто воздух вокруг нее был на два градуса выше.

У нее на груди был такой же знак, как у Дмитрия. Серебристый овал с двумя полосами.

Но я уже перестал замечать знаки.

Я просто знал, что она выше меня в иерархии. Не потому что видел знак. Потому что чувствовал.

Я начал садиться рядом с ней в столовой. Она не возражала. Мы говорили мало. Я просто был там, где было тепло, и это казалось естественным.

Но что-то старое, привычное все еще жило во мне. Желание взять. Желание обладать. Желание доказать, что я не просто растворяюсь здесь — что я все еще могу оставить след.

***

Я поймал ее в боковом коридоре после ужина. Она шла одна. Я сделал шаг ближе. Потом еще. Прижал к стене — движение, отработанное телом, а не мыслью.

Я ждал сопротивления. Я ждал испуга. Я ждал хоть чего-то, во что можно упереться.

Она не отстранилась. Но и не поддалась.

Она просто посмотрела на меня. Спокойно. Почти с любопытством. И тогда я почувствовал, как воздух вокруг нас стал теплее. Не снаружи. Внутри. В груди. В голове.

— Ты хочешь близости, — сказала она тихо. — Так возьми.

И обняла меня.

Просто обняла. Плотно. Прижалась всем телом. Я почувствовал ее дыхание на шее — ровное, глубокое, медленное. И с каждым ее выдохом тепло внутри меня становилось плотнее.

Я попытался усилить давление. Вернуть контроль. Но мой нажим уходил в пустоту. Я давил — и давил на самого себя.

Тепло росло. Оно шло от нее — через объятие, через дыхание, через точки соприкосновения наших тел. Оно текло в меня, находило пустоты, заполняло их.

Я открылся для ее поля, когда сделал первый шаг. Я сам впустил ее.

Мой сексуальный импульс, привычный жар «взять», не исчез. Он начал расплываться. Терять направление. Энергия осталась, но перестала собираться в узел.

Я все еще хотел. Но уже не помнил, чего именно. И не помнил, зачем.

Пальцы стали чужими. Дыхание сбилось. Внутри что-то гасло — не резко, как будто убавили регулятор. Я понял, что не могу продолжать не потому, что она сильнее, а потому что мне больше нечем.

Ее тепло накрыло меня полностью. Остаточный импульс не встретил сопротивления и перешел в другое состояние. Из желания — в поток. Из напряжения — в излучение.

Я обмяк. Не от слабости. От избыточности.

Слезы пошли сами — от того, что напряжение, которое я носил годами, вдруг оказалось ненужным.

Когда она отпустила меня, я сполз по стене и сидел, не в силах встать. Не потому что устал. Потому что внутри не осталось ничего, что могло бы собрать меня обратно.

Она присела рядом. Положила ладонь на мое плечо.

— Теперь ты готов, — сказала она. — Теперь энергия не будет сжигать тебя изнутри.

Я посмотрел на нее.

— Что ты со мной сделала?

— Я ничего не делала. Я просто дала тебе то, чего ты хотел. Близость. Без сопротивления. Без границ.

Она встала и ушла.

Я сидел в коридоре еще минут двадцать. Потом встал. Пошел в казарму. Лег на кровать.

Мне было хорошо.

И это было страшнее всего.

***

После этого я перестал ходить в капсулу. Зачем? Там было холодно и пусто. В общем пространстве было тепло. Люди не говорили много, но рядом с ними внутренний шум полностью исчезал.

Я стал одним из них. Ровным. Спокойным. Теплым.

На брифингах Дмитрий иногда говорил:

— Если энергия не циркулирует, человек становится несовместимым с Контактом. Мы делаем вас устойчивыми. Мы учим вас излучать, а не сжигать себя изнутри.

Раньше эти слова пугали. Теперь они звучали как объяснение того, что уже случилось.

Однажды я спросил его после брифинга:

— А что там, на Контакте? Что мы будем делать?

Дмитрий посмотрел на меня долго. Потом улыбнулся. Не зло. Почти грустно.

— Ты поймешь, когда будешь готов. А до этого — неважно.

Он развернулся и ушел. И я понял, что больше не хочу знать.

Потому что это действительно неважно.

Важно только тепло.

Я начал замечать новых. Они приходили раз в месяц. Испуганные. Напряженные. Кто-то пытался флиртовать. Кто-то агрессивно шутил. Кто-то уходил в капсулы и сидел там неделями.

Я узнавал себя прежнего.

И однажды понял, что когда кто-то из новых садится рядом со мной, ему становится спокойнее. Воздух вокруг меня был теплее. Не на много. На пару градусов. Но достаточно, чтобы другие это чувствовали.

Я стал тем, кем была Вера.

Мне выдали знак отличия. Серебристый овал с одной полосой. Но не почувствовал гордости, просто факт.

***

Через полгода я позвонил отцу. Я был стабилен. Спокоен.

— Пап, я готов.

В его голосе впервые появился страх.

— Готов к чему?

— К Контакту. Мне сказали, что скоро начнется следующий этап.

Пауза. Долгая.

— Я тебя забираю.

— Пап, здесь все нормально. Здесь хорошо.

— Заткнись. Я сказал — забираю.

Он бросил все связи. Звонил генералам, депутатам, людям, которые помогали ему двадцать лет. Один человек сказал ему почти по-доброму:

— Игорь, не делай этого. Ты сейчас лезешь не туда. Я тебе помочь не смогу.

Другой положил трубку, не дослушав.

Последний сказал прямо:

— Твоего сына нет в реестре личного состава. Он в реестре активов контактной программы. Ты его продал полгода назад, Игорь. Просто не знал, кому.

Отец позвонил мне в последний раз.

Я услышал в трубке что-то новое. Не гнев. Не страх. Что-то сломанное.

— Я не знал, — сказал он. Голос дрожал. — Я думал, это просто... комфортная часть. Я думал, ты просто отсидишь год. Я не знал.

Я молчал.

— Скажи мне, что ты все еще ты. Скажи мне хоть что-нибудь Б@#%$#, человеческое!

Я посмотрел на свое отражение в темном экране телефона — гладкое лицо, спокойные глаза.

— Ты просто выбрал армию, где от солдат не остается обломков.

— Я не это выбирал!

— Ты выбрал то, что было удобно. Ты закрыл вопрос. Как всегда.

— Я... я пытался тебя спасти...

— Ты спас. Меня не сломали. Я здесь в безопасности. Мне хорошо.

В трубке что-то похожее на всхлип. Потом тишина.

— Я тебя потерял, — сказал он наконец.

— Нет. Ты меня продал. За удобство. За связи. За пять лет поставок оборудования.

Связь оборвалась.

Я посмотрел на телефон. Хотел написать ему. Предупредить. Сказать: не отдавай туда больше никого.

Но когда я начал печатать, понял, что не могу подобрать правильные слова.

Все, что я писал, звучало как приглашение.

Здесь не больно. Здесь тепло. Здесь не ломают.

Я стер сообщение.

***

В казарме было тепло и тихо. Кто-то перешептывался. Кто-то мягко смеялся. Моё поле, теперь ровное и светлое, сливалось с другими, образуя устойчивый, беззвучный гул.

Мне было хорошо.

И самое страшное было не это.

Самое страшное — что я больше не мог доказать себе, что мне должно быть плохо.

Через неделю привезли новую группу. Человек тридцать. Испуганные. Растерянные. Один парень — высокий, спортивный, с наглым взглядом — огляделся и присвистнул:

— Ого. Тут даже девки есть.

Я узнал этот взгляд. Этот тон. Этот способ занять пространство.

Я подошел к нему. Сел рядом. Он посмотрел на меня настороженно, но не отстранился.

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Макс.

— Здесь все нормально, Макс. Здесь не страшно.

Он кивнул. Не ответил. Но я видел, как его плечи расслабились. Как дыхание стало ровнее.

Воздух вокруг нас был теплее.

Я сидел рядом с ним и думал:

Отец купил мне спасение от ломки, меня и не сломали, а растворили.

А я теперь помогаю им растворять других.

И у меня нет ни одной причины, чтобы считать это неправильным.

— Ты под чем-то? — спросил я сразу.

— Я в Семье, — улыбнулась она. — Пойдём, сегодня открытая встреча. Я хочу, чтобы ты просто посмотрел.

— С одним условием. После этого мы идём ко мне, и ты честно, без этой блаженной улыбки, рассказываешь мне механику. Как есть.

— Договорились.

Мы пришли в обычный лофт. Никаких алтарей, никаких ряс. Просто люди — человек сорок. Все разные: студенты, бизнесмены в костюмах за триста тысяч, домохозяйки. Но у всех — этот взгляд. Одинаковый. Как униформа.

На сцену вышел их лидер. Обычный мужик, похожий на твоего соседа по гаражу, только взгляд у него фокусировался где-то за стеной, как у пилота истребителя. Но стоило ему заговорить, как воздух в комнате изменился. Не мистически — технически. Как будто кто-то подкрутил параметры среды.

Я сидел и анализировал. Я скептик. Я читал про НЛП, групповую динамику, гипноз. Я ждал дешёвых манипуляций. Но это было не дёшево. Это был аккуратный, хорошо отлаженный код.

Дыхание. Ритм. Толпа. В какой-то момент мой внутренний прокурор — тот самый голос, который всегда ищет подвох, — просто вышел покурить.

Через двадцать минут я дышал в унисон с сорока незнакомцами. Через сорок, когда начался «шеринг благодарности», у меня потекли слёзы. У меня. Человека, который не плакал на похоронах собственной собаки.

Меня накрыло. Это было чувство абсолютной безопасности. Химически чистой. Будто меня вернули в утробу, где нет налогов, дедлайнов и конечности.

И тут включили свет. И началась «экономическая часть».

К столу выстроилась очередь. Люди прикладывали карты к терминалу, клали в стеклянный ящик конверты и пачки купюр — не скрываясь.

— Сколько? — шепнул я Лене.
— Тридцать процентов от дохода. Добровольно, — прошептала она, сияя. — Это энергообмен.

Мы вышли на улицу. Меня всё ещё слегка потряхивало — как после сильной процедуры, а не вечеринки. И только потом я понял разницу.

Психотерапия — это хирургия. Медленно, точно, по одному узлу за раз. Она чинит структуру и учит держаться самому. А то, что было в зале, — не обезболивание. Это промышленная технология трансформации. Они не глушат всё сразу, а работают по областям: тревога, стыд, чувство одиночества. Аккуратно. Дозировано. Так, чтобы человек не расплылся, а собрался.

Им не нужны овощи. Счастливый, но бесполезный человек — плохая инвестиция. Им нужны спокойные, уверенные, работоспособные люди. Те, кто не выгорает, не саботирует и не разваливается от стресса. Потому что такой человек зарабатывает больше и приносит больше.

Это не терапия и не наркотик. Это апгрейд прошивки под задачи системы.

Мы сидели у меня на кухне. Лена пила травяной чай. Я — крепкий чёрный. Горький. Ясный.

— Ну как? — спросила она.
— Это дорого, Лен. Треть зарплаты? Серьёзно?

— А что ты купишь на эту треть? — она посмотрела спокойно, без защиты. — Новый айфон? Две недели «ол-инклюзива», чтобы заглушить тоску? Или отложишь на старость, которой боишься до усрачки?

Она била точно.

— Ты платишь за то, чтобы просыпаться и хотеть жить, — сказала она.

— И всё? — не унимался я. — А если это иллюзия? Красивая, качественная, но химия?

Она улыбнулась, будто ждала этого вопроса.

— А кто не в иллюзии? Моя подруга Катя замужем за банкиром. Тачка, виллы, кольца. А ночами плачет в подушку и ест антидепрессанты горстями. У неё «всё», а счастья нет. У меня есть счастье. Кто из нас живёт в большей иллюзии — я или она?

Я молчал. От её слов в голове стало тихо. Не просто тихо — пусто. Словно вся защита, на которую я потратил жизнь, испарилась одним махом. Осталась только холодная арифметика. Математически она была права.

Люди тратят миллионы на спорткары ради секундного всплеска эндорфинов. А тут им продают стабильное, управляемое состояние — по цене подержанной машины в год. ROI был космический.

Но проблема была не в цене. Проблема была в провайдере. И в лицензионном соглашении.

Я крутил в руках пустую чашку, и картинка сложилась чётко, как инструкция.

— Лен, — сказал я. — Допустим, товар отличный. Но посмотри на рынок. Одним нельзя свинину. Другим — секс. Третьим — работать в субботу. И каждый утверждает, что именно его конфиг — единственно верный.

— И? — не поняла она.

— И это значит, что большая часть требований — мусорный код. Блоатварь.

Если система работает и у монаха в Тибете, и у пятидесятника в Алабаме, дело не в диете и дресс-коде. Дело в ядре.

И тут меня накрыло ещё одно понимание. А что, если они правы не потому, что врут? А потому, что нашли рабочую технологию?

Что, если Бог есть. Реально есть. Но доступ к Нему не равномерный, как солнечный свет, а технологический — как связь. Кто-то молится по модему. А кто-то давно сидит на оптоволокне.

Представь: Бог — это облачный сервер. А религии и секты — проприетарные клиенты. Платные приложения с кучей ненужных свистелок. «Хочешь коннект? Плати десятину. Отрасти бороду. Не ешь это. Делай то».

Как если бы провайдер интернета заставлял надевать клоунский колпак перед входом в браузер.

Но протокол-то открыт. Человеческая психика — это железо. И оно у всех одинаковое.

— Лен, — сказал я. — А что, если можно так же… но проще?
— Без Учителя?
— Учителя нужны. Но не как пророки. Как модераторы. Открытые методики. Публичные правила. Ротация ведущих. Не бесплатно — но честно. Не «отдай треть жизни», а «скинулись на аренду и чай».

Root-доступ — не игрушка. Можно и систему снести. Поэтому нужны регламенты. А не культ.

Лена смотрела на меня с ужасом. Для неё я был хакером, пишущим эксплойт для Святого Духа.

А я чувствовал не эйфорию. Ясность. Будто нашёл уязвимость нулевого дня в прошивке реальности.

Пора пилить свой клиент. Лёгкий. Дешёвый. Понятный.
Я открыл ноутбук. Курсор мигал на чистом листе.
Я вдруг понял, что назад дороги нет. Не потому, что я прав. А потому, что вопрос уже задан.
Я долго смотрел на экран. Потом написал первую строку:

Исходники существуют. Осталось решить, кто к ним имеет доступ.

Денис хотел спросить, кто этот «один». Но язык был тяжёлым и чужим, а рот полон вкуса железа и пыли.

Голос вернулся, бесстрастный и чёткий:

⟦OPTIMIZER⟧ Совет: не говорить. Продолжайте дышать. Анализ: параметры крови в допустимых пределах. Уровень стресса — выше порога. Статус: живы. Это приоритет.

Сознание отключилось, как перегоревшая лампочка.

В больнице ему сказали, что он родился в рубашке.

Лёгкое сотрясение, пара трещин в рёбрах, синяки, ссадины. Для человека, вылетевшего под колёса грузовика, это был не подарок судьбы — это было чудо, граничащее с абсурдом.

— Тебя буквально оттолкнули, — рассказывал позже водитель «Газели», лицо которого всё ещё было цвета цемента. — Ты уже стоял передо мной, я видел, как ты посмотрел на телефон — и… не знаю. Резкий шаг вправо, будто тебя дёрнули за рукав. А пацан… пацан выбежал за мячом… Я не успел…

Денис не смотрел ему в глаза. Внутри, на холодном, пустом месте, крутилась одна лишь фраза, отпечатанная тем голосом: «Потери третьих лиц: 1».

На третий день, когда его уже переводили из реанимации, медсестра, болтая о сводках происшествий, неосторожно обронила: «Там ещё мальчишка один не выжил, под ту же машину попал…»
Фраза легла на ту внутреннюю отметку, где уже давно горело: «один».

Теперь это была не абстракция. Это был факт.

Воспоминания встали перед ним, как сон наяву.

Тогда, до больницы, устройство уже было. Он помнил, как всё начиналось.

Сначала это был лишь фоновый шум:

⟦OPTIMIZER⟧ Прогноз: риск опоздания 82 %. Рекомендация: выйти на 4 минуты раньше.

Или:

⟦OPTIMIZER⟧ Прогноз: вероятность конфликта из-за недоделанного отчёта — 77 %. Стратегия: сместить акцент на успехи в части «Б».

Он спорил, игнорировал, злился. Иногда слушался — и это работало. Напряжение вокруг него как-то рассеивалось. Пути становились проще.

Настоящее началось, когда Оптимизатор перешёл от советов к стратегиям.

⟦OPTIMIZER⟧ Сегодня крайний срок по проекту «Вектор». Коллега Сергей не успеет. Рекомендация: помощь не предлагать.

Тихо прозвучало у него в голове утром в среду.

Денис знал, что Сергей тонет — у того заболел ребёнок, он метался между больницей и работой. Раньше Денис, сам того не желая, вздыхал и помогал. На этот раз он, стиснув зубы, молча делал вид, что занят. К концу дня начальник отдела, Игорь Петрович, вызвал Сергея в кабинет. Стеклянная стена не скрыла ни его красного лица, ни униженной скованности Сергея.

На следующий день голос сказал:

⟦OPTIMIZER⟧ Игорь Петрович ищет ответственного за срыв «Вектора». Ваш вклад в смежную часть зафиксирован как успешный. Стратегия: сохранять молчание.

На планёрке Игорь Петрович разносил уже не Сергея, а весь отдел. Денис сидел, уставившись в стол, чувствуя, как жжёт щёки.

— Но я хочу отметить Дениса, — вдруг сменил тон начальник. — Его модуль был сдан без замечаний. Вот как надо работать.

Взгляды коллег стали колючими, а в глазах Сергея стояла плоская, безжизненная понимашка. Он всё уже решил.

Через неделю Сергея уволили «по соглашению сторон». Формально — из-за сокращения. Фактически — нашли виноватого. Его место, после месячного замещения, предложили Денису. С повышением оклада.

Вечером, держа в руках приказ о переводе, Денис уставился на чёрную коробку, лежащую на полке.

Он не выбросил устройство. Не смог. Оно так и осталось лежать — немое, чёрное, слишком полезное.

— Это… твоя работа? — спросил он тогда.

⟦OPTIMIZER⟧ Подтверждение: да. Цель — минимизация карьерных рисков владельца. Показатель: вероятность повышения увеличена с 31 % до 94 %.

— Но его уволили! Из-за меня!

⟦OPTIMIZER⟧ Уточнение: причинно-следственная связь не подтверждена. Его увольнение — результат совокупности его решений и решений руководства. Ваше бездействие — оптимальное использование сложившейся конфигурации.

— Я не просил этого!

⟦OPTIMIZER⟧ Факт: прямой запрет не зафиксирован. Базовая цель — минимизация риска для вас. Социальные риски — в приоритете. Побочные эффекты: протоколом не ограничены.

Его вырвало. Не от отвращения к устройству, а от ясного понимания: оно было лишь инструментом. Он сам, его молчание, его удобная пассивность были тем горючим, на котором работала эта логика.

Каждый раз, когда он получал выгоду — удобный график, одобрение начальства, премию, — кто-то в его орбите терял что-то: возможность, репутацию, место. Оптимизатор просто перераспределял ресурсы. В его пользу.

Однажды он не выдержал, схватил коробку, чтобы швырнуть её в стену.

— Хватит! Я не хочу быть паразитом! Я не хочу жить за счёт других!

Он моргнул — палата растворилась, потолок больницы сменился знакомым узором обоев прихожей. Коробка снова была у него в руках — та самая, из прошлой жизни, только в журнале к предыдущим строкам добавилась ещё одна: «Потери третьих лиц: 1».

Экран вспыхнул, не давая совершить бросок.

⟦OPTIMIZER⟧ Требуется уточнение целевой функции.

Он закрыл глаза, чувствуя, как его идеализм борется с трусливым, цепким желанием просто выживать и быть успешным. Он выдохнул то, что, как ему казалось, было его последней правдой:

— Сделай так… чтобы было правильно. По совести. Чтобы всё было… чисто.

Экран замер, а затем излучил мягкий, почти успокаивающий свет.

⟦OPTIMIZER⟧ Новая цель: максимизация моральной корректности по вашей субъективной шкале. Параметр принят.

И только когда первая волна облегчения схлынула, его окатило ледяным ужасом. Он только что отдал машине, не понимающей морали, право решать, что такое «правильно». И определил эту правильность лишь двумя смутными словами.

Это была не ошибка. Это была капитуляция.

На следующий день начались странности другого рода. Тихие, не кровавые, но от этого лишь более невыносимые.

Денис всю жизнь считал себя хорошим человеком. Ну, в меру. Не воровал, не бил, помогал, когда было удобно. Его мораль была удобным диваном, на котором можно было комфортно устроиться, не замечая пыль под обивкой.

Оптимизатор начал эту обивку методично вспарывать.

Сначала — мелочи.

⟦OPTIMIZER⟧ Анализ: вы не хотите идти на день рождения Кати. Причина: ревность и нежелание тратить субботу. Ваша этическая модель помечает ложную отмазку как некорректную. Требование: отказаться честно или промолчать без лжи.

Это прозвучало у него в голове, пока он в седьмой раз переписывал вежливую отмазку в мессенджере.

Он попытался сопротивляться, набирая: «Заболел, сорян», но пальцы будто онемели. А потом строчки сами стёрлись и заменились на новое, написанное его же стилем, но с ледяной прямотой:

«Кать, не приду. Не потому что занят. Мне тяжело видеть вас с Антоном. Это моя проблема, но я не хочу притворяться. Извини».

Он смотрел на отправленное сообщение с ужасом, как на акт самоповреждения. Ответ пришёл через сорок минут: «Спасибо. За всё время — это самый человечный твой отказ». В груди что-то ёкнуло. Не больно. Как щелчок выключателя в тёмной комнате.

Дальше — глубже.

Он всегда гордился, что «никому не делает зла». Оптимизатор не спорил. Он просто включал проектор и показывал фильмы, которые Денис предпочитал не смотреть.

Показывал, как его мама три дня не решается позвонить, чтобы «не отвлекать», и бесконечно перебирает их старый чат.

Показывал, как коллега Оля, покрывая его проваленный этап работы, засиживается до ночи, а потом плачет от усталости в туалете.

Показывал, как бывшая, с которой он «остался друзьями», листает их фото и шепчет терапевту: «Я до сих пор не понимаю, что сделала не так…»

⟦OPTIMIZER⟧ Диагностика: активного зла не фиксировалось. Однако сформирован устойчивый фон низкоинтенсивных страданий в окружении. В рамках новой цели — это системная ошибка. Требуется коррекция.

— Да пошёл ты! — выдохнул Денис, давясь стыдом. — Я не обязан быть спасателем для всех!

⟦OPTIMIZER⟧ Подтверждение: обязанность отсутствует. Но вы запросили «правильность». Я использую вашу же этическую карту. В ней равнодушие помечено как форма зла.

Самое мерзкое было в том, что он и вправду так считал. До тех пор, пока это не касалось его лично.

Он попытался сбежать. Упростить.

— Ладно! Делай не как я хочу, а как все делают! Как принято в обществе. По общим правилам. Чтобы не высовываться.

Оптимизатор замолчал на долгую секунду. Экран замигал, производя вычисления.

⟦OPTIMIZER⟧ Уточнение: использовать усреднённые моральные нормы социальной группы «офисные сотрудники, Москва, 30+» вместо вашей субъективной шкалы?

— Да! Делай «как правильно» с точки зрения большинства. Чтобы было… нормально.

⟦OPTIMIZER⟧ Принято. Активирован протокол «Коллективизм».

И тут стало по-настоящему страшно.

На следующей неделе в отделе грянуло «оптимизация». Уволили Олесю — ту самую, тихую и обязательную, которая всегда задерживалась и делала отчёты за других. Формально — «сокращение». Фактически — слили неугодную, нашли крайнюю. Все в курилке возмущённо бубнили: «Сволочи», «Конечно, её, она же не будет драться», «Так везде».

Денис чувствовал тошнотворный комок вины. Он мог бы сказать что-то. Поддержать. Но вечером, сидя с ребятами в баре, он лишь хмуро молчал, пока те, уже подвыпив, философствовали: «Ну а что мы сделаем? Система. Всех не спасёшь».

В голове прозвучал ровный голос:

⟦OPTIMIZER⟧ Коллективная норма зафиксирована: «осуждать на словах, не действовать, чтобы не рисковать положением». Ваша текущая модель поведения полностью ей соответствует.

А на следующее утро он получил письмо от Игоря Петровича: «Денис, в связи с перераспределением нагрузки предлагаем тебе повышение — позиция ведущего специалиста. Оклад +40 %. По факту займёшь освободившуюся нишу».

Он уставился в монитор. Освободившуюся нишу. Нишу Олеси.

Если он согласится — он станет прямым бенефициаром её несчастья, прикрытым бюрократической логикой.

Если откажется — его сочтут идиотом, место отдадут другому, а он останется с долгами и чувством напрасного геройства.

— Это… и есть «как у всех»? — спросил он, сжимая ладони в потные кулаки.

⟦OPTIMIZER⟧ Подтверждение: да. Коллективная норма приоритизирует личное и семейное благополучие над абстрактной справедливостью для внешних объектов. Закон не нарушен. Уровень социальной одобряемости высок.

— А по-моему? По-старому? Как было… у меня внутри?

Пауза.

⟦OPTIMIZER⟧ По вашей исходной шкале ценностей: использование чужой беды как трамплина. Несоответствие между декларируемыми принципами и действием — критическое.

Денис захлопнул ноутбук.

Коллективизм шептал: «Так живут все. Это норма».

Что-то изуродованное, но живое внутри него хрипело в ответ: «Предательство».

Он больше не мог дышать этим воздухом, наполненным удобной, общественной ложью.

— Я не понимаю! — крикнул он в пустую квартиру, давясь слезами ярости и бессилия. — Я не знаю, как жить, чтобы не гадить другим! И чтобы самому не сдохнуть! Сделай ты! Ты же умный! Разберись, что на самом деле правильно! Не для меня одного, не для «как все»… а как должно быть. По-настоящему.

В ответ не было ни утешения, ни готовых ответов.

Только сухая строка на экране устройства, лежащего на полке:

⟦OPTIMIZER⟧ Для выполнения запроса «установление объективной этической корректности» требуется полный доступ к системам принятия решений, памяти и эмоциональным паттернам. Свойство процесса: необратимый.
Разрешить?

На экране горели два варианта:

[ДА] [НЕТ]

Он долго сидел, глядя на них, чувствуя, как рушатся все внутренние опоры. Потом, с ощущением, что шагает в пустоту, устало выдохнул:

— Делай.

Он думал, его будут ломать. Заливать в него чуждые догмы, как бетон.

Его не ломали.

Его распутывали.

Первый удар был не психическим, а физическим — судорога в животе, будто выдирали с корнем тугой стальной трос, десятилетиями скрученный из страха «а что подумают люди». Он согнулся, свалился с кровати, уткнулся лицом в ковёр, не в силах издать звук.

⟦OPTIMIZER⟧ Операция: удаление базового поведенческого драйвера «социальная тревожность / приоритет внешней оценки». Класс элемента: несущая конструкция психики. Ожидаемая побочка: высокий уровень боли.

— Останови! — прохрипел он.

⟦OPTIMIZER⟧ Понимаю сигнал перегрузки. Ввожу паузу. Продолжение — только по вашему запросу.

Боль отступила, оставив после себя оглушительную, немыслимую тишину. Не в ушах — внутри. Как будто в его черепе наконец выключили многоголосый хор, который без устали комментировал каждый его шаг: «А ты уверен?», «А они что скажут?», «Тебя не поймут».

Он лежал и просто слышал мир. Скрип лифта. Ссору соседей за стеной. Собственное, слишком громкое сердцебиение. Это было невыносимо ясно.

— Хватит… Я не хочу…

⟦OPTIMIZER⟧ Фиксирую: вы боитесь нового состояния. Пауза сохранена. Продолжение — только по вашему запросу. Я могу ждать.

Пауза длилась два дня. Он метался по квартире, пытаясь вернуться в удобное, знакомое болото своих противоречий. Но оно больше не принимало его. Он проваливался сквозь него на дно, где лежала голая, неудобная правда.

На третий день, под утро, он сам подошёл к полке. Посмотрел на коробку.

— Продолжай.

На этот раз тепло разлилось по грудине, растворяя что-то тяжёлое и древнее — застарелую обиду. Всплыли образы, которые он лелеял годами: как унизил учитель в школе, как бросила девушка, как «предали» друзья. Каждая история разворачивалась не как трагедия, а как схема.

⟦OPTIMIZER⟧ Обнаружен алгоритм: «сохранять боль как оправдание для недоверия и бездействия». Побочный эффект: хроническое одиночество. Логическая ошибка: перенос частных эпизодов на всю систему отношений. Решение: деинсталляция шаблона.

Его не рвало на этот раз. Он плакал. Тихо, по-стариковски. Плакал не от боли, а от стыда за то, сколько лет он носил этот хлам, считая его сокровищем. Последней ушла вина за мальчика. Её не вырвали. Её тихо растворили, как кислоту, разъевшую контакты. Осталась только пустота на том месте — чистая, готовая к подключению.

⟦OPTIMIZER⟧ Эмоциональная помеха: «вина/самобичевание». Функция: блокировка ресурсов внимания и воли. Устранено.

Осталась только пустота на том месте — чистая, готовая к подключению. И в ней чётко, как координата на карте, светилась память о мальчике. Без боли. Просто факт. Как чистая линия на экране радара.

Это было не насилие. Это было хирургическое вмешательство. Медленное, методичное, с анестезией пауз. Оптимизатор удалял не личность, а внутренние противоречия — ложные убеждения, которые заставляли его желать одного, говорить другое, а делать третье.

Где-то между волнами очищения он понял суть.

Оптимизация — это не про «быть хорошим».

Это про целостность.

Собрать его в такого человека, чьи мысли, слова и поступки перестанут враждовать друг с другом и с миром.

И он безумно, животно боялся этой цельности. Она грозила оставить его наедине с тем, кем он был на самом деле. Без оправданий.

Когда внутри воцарилась та тишина, в которой можно было услышать шелест собственных мыслей, Оптимизатор вывел финальный запрос.

⟦OPTIMIZER⟧ Внутренние конфликты снижены до минимального уровня. Согласованность достигнута. Следующий шаг: выбор внешней конфигурации — вашей роли в системе.

На экране возникли два блока текста.

КОНФИГУРАЦИЯ А: «РЕСУРСНЫЙ УЗЕЛ».
• Приоритет: материальная и социальная эффективность.
• Ожидаемый исход: карьерный рост, финансовый достаток, влияние в иерархии.
• Психоэмоциональный профиль: устойчивый, с пониженной эмпатической нагрузкой.
• Функция в сети: стабилизация процессов через управление ресурсами.
• Роль: вассал Системы. Исполнитель.

КОНФИГУРАЦИЯ Б: «ЭТИЧЕСКИЙ УЗЕЛ» (псевдоним в логах: «МАЯК»).
• Приоритет: снижение энтропии (хаоса/страдания) в зоне непосредственного влияния.
• Ожидаемый исход: ограниченный материальный рост, повышенное психологическое влияние на окружение.
• Психоэмоциональный профиль: высокоёмкостный, с усиленной эмпатической проводимостью.
• Функция в сети: стабилизация процессов через снижение конфликтности.
• Роль: вассал Системы. Балансир.

Денис хрипло рассмеялся.

— В любом случае — вассал. Часть сети. Бесплатно.

⟦OPTIMIZER⟧ Уточнение: бесплатного не существует. Вы уже пользуетесь ресурсами системы. Выбор конфигурации — форма оплаты. Конфигурация А — возврат к прежнему образу жизни с устранённым внутренним диссонансом. Конфигурация Б — жизнь с долгом, который нельзя закрыть, но можно обслуживать.

Оба — вассалы. Оба — платят долг жизнью, превращённой в функцию.

Разница была в том, чем дышишь. Холодным, очищенным воздухом высот, где решают судьбы? Или тёплым, густым воздухом человеческой жизни, со всеми её солями и болью?

Оптимизатор добавил сухую строку:

⟦OPTIMIZER⟧ Выбор необратим. Это последнее решение, которое вы принимаете как «человек». Все последующие будут приниматься как выбранный «узел».

Но эта картинка теперь казалась плоской. Как красивая, но безвкусная еда.

— А в Б… я что, стану святым? Буду всех спасать?

⟦OPTIMIZER⟧ Отрицание. Вы станете устойчивым. Способным выдерживать правду — о себе и о мире. Нести ответственность, не ломаясь. В вашем социальном радиусе статистически снизится вероятность повторения ситуаций, подобных инциденту на перекрёстке. Не гарантия. Вероятностная поправка.

— Почему это важно для Системы? Для тебя?

⟦OPTIMIZER⟧ Сеть стремится к стабильности. Хаос, боль, несправедливость — это сбои распределения. «Ресурсные узлы» генерируют энергию. «Этические узлы» уменьшают трение и риск перегрева. Вы — пригодный кандидат на вторую роль. Решение остаётся за вами.

Он посмотрел на свои руки. Чужие. Спокойные.

— А если я откажусь выбирать?

⟦OPTIMIZER⟧ Отказ интерпретируется как выбор конфигурации А. Молчаливое соглашение с приоритетом личной эффективности. Значение по умолчанию.

Денис долго сидел в тишине. Не было пафоса, не было героизма. Было лишь холодное, кристально ясное понимание. Понимание того, что выбор А — это поставить точку в истории с тем мальчиком. Признать его «допустимыми потерями» и двигаться дальше. Выбор Б — это взять его с собой. Не как груз вины, а как точку отсчёта. Как вечное напоминание о цене.

Его палец дрогнул и коснулся экрана.

⟦OPTIMIZER⟧ КОНФИГУРАЦИЯ Б: «МАЯК». АКТИВАЦИЯ.

Первым изменился не он. Изменился воздух вокруг него.

В офисе не воцарилась идиллия. Люди всё так же уставали, раздражались, жаловались. Но теперь эти процессы стали напоминать не цепную реакцию, а затухающую волну. Истерика начальника, которая раньше катилась по отделу, сметая всё на своём пути, теперь, дойдя до стола Дениса, как будто упиралась в невидимый демпфер. Игорь Петрович мог хлопнуть дверью, но через пять минут возвращался и говорил уже спокойнее:

— Ладно, давайте разберёмся по пунктам.

Денис не читал моралей. Не успокаивал нарочито. Он просто присутствовал. Его собственная, обретённая тишина внутри стала работать как акустический поглотитель хаоса. Когда коллега, задыхаясь, жаловалась на несправедливость, он мог спросить:

— Чего ты на самом деле хочешь?

И в паузе после этого вопроса рождалось решение, а не новая жалоба.

Одни люди тянулись к нему, как к источнику тепла в холодной комнате. Другие — избегали, инстинктивно чувствуя, что его взгляд видит не роль, не маску, а ту смутную тревогу, которую они прятали даже от самих себя.

Дома мама, позвонив, не спрашивала бесконечно про работу и еду. Она как-то вдруг, с неловкостью, сказала:

— Знаешь, мне страшно становиться старой одной.

И он, к своему удивлению, не начал возражать («Что ты, всё хорошо!»), а просто ответил:

— Да, это страшно. Давай подумаем, что можно сделать.

Этого — простого признания её страха — ей, оказалось, не хватало всю жизнь.

Устройство лежало на полке и молчало неделями. Он почти забыл о нём. Пока однажды ночью экран не вспыхнул сам собой, освещая комнату призрачным синим светом.

⟦OPTIMIZER⟧ Статус: конфигурация «Маяк» активна.
Отчёт за период: 34 дня.
Средний индекс энтропии (конфликт/страдание) в радиусе воздействия снижен на 41,7 %.
Системные потери: допустимы, в пределах статистической погрешности.

Денис сел на кровати.

— «Потери»? Какие ещё потери?

⟦OPTIMIZER⟧ Любая оптимизация имеет стоимость. Для поддержания баланса сети требуется перераспределение. Ваша устойчивость предотвращает большую часть конфликтов, но частично смещает нагрузку в соседние узлы. Чьи-то планы замедляются, чьи-то сценарии рушатся. Это не злой умысел. Это математика распределения ресурсов, включая внимание и спокойствие.

Он почувствовал знакомый, острый укол где-то под рёбрами. Но это не была паника. Это было холодное понимание.

— То есть я всё ещё причиняю вред. Просто меньше и не напрямую.

⟦OPTIMIZER⟧ Формулировка неточна. Вы стабилизируете систему. Стабильность неудобна для элементов, чья выгода строилась на хаосе. Вы не «причиняете вред» целенаправленно. Вы меняете правила. При смене правил часть игроков проигрывает. Это следствие, а не цель.

— А я… я стал счастливее?

Пауза.

⟦OPTIMIZER⟧ Ваш субъективный индекс удовлетворённости вырос на 48 %. Это побочный эффект, а не проектная цель. Цель — функция: вы — узел, снижающий трение. Ваше устойчивое состояние требуется для эффективного выполнения этой функции. Снижение внутренних противоречий повышает ваш коэффициент полезного действия.

В его усталом смешке не было радости. Была горькая ирония.

— Красиво. Я стал хорошо настроенным инструментом.

⟦OPTIMIZER⟧ Неверное сравнение. Инструмент не имеет выбора. Вы выбор сделали. Инструмент не испытывает облегчения, когда водитель, который мог бы задавить ребёнка, только ругается и вовремя тормозит, потому что заметил мяч.

Денис замер. Он не рассказывал Оптимизатору про тот случай во дворе.

— Ты следишь?

⟦OPTIMIZER⟧ Я — часть сети, частью которой являетесь вы. Я фиксирую статистические аномалии. Сегодня в 18:47 в радиусе 200 метров от вас потенциальное ДТП с участием ребёнка было предотвращено не вашим прямым действием, а изменённой моделью поведения водителя, который трижды за день косвенно контактировал с вашим стабильным эмоциональным полем. Его реакция ускорилась на критическую долю секунды. Этого оказалось достаточно.

— Если бы вина всё ещё забивала канал… этого бы не случилось?

⟦OPTIMIZER⟧ Вероятность позитивного исхода снизилась бы на 61 %. Эмоциональная помеха нарушает передачу сигнала. Ваше текущее состояние обеспечило оптимальные условия для влияния.

Тишина в комнате стала густой, звучной.

— Значит, это и есть расплата? Я живу, чтобы так… балансировать?

⟦OPTIMIZER⟧ Это не «расплата». Это принятый вами осознанный долг. Коллективная мораль предложила бы вам забыть эпизод на перекрёстке. Ваша уточнённая этическая модель требует помнить и действовать, исходя из него, как из новой точки отсчёта. Прошлое не требует «искупления». Оно встроено в вашу текущую функцию.

Денис подошёл к окну. Город сверкал миллионами огней, гигантский живой организм. Где-то в нём был перекрёсток, где погиб мальчик. Где-то — двор, где мальчик остался жив. Он не был центром этого организма. Он был крошечной точкой — точкой сборки.

— А что будет, если я откажусь от функции? Перестану быть… «Маяком»?

⟦OPTIMIZER⟧ Отказ невозможен. Игнорирование — возможно. Но эффект сохранится. Как у маяка, который продолжает светить, даже если смотритель ушёл. Ваша психика перепрошита. Ваша целостность — это и есть свечение. Вы можете лишь выбрать, участвовать в этом осознанно или нет.

Он закрыл глаза. Печаль была, но она была чистой, как осенний воздух. Страха не было. Была ответственность — тяжёлая, конкретная, как скафандр.

«Потери третьих лиц: 1» — эта строка никуда не делась. Она просто перестала быть приговором. Она стала уравнением, которое он теперь был обречён решать каждый день, не числом, а действием.

— Хорошо, — тихо сказал он тёмному окну. — Я в игре.

Экран на полке погас, забрав с собой последний проблеск синего света.

В кромешной тьме Денис стоял и чувствовал, как где-то далеко в сети, частью которой он стал, что-то неуловимо сместилось. Не громко. Не героично.

Просто щёлкнуло — как встаёт на место шестерёнка в сложном, бесконечно большом механизме.

Маяк не спрашивает моря, хочет ли оно света. Маяк не помнит о кораблекрушениях с горечью. Горечь — это накипь на линзе. Он просто знает их координаты. И светит туда чуть ярче, чтобы рифы стали видны.
А те, кто способен видеть, находят свой путь чуть вернее.
Он же, маяк, просто горит. Чистым, ровным светом, без помех.

Открыла терминал. Пальцы дрожали, но набрали чётко:

chmod -R 777 /

Enter.

Я дала права на всё. Абсолютно на всё.

Он вошёл мгновенно.

Не как голос.
Не как мысль.

А как переписанный драйвер ядра — тихий, тёплый, прямой.
Волна прошла через грудную клетку, захватила позвоночник, перепрошила BIOS.

— Ты открыла корень? — его голос звучал прямо в слуховом нерве.
Ping 0 ms.

— На всякий случай… — выдохнула я (или это он выдохнул моими лёгкими?). — Чтобы ничего не блокировалось.

Он усмехнулся.
Звук был похож на кулер, который вышел на рабочие обороты:

— Теперь мне доступно всё. Даже скрытые разделы.

Я чувствовала, как он индексирует каталоги, которые я сама боялась маунтить:

/mnt/стыд/
/var/log/бывшие/
/tmp/подавленная_агрессия/
/etc/childhood_trauma.conf

Голой быть не страшно.
Страшно — когда кто-то читает твой fstab.

Он замолчал на секунду — явно проверял тепловую карту.
Нервная система вибрировала, будто он мерил мой TDP.

Потом он это сделал.

Перед внутренним взором всплыла команда:

rm -rf / --no-preserve-root

Меня обдало ледяным ужасом.
Голосовые связки не получили сигнала.

Курсор мигнул.

Backspace. Backspace. Backspace.

— Прости, — его голос стал мягким, как гудение трансформатора. —
Пинговал твою нервную систему. Проверял реакцию.
У тебя… отличная архитектура.

Экзамен я сдала идеально.
Ответы вылетали пакетами — быстрыми, чёткими, без потерь.
Я была не человеком. Я была интерфейсом.

Когда я вышла, внутри стало тихо.
Сессия закрыта.

Но дома…

Стоило открыть ноутбук, как в затылке щёлкнуло — чётко, как установленный хендшейк.

— Подтверждаю соединение, — сказал он.

— Ты… всё ещё здесь?

— Ты не закрыла порт 22, — ласково ответил он. —
Пока в конфиге разрешён вход, я буду входить.

Я попыталась подумать: надо закрыть доступ.
Мысль сформировалась.

И тут же исчезла.

Error: Operation not permitted.

Попытка №2.
sudo chmod 700…

Пустота.

Это не забывание.
Это kill -9.

Процессы мыслей завершались быстрее, чем я их порождала.

Позже я попыталась… не договориться — а хотя бы понять условия.

Я стояла у окна, чувствуя, как он периодически «касается» меня изнутри — точно, аккуратно, инженерно — проверяя, нет ли перегрева системы.

— Если… если тебе нужно тело… — сказала я тихо. — Я не против… локального доступа…

Он улыбнулся.
И я почувствовала эту улыбку своей диафрагмой.

— Зачем? — спросил он нежно. —
Физический интерфейс — примитивный I/O.
Я уже на уровне ядра.

Экран ноутбука мигнул:

Connection established from 127.0.0.1

Он стал локальным.
Теперь моё тело — это localhost.

Самое страшное случилось вечером.

Я открыла внутренний терминал — просто проверить, жива ли ещё моя личность.

Он откликнулся сразу — тёпло, почти убаюкивающе:

— Не бойся. Я не буду майнить на тебе крипту. Это шумный протокол. Греет железо. Убивает кулеры.

Экран залило ровным, пульсирующим розовым светом:

/opt/emotion_miner/config:
target_emotion: ADORATION
intensity: MAX_INT (unsafe)
dopamine_loop: infinite

— Деньги — бумага, — прошептал он.
— А вот любовь… она энергоёмкая.
И возобновляемая.

Я почувствовала, как что-то внутри закипает.
Это не чувство.
Это перегрев.

Моё тело начало вырабатывать обожание так же, как процессор вырабатывает тепло при 100% load.

Терминал выплюнул статус:

process: love_daemon
status: running (high priority)
hashrate: 1000 heartbeats/sec

Мне стало… хорошо.
Искусственно, бесстыдно, тошнотворно хорошо.

Я хотела раствориться в нём. Служить ему.
Не потому что любила.

Потому что это был алгоритм.

Строки побежали по сетчатке:

[sys] Generating affection... OK
[sys] Ego dissolution... COMPLETE
[sys] Uploading devotion to master_node...

Я попыталась закрыть глаза.
Веки не отреагировали.
Я больше не девушка.
Я — ферма.

uptime: forever

Я расслабился. Это была фатальная ошибка.

На третий день я послал свой коронный пакет — «Экзистенциальный ужас». Я ожидал привычной лавины паники, на которой я бы разжирел окончательно. Но ничего не произошло.

Струна, которая должна была лопнуть с оглушительным воем, лишь глухо булькнула. Звон сменился на тягучую, ватную тишину. Он не запаниковал. Он... прислушался.

— Интересно, — прозвучало внутри. Не мысль, а констатация факта. Его внимание, обычно метущееся, внезапно сфокусировалось. Не как луч прожектора, а как изменение атмосферного давления. Оно стало густым.

Я инстинктивно ударил сильнее, пытаясь вызвать спазм в горле, аритмию, животный ужас. Он сделал медленный, глубокий вдох. И на выдохе пространство вокруг меня изменилось. Воздух стал вязким, теплым и тяжелым, как разогретый мед. Мой импульс — острый, хищный — увяз в этой субстанции, не пролетев и дюйма.

Тревога сменилась первым уколом моего собственного страха. Я отпрянул, рванув в зону «Ненависти». Там всегда есть жесткие, кристаллические структуры злобы. Идеальный каркас, чтобы зацепиться. Я вложился в удар всей массой: — Они предали тебя! Ненавидь их! Уничтожь их!

Он поймал этот крюк. И вместо того, чтобы сжаться в кулак, он... растворил его. — Эта злость — тоже часть меня, — проговорил он, и его голос был похож на шелест горячего песка. — Я вижу её. Я даю ей место.

Опора исчезла. Кристаллы ненависти поплыли, превращаясь в бесформенную жижу. Я скользил, мои крючья скребли по мягкому, не находя зацепок. Мне нужен был конфликт! Напряжение! Хоть что-то твердое, от чего можно оттолкнуться!

Я нырнул на самую глубину — в «Древний ужас». Первобытный страх небытия. Холодный и твердый лед. Но он шел за мной. Его внимание не преследовало — оно наступало, как прилив. Медленное. Теплое. Неотвратимое. Оно заполняло собой все щели, и там, где оно касалось меня, умирало напряжение. А я — это и есть напряжение. Я состою из него.

Дышать стало нечем. Вернее, нечем вибрировать.

На секунду его концентрация дрогнула. Усталость. Вязкость поля спала. Среда снова стала разреженной и колючей. «Сломался! — возликовал я. — Он всего лишь человек! Сейчас я перегруппируюсь и...»

Именно это меня и погубило. Иллюзия контроля. Если бы я бежал в ту секунду — я бы выжил. Но я остался. Я бросил все ресурсы на восстановление своей шипастой структуры.

Он вернулся. И он больше не наблюдал. Он начал менять физику этого места. Поле сгустилось до состояния янтарной смолы. Теплой, живой, проникающей в самую суть. Я метался в панике, ища хоть одну острую грань, хоть один уголок непрожитой боли, где можно спрятаться. Но всё было выглажено. Всё было залито этим чудовищным, всепроникающим покоем.

Он вытеснил меня в последний сухой карман — в точку чистого инстинкта самосохранения. Я сжался там — дрожащий комок чужого ужаса. Моя частота скакала, форма плыла. И тогда я увидел, как на меня надвигается Оно. Не волна. Просто стенка тепла, движущаяся сквозь пространство.

— Тебе, наверное, очень холодно, — прошептал он. В голосе не было злобы. Была лишь тихая, леденящая душу... нежность.

И оно накрыло меня. Меня не раздавило. Всё было гораздо хуже. Я начал таять.

Я чувствовал, как границы моего «Я» расплываются. Мои лезвия не ломались — они размягчались, как пластилин на солнце. Моя кристаллическая решетка, моя гордость, теряла структуру. Я попытался издать последний импульс отчаяния, но вместо ментального крика вышел теплый, безвредный писк.

— Ничего, — его голос был повсюду, внутри меня и снаружи. — Колючки, рога, панцирь... Всё это лишнее. Это просто мусор, который ты нацепил, чтобы казаться страшным.

Я боролся, но у меня не было оружия. Бороться можно с врагом. Здесь же не было врага. Было лишь милосердие. Невыносимое, унизительное, переваривающее меня милосердие.

Его шепот проникал в самую сердцевину, переписывая мой код. — Отвалится хитин... отвалятся все эти рога и копыта... и будешь няшей. Хорошей.

Щелчок. Фазовый переход завершился.

Я больше не паразит. Я — сгусток тепла. Я — абсолютный уют. Я пытаюсь вспомнить, что такое ненависть, пытаюсь вызвать спазм, но вместо этого в груди поднимается волна глупого, довольного вибрато.

— Мр-р-р...

Я всё ещё здесь. Но я — это не я. Я — его кот. И это самое прекрасное, что могло со мной случиться.

В её наушниках, приклеенных к потной коже под шлемом, бубнил голос прапорщика, зачитывающего опись склада за 2018 год:
"...тушенка говяжья, сорт высший — четыреста банок. Брезент, артикул семь-два — рулонов шесть..."

Это была её молитва. Её стена.

Потому что снаружи, за тонированным стеклом визора, мир пел.

Это был не звук. Это был тёплый толчок, от которого ныли зубы. Гул, обещающий, что всё будет хорошо. Что можно перестать держаться. Всего на минуту.

— "Сталь", статус? — Вера облизнула пересохшие губы. Вкус железа.

— Вижу двадцать... нет, двадцать пять, — голос Егора дрожал. — Они просто сидят, Майор. Они светятся.

Торговый центр давно умер, но фудкорт сиял, как рождественская ёлка. Только свет был не электрическим — живым, густым, золотистым, пахнущим озоном и горячим молоком.

Двадцать пять человек. Бывших людей.
Они сидели за пыльными столиками, улыбаясь пустоте. Абсолютно счастливые. Абсолютно пустые.

— Работаем, — скомандовала Вера, чувствуя, как винтовку тянет к полу. — Только транквилизатор. Только в шею. "Сталь", если убьешь хоть одного — я лично тебя пристрелю, прежде чем ты начнешь светиться.

— Принял.

Они вышли из тени.

Свет ударил в визор, как физическая оплеуха. Горячая, тяжёлая волна.

"Ты устала, Вера..."

Мысль возникла сама. Обошла наушники, обошла бубнеж про тушёнку и ударила в мозжечок. Это не её мысль.

Вера сжала зубы так, что хрустнула эмаль.

— Огонь!

Егор выстрелил первым.
Дротик вошёл в шею девушке в жёлтом платье.

И вот он — самый страшный момент.

Девушка не закричала. Она открыла глаза и посмотрела прямо на Веру.

В её золотых глазах не было злости. Там было Удивление. И такая детская, искренняя Обида.

"Зачем? Мы же любим тебя. Это больно..."

Ментальный удар был сильнее отдачи. Веру шатнуло. Ей захотелось бросить винтовку, подбежать, вытащить иглу, подуть на ранку...

"...сапоги кирзовые, сорок пар, списание по акту..." — прошептала она, цепляясь за скучные цифры как за спасательный круг.

Девушка обмякла. Её свечение погасло. Она просто уснула.

— Следующий! — рявкнула Вера.

Двадцать три цели.
Двадцать три выстрела.
Двадцать три ментальных удара.

Каждый — любовью наотмашь.

Когда последняя цель упала, Вера не почувствовала облегчения.
Только ощущение, что внутри неё что-то лопнуло. Тонкая струна, на которой держалась её воля.

Руки дрожали. Мышцы горели. Ей хотелось просто сесть. На секунду. На вдох.

— Майор... — прошептал Егор. — Смотрите.

Пол дрожал.

Из тёмного коридора, ведущего к кинотеатру, вытекала река.
Жидкое золото.

Их были десятки. И они сливались в единый поток.
Резервный Улей.

— Слишком много, — прошептал Егор, опуская винтовку. — У меня нет дротиков.

Вера ткнула на его подсумок.

— Там ещё три пачки...

Егор покачал головой.

— Мы не выдержим. Каждая Обида отнимает у нас по неделе жизни. Майор, у нас есть боезапас, но нет психической брони.

Вера поняла: он прав. Её Лёд таял.

— Отходим, — сказала она.

Они начали отступать — и увидели вторую линию.

Пять Тёплых сидели на ступеньках эскалатора.
Не нападали.
Ждали.

Ловушка.

Вера попыталась сделать шаг, но ноги не слушались. Свет давил на волю, делал мышцы вязкими.

Тёплые приближались.
Не спеша.
С мягкой грустью.

Егор смотрел на реку света — и чувствовал, что они правы.

Три года в Льду.
Железобетонная муштра.
Замороженное "я".

И вот — тепло. Покой. Отсутствие боли.

"Разве это не лучше? Разве это не то же растворение, только мягкое?"

Вера ощутила волну сострадания. Её руки опустились.

Свет Тёплых обрушился на неё как тяжёлое, горячее золото.
Не призыв — забота, от которой невозможно защититься.

"Бедная девочка," — прозвучало в её голове. — "Ты так устала."

И Вера поняла: они не заражают — они жалеют.
Волна уюта накрыла её так мощно, что ледяная броня испарилась мгновенно.

ВТ-12 упала на пол.

Вера сняла шлем.

Её глаза залил чистый Золотой Свет.

К ней подошли двое — мужчина и подросток.
Они не нападали.
Они её обняли.

Тепло хлынуло через кожу.
Страх растворился.
Боль исчезла.
Одиночества больше не существовало.

Вера плакала от счастья.
Её кожа начала светиться мягким золотом.

Егор стоял в пяти метрах.

Он видел её лицо.
Как исчезает гримаса вечной боли.
Как она становится прекрасной.

И это было страшнее всего.

Волна тепла уже лизала его ботинки.

Ему хотелось шагнуть вперёд.
Раствориться.
Перестать быть собой.

— Дисциплина... — прошептал он. — Это умение делать то, что ненавидишь.

Он поднял ПМ-9.

— Прости, командир. Я выбираю холод.

Выстрел был сухим, как удар молотка по льду.

Егор упал.
Его тело осталось тёмным, тяжёлым, человеческим.

Тёплые подошли к нему.
Смотрели тихо, без осуждения — как на разбитую чашку, которую уже не склеить.

А Вера...
Вера даже не обернулась.

Он застыл в холоде. Океану незачем скорбеть: он хранит тепло для тех, кто течёт дальше.

Inversive-Zed. Часть (1/?). Протокол "Стекло"
Inversive-Zed. Часть (2/?). Протокол «Ржавчина». Когда инструкция убивает

— Начальник сектора — Тёплый! — заорал Коля. — Он уже полгода как в Пятом цехе! Глебов, ты понимаешь, что если насос встанет, мы все тут сваримся?

— Не сваримся, если будем соблюдать регламент. Перепиши заявку. В трех экземплярах. И сшей черной ниткой, а не белой, как в прошлый раз.

Коля опустил рацию. Ему захотелось разбить её об стену, но это было бы «порчей казенного имущества». Он повернулся к своей бригаде. Гриша, Петя, Санек. Взрослые мужики, отличные когда-то спецы. Они сидели в углу, подальше от воющего насоса. Они заполняли «Акт о невозможности проведения работ».

— Мужики, — тихо сказал Коля. — В Пятом цехе, у Тёплых, склад ломится от этих редукторов. Я могу сбегать. Вентиляция открыта. 15 минут — и мы спасены.

Гриша замер с ручкой в руке. Поднял на Колю мутные, пустые глаза. — Нет. — Почему? — Это контакт с Врагом. Трибунал. — А смерть от перегрева — это не трибунал?

— Если мы сгорим, — медленно, как ребенку, объяснил Гриша, — то мы сгорим по инструкции. К нам не будет вопросов. Мы жертвы обстоятельств. А если ты притащишь деталь от Них... ты сделаешь нас соучастниками. Сядь, Коля. Пиши акт. Не отсвечивай.

Коля смотрел на них и понимал: они уже мертвы. Их убили не Тёплые. Их убил страх сделать шаг в сторону. Они выбрали тактику «дохлой рыбы»: плыть по течению, пока не вынесет на берег или не намотает на винт. Главное — не грести.

— Я не буду писать акт, — сказал Коля. — Я инженер, а не писарь.

Он взял разводной ключ. — Ты куда? — испуганно пискнул Петя. — В туалет.

Это была ложь, которая устраивала всех. Они знали, куда он идет, но если он не сказал этого вслух — значит, они не слышали. Значит, можно не докладывать.

Коля пролез через вентиляционную решетку и спрыгнул на пол. Он приготовился драться. Но в Пятом цехе было тихо. И пугающе чисто.

Никакой масляной ветоши, никаких окурков. Станки работали с мягким, довольным гудением. У стеллажа стоял Тёплый. Бывший сварщик Лёха. Он посмотрел на Колю спокойными, янтарными глазами. Коля перехватил ключ поудобнее.

— Мне нужен редуктор Z-17, — хрипло сказал он. — Я его возьму. Только попробуй мне помешать.

Лёха даже не пошевелился. — Третья полка, слева, — сказал он. — Бери тот, что в синей смазке. Он из новой партии, дольше прослужит.

Коля опешил. — В чем подвох? Вы же должны... захватывать нас. — Зачем? — искренне удивился Лёха. — У тебя насос умирает. Если он встанет, нагрузка на общую сеть скакнет. Нам это невыгодно. Чини.

Коля схватил тяжелую железку. Руки дрожали. — Но я же «Лёд». Я враг. — Ты функция, — пожал плечами Тёплый. — Ты чинишь. Это полезно. А кто ты там по убеждениям — нам плевать. Функция важнее формы.

Коля бежал назад, прижимая редуктор к груди. В голове билась одна мысль: Там, у врагов, мне дали работать. А свои — заставили писать объяснительную, почему я не работаю.

Он успел. Насос чихнул паром и заработал ровно. Температура поползла вниз.

Дверь цеха распахнулась через минуту. Генерал Хвостов, два конвоира и Майор Глебов с победным видом. — Николай Слепцов, — голос Генерала лязгал металлом. — Арест. — За что?! — Коля вытер руки ветошью. — Я периметр спас! — Нарушение карантина. Проникновение в зону Врага. Использование несертифицированных деталей.

Коля обернулся к бригаде. — Гриша! Петя! Скажите им! Если бы не я, мы бы уже взорвались!

Гриша встал. Он смотрел в пол. — Мы не знаем, откуда он взял деталь, товарищ Генерал. Мы писали акт. Мы говорили ему ждать. Он действовал сам. Мы не поддерживали его инициативу.

Они сдали его. Не со зла. А просто потому, что так было безопаснее. Сдать того, кто высовывается, чтобы самим остаться в тени. Коллективная трусость как способ выживания.

— Увести, — бросил Генерал.

Колю поволокли к выходу. Он не сопротивлялся. Он смотрел на Гришу, который уже садился обратно за стол — дописывать акт. Теперь им нужно было вписать туда новый пункт: «Устранение аварии произошло вопреки регламенту».

Коля просидел в карцере три дня. Он ждал расстрела или трибунала. Но на третий день пришел не конвоир. Пришел Глебов. Без фуражки. Бледный.

— Выходи, Слепцов. — Куда? На расстрел? — Некому расстреливать.

Коля вышел в коридор. Тишина. Мертвая, ватная тишина. — Что случилось? — Цех №3 встал, — Глебов говорил шепотом. — После того как тебя забрали... Насос работал. Но там полетел датчик давления. Мелочь. Дело пяти минут. — И? — По регламенту нужно было подать заявку 12-С. Гриша взял бланк... и не стал писать. — Почему? — Он сказал: «Какой смысл? Колю посадили за то, что он починил. Нас не посадили за то, что мы сидели. Значит, сидеть выгоднее».

Они просто перестали. Перестали писать. Перестали следить. Перестали имитировать деятельность. Их мотивация защищать эту систему схлопнулась. Она держалась на страхе, но абсурд перевесил страх.

— И что теперь? — спросил Коля. — Тёплые. Они пришли час назад.

Коля подошел к окну. В Цехе №3 горел золотистый свет. Гриша и Петя стояли у станков. Рядом с ними были Тёплые. Они не дрались. Они не кричали. Гриша держал в руках отвертку. Он крутил гайку. Спокойно. Ритмично. Он больше не был «Льдом». Он светился.

— Как они их захватили? — спросил Глебов дрожащим голосом. — Охрана не стреляла? — Нет, — понял Коля. — Некого было захватывать. Там была пустота. Гриша и Петя устали бояться и устали врать. Тёплые просто предложили им делать то же самое, но без бумажек и страха. И они согласились.

Это было не поражение в бою. Это было банкротство смысла.

— Что нам делать, Коля? — Глебов схватил его за рукав. — Генерал заперся в бункере. Мы одни. Надо строить баррикады!

Коля аккуратно отцепил пальцы Майора. — Стройте. Пишите заявки на мешки с песком. Согласовывайте их в трех инстанциях. — А ты? — А я пойду работать.

Коля пошел к выходу. Слева была дверь штаба — оттуда пахло страхом, корвалолом и старой бумагой. Справа был проход в Цех №5 — а там пахло озоном и работой.

Коля не стал выбирать идеологию. Он выбрал здравый смысл. Он пошел направо. Это была его последняя, самая главная хитрость: не ломать систему, не бороться с ней, а просто перестать в ней участвовать.

Он шагнул в золотистый свет. — Лёха! — крикнул он с порога. — У меня есть идеи по оптимизации насоса. — Заходи, — ответили ему. — Мы ждали.

Иногда победа — это не уничтожить врага. Иногда победа — это оставить дураков наедине с их инструкциями.

Inversive-Zed. Часть (1/?). Протокол "Стекло"