— Они здесь! Нас окружают! Целая орда у стен!

Глаза волшебника внезапно открылись. Но это были не глаза мудрого, всевидящего старца — острые, пронизывающие, видящие насквозь. Это были мутные, затуманенные бойницы, едва способные сфокусироваться на ее лице. В их глубине мелькнула искра осознания, тут же поглощенная густым алкогольным туманом. Чародей попытался приподняться на локте, но его тело не слушалось.

— Легат?.. — голос колдуна был глухим и хриплым. — Это... новый указ? Обязательное... обязательная пытка усталых путников? Или ты просто решила... проверить, выжил ли мой желудок после... местного нектара?

— Вставай, орчий ты сын! — пальцы посланницы Триумвиров впились в его костлявое плечо. — К оружию! Мы в осаде!

Сознание Рейстандиуса, цепкое и изворотливое даже в таком состоянии, наконец, пробилось сквозь хмельные пары. В мутных глазах магистра вспыхнул знакомый, хоть и затуманенный, огонек холодного разума. Он рванулся с кровати, оттолкнув баронессу, и, сильно пошатываясь, встал посреди комнаты. Его движения были резкими, неуклюжими, но в них уже чувствовалась пробуждающаяся, грозная сила.

Колдун поднял дрожащую руку, длинные узловатые пальцы сложились в сложную конфигурацию. Воздух вокруг них затрепетал, заряжаясь могучей, необузданной и потому смертельно опасной энергией. Запахло серой.

— Дорогу... дорогу могуществу Магистерия... — просипел волшебник, и его голос обрел жутковатые, неестественные властные обертоны.

Талагия инстинктивно отпрыгнула к стене, сердце бешено заколотилось в груди. Рейстандиус что-то прокричал на забытом, гортанном языке, слова которого, казалось, обжигали сам воздух и резали слух. Из его пальцев вырвалась целая буря ослепительно-багровых, ядовитых молний. Они не полетели в окно или в дверь, к настоящей угрозе. Они рванули вверх, к низкому потолку.

Раздался оглушительный, раздирающий уши треск. Деревянные балки, спрессованная солома, глиняная черепица — все это не стало преградой. Магия, грубая, слепая и усиленная хмелем, прожгла в крыше гигантскую дыру размером с повозку. Внутрь хлынули потоки ледяного ливня, смешавшиеся с дымом, пеплом и летящей щепой. Сквозь зияющую рану в небесах полыхали настоящие молнии, и оглушительный грохот грома ворвался в комнату, будто сам Темнейший решил заглянуть к ним в гости.

В этот момент в дверном проеме, заливаемом дождем, возник Трап. Его глаза, широко раскрытые в ужасе, блестели в полумраке. В жилистых руках карлик сжимал свой огромный кузнечный молот, заменивший боевую секиру в изгнании.

— Клянусь наковальней Всеотца! — проревел гном, едва не подпрыгивая от каждого оглушительного раската грома. — Что тут происходит?! Магистру стало слишком душно, и он решил проветрить?! Или вы уже начали праздновать нашу скорую кончину без меня?!

Он увидел Рейстандиуса, который, шатаясь, казалось, вот-вот рухнет обратно на кровать, но все еще пытался сфокусировать мутный взгляд на новой, еще более сложной и опасной формуле, возможно, предназначенной для того, чтобы отправить весь трактир в Бездну к Грешным Магистрам.

Лю Ленх действовала молниеносно. Логика была проста и беспощадна: пьяный волшебник был смертельно опасен в первую очередь для них самих. Спящий маг, каким бы мерзким он ни был, был куда безопаснее.

Мгновение — и рукоять «Хельгельдсвёрта» описала короткую дугу. Тяжелое стальное копыто с серебряной подковой с костяным стуком встретилось с седым затылком колдуна. Глаза магистра округлились от крайнего, неподдельного удивления, затем на мгновение в них вспыхнуло чистейшее, незамутненное хмелем возмущение — и тут же закатились под веки. Его тело обмякло и рухнуло на пол, как подкошенный сноп, в лужу из дождевой воды и собственного позора.

Трап замер с открытым ртом, его молот бессильно опустился, стукнув железом по мокрому полу.

— Ну и дела... — выдавил он наконец, с глупой ухмылкой глядя на неподвижное тело старика. — Надеюсь, у него в рукаве есть заклятье и от сильной головной боли. Очень сильное заклятье.

Магический взрыв, разнесший полкрыши, стал сигналом для атакующих. Снаружи, заглушая вой ветра и яростный грохот ливня, раздались дикие, нечеловеческие крики. Уже не крадучись, а с громким ревом, темные фигуры хлынули из-за деревьев, словно порождение самой грозовой ночи, врываясь во внутренний двор трактира.

Завязка была мгновенной и кровавой. Двор «Еловой шишки» превратился в кипящий котел, где в безумном танце смешались сталь, ледяная вода, грязь и смерть. Проливной дождь хлестал по лицам, заливал глаза, превращал утрамбованную землю в скользкое, вязкое месиво, в котором ноги вязли по щиколотку.

Ослепительные молнии, вспыхивая то тут, то там, на миг выхватывали из кромешной тьмы жуткие, застывшие картины: перекошенное звериной гримасой лицо нападавшего с обнаженными в немом оскале зубами; легионера, поскользнувшегося на раскисшей грязи и отчаянно поднимающегося навстречу последнему удару; огромную фигуру охранника купцов, размахивающего секирой, с широкого лезвия которой потоками стекала дождевая вода, смешанная с чьей-то алой кровью.

Легионеры Магистерия, застигнутые врасплох, но вышколенные годами службы, уже успели образовать тесный, сплоченный строй вокруг телеги с черным сундуком. Их начищенные до зеркального блеска доспехи теперь были покрыты брызгами грязи и быстро темнели от крови — своей и чужой. Мечи вздымались и опускались с мокрым, чавкающим звуком, рассекая потоки дождя и отражая атаки, рвущиеся из темноты.

Но нападавших было больше. Они лезли из тьмы, как порождения самого Темнейшего, молчаливые и беспощадные, их одежды сливались с мраком, и только сталь в руках отсвечивала багровым в отсветах молний.

Снизу, из-за приоткрытой двери трактира, сквозь какофонию грозы и боя, прорвались визгливые, пронзительные голоса, полные не праведного гнева, а панической, слепой жадности.

— Спасайте тюки, бездари! Добро спасайте, я вам платил! — вопил один из купцов, спрятавшись с перепуганным компаньоном за массивным прилавком.

Но слуги уже не слышали — те рванули в лес при первых же звуках боя, оставив торгашей наедине с их драгоценным добром и озверевшими нападавшими.

Орт, трактирщик, метнулся к дверям, не для того чтобы сражаться, а чтобы наглухо затворить их и подпереть толстенным поленом, но, увидев мелькающие во дворе тени и слепящий блеск стали, передумал. Его бочкообразное тело сжалось от вселенской скорби — о своей жизни, о трактире, о посуде, что наверняка побьется в этой суматохе.

— Я знал! — завопил он, обращаясь ко всем и ни к кому сразу, размахивая своей грязной тряпкой, как знаменем. — Я знал, что от таких гостей добра не жди! Сначала крышу крушат, теперь двор топчут! Жизнь — медяк, а посуда — золото!

Его жалобные крики потонули в реве бури и яростном рыке того самого охранника купцов – единственного, не предавшего своих господ. Здоровенный детина размахивал своей секирой с той неистовой яростью раненого медведя, с какой, вероятно, крушил бочки в порту, перебрав вина. Мокрые, слипшиеся кудри липли ко лбу, из рассеченной брови струилась кровь, смешиваясь с дождем и потом. Он рубил без особого искусства, но с чудовищной, грубой силой, отшвыривая одного нападавшего за другим, пытаясь прикрыть собой повозки с товарами. Казалось, его мало волновало, кто нападает и зачем — он просто выполнял работу, за которую ему платили. И эта работа внезапно стала слишком сложной и смертельно опасной.

Талагия и Трап, спустившись по скрипучей, прогибающейся лестнице, влились в кипящую, обезумевшую массу двора. Холодный ливень окатил их с ног до головы, заставив на мгновение вздрогнуть, но затем ярость битвы разожгла в жилах огонь.

— В круг! Держать строй! — скомандовала лю Ленх, ее голос, резкий, стальной и властный, на удивление легко перекрыл грохот сражения и вой стихии. — Ни шагу назад, бездари!

Легионеры, уже изрядно потрепанные, но не сломленные, сомкнули ряды еще теснее. Появление легата вдохнуло в них новые силы. «Ненасытный» в ее руке взвыл, описывая в залитом дождем воздухе сверкающие, смертоносные дуги. Он вонзался в глотки, вскрывал животы, отсекал руки с плечом. Каждый удар был точен, молниеносен и беспощаден. Меч, казалось, жил своей собственной, темной жизнью, жаждущей насыщения, и буря, и кровь, и сама смерть лишь распаляли его древнюю ярость.

Трап, ворча что-то невнятное и злобное на своем суровом наречии, принялся орудовать молотом с неистовством кузнеца, крушащего бракованный металл. Гном не рубил — он крушил, ломал, кромсал. Глухой костный хруст под его сокрушительными ударами был слышен даже сквозь оглушительный гром. Его короткая, мощная, приземистая фигура стала центром маленького вихря абсолютного разрушения, отшвыривающего от телеги всех, кто осмеливался подойти слишком близко.

Ход битвы начал медленно, со скрипом, поворачиваться. Стальная дисциплина оборонявшихся стала понемногу брать верх над численным превосходством и диким напором нападавших. Но тьма продолжала извергать из своих недр новых бойцов. И один из них, долговязый, сутулый детина с длинными, как жерди, руками и тяжелым топором дровосека, прорвался сквозь строй. Его глаза, дикие и пустые, как у голодного волка, были прикованы к Талагии.

Легат в это мгновение выдергивала свой клинок из груди предыдущего нападавшего. Сталь, зацепившись за ребро, застряла, заставив воительницу приложить усилие. Роковая задержка в несколько мгновений.

Топор в руках долговязого мерзавца уже поднялся, готовясь обрушиться смертельным ударом. Баронесса увидела движение краем глаза, уже мысленно ощутила тяжесть стали, рассекающей ее череп. Она поняла, что не успеет ни вытащить меч, ни увернуться. Мысль о кинжале в сапоге мелькнула и погасла — слишком поздно. В горле уже стоял медный привкус неизбежности, холодная пустота поражения.

Но удар так и не последовал. Вместо него раздался резкий, влажный звук, похожий на шлепок перезрелого плода о камни. Глаза долговязого расширились от внезапного и полного непонимания, в них на миг отразилась простая, почти детская обида. Из его виска, чуть ниже края мокрого капюшона, торчало оперенное древко стрелы. Разбойник постоял секунду, качая топором, словно собираясь возразить такой несправедливости, и рухнул лицом в грязь, расплескав вокруг себя лужу кровавой жижи.

Талагия рванула «Ненасытный» на себя, наконец освободив клинок с противным скрежетом, и резко обернулась, следуя по траектории выстрела. На покатой, дымящейся крыше трактира, на фоне полыхающего неба, стояла одинокая, недвижимая фигура. Охотник. Его темно-зеленый плащ развевался на ветру, как знамя, лук был уже снова натянут, тетива издавала едва слышное под дождем гудение. Он не суетился, но и не метил долго. Просто выбирал следующую цель с холодной, безжалостной расчетливостью.

Лицо стрелка было скрыто глубокой тенью капюшона, но в очередной ослепительной вспышке молнии лю Ленх показалось, что он едва заметно кивнул ей. Немое, деловое предложение: я их сверху, ты их внизу. Баронесса ответила коротким, почти невесомым кивком и с новым, леденящим рвением бросилась в самую гущу бойни. Теперь у них был хранитель под самыми небесами, вооруженный пусть не огненным мечом, но тисовым луком. И его благодать была смертоносной, безмолвной и неумолимой.

Внезапно, словно по незримому сигналу, яростный натиск нападавших иссяк, потерял свой прежний напор. Дикие крики сменились отрывистыми командами, и темные фигуры начали отползать от освещенного молниями двора, будто призраки, утягивая за собой раненых и оставляя мертвых в грязи. Последний из них, могучий детина с рассеченным плечом, швырнул в сторону оборонявшихся свой сломанный топор — жест бессильной ярости — и скрылся в черной, бездонной пасти леса.

Во дворе воцарилась звенящая, неестественная тишина, нарушаемая лишь шипением дождя, стекающего с окровавленных плащей, да тяжелым, хриплым дыханием уцелевших. Воздух был густым, как сироп, пропахшим медью, потом, страхом и смертью.

Трап, опираясь на свой увесистый молот, с мрачным отвращением оглядывал поле боя, усеянное неподвижными телами.

— Орт, я полагаю, выставит отдельный счет за вынос мусора, — прохрипел он, сплевывая красноватую слюну. — Жизнь — медяк, а уборка — золото.

Легат лю Ленх, проводя окровавленным рукавом по лицу, не ответила. Ее глаза, холодные и усталые, скользнули по темной, непроглядной стене леса, выискивая малейшее движение. «Ненасытный» тихо, недовольно заурчал в ее ладони, словно сожалея, что кровавое пиршество окончилось так внезапно.

Сверху, с кровли, донесся спокойный, ровный, лишенный всяких эмоций голос охотника:

— Они отошли. Но недалеко. Собирают раненых в буреломе, в полулиге. Ждут.

Он спрыгнул вниз бесшумно, как тень, мягко коснувшись земли, и принялся методично вытирать о плащ стрелу, только что извлеченную из чьего-то глаза.

— Ждут чего? — резко обернулась к нему Талагия, ее пальцы бессознательно сжали рукоять меча.

Лучник медленно пожал плечами, его лицо, скрытое в тени капюшона, оставалось невозмутимой маской.

— Возможно… когда мы расслабимся. Решим, что самое страшное позади. Обычно так и бывает. Нападают на рассвете. Когда глаз залипает, а тело просит сна.

— Чудесно, — фыркнул гном, выдергивая свой молот из черепа павшего разбойника с отвратительным чавкающим звуком. — Значит, скоро будет второй акт этого веселого представления. Надеюсь, в перерыве успею допить то прокисшее пойло. А то помирать на трезвую голову — последнее дело, даже для изгнанника.

Весь цикл целиком ЗДЕСЬ

— На пятнадцатый глоток Вук всегда икает, — с уверенностью провидца провозгласил один из купцов, сгребая с стола несколько серебряных монет. — Ставлю еще пять крон, что и сейчас икнет!

Его напарник, жирный и потный, хмыкнул, вытирая платком шею.

— Держи пари, что этот старый глупец свалится раньше. Видал я таких выживших из ума стариков. Льют в себя, держатся, держатся, а потом — хлоп — и готово. Как подкошенный. Десять крон на него!

Их охранник уже не дремал. Он с тупым, животным интересом наблюдал за состязанием, время от времени почесывая затылок массивной рукояткой своего топора.

Трап, сидевший в стороне, смотрел на это безумие с выражением крайней брезгливости и недоумения на лице. Казалось, он сам себе не верил, что этот старый пьянчужка всего несколько недель назад спас гному жизнь, заменив казнь на изгнание.

Трактирщик Орт стоял поодаль, прислонившись к откосу, и его поросячье лицо было искажено немой, вселенской мукой. Он смотрел на осколки разбитого кувшина, валявшиеся на полу, как полководец смотрит на поле боя, усыпанное телами его лучших солдат.

— Опять битая посуда, — заворчал он, обращаясь к миру вообще и к подошедшей Талагии в частности. Его голос звучал как скрип телеги по щебню. — То ли дело в былые времена. Швырнешь в буяна кувшином — и ни одной трещины! А нынешняя глина... одно расстройство. Жизнь нынче — медяк, а посуда —золото.

Баронесса холодно окинула его взглядом, в котором читалась вся ее накопившаяся усталость и презрение. Ее пальцы, занесенные было к поясному кошелю, дрогнули. Вместо медяка она вынула серебряную крону. Не золото, конечно, но целое состояние для подобной дыры. Монета, сверкнув в тусклом свете сальной лампы, описала короткую, уверенную дугу и с глухим, весомым лязгом приземлилась на стойку перед трактирщиком.

— Заткнись, —голос лю Ленх был тихим, но резанул, как лезвие. — Возьми деньги, принеси мне вина. Живее!

Жадный, мгновенный блеск в маленьких глазках Орта вспыхнул и тут же погас, поглощенный привычной скорбью о бренности бытия. Он швырнул свою вечно грязную тряпку под стойку и с видом мученика, идущего на костер, поплелся к бочке. Серебро исчезло в складках его засаленного фартука быстрее, чем мысль в голове пьяницы.

Глаза баронессы метнулись к Рейстандиусу. Старик как раз залпом осушил очередной кубок и с довольным видом выдохнул струйку едкого дыма прямо в неподвижное, как маска, лицо Вука.

— Чувствуется легкая нотка... ржавого гвоздя? Или это послевкусие отчаяния местного винодела? — поиздевался маг, и в его выцветших глазах плясали озорные искры.

Вук в ответ лишь хрипло крякнул, будто подстреленный кабан, и потянулся за следующим кувшином с видом обреченного на каторгу. Его лицо, ранее землисто-серое, начало медленно, но верно менять цвет, прокрашиваясь свекольно-багровыми пятнами.

Талагия залпом осушила свой кубок одним долгим, горьким глотком, сжав веки в попытке не ощутить полноту вкуса. Вино было откровенно отвратительно — кислое, с явным привкусом гнили и давно не мытой посуды, но оно делало свое дело: притупляло остроту восприятия, сглаживал острые углы этого мерзкого вечера, и сейчас это было единственным, что имело значение.

Воительница больше не могла выносить это унизительное зрелище: старый маг, с упоением глотающий отраву, тупые, опьяневшие рожи разбойников, жадные, взгляды купцов и всепроникающая, тошнотворная вонь, которая, казалось, уже въелась не только в одежду, но и в самую древесину стен, в копоть на потолке, в сам воздух, став его неотъемлемой частью.

Она резко встала, с силой отодвинув лавку с таким душераздирающим скрежетом, что даже охранник на мгновение захрипел тише и беспокойно заворочался, и направилась к грубой, неотесанной лестнице в углу зала, что вела в темноту второго этажа.

— Орт! — бросила она через плечо, даже не утруждая себя поворотом головы. — Где мои покои?

Трактирщик, не отрывая жадного взгляда от серебряной монеты, которую он начищал о свой засаленный фартук, мотнул головой в сторону проема.

— Вторая справа. Дверь не запирается. Задвижка сломалась еще при моем деде. Если госпожа опасается незваных гостей, — он не сдержался и мерзко хихикнул. — Можете подпереть поленом. Или позвать одного из своих блестящих дружков постоять на часах.

Лестница скрипела и прогибалась под ее весом, издавая такие жалобные звуки, словно молила о горящей головешке, которая разом прекратила бы ее многовековые мучения.

Второй этаж оказался еще более тесным, низким и душным, чем первый. Потолок из грубых, необработанных балок висел так низко, что приходилось пригибаться, чтобы не задеть головой. В воздухе витал сладковато-трупный, тошнотворный аромат — пахло пылью, затхлостью и чем-то еще, возможно, дохлыми мышами за обшивкой. Баронесса толкнула указанную дверь плечом. Та поддалась неохотно, задевая нижним краем за вздувшийся порог.

Комната была крошечной, каморкой, в которой с трудом помещалась узкая, скрипучая кровать с продавленным, колющимся соломенным тюфяком, кривой табурет и поросшая бархатным мхом печка в углу. На стене темнело обширное пятно плесени, расползавшееся причудливыми узорами, напоминавшими карту забытых королевств. Одно-единственное крохотное замутненное окно едва пропускало тусклый, угасающий свет уходящего дня, окрашивая все в серые, безнадежные тона.

Талагия швырнула свой дорожный мешок на табурет с таким видом, будто он был виноват во всех ее бедах, и окинула взором это царство упадка и забвения. Горькая, усталая усмешка тронула ее губы. Определенно, конюшня в замке покойного отца, Хоратия Корабела, была просторнее, чище и пахла куда приятнее. Да и компания там была веселее и честнее: лошади хотя бы не плевались под стол и не спорили, кто больше вмажет порченой бурды.

Снаружи, сквозь тонкие, щелястые стены, доносились приглушенные, но оттого не менее отталкивающие звуки продолжающегося соревнования: хриплый, победоносный возглас, глухой грохот опустошенного кувшина о стол, одобрительный, пьяный гул зрителей. Рейстандиус, казалось, был в своей стихии. Старый пес, вероятно, уже забыл и о сундуке, и о своей миссии, упиваясь азартом и ужасным вином.

Послышался еще один раскат грома, на этот раз ближе, низкий и зловещий, будто перекатывание огромного пустого бочонка по каменным плитам небес. Стекло в оконце жалобно задрожало. Ночь грома приближалась неумолимо, неся с собой не просто непогоду, а нечто большее, темное и неосознанное.

Не раздеваясь, лишь сняв тяжелый пояс с «Ненасытным» и положив его рядом на тюфяк так, чтобы эфес был под рукой, лю Ленх повалилась на кровать. Та жалобно заскрипела и прогнулась, приняв форму ее усталого тела. Пахло старым сеном, пылью и безысходностью.

Девушка прикрыла глаза, но покой не шел. Он был таким же недостижимым, как и чистая простыня в этом вертепе. Перед веками вставали навязчивые, яркие образы: свинцовые, холодные воды Серой Глотки, скользкая черная тень, шевельнувшаяся под мостом, насмешливые, заплывшие жиром глаза барона Траутия, непроницаемая поверхность зловещего сундука…

Посланница Триумвиров ворочалась на скрипучей кровати, пытаясь найти позу, в которой ее спина переставала бы напоминать о каждой кочке, ухабе и промоине на Северном тракте. Казалось, даже солома в тюфяке была набита не сеном, а осколками скал. Снаружи хлестал дождь, барабаня по соломенной кровле частыми, злыми струями, словно пытаясь пробить ее насквозь. Вода затекала в щели ставней, образуя на подоконнике лужицу, холодную и липкую, как слеза великана. Но даже яростный грохот ливня не мог заглушить доносившиеся снизу звуки победного — или похмельного — бесчинства.

Скрипнула лестница, застонав под чьей-то тяжелой поступью. Послышались заплетающиеся шаги, перемежающиеся отборным, многоэтажным гномьим сквернословием и хриплым, самодовольным бормотанием.

— …а я ему говорю: «Дитя мое, твоя проблема в отсутствии философского подхода! Пить надо с расстановкой, смакуя отчаяние и безысходность в каждом глотке!» А он… пф-ф… рухнул, как мешок с говяжьими костями. Жалкое зрелище. Нет, совсем народ обмельчал… таких, как триста лет назад, уже и не делают…

Голос Рейстандиуса был густым, маслянистым и невероятно гордым победой. Трап что-то ворчал в ответ, но его слова тонули в очередном оглушительном раскате грома, прокатившемся над самой крышей.

Воительница сжала веки, пытаясь отгородиться от этого балагана. Она лишь смутно надеялась, что к утру этот старый пропойца не скончается с похмелья, оставив их наедине с черным ящиком и всеми грозящими ему опасностями, о которых он, похоже, уже и не вспоминал.

Сон не шел. Холод, сырой и цепкий, пробирался под кожу, заставляя ее ежиться. Жалкая печка в углу комнаты давно потухла, не оставив после себя ничего, кроме запаха гари и горького сожаления о напрасно потраченных дровах.

Зябко кутаясь в тонкий плащ, баронесса поднялась с постели и подошла к замутненному, покрытому каплями стеклу. Она грубо протерла его рукавом, стирая влагу. За окном бушевала сплошная, непроглядная тьма, разрываемая внезапными, ослепительными вспышками молний. И в свете одной из них — ослепительной, на миг превратившей ночь в сиреневый, неестественный день — она их увидела.

Фигуры.

Темные, расплывчатые, низкие силуэты, крадущиеся от черной линии леса к трактиру. Их было много. Десять? Двадцать? Полсотни? Они двигались бесшумно, пригибаясь к земле, используя каждый порыв ветра и каждый удар грома, чтобы скрыть шум своих шагов. Это был слаженный, отработанный танец смерти.

Вспышка осветила мокрую кожу натянутых капюшонов, полосы дождевой воды на темных, облегающих плащах, скупой, убийственный блеск стали в чьих-то руках. Ни кольчуги, ни лат — только тишина и скорость.

Сердце Талагии пропустило удар, замерло, а затем забилось чаще, тяжело и гулко, как барабан, отсчитывающий такт перед казнью. Она замерла, вглядываясь в кромешную тьму, пытаясь разглядеть детали, знаки, гербы. Но их не было. Только тени.

На чье добро нацелились эти ночные гости? На обозы купцов, что стояли на заднем дворе под жалким, протекающим навесом? Или… или на их сундук? Этот черный, безмолвный гроб, который притягивал к себе беду, как гнилое мясо — стервятников.

Конечно, купцы — лакомая, привычная добыча. Но нутро, обостренное годами жизни на острие ножа, кричало о другом. В этой забытой глуши, на самом краю Империи, появление отряда легионеров Магистерия с таинственным грузом не могло остаться незамеченным. Слухи в таких местах разносятся быстрее почтовых голубей.

Молния ударила где-то совсем близко, за спиной, осветив двор на мгновение ярче полудня. И в этом слепящем, белом свете Талагии показалось, что один из силуэтов — высокий, чуть выше других — повернул голову прямо к ее окну. Из-под капюшона не было видно лица, только ощущение пристального, холодного взгляда. У легата не осталось сомнений — ее уже заметили. И уже считают будущих мертвецов.

Лю Ленх резко отшатнулась от окна, вжимаясь в липкую, холодную стену. Рука сама потянулась к «Ненасытному», привычно обхватывая шершавую кожаную обмотку рукояти. Меч тонко, почти неслышно задрожал, отвечая на прикосновение, чуя близкую кровь и зовя ее.

Весь цикл целиком ЗДЕСЬ

Иван остановился, прислушался. Лев обернулся, и на его лице впервые появилось нечто, кроме самодовольства - недоумение.

Ничего, ни пения птиц, ни стрекотания насекомых, ни шуршания в подлеске. Ничего!

Они шли дальше, теперь уже настороженно, как по враждебной территории. Алиса включила диктофон, заговорила тихо, фиксируя наблюдения:

- Отметка: триста метров от кромки. Полное отсутствие авифауны. Нет не только визуальных контактов, но и аудиальных. Проверяю… Она достала портативный ультразвуковой детектор для записи голосов летучих мышей. Экран оставался пустым. …нет и эхолокации. Ничего.

Они вышли к небольшому, заросшему ряской лесному озерцу. Вода была черной и неподвижной.

- Лягушки, - указал Иван на несколько крупных экземпляров, сидевших на корягах. - Хоть кто-то есть. - Но они не квакают, - тут же заметила Алиса. - Видите? Они просто сидят. Замерли, как… как статуи, это ненормальное поведение.

Лев, пытаясь вернуть себе инициативу, стал искать следы.

- Смотрите, тут, как вроде кабанчик прошёл! - позвал он, указывая на размытый отпечаток у воды. Алиса подошла, внимательно изучила. - Это след от сгнившей шишки упавшей в ил. Очень старый. Других следов нет. Никого, ни оленей, ни лосей, ни косуль, ни даже мышей полевок.

Ее взгляд скользнул по стволам деревьев. И вдруг она вздрогнула.

- Иван, посмотри.

Она указывала на высоту около семи-восьми метров. На коре сосен, в обычно сухих и недоступных местах, виднелись серебристые, блестящие полосы.

- Слизни, - прошептала она с недоумением. - Но они ползут вверх. И так высоко. Они… они пытаются уползти от чего-то? От земли?

Лев нервно рассмеялся, но смех его прозвучал фальшиво и быстро затих в гнетущей тишине.

- Ну, знаете, бывает… микроклимат…

Но его слова повисли в воздухе, никем не поддержанные. Они стояли в центре леса, который был биологически мертв. В нем была жизнь - деревья, мох, грибы, но не было фауны, не было ничего, что бегало, летало, ползало, пело. Это был зеленый, процветающий некрополь.

Даже храбрящийся Лев приумолк, он не находил объяснений, он просто пялился на молчаливых лягушек и слизней на деревьях, и его рука непроизвольно тянулась к кобуре пистолета.

Алиса молча собирала образцы - воду из озера, мох, кусочки коры со следами слизней. Ее лицо было сосредоточено, но в глазах читалась тревога, которую не скрыть научным рвением.

Они повернули назад, двигаясь по своему же следу. Лев, теперь уже без всякой бравады, молча завязывал на ветках белые сигнальные ленточки, которые болтались в неподвижном воздухе, как погребальные флажки, тем самым отмечая путь в царство мертвых.

Возвращение в лагерь было похоже на возвращение из загробного мира. Звук генератора, голоса Сергея и Лены - все это казалось неестественно громким, почти вульгарным после гробовой тишины леса.

Лев сразу направился к Сергею, что-то быстро и сбивчиво объясняя. Тот хмурился, кивал, бросая на лес тяжелые взгляды.

Алиса же уединилась у своей палатки. Достала блокнот и начала делать записи. Ее почерк, обычно идеально четкий, был неровным. «Предварительные наблюдения. Биоценоз Большого Бора демонстрирует аномалии, необъяснимые с точки зрения классической экологии. Полное отсутствие аудиальной и визуальной активности у аутохтонных видов… Миграция почвенных и приземных беспозвоночных в древесный ярус… Состояние общего оцепенения у амфибий… Предполагаемый фактор воздействия: неизвестен. Возможно, хемогенной или акустической природы. Требуются дополнительные исследования…»

Она писала, но ее мысли были далеки от науки. Она писала, чтобы не думать о том, что почувствовала там - о всепроникающем, безмолвном ужасе, исходящем от самой земли, от деревьев, от воздуха.

Вечером Сергей, изучив их карту с ленточками, вынес вердикт:

- Ладно, поигрались и хватит, завтра идем сюда. - Он ткнул пальцем в точку на карте, ближе к топям, с подветренной стороны. - Если эта тварь там есть, мы подойдем с той стороны, откуда нас не учует. Поставим датчики, камеры, и посмотрим, что это за зверь.

Его голос был уверенным, но в нем уже не было прежней бравады, была холодная, деловая решимость. Даже он понял, что имеет дело не просто с хищником, а с чем-то гораздо более странным и страшным.

Ближе к ночи Иван сидя у палатки молча смотрел на Алису, но она не смотрела на него, она смотрела на темнеющий лес, и в ее глазах он видел то же самое, что чувствовал сам. Белые ленточки, которые они оставили, были не маяками для возвращения, они были метками на пути, с которого нет возврата.

Продолжение следует...

Предыдущие части:

1. Вельдхейм. Часть 1

2. Вельдхейм. Часть 2

3. Вельдхейм. Часть 3

4. Вельдхейм. Часть 4

5. Вельдхейм. Часть 5

6. Вельдхейм. Часть 6

7. Вельдхейм. Часть 7

8. Вельдхейм. Часть 8

9. Вельдхейм. Часть 9

10. Вельдхейм. Часть 10

11. Вельдхейм. Часть 11

12. Вельдхейм. Часть 12

13. Вельдхейм. Часть 13

14. Вельдхейм. Часть 14

15. Вельдхейм. Часть 15

16. Вельдхейм. Часть 16

17. Вельдхейм. Часть 17