О.С.А.Д.: как получить популярность и скатиться за месяцы.
О.С.А.Д. существовал и до весны-лета 2025 года, но именно в этом году появился тикток про аномалию 104 «Попугай». Оформление неплохое, атмосфера за счёт некоторой шакальности качества реально пугающая. Ещё тогда я боялся, что в гроб «уничтоженные хренью сообщества» ляжет и это. Появилось два тг-канала с ними, один по архивам, другой по инструкциям, содержание одно и тоже, видео, что делать при встрече с аномалией. Архивы вот уже полтора месяца неактивны, а инструкции выживания до сих пор есть. Если что, я тикток не смотрю, но тг сильно возрос за июнь. Уже тогда проскакивали мемы (терпимо) и слишком вот банальные аномалии с скучными названиями. Например, угадайте, что делает «Кривая». Правильно, маскируется под мебель. А что делает аномалия с названием «Шаги из подвала»? ДАЖЕ НЕ ЗНАЮ🤔🤔. Уже к июлю стало ясно, что задати умереть ужасно есть. Сейчас, в сентябре, авторы такой штуки не могут сделать нормальные аномалии. Кстати, аномалии появляются из ниоткуда, судя по всему, а Фонд всех нашёл, поймал и содержит. В этом их ключевое отличие. Теперь аномалии либо слишком некачественные (анимации плохие, тупые правила), либо странные и нестрашные. Этот фандом, кажется, активно развивается, но я думаю, что он встанет в один ряд с сцп.

Крипипасты
Неумирающие городские легенды, переставшие быть страшными из-за корявых анимаций и другого плохого фан-контента. Вы вот, например, боитесь Джеффа, убийцу? Ладно, смайл дог страшный, такое еблище ещё заработать надо. Ну а остальные нет, и портить их продолжают до сих пор. Я отрицаю, что фан-контент без изменения, правок, модерирования и фильтрации идёт на благо вселенной. Да, он придаёт ей известность, но одновременно и дурную репутацию «низкокачественного», раз по нему такой делают, подумает кто-то, увидев отвратительный тикток. И это губит всё страшное. Оно становится в попытке фанатов сделать культуру страшнее и богаче не страшным, а странным и глупым

Наверное, одна из немногих вселенны, кто почувствовал не так сильно хайп в целом жанра «хоррор» (я ошибся, его концом можно считать выпуск хагги вагги как игры (Чучундра ебаная, блять), новый период в истории (да, по нему ещё больше отвратительного контента. Не ищите его, он не стоит того, чтобы на него смотреть)), и пережил его, почти не изменившись. Всё потому, что придумал эту вселенную один человек — Тревор Хендерсон. Если хотите узнать, какой вайб хорроров был во время хайпа в целом жанра *хоррор*, то ищите в этой вселенной. Всё, что не придумано этим человеком, в этой вселенной — не канон, и добавлять это нельзя, не надо, да и уже большинство забыли эту вселенную. Он тоже заимствовал многое из городских легенд, но сильнее, чем сцп, поэтому существа свободного ходя по земле (если они могут передвигаться), а не содержаны в коробочках.

Подведём итоги.
Жанр хоррор распространился в 2011-2019 годах за счёт фан-контента, но он его своим качеством и погубил. Вселенная Тревора Хендерсона же наименее пострадала. Так же, как и лоботомию, которую я не затронул. Изначально реально было страшно а потом всякий контент наподобие "как видят люди с лоботомией", и Геометри Даш своими "фаер ин зе хол" давал стране угля.

И тогда случился выброс. Из Арчера вырвалось сияние — густое, как расплавленный свет. Оно нашло трещину в Воробьёве, нашем самом молодом и тревожном технике, и тот захрипел, дрогнул, а потом замер. Когда поднял глаза, в них не осталось тревоги. Только ровная, безмятежная тишина.

После этого я начал замечать странное повторение: сперва покой, затем тяжесть, словно что-то ищет путь наружу — и каждый оборачивался проводником по-своему.

Шонг однажды просто начала тихо петь, и корабль подхватил её голос — в гуле двигателей слышались её интонации. Один из техников заплакал, и слёзы на его щеках зажглись, будто маленькие лампы. Другой застыл, как статуя, с минуту не двигаясь, пока кожа его не покрылась тонкой сеткой трещин. И только потом из этих линий сочился мягкий поток света.

Грузовой отсек № 3 они назвали «коконом». Там пахнет влажной землёй после дождя, там лампы горят теплее, а металл под ладонью дрожит, словно дышит. Каждый, кто заходит туда, выходит изменённым. Я видел, как это случилось с Картером, старым боцманом с потрёпанными костяшками пальцев. Несколько дней он шёл мимо, сжимая свои и без того сжатые кулаки, но всё равно зашёл. Несколько секунд тишины. Потом звук — будто ткань разрывают изнутри. Его спина выгнулась, рот раскрылся, и изнутри пошёл поток белого жара. Он струился сквозь кожу, из глаз, из ушей, пока всё тело не превратилось в живой факел.

Весь отсек засветился вместе с ним.

Когда Картер выпрямился, его взгляд был полон такой любви, что я отвёл глаза.

Я тоже зашёл в кокон. Хотел убедиться. И почти поддался. Волна тепла смыла всё — моё одиночество, память о сыне, которого я хоронил десять лет назад. Я увидел его лицо — не искажённое смертью, а спокойное, светящееся. Я протянул руку… и в тот момент понял, что ещё секунда — и меня не станет. Я вырвался, сердце колотилось так, будто хотело пробить грудь.

Корабль меняется. Металл мерцает мягким светом, приборы показывают идеальную синхронизацию. Двигатели работают безукоризненно, но рядом с навигационными картами вспыхивают странные отражения — словно лицо смотрит на меня из чёрного экрана. Мы летим быстрее, чем возможно, будто сама сфера тянет ткань пространства, и курс один — Земля.

Я держусь. Пишу эти строки в каюте, куда уже просачивается сияние. Оно ищет мои трещины. Экипаж смотрит на меня и говорит, что я последний. Что именно я должен был оказаться здесь. Что Свой выбирает тех, кто сам его позвал.

Чужого можно выкинуть в шлюз. От Своего не уйти. Он растёт в тебе, пока не прорывается наружу. И тогда идёт дальше.

Мы идём домой. Корабль стал фонарём в пустоте. И в эфире маяков слышится отклик. Не шум. Голос. Он зовёт меня по имени. Я слишком хорошо знаю, чей это голос.

Запись прервана.

И, действительно, меня внезапно накрыл смех. Сперва появилась лёгкая дрожь в уголках губ, потом внутри что-то надломилось, и я, сам того не желая, начал гоготать.

Всё, что я пытался понять, ли веселье ещё это? И вдруг меня озарило: в этом безумном хаосе можно нормально существовать только в одном случае, если смотришь на всё с иронией. Не циничной, не отстранённой, а скорее спасительной, почти отчаянной. Иначе тебя ждёт гарантированное умопомешательство.

— Кажется, я уже выполнил указ своей статьёй, — ответил я, слегка успокоившись.

В Громком мире, как его называют ругенбрамцы, есть эта глупая присказка: «всё, что не делается — всё к лучшему».

Я раньше её не переносил, потому что звучит она как отговорка, как попытка утешить себя, когда всё идёт не по плану.

А теперь уже не знаю. Может, это не просто слова, а ключ к устройству моего мира… Хотя скорее, это что-то вроде кривого зеркала, которое почему-то показывает точнее, чем обычное.

Хелле посмотрела на меня — впервые не с наблюдательной отстранённостью, а с интересом.

— Ты становишься на неё похож…

— На кого?

Она ответила не сразу.

— На ту, кем я была, когда ещё работала здесь журналистом.

— Вот так новость! Ты была журналистом? — удивлённо воскликнул я.

Хелле кивнула и быстро добавила:

— И я приняла решение.

— Насчёт чего? — не понял я.

— Я решилась уйти. В Громкий мир.

— Из-за моей статьи? — спросил я, слегка ошарашенный.

Она задумалась на секунду, точно уточняя про себя, что именно чувствует.

— Нет. Просто… после Ругенбрамса я хочу скуки, — сказала она наконец.

Я посмотрел на неё и понял: она права. Даже у меня начинает ехать крыша, хотя я здесь всего четвёртый день. А что говорить о тех, кто провёл тут годы? Есть ли такие вообще?

— Очень жаль… — тихо проговорил я. И впервые за эти дни почувствовал не одиночество, не страх, не абсурд, а что-то похожее на грусть от ещё не случившегося расставания.

Крики, визг и улюлюкания толпы приближались. Наконец всё это безумие остановилось прямо под моим окном.

— Присоединяйся! — крикнул мэр, поднимая вверх руки. Он стоял в самом центре толпы и смотрел на меня снизу.

— У меня нет костюма, — ответил я из окна, стараясь улыбнуться, будто это шутка, но голос прозвучал неуверенно.

— Либо так, либо — смерть! — зловеще прокричал попугай Болтун с плеча булочника.

Я обернулся к Хелле в поисках поддержки.

— Ты ещё не житель Ругенбрамса, — спокойно напомнила она из глубины комнаты.

И ведь точно. Формально я здесь всё ещё посторонний, а значит, могу не соблюдать эти странные законы.

— Нет! Я не хочу! — крикнул я вниз. — Я вообще не житель, слышите? Я не обязан выполнять ваши указы!

Толпа хором выдохнула, как дети, которым только что отменили праздник.

— Если дело только в этом... — отозвался Герман Штраус, — спускайся! Я сделаю тебя жителем. У нас есть для этого прекрасная церемония.

С одной стороны, было что-то притягательное в том, чтобы сбежать вниз, надеть клоунский колпак и веселиться вместе со всеми. Раствориться в разноцветной толпе, не думая ни о чём.

С другой — звучал голос. Старого меня. Того самого, кто когда-то глубокой ночью сидел за компьютером в крошечном издательстве и вычитывал роман про обаятельного вампира, безумно влюбившегося в девушку-оборотня. Рядом остывал одинокий стаканчик кофе, а на бумажной салфетке лежала чёрствая булочка с изюмом. Я ненавидел эту работу и всё же правил каждую запятую, потому что был уверен, что именно это делает текст лучше. И, может быть, поэтому моя жизнь имеет смысл.

Клоунский колпак или блокнот редактора? Простейший выбор, но ладони стали влажными, а сердце билось учащённо.

И именно в этот момент я почти физически услышал тонкий мальчишеский голос внутри:

«Разве веселье и вдохновение не ходят друг с другом рука об руку? Поймай настроение, и текст польётся сам. Слова будут просто возникать в голове, превращаясь в предложения. Разве это не прекрасно?»

Мальчишка победил.

А вместе с ним возникло странное чувство, будто я сейчас собирался сделать что-то очень глупое, но по какой-то причине — очень правильное.

Я начал снимать халат, на мгновение забыв, что в комнате не один.

Хелле резко отвернулась.

— Предупреждать надо, — пробормотала она, заметно смущённая.

— Ты же не живая, тебе-то что? — бросил я, вытаскивая из шкафа пиджак. — Могла бы просто исчезнуть, не прощаясь.

— Я бы предпочла, чтобы ты об этом не напоминал, — ответила она тихо.

Впервые в жизни я увидел, как у голограммы покраснели уши. Это выглядело неожиданно правдоподобно, и меня это почему-то развеселило.

Повернувшись обратно к шкафу, я осмотрел пиджак. Решил, что будет уместно вывернуть его наизнанку. Надел, специально застегнул верхнюю пуговицу в нижнюю петлю и направился вниз.

Я открыл входную дверь, и весёлый гам обрушился лавиной. Кто-то закричал: «Вот он!», кто-то засвистел. Раздался женский голос: «Шляпу ему!» и сразу хором: «Шляпу, шляпу, шляпу!» Люди прыгали, хлопали, кто-то бегал по кругу вокруг уличного фонаря. Где-то за углом зазвенел бубен. Воздух был тёплым, пахло чем-то жареным, может, лепёшками, может, сосисками в тесте. В этом балагане было что-то заразительное, как будто город, проснувшись, забыл все правила приличия и теперь просто веселился.

Вчерашние события отодвинулись куда-то в сторону, и теперь мне казалось, что именно это — настоящий мир. Живой, шумный, бестолковый.

Герману Штраусу передали полосатый клоунский колпак с бубенчиком на кончике. Он принял его аккуратно, обеими руками и, не торопясь, повернулся ко мне. Серьёзным жестом он вытянул руки вперёд.

— Господа и дамы! — громко сказал Штраус, — есть ли среди вас кто-нибудь, кто возражает против того, чтобы принять Эрика Нильсена в число жителей Ругенбрамса?

— Я! — резко выкрикнул попугай Болтун уже с плеча мясника.

Мэр, не глядя на него, устало произнёс:

— Ты — попугай. Ты не считаешься.

Болтун щёлкнул клювом, выразительно отвернулся и распушил хвост.

Никто больше не возразил. Из толпы послышались одобрительные голоса, кто-то захлопал, кто-то прокричал: «Пусть будет с нами!»

После короткой паузы Герман Штраус торжественно надел колпак мне на голову. Бубенчик на конце тихо звякнул.

— Итак, Эрик Нильсен, — сказал он громко, — объявляю тебя жителем Ругенбрамса! Пляши, кричи, радуйся!

— Поздравляю! — провозгласил Болтун, криво поклонившись мне. — Новый дурачок в очень длинном списке.

Герман Штраус, не обращая ни малейшего внимания на попугая, сунул руку во внутренний карман своего клоунского костюма, достал квадратный конверт с красной сургучной печатью и протянул его мне.

Я раскрыл его тут же при всех и увидел небольшой листок размером с визитную карточку. В центре, шрифтом, стилизованным под готическую старину, было напечатано:

«4669201. Эрик Нильсен».

Я посмотрел на цифры, потом поднял глаза на Штрауса.

— Что это значит?

— Это твой номер. Ты — четыре миллиона шестьсот шестьдесят девять тысяч двести первый житель Ругенбрамса, — ответил он.

Сказал это с такой уверенностью, словно называл нечто само собой разумеющееся, как день недели или температуру воздуха.

Я окинул взглядом тех, кто стоял вокруг. Людей было немного. Тридцать? От силы сорок.

— Но в городе как будто всего три десятка человек.

— Многие ещё спят, — спокойно ответил он.

Я медленно кивнул. Пожалуй, я начал понимать, к чему он клонит. Но всё же решил уточнить:

— В капсулах? Под площадью?

Выражение на лице Штрауса изменилось. Он чуть приподнял брови, ненадолго замолчал, словно не ожидал, что я это скажу. Затем повернул голову и заметил Хелле, стоявшую чуть в стороне. Посмотрел на неё строго, но промолчал. Только коротко хмыкнул и снова повернулся ко мне.

— Всё то мы... знаем, — произнёс он уже без прежней лёгкости. — Но ты должен понять, мы ничего не скрываем от тебя. По крайней мере... не специально. Я просто хотел рассказать тебе об этом сам. Так у нас принято.

Мэр пожал плечами, усмехнулся чуть натянуто.

— Но раз уж вышло иначе — что ж...

Он развернулся к собравшимся, быстро оглядел толпу, затем резко повысил голос:

— Пора веселиться!

Булочник и мясник вышли из толпы почти одновременно. Они подошли ко мне спереди, решительно, без слов. Мясник взял меня под правую руку, булочник — под левую. Прежде чем я успел что-то сказать или хотя бы спросить, они синхронно подхватили меня под колени и легко подбросили вверх, будто давно ждали этого момента.

Я взлетел сантиметров на сорок и тут же опустился в протянутые руки. Остальные подхватили меня точно, слаженно, даже мягко. Кто-то засмеялся, кто-то вскрикнул:

— Осторожно!

Меня снова кинули вверх. Руки поднимались со всех сторон, дружно и легко. Я не успевал коснуться земли. О том, чтобы вырваться и встать на ноги, не могло быть и речи. Лица мелькали пятнами, какие-то знакомые — Агнес, Герман Штраус, а какие-то я видел впервые. Все улыбались. Только Хелле смотрела немного в сторону. То ли избегала моего взгляда, то ли задумалась о чём-то своём. Агнес радостно закричала, а остальные подхватили:

— Эрик! Эрик Нильсен!

Толпа начала движение, унося меня с собой. Наше весёлое шествие пересекло площадь, обогнуло ратушу и вышло на набережную. Там мы остановились вплотную к ограде, почти у самого края.

В лицо ударил сырой, пронизывающий ветер. Меня передёрнуло. Веселье вокруг будто потеряло резкость, как расфокусированная фотография, и на его месте возникло тревожное ощущение. Будто что-то вот-вот случится. Что-то, о чём я не должен был знать заранее. Меня затошнило. Захотелось твёрдой земли под ногами, тишины и одиночества. Но руки продолжали подбрасывать меня вверх, всё выше, всё резче, без возможности опомниться.

Один из бросков оказался особенно сильным: я взлетел выше обычного, а поймали меня уже почти у самой брусчатки. Но не отпустили. Вместо этого начали раскачивать, влево, вправо. С каждым разом всё сильнее и сильнее.

«Что они делают?» — мысль пронеслась неожиданно резко.

Я захотел выругаться, вслух или про себя, не важно… «Какого чёрта?» — что-то такое вертелось, но всё звучало нелепо и слабо. Глупая, трусливая ярость.

— Опустите меня! — крикнул я, сам не ожидая от себя этого, охваченный сначала тревогой, а потом настоящей паникой.

Мир будто замедлился. Всё стало неправдоподобно тихим. Даже ветер, казалось, замер.

И в тот же миг меня метнули, но не вверх. Вперёд. Через ограду. Прямо в ледяное море. Клоунский калпак тут же свалился с головы и утонул. Я не успел закричать. Только коротко вдохнул.

В голове пронеслась дурацкая, неуместная мысль:

«Телефон же в кармане. Утонет».

С набережной донёсся голос Германа Штрауса, весёлый и беззаботный:

— Пора ловить большую рыбу!

Меня потянуло вниз. Я попытался сделать движение, ногой, рукой, но пальцы будто не слушались.

Пузырьки воздуха вырвались из носа.

Я начал уходить под воду.

А где-то наверху, над поверхностью, по-прежнему кто-то радостно выкрикивал моё имя.

Продолжение следует: одиннадцатая глава "Большая рыба" появится здесь в пятницу, 26 сентября.

Автор: Вадим Березин

Спасибо, что прочитали. Подписывайтесь!

ТГ: https://t.me/vadimberezinwriter