Хлеб на углях мертвецов
Приют Матушки Тай пах не так, как остальной мир. В Пустоши пахнет жаром, песком и старым железом. На окраинах города — страхом и дешевым синтетическим пойлом. А здесь пахло пригоревшей лепешкой и материнским молоком. Странный, почти забытый запах из времени до падения цивилизации.
Я сидел у входа, поправляя потрепанный плащ. Мой посох лежал рядом. Вокруг суетились «недомерки» — так в городе называли детей с мутациями. У кого-то срослись пальцы, у кого-то кожа была покрыта чешуйками, у третьего глаз «поплыл» на щеку. Для мира они были биомусором, «отбраковкой». Для Тай они были детьми.
Сама Матушка сидела у большого котла. Ей было, наверное, лет сорок, но в этом мире возраст считают не годами, а шрамами. Её лицо напоминало русло высохшей реки, но глаза... даже за мутной пеленой перенесенных болезней они мягко светились добротой.
— Ты не ешь, Бродяга, — женщина едва заметно приподняла брови, и от этого мимолетного движения сетка морщин сплела новый узор. — Гордый?
— Сытый, — соврал я. Еды у них было мало.
— Ешь. В моем доме голодным не сидят. Я слишком хорошо знаю, как звучит пустой желудок.
Она подвинула мне миску с серой похлебкой и протянула лепешку с общей тарелки.
— Я слышал, ты жила на территории «Волков», — я отломил жесткий кусок хлеба и кивнул в сторону промзоны. — Там, у Бойни.
Тай усмехнулась. Усмешка вышла кривой, обнажив отсутствие нескольких зубов. — Жила... Громкое слово. Я там выживала.
Она помешала варево длинной железной ложкой. Пар окутал её лицо, словно перенося в прошлое.
— Меня отдали замуж в двенадцать. Муж был надсмотрщиком на Псарне. Важный человек в Клане. Я была для него вещью, дешевле, чем новый фильтр для воды — хотя он, отродясь, чистую воду и не пил. К шестнадцати годам я уже носила под сердцем третьего ребенка, вот-вот должна была родить. Но в Клане слухи — страшнее радиации. Кто-то шепнул мужу, что ребенок не от него. Сказали, что я подкармливала «отбракованного» у забора...
Тай замолчала, глядя в огонь, словно видела там те события.
— Он избил меня. Бил тяжелыми ботинками, кованными железом. Бил так, чтобы выбить жизнь из меня и из того, кто был внутри. А когда устал, потащил меня в «Отстойник».
Я вздрогнул. Я видел «Отстойник» на Бойне. Это карантинный загон, куда сгоняли больных и бешеных псов перед утилизацией.
— Он бросил меня туда, в грязь и испражнения, и задвинул засов, — голос Тай стал тихим, как шорох песка. — Там была собака. Гигантская мутировавшая тварь с облезлой шкурой и огромными клыками. Надсмотрщики боялись подходить к ней без хлыста. Муж думал, что она разорвет меня. Это была бы красивая казнь — назидание другим женам.
Тай подняла рукав. На старой коже виднелись белесые шрамы, но не от зубов. От людских рук.
— Я лежала в углу, чувствуя приближение смерти. Собака подошла ко мне. Я зажмурилась, ощущая её горячее, смрадное дыхание. Но клыки не сомкнулись. Она начала... вылизывать мне лицо. А потом легла рядом, прижавшись горячим боком к моему животу, и зарычала на остальных псов.
— Почему? — спросил я, хотя уже догадывался.
— Она тоже ждала щенят, — Тай улыбнулась. — В том аду, среди смерти и воя, две матери встретились. Человек и Зверь. И Зверь оказался человечнее. В ту ночь, под рычание мутанта, охранявшего мой покой, я родила дочь. Пуповину перерезала острым камнем, который нашла в грязи.
Вокруг нас собрались дети. Они слышали эту историю сотню раз, но слушали, затаив дыхание.
— А потом? — пискнул мальчишка с лысой кожей на удлиненном черепе.
— А потом я ушла, — продолжила Тай. — Выбралась, когда охранники напились. Я пришла к своей матери, в поселение мусорщиков. Но она не открыла мне дверь. Сказала: «Если Клан узнает, что я приютила тебя, они сожгут нас всех. Уходи». И я ушла.
— Куда идти женщине с младенцем в мире, где за глоток воды убивают? — тихо спросил я.
— Туда, где люди не ходят, — просто ответила она. — На Пепелище.
Пепелище. Бывший крематорий за чертой города. Место, где фонит так, что даже крысы не живут долго. Туда свозят трупы тех, кого сожрала генная гниль или разная вирусная дрянь.
— Я прожила там полгода, — Тай кинула в костер сухую ветошь. — Люди привозили тела, бросали их в ямы и уезжали, боясь заразы. А я выходила из тени. На углях, оставшихся от погребальных костров, я пекла лепешки из того мусора, что удавалось выпросить на пропускном пункте в город. Люди шарахались от меня, думали — я сама Смерть, заразная. Кидали еду, лишь бы я не подходила.
Она посмотрела на свою ладонь.
— Однажды я сидела у огня, дожёвывая кусок лепешки. На руках дочка, которой шесть месяцев. Мне хотелось умереть. Я думала: зачем тянуть эту лямку? Зачем растить ребенка в этом мёртвом мире? Что он ей даст? Вокруг только пепел и кости. И тут я услышала звук. Не вой ветра, не треск огня. Плач.
Тай показала рукой на взрослого парня, который что-то мастерил у забора. У него не было одной ноги, он передвигался на грубом самодельном протезе. — Это был он. Кто-то выбросил ребенка на Пепелище, даже не дождавшись его смерти. А он был всего лишь калекой и умирал от жажды. Я подошла, присела рядом... И в этот момент поняла.
— Что? — тихо спросил я.
— Что я больше не жертва. Я слаба, пока плачу о своей судьбе. Но когда я кормлю того, кому хуже, чем мне, я становлюсь сильной. Я стала матерью не потому, что родила. А потому, что не дала умереть.
Она зачерпнула похлебку и разлила по мискам детей.
— Я начала собирать их по всей Пустоши. Брошенных, никому не нужных, проклятых. Я пела песни на станциях в городах, рассказывала истории, выпрашивала еду. Я кормила их, и с каждым куском хлеба, который я отдавала, моя собственная дыра внутри затягивалась.
— А муж? — спросил я.
— Тот надсмотрщик из Клана Волков? — Глаза Тай сузились. — Он пришел ко мне через двадцать лет. Старый, больной, никому не нужный. Клан вышвырнул его, когда он потерял силу. Он приполз к моему приюту, прося воды.
— И что ты сделала? — я крепче сжал посох. В мире Пустоши ответ был бы очевиден: добить.
— Я дала ему воды, — спокойно сказала Матушка. — И назвала его своим сыном.
Я поперхнулся воздухом.
— Сыном?
— Да. Потому что мужа у меня нет. Муж умер в тот день, когда бросил меня в загон к псам. А тот старик... Он был просто еще одним сиротой, заблудшим и голодным. Я приняла его в приют. Он умер у меня на руках, плача и прося прощения.
Тай встала, вытирая руки о передник.
— Запомни, Бродяга. В этом мире много жестокости. Но жестокость — это всегда страх. А любовь... — она обвела взглядом свой странный, уродливый, но живой детский сад. — Любовь — это когда ты делишься хлебом, даже если у самого осталась последняя крошка. Только так мы остаемся людьми. Или, — она подмигнула мне, — котами.
Я доел лепешку. Она пахла дымом погребального костра и жизнью. Это была самая вкусная еда, которую я пробовал за последние девять жизней.
— Спасибо, Матушка, — сказал я, поднимаясь.
— Иди, — кивнула она. — И если встретишь голодного, не проходи мимо. Иначе зачем ты вообще топчешь эту землю?
Я вышел в ночь. Ветер с Бойни доносил запах крови и ржавчины, но я его больше не чувствовал. Я чувствовал лишь вкус жизни в этом мёртвом мире.
Мы часто говорим: «У меня не было выбора». Но выбор есть всегда. Не в том, что происходит с тобой снаружи. А в том, чем ты ответишь внутри. Даже когда жизнь бросает тебя в костер, у тебя остается выбор: сгореть дотла или испечь на этом огне хлеб.
От автора:
Эта история — не выдумка.
За образом Матушки Тай стоит реальная, великая женщина — Синдхутай Сапкал. Я лишь упаковал её судьбу в декорации нашего вымышленного мира, но факты остались неизменными: предательство, роды с камнем в руке, жизнь в крематории и сотни спасенных детей. Всё это она прошла на самом деле.
Пусть её жизнь станет для всех нас примером. Если вы сейчас проходите через темные времена, не сдавайтесь. Попробуйте найти того, кому еще тяжелее, и просто помогите ему. Именно так побеждается тьма. 🙏
P.S. Все истории в этом мире связаны крепче, чем кажется. «Бойня» — это та самая локация, через которую проходит герой в 10-й главе «Последнего Праведника». Читайте, если вам интересен мир за гранью цивилизации.
Больше историй от Бродяги здесь.
