Towerdevil

***

Смешная чё-ё-ёлка,

Половина неба в глазах!

Идё-ёт девчо-онка

С песней на устах…

Анна Демидовна подпевала Кобзону, басившему из радио, и привычными движениями крутила ручку немецкого «Зингера» – подарка от бабушки. Шить и вязать её тоже научила бабушка; женщины Задорья язвительно называли Анну Демидовну за глаза «модницей», видя очередное платье или зимний полушубок. А школьной учительнице Анне Гринюк льстило быть модницей, нравилось ощущать себя женственной и красивой, щеголять по деревне в новых платьях, пошитых по выкройкам не из «Колхозницы», а из ГДРовских журналов – благо, профессия позволяла их выписывать без лишних вопросов. Поэтому раз в два-три месяца Анна Демидовна ездила в райцентр и покупала на невеликую учительскую зарплату отрезы поплина, ситца, шёлка и крепдешина, а по выходным дням сидела за «Зингером», стрекотала иглой, жала на педаль и создавала себе новые наряды. На пальцах не успевали заживать тёмные укольчики – напёрсток мешался и не давал чувствовать ткань.

Десять лет назад в Союз приехал Иосип Броз Тито в компании с женой Йованкой, и все советские женщины повально подхватили броскую моду югославской «первой леди». Аня ещё помнила, как мама, вздыхая, смотрела на фотографии Йованки в газетах; с первых же заработанных на стажировке денег тогда ещё Аня – никакая не Демидовна, не доросла – купила отрез ткани и сшила матери ровно такой же жакет, как у югославской первой леди. Ей после того в семье прочили карьеру великого советского дизайнера, но Аня продолжила учиться на педагога – шить ей нравилось под настроение, не хотелось превращать увлечение в рутину.

Именно карьера педагога и привела ее сюда, в Задорье. По распределению.

Критически рассмотрев получившийся кусок поплинового платья, Анна встала, потянулась до хруста — размять затёкшую спину. Шутливо обозвала себя старухой, со вздохом распустила волосы и критически поглядела в зеркало. «Ну а что, вообще зря я так о себе!» — подумалось с усмешкой. В зеркале отражалась худенькая, как камышовый стебель, блондинка с задоринкой в глазах и вздёрнутым кверху носом. И не скажешь, что двадцать восемь лет и замужем была…

Вдруг в дверь постучали.

На пороге стоял мальчишка из школы, сын работников колхоза Земляниных. Землянин-младший переминался с ноги на ногу и поправлял большую не по размеру кепку.

— Тебе чего, Лёш?

— Дзень добры! Анна Демидовна, вас там того, эт самое, к председателю вызывают.

— К председателю? – удивилась Анна. – А товарищ Кравчук уже поправился?

— Та не к тому-у! К Сизому Но… к Макару Санычу, он у нас таперь за председателя! Вы в клуб идите! – бросил мальчишка напоследок и рванул прочь – играть в лапту с друзьями.

Репутация у Макара Саныча была… своеобразная. «Макаркой Сизым Носом» местная детвора его прозвала недаром — трезвым его видели, пожалуй, только если в люльке. Нигде не работал, тунеядничал, ходил по Задорью и окрестным деревням, канючил бражку. А потом в одну ночь будто подменили человека – ни капли в рот, за себя взялся, приходил к тогдашнему председателю и прямо-таки требовал дать ему работу, любую, хоть самую сложную. Нынче Макар Саныч уже не алкаш подзаборный, а народный депутат, но у людей память долгая – так и остался за глаза Сизым Носом, тем более, что нос у него и правда был крупный, пористый, фиолетовый – как перезревшая клубника.

До клуба Анна добралась быстро — благо тот в трех домах. ИО председателя ждал в коридоре, обмахивая кепкой потное от жары лицо. При появлении учительницы он подскочил, зашептал:

— Анна Демидовна, вы мине выбачьте, шо так атрымалася…

— Макар Саныч, вы о чем? И чего в коридоре стоим?

— Да там того, энтот, гость из столицы, поразумлять с вами желает… Вы, главное, не волнуйтесь! Добре?

Из кабинета раздался громкий окрик, будто сторожевая овчарка залаяла:

— Товарищ исполняющий обязанности председателя, разговорчики! Долго вы будете женщине голову морочить? Приглашайте ко мне!

— Пожалуйте… – Макар Саныч указал на дверь и утер лоб платком из нагрудного кармана.

Анна тоже, не пойми зачем, достала из сумочки платок и принялась комкать его в руках. Вошла в кабинет.

За письменным столом, спиной к окну, сидел китель – с погонами, блестящими пуговицами, широкой ременной пряжкой, а на столе лежала страшная васильковая фуражка с красной кокардой. Всех мыслей у рассудка Анны хватило лишь на то, чтобы пискнуть три пугающие буквы: «КГБ». Когда глаза попривыкли к бьющему из-за спины кителя слепящему солнцу, над наглухо застёгнутым воротником вырисовалась тёмная безликая голова, на столе появились руки – крепкие, узловатые, с крупными костяшками; одна нетерпеливо поигрывала карандашом.

— Гражданка Гринюк? – тем же гавкающим тоном осведомился незнакомец.

— Я… – пискнула Анна.

— Данке шон. Зитцен, битте! Присаживайтесь, говорю, вы что, немецкий забыли?

— Зихь зетцен, – машинально поправила Анна блеющим голоском, присела на краешек стула.

Теперь она смогла разглядеть лицо жуткого чекиста, но лучше не стало – у того по щеке змеился белесый шрам, обычно, наверное, незаметный, только сейчас человек немного улыбался, и шрам превращал его улыбку в сардонический оскал. От её взгляда улыбка поблекла, вытянулась в тонкий дефис.

— Что, пригож? – хмыкнул чекист и смущённо отвернулся – полез за какой-то стопкой бумаг. – Это мне немчик под Берлином сапёрной лопаткой подрихтовал.

— П-простите. Вы герой. Мабыць, и не бывает героев без шрамов, – от волнения в речь влезли просторечия, за которые Анна Демидовна сама ругала учеников.

— Забудем. Моя фамилия Жигалов, зовут Глеб Петрович, майор Комитета Государственной Безопасности. Слыхали про такое учреждение?

Анна сглотнула.

— Да вы не переживайте так. Воды? – он налил в стакан из стоящего на столе графина.

— Нет, спасибо, – платочек в руках Анны уже представлял собой жалкое зрелище.

— Вы не волнуйтесь, я не кусаюсь, – грустно усмехнулся Жигалов, на мгновение опять будто оскалившись. – Хотя, честно сказать, по делу я сюда приехал серьёзному и важному.

Майор взял из стопки небольшой бумажный треугольник и положил на стол. Анна тупо уставилась на него, не узнала сразу — такие треугольники слали солдаты за неимением конвертов, а, спустя секунду прочитала адрес и вспомнила – письмо Хиршбека, точно!

— Вы написали? – мягко и даже будто сочувственно спросил Жигалов.

— Я… Нет, я перевела.

— Ага, перевели, значит… Вы же учительница немецкого, так?

Она кивнула. Жигалов откинулся на спинку стула, почёсывая пальцем усы под переносицей и думая о чём-то. Отпил из стакана, пригладил тёмные с сильной проседью волосы.

«Лет сорок, а уже седой...»

— Жара-то какая, да? – после минуты молчания произнёс Жигалов.

— Да, жарко... Товарищ майор, меня теперь арестуют? Я разве что-то нарушила? В ГДР же отправляли…

— Вы поймите, гражданка Гринюк…

— Можно Анна Демидовна, мне так привычнее.

— Так вот, вы поймите, Анна Демидовна, что отправлять-то в ГДР письма можно и даже нужно. Мы теперь по одну сторону, так сказать. Но вот содержание… Да вы вот вслух прочитайте! Только переведите, пожалуйста, обратно на русский.

Анна вытащила письмо из конверта и прочла:

«Семейству Хиршбек.

Ваш любящий муж и отец Пауль Хиршбек нашёл упокоение на поле битвы 17 мая 1943 года. Он не был палачом и погиб как воин, быстрой и безболезненной смертью за благородный поступок. Просил передать Элизе, что мамины драгоценности спрятаны в доме под полом, где старый комод. Малышу Стефану – чтобы всегда оставался человеком и никогда не смел поднимать оружие на безвинных.»

С каждой прочитанной строчкой Анна приходила всё в больший ужас — какую несусветную глупость совершила, отправив это странное письмо. Ещё и с фотокарточкой.

— Ну и как вы это объясните? – хмыкнул в усы майор Жигалов, забирая письмо.

— Я… я не знаю, что сказать, товарищ Жигалов, – первоначальный испуг прошёл, сменившись настоящим страхом — теперь, когда Анна понимала, по какому поводу приехал чекист. А тот, в свою очередь, будто пытался усыпить её бдительность – смягчился, не гавкал и не ухмылялся по-волчьи, как в начале разговора. Стал похож на обычного чиновника – усталого немного, но с угрожающими васильковыми петлицами на форме.

— Мне кажется, Анна Демидовна, вы – хороший, честный советский гражданин и вряд ли затеяли какую-нибудь антисоветскую агитацию. Характеристика у вас безупречная, пионерка-комсомолка, отличница… разве что развод, конечно. Да и обидно за вас немного – столько лет учились, преподавательская практика, а там, в Магадане, кому немецкий нужен? Сами подумайте? Вы вот мне скажите, Анна, вы деревья рубить умеете? Умеете?

— Нет, – горло ей будто перетянуло удавкой, «нет» вышел еле слышный.

— Мда-а-а. А вот, может быть, стряпать умеете, а? На ораву зеков? Справитесь? – тёмные глаза сверлили без тени пощады; Анна с ответом не нашлась. – Похоже, Анна Демидовна, в Сибирь вам никак нельзя, вы вон, девушка южная, солнцелюбивая, на вредителя непохожая. Думается мне, что вы стали жертвой чьих-то злонамеренных манипуляций. Вы же сами сказали – вы письмо не писали, только перевели, так?

— Так, – робко кивнула Анна.

— Вот и ответьте мне, пожалуйста, на вопрос – кто ж вас надоумил написать эту чушь и отнести на почту?

И Анна рассказала про Демьяна с Максимкой, про их визит и просьбу отправить письмо семье Хиршбек в Лейпциг. О том, что, по сути, совершает на них донос, она поймёт лишь запоздало – выйдя из кабинета, а сейчас у неё в голове была картинка одинаковых бритоголовых людей в серых ватниках, что валят бесконечный, безбрежный лес. Жигалов кивал и быстро черкал в блокноте, вдруг перебил:

— Как фамилия у этого вашего Демьяна Рыгорыча?

— Климов…

— А у мальчишки?

— Губаревич.

— Чем Климов занимается?

Анна пожала плечами.

— Он вроде как знахарь местный, вместо фельдшера – амбулатории-то у нас нет. Люди к нему обращаются, он помогает...

— Ага, а должность у него какая?

— Нет у него должности. Просто знахарь; его ещё по-другому местные знатким называют или знатком.

— То есть нигде не числится? Антисоветский мракобесный элемент, так и запишем. Ещё и тунеядец. А вы с ним в каких отношениях состоите?

— Ни в каких, просто знакомы, – по непонятной даже для себя самой причине Анна зарделась.

— Ладно, Анна Демидовна, мне с вас нужно расписку взять и вот тут в бланке увидеть вашу подпись. Это подписка о невыезде; в течение месяца вам запрещено покидать Задорье. В город не требуется, я надеюсь?

— В город нет. А надолго это? А в райцентр?

— В райцентр можно, – секунду подумав, ответил майор. – Но не часто. Насчёт того, как долго, ничего не могу сказать, пока с Климовым не разберёмся. Мальчишка чего с вашим знахарем дружит? Родственник?

— Нет, там у мальчика в семье всё сложно, поэтому Демьян… Климов ему с учёбой помогает, чтоб тот на профессию врача потом пошёл.

— Вот как, да… Тогда, Анна Демидовна, больше к вам вопросов не имею.

— Всё, я могу идти? – робко спросила Анна, поднимаясь со стула.

— Ступайте. И впредь думайте, что и кому вы пишете. Ах да, Макар Саныча позовите, пожалуйста. Всего доброго!

Учительница удалилась, и в кабинет из-за двери сразу сунулся сначала нос, а потом и лицо ИО председателя целиком.

— Вызывали, Глеб Петрович?

— Вызывал, товарищ Петренко. Давай без панибратства, мы с тобой в баню не ходили, чтоб по имени-отчеству якшаться. Проходи, присаживайся.

Макар Саныч сел туда, где минуту назад была Гринюк, но держался он явно увереннее. Налил воды и двумя глотками осушил стакан, тем самым показывая – вообще-то это мой кабинет. Жигалов ухмыльнулся своим фирменным оскалом и уставился пристально, как голодный ящер; Петренко немного побледнел.

— Климов Демьян что за птица? Не тот ли гражданин, из-за которого месяц назад два трупа образовались при загадочных обстоятельствах? Твой предшественник ещё после того в дурдом отправился? А ты, значит, обязанности исполняешь. Тот Климов-знахарь?

— Дык, знамо дело, он.

— Та-ак, интересные дела у вас тут творятся. Круговая порука, штоль? Рука руку моет, да, Макар Саныч?

— Мы ж не по имени-отчеству, – парировал председатель. – И никаких рук никто у нас отродясь не моет. Всё честь по чести – я своё место сам працавал.

— Да не напрягайся ты! Шутковать я люблю. Говорят, ты раньше любитель выпить был?

— Что было, то быльем поросло. – Макар Саныч гордо поднял выбритый до синевы подбородок.

— Уважаю, коли не звездишь. Значит, слушай сюда, дел у нас сегодня с тобой невпроворот, так что неча рассиживаться. Приведи-ка мне… – майор выложил на стол листок с выписанными фамилиями жителей Задорья, – вот этих вот товарищей. Прям семьями. И Климова, Климова-то перво-наперво, с мальчонкою сразу. Не будем филонить – до темноты управимся.

— Не здолею сегодня. И завтра никак. Послезавтра.

Столь бескомпромиссный отказ до того удивил Жигалова, что он даже разозлиться забыл, лишь спросил:

— И чем обосновано?

— Свадьба сегодня у дочки, – пояснил председатель. – Не придёт никто, товарищ майор. И завтра полдня откисать будут, после принятого, значит. Дочка уже в ЗАГСе с зятем будущим, в райцентре. Зараз домой едут, справлять будем. Там столы ужо накрыли, гости пачакают…

— Хм… Культурное мероприятие, значит? Так и я прогуляюсь, погляжу, как вы тут живёте. Какие анекдоты про генсека в ходу, а, председатель?

— Анекдотов не жалуем, товарищ майор.

— Вот ты так всем и скажи – песни можно, анекдоты сегодня в загашнике чтоб держали.

— Тогда вы бы без формы приходили, шоль… Не то народ вас побачит да бояться буде.

— В штатском приду. А ты мне угол выделил для ночёвки? Молодец, благодарность тебе от органов внутренних дел! Дочке-то сколько лет?

— Двадцать сполнилось, Василиной звать.

— А жениху? Хороший парень-то?

Макар Саныч почему-то едва заметно поморщился.

— Да хлопчик-то гарный… Двадцать шесть ему, егерь местновый, в лесхозе работает. Валентин Эдипенко.

— А чего так морщишься, будто лимона сожрал? – удивился Жигалов.

— Та сирота он, без роду, без племени. И дурной малясь. Был жених полепше, да Васька вцепилась в Вальку своего – его, грит, батька, кохаю. Ну а я кто, шоб супротив любови идти? Она у меня дивчина горячая, глядишь, в петлю ещё залезет. Так шо мир им да любовь, как грицца.

— Вижу, хороший ты мужик, председатель. Кликай таки Петровичем наедине. Ну и напоследок покажи, где телефон тут у вас.

Дождавшись, пока Макар Саныч уйдет, Жигалов снял черную эбонитовую трубку и набрал странный номер. На другом конце провода ответили мгновенно.

— Алло, Минск на связи? Майор Жигалов беспокоит! Код: «Ключник вскрыл замочную скважину». Остапчук, ты чтоль? Здоро-ово, брат! Да по-прежнему, как говорится – у нас всё впереди, и эта мысль тревожит. Слышь, Остапчук, Гавриленко у себя? Соедини с ним, будь добр. Давай, брат, и тебе здоровья, – послышались щелчки, Жигалов послушно ждал. Щелчки кончились. – Алло-алло! Товарищ полковник, здравия желаю, майор Жигалов на связи! Да, так точно! До Задорья добрался, выявил взаимосвязь с другим делом по двойному убийству, Кравчук и второй. Так точно… Да, думаю, с письмом это как-то связано – отправителю Гринюк передал письмо наш фигурант. Так точно, подозреваемый есть. Демьян Григорьевич Климов, 27-ого года рождения. Да, тот самый, сын полка который. С мальчишкой тоже связан, посмотрите в деле... С Гринюк говорил, насчёт неё подозрений не имею – она здесь явно невольный исполнитель. Она письмо переводила. Никак нет, товарищ полковник, помощь пока не требуется. Религиозный культ? Бес его знает, конечно, но в целом похоже. Бардак здесь какой-то нехороший, приглядеться надо. Да-да, так точно, никаких бесов, товарищ полковник. Вас понял, продолжаю работу, переключаюсь на дежурного. Остапчук, брат мой, номер запиши – это клуб местный. Как трубку возьмут, Жигалова зовите, я под своим именем. Код: «Мастер замков запер дверь». Давай, удачи. Маришке привет!

Чекист повесил трубку и посидел немного, поглаживая усы, скрывавшие уродство – неудачно прооперированная разделённая губа. Постарался фриц на славу, хоть бы пулей или снарядом, а то – сапёркой, сам теперь ходячий анекдот. Усы на службе носить можно, а вот бороду никак, так что второй шрам от симпатичных учительниц не скроешь.

«А жаль» – мысленно посетовал Жигалов.

***

Майору предоставили маленький угол при бараке – хоть и комната мала, зато в одиночестве, вход отдельный да все удобства имеются. За стенкой выл соседский ребёнок, на улице мычала корова, жрущая редиску с чужого огорода. Гуси гогочут, собаки лают. Майора вновь посетила навязчивая мысль, что его сюда спровадили с глаз долой, подальше от начальства. Ну и чёрт с ними, он отпуск давно не брал, а тут деревня – загляденье, как на картинах Репина.

Он достал из чемодана штатскую одежду, снял и аккуратно повесил форму. Фуражку с васильковым околышем положил на печку, рядом – кобуру с ПМ. Надел брюки, рубашку, коричневый клетчатый пиджак. На лацкан прицепил «Орден Красной Звезды», который в пехоте ласково звали «Красной Звёздочкой». Вот и всё, можно и на свадьбу. Он почему-то надеялся увидеть там Анну Демидовну – больно в душу запали её синие глаза.

На спортплощадке возле школы поставили несколько столов буквой П, обильно накрытых соленьями, вареньями и, конечно же, пузатыми бутылями с горилкой. С соседних домов шли люди — с домашним квасом, караваями, креплёными настойками. Жигалову подмигнул сидящий на пеньке безногий дед с баяном в руках – седой как лунь и вдобавок одноглазый.

— Папироски не будет, сынко?

— Держи, отец, – Жигалов дал папиросы со спичками. – Где ж тебя так потрепало?

— На Белорусском фронте, где ж ещё. Осколками. А табе? – дед указал на шрам.

— Меня подальше, под Берлином. И смех и грех — сапёрной лопаткой, прям по всей фотокарточке.

Дед протянул крепкую ладонь.

— Знакомы будем, вояка. Афанасий Яковлевич, Землянин я. Не с планеты Земля, а фамилие такое – Землянин.

— Глеб Петрович, Жигалов. Весёлый ты старик, однако.

— А то! Ща рюмашку опрокину и забауляцца буду – заслухаешься, все девки в пляс пойдут, – Землянин рванул баян, тот траурно вздохнул — «тря-я-ям». – А ты чьих будешь?

— Да я так, отца невесты знакомый. – покривил душой майор. – А что, Афанасий Яковлевич, молодожёны-то где?

— Дык с райцентру едут поди, у нас-то расписаться негде – токо тама. Ща приедут и – эх – гульнём, как встарь!

У школьного крыльца Жигалов приметил Анну Демидовну – яркую, стройную, заметную в своём изящном платье цвета молодой листвы. Она о чём-то перешептывалась с бородатым мужиком. Тот опирался на трость, но как-то неестественно — большая часть веса всё равно приходилась на ноги, будто тот и не хромой он вовсе, а прикидывается. На пиджаке у мужика висела медалька «За отвагу»; сам он был рослый, крутоплечий, но сутулился, что твой горбун. И борода клоками — как у лешего, будто нарочно растрепана.

«Ба! Да это ж и есть знахарь!» – понял Жигалов. А у училки, видать, совесть взыграла – догадалась, что сдала сегодня Климова, прискакала с повинной. Или советуются о чём-то? Неужто и впрямь пособники? Вон у Климова какой вид озадаченный. Майор решительно направился к парочке.

— Здравия желаю, Анна Демидовна. Вижу, не рады меня снова видеть. Но придётся, работа у меня такая, – хохотнул Жигалов, обращаясь к девушке, но разглядывая её собеседника. – Познакомите с товарищем?

— Здравствуйте… Да, Демьян, познакомься, это Глеб Петрович.

— Демьян Рыгорыч, – коротко представился знаток, не менее пристально оценивая Жигалова. Глаза его не понравились майору – хваткие, внимательные, но постоянно ускользающие. – Вы к нам по службе, Глеб Петрович, али как?

Жигалов покрепче сжал ладонь знахаря, норовя покатать костяшки, но тот не давался – надо ж, лапа как тиски железные. Несколько секунд они мяли друг другу руки, а потом одновременно отпустили. Анна Демидовна едва заметно закатила глаза, вздохнула.

— А от вас ничего не спрячешь, да? Так точно, майор госбезопасности Жигалов, – выложил он все карты на стол. – По делу к вам в Задорье. По вашу, кстати, душу, Демьян Рыгорыч, тоже…

Но тут со всех сторон раздались крики – «Едут-едут!», и всё поглотила радостная какофония; разговор пришлось прервать. Звенели колокольца, бешено ревел клаксон, тарахтели моторы. На школьный двор вынырнула «полуторка» поселкового почтальона с развевающимися позади кабины разноцветными лентами, следом – новенький ЗАЗ-966, а уже за ними – мотоцикл с люлькой. Там, в уже порядком запыленном белом платье визжала радостно невеста – свисала по пояс, показывая всем тонкую полоску золота на пальце, а жених едва-едва удерживал новоиспечённую супругу, чтобы та не выпала под колеса, и придурковато улыбался. В самом конце свадебного «поезда» плелись запряженные в украшенные телеги клячи. Гости в телегах кричали, колотили в бубны, звенели снятыми с велосипедов звонками, отчего у Жигалова мгновенно заложило уши – точно снаряд где вблизи ухнул.

Из люльки выпрыгнул жених, здоровый как выпь белобрысый паренёк в нарядном костюме. Следом без видимых усилий вытягал из невесту, подбросил на руках – та расхохоталась; у самой волосы – как солома, и смех звонкий, как ручеек или колокольчик.

Тут же и дед Афанасий растянул баян и удивил майора неожиданно молодым звонким голосом:

Как-то летом на рассвете
Заглянул в соседний сад,
Там смуглянка-молдаванка
Собирает виноград.
Я бледнею, я краснею,
Захотелось вдруг сказать:
"Станем над рекою
Зорьки летние встречать".

— Про партизан песня, – с грустной улыбкой сказала Анна Демидовна.

— А по мне – так про любовь, – отозвался знахарь.

«Ну точно пособница. Жаль», – подумал Жигалов.

Из «Запорожца» выбрался весь блестящий от пота Макар Саныч. Майору уже знал, что служебный автомобиль достался Санычу от Кравчука, того, что теперь стены в психушке калом мажет. Следовательно, что? Следовательно, у Петренко может быть свой интерес в происходящем – вон, какой карьерист, аж пить бросил.

— Ну-кась, кольца покажь! – крикнул Петренко, и невеста с улыбкой продемонстрировала кольцо, а жених чего-то засмущался. – Ну всё, таперича точно – обручилися! Ты, Валентин, дочу мою береги, зразумел? – Макар Саныч так хлопнул жениха по спине, что тот, здоровенный бугай, пошатнулся.

— Разумею я, батько…

— Медовухи пожалте, – сунулась сбоку грузная некрасивая тётка – жена Макара Саныча, Людмила. Молодые пригубили медовухи, остаток выплеснули за плечо; поднесённый каравай оба поцеловали. От фотографического взгляда Жигалова не ускользнуло рассеянное состояние жениха – пару стопок уже замахнул, штоль на радостях? Двигается как сомнамбула, под ноги пялится…

Подошёл и Демьян, поздравил молодых, пожал руку жениху, кивнул невесте. Шепнул что-то председателю, тот порозовел от удивления:

— Шо, правда? Можно?

— Пей, – сказал Демьян, – но токмо до завтра.

«Ого, да у них всё серьёзно – борьба с алкоголизмом!»

Молодожены, взявшись за руки, под выкрики и поздравления исполнили обряд: прошли вокруг стола по часовой стрелке и сели рядышком на скамью. Перед ними стояла одинаковая посуда и столовые приборы, два фужера красного цвета. Две горящие (так рано?) свечи. И зачем-то яичница в сковородке; Жигалов спросил у тётки рядом, на кой ляд, та пояснила – традиция, мол, надо им одной ложкой все яйца съесть. На крепкий и счастливый брак.

«Да, не добрался ещё просвещённый атеизм до сельской местности!»

К молодожёнам незаметно подошел знахарь, кашлянул еле слышно, и свадебная суматоха подутихла: на Климова уставилось множество глаз. Даже баянист перестал играть и приподнялся на пеньке в попытке разглядеть Климова из-за спин собравшихся.

— В общем, кхм, я шо хотел казать… Вы за дурость не принимайте, но меня сегодня Макарка… Макар Александрович попросил.

— Свадебный заговор надобно прочесть! Пред Богом шоб, как молитва! – вставила жена председателя.

— Да, Людмила Олесьевна… А я заговоры знаю малясь, так шо вот. Заместо попа побуду сегодня.

Жигалов аж присвистнул – тут до Минска-то сто километров всего, а мракобесие цветёт и пахнет. Тем временем, новоиспечённая теща, обжигая пальцы и успевая кое-как креститься, сняла горящие свечки, слепила их в одну и быстро подожгла. Демьян одобрительно кивнул, принимая воскового уродца. Повернувшись к молодоженам, он вложил свечу им в руки – так, чтобы воск потек и склеил их руки вместе, а после – быстро-быстро затараторил, так, что до Жигалова донеслись лишь последние строки:

— Я не свечки палю, а два сердца соединяю, на хлеб-соль за столом, на хорошую жизнь, на семейное счастье. Аминь.

— Ура-а-а! – завопил одноглазый баянист и без предупреждения заиграл «Свердловский вальс».

Всё-таки удачно подвернулась эта свадьба – раз в десять эффективнее любых допросов. Жигалов, как обычно на оперативной работе, старался лишний раз не делать поспешных выводов, а просто собирал информацию – сопоставлять факты он будет потом. Но уже сейчас было ясно, что версия полковника Гавриленко про религиозный культ имеет смысл. Уж больно это двойное убийство (или самоубийство?) напоминало какой-нибудь языческий ритуал, да и слухи про Задорье ходили один другого гаже – мол, и нечисть тут под каждым кустом, и «блазнится» здесь чего-то на пепелище, что после немцев осталось, и в пруд носу сунуть не смей. Всё это походило на какой-то намеренно дурацкий и бессмысленный, а оттого лишь более действенный устав секты – «Верую, ибо абсурдно». И, похоже, центральную фигуру этакого «иерофанта» здесь занимал Климов. Вон, у него и мальчишка-алтарник имеется – некий Губаревич.

«Так и запишем: промывает мозги молодёжи» – мысленно отметил майор.

Где Губаревич, кстати? Никакого пацанёнка поблизости не видать.

Гости стали рассаживаться. Тем временем Макар Саныч оттянул жениха в сторону и, держа того за пуговицу пиджака, что-то втолковывал. По глазам было видно, что ИО председателя уже принял на грудь грамм сто, а то и двести.

«Вот тебе и трезвенник!»

Жигалов прислушался.

— Ты, Валя, пойми, это ж доня моя, я ж её на вот этих вот руках… Я как щас помню, домой пришел – а она там в люльке колупается, слюни пускает, пузыри…

— Макар Саныч, свадьба же, – слабо сопротивлялся жених.

— Да ты послушай! Чтоб ты понимал, на что я ради нее… Я вам квартиру выхлопотал. В райцентре. Однушка – с унитазом, балконом, ванной. Налей – и хошь плещись як дельфин. Я сюрприз хотел, ты не говори только…

«Где квартиру взял?» – хотелось майору заорать в красную рожу народного депутата, да ещё лампу в зенки его бысстыжие направить, но он сдержался – продолжил слушать. Жених, кстати, почему-то довольным не выглядел, скорее даже огорошенным.

— Макар Саныч, да мы бы здесь у меня как-то сами… – отнекивался он.

— Да знаю я, как вы сами! Ты ж при лесхозе! У вас там барак на десять человек мужичья, носки и табак! Я ж знаю, что ты сирота, откуда тебе жилье взять?

— Ну поначалу так, там простынкой отгородились, потом может быть…

— Ты, зятек, заканчивай. Не обижай меня. На-ка лучше выпей со мной, всё ж-таки я табе таперича за отца, считай.

И от избытка чувств Макар Саныч прослезился.

***

Продолжение следует

Авторы - Сергей Тарасов, Герман Шендеров

Читать предыдущую часть

***

Демьян проснулся ночью по малой нужде. Лежал некоторое время в темноте, глядя в потолок и слушая посапывание спящего Максимки. Наконец решил прогуляться на улицу до ветру, захватив табак и спички.

Ночью в Сычевичах не так уж и мрачно. С востока гурьбой катились пузатые дождевые тучи, но над деревней небо было ясным и глубоким, с россыпью мигающих звёзд и щербатым полумесяцем. Свежо — знаток пожалел, что не надел куртку.

Он отошёл в сторону от дома, расстегнул ремень на штанах. И застыл с открытым от удивления ртом, уставясь на поле между лесом и вёской.

Там над травой плыла страшная кобылица, описанная Дорофеевной. Плыла, будто не касаясь копытами земли — с атласной переливающейся шкурой, с пылающей мёртвым светом шелковистой гривой. Зеленоватое холодное сияние исходило от лошади, как от болотных огоньков, что горят на мертвецких сердцах, отбрасывая блики в тёмном поле. Глаза, тёмные и умные, глядели прямиком в душу. Предвестница смерти прядала ухом, издавала мерное ржание; а ещё она шагала в сторону замершего Демьяна, угрожающе крутя пушистым хвостом. Каждый шаг копыта будто втаптывал в землю оставшиеся годы жизни — один, второй, третий.

Знаток попятился назад, а, когда лошадь прибавила ходу, то и вовсе рванулся бегом к хате, чуть не запутавшись в расстёгнутых штанах. Ворвался в избу, запер дверь и выдохнул, стараясь не разбудить Максимку. Сердце колотилось как бешеное. В голове роились путаные пугливые мысли:

«Что ж это я теперь, умру? Так ведь всяко умру. Или таперича скорее? А если сейчас? Вон как сердце долбит — ну как инфаркт!»

Пожалуй, впервые в жизни — пережив и фрицев, и Фроську и много ещё чего другого — знаток по-настоящему испугался смерти. Не погибели от лап какой-нибудь кикиморы, не лютого смертоубийства от рук фашистов, а такой вот банальной, спокойной даже смерти, когда сердечко — раз — и привет. Перед глазами ещё стояла длинная морда вестницы погибели. Буквально заставив себя, через силу Демьян выглянул в окно — лошадь удалялась в сторону леса.

«Вроде пронесло. Отметила она меня али нет? Поди разбери!»

Знаток схватил со стола солонку и насыпал соли под дверь, у окон и, подумав, вокруг их с учеником кроватей. Прошептал заговор со свечкой (Максимка заворочался и что-то пробормотал во сне) и сел на кровать. Посмотрел ещё раз в окошко. Кобылицы не было видно.

«Вот те на, не выдумала Дорофеевна!»

Ложась спать, он прошептал молитву и крепко сжал ладанку на груди. Чертовщина в Сычевичах непонятная, где такое встретишь ещё? — подумал он, засыпая.

***

Максимку разбудило играющее радио. Кое-как пытался подпевать Демьян:

Я гляжу ей вслед,

Ничего в ней нет,

А я всё гляжу,

Глаз не отвожу…

Знаток отыскал в хате пудовую гирю и тягал её над головой, раздетый по пояс, играл мышцами и легко перекидывал снаряд из ладони в ладонь. Заметив, что ученик проснулся, Демьян грохнул гирей об пол, улыбнулся с непонятной грустью:

– Доброй ранницы! Надо б нам тоже радиолу в дом приволочь, не скушно буде.

– Ага, можно, – Максимка широко зевнул. Поставив ноги на пол, удивился при виде рассыпанной соли. – Эт вы солью напорошили?

– Я-я. Ночью гости приходили. Нехорошие… – задумчиво сказал знаток, выключая радио. – Поди умойся, да работать пора. Нам тама блинцов натаскали — подкрепись.

Максимка поплёлся во двор — к бочке. Знаток крикнул в спину:

– Слышь, Максимка, а как певца звать?
– Иосиф Кобзон…
– Анна Демидовна его слушает, как думаешь?

Максимка пожал плечами. Чего Демьян Рыгорыч к этой Демидовне привязался?..

На улице слегка моросило, сырость была такая, что хоть в стакан наливай. Отправились прогуляться по деревне. Заглянули в гости к Дорофеевне — той совсем стало плохо, даже разговаривать отказалась. Бабки суетились рядом с платками, суднами и лекарствами; в общем переполохе на знатка с учеником и не обратили внимания. В общем, не до них было.

— Вы идите тама с чертями разбирайтеся, поплохело ей, — бормотала Марфа, выталкивая их наружу. — С сердцем шо-то… Слухай, знаток, а мож чего посоветуешь, кстати? — додумалась она наконец. — Травку какую, а?

— Валидолу и нитроглицерина, — буркнул Демьян на пороге. — И врача хорошего.

— Поговорку слыхал? Врач – исцелися сам! – блеснула эрудицией бабка. – Не нада нам коновалов тута, сами управимся.

Дверь избы захлопнулась, изнутри донёсся горестный стон Дорофеевны.

— Ей же в больницу надо... — сказал потом Максимка, шагая рядом с Демьяном по улице.
— Вообще-то да, не помешало бы. Но мы кто такие, штоб людей жизни учить? Они поболе нас эту землю топчут. Вумные! Здрасьте, бабуль, у вас тоже сердечко прихватило?

У крайней избы на лавке сидела бабка, держась за грудь — Агаповна, кажется. Максимка уже стал их различать. Маленькая, подслеповатая, в кургузом платочке, она щурилась в сторону леса и от страха целовала нагрудный крестик.

— Ой, божечки, чего ж это творится-то...

— Вы чего, бабуль? — спросил подошедший первым Максимка.

— Да сами гляньте! Опять поле жгёть! Полудница!

— Твою мать, да чаго у вас тут за бесовщина такая! — аж вскрикнул Демьян, проследив за пальцем Агаповны.

На поле, у лесной чащобы, крутилась высоченная, как будто на ходулях, женская фигура в белом платье до пят. Маленькую по сравнению с телом голову покрывал наспех повязанный куколь. Под ним зиял пустыми глазницами череп — издали вроде даже как козлиный. Может, такое ощущение возникало из-за повисшей в воздухе стылой взвеси, но жуткая баба вертелась так, что от неё веером брызги летели — брызги огня. От сырости трава не загоралась, огонь сразу гас; белесая фигура крутилась-крутилась, а затем резко замерла, заметив наблюдателей. Совершила театральный и низкий поклон – от движения из широко разинутой пасти выкатился длиннющий, как змея, розовый язык. Агаповна охнула со страху, вцепилась в руку Максимки. Раскрывший от удивления рот, он увидал, как полудница напоследок подняла руки и выплюнула из рукавов очередную порцию пламени, что прокатилось по полю, оставляя за собой дымящийся след. Он даже услышал протяжный огненный гул.

Чудовище на поле гулко захохотало, довольное устроенным представлением, и оборотилось спиной.

Несколькими быстрыми прыжками полудница достигла лесной опушки. Перед тем, как она скрылась в кустах, случайные зрители увидели, что она горбатая и уродливая, как если бы у неё в спине спрятан мешок какой.

Демьян с Максимкой переглянулись. Агаповна всё крестилась без остановки, читая молитву Николе Заступнику, шугливо косилась на них – как бы прося покончить с напастью.

— Мда-а, во дела, — знаток с несвойственной ему растерянностью почесал бороду, ошеломлённо глядя на обугленную землю вдалеке. – У вас тут вся нечисть с Беларуси, шо ль, обосноваться решила? Черти, лошадь белая, полудница таперича… А банника нема.

— И так кажный день… — пискнула бабушка. — Хоть какое чудище да явится.

— Вы, бабуль, тут не сидите. Идите-ка домой. А то мало ли ещё какая сволочь припрётся…

Проследив, чтоб Агаповна ушла до дому, отправились к опушке — поглядеть следы чуда-юда, когда на пути им попался председатель Никодим. Мужик стоял на крыльце клуба, мрачно попыхивая папиросой, и глядел волком. С издёвкой крикнул:

– О, граждане чародеи! Ну как, много рублев у бабок выколдовали?

– И тебе не хворать, товарищ, – вытягивая сапоги из месива, Демьян кое-как подошёл к председателю. – А ты шо это, никак нас поджидаешь?

– Делать нечего, – буркнул Никодим. – Но разговор имеется.

– Так говори.

Демьян присел на упавший забор, облокотил рядом трость и полез за табаком. Максимка разглядывал окрестности – всё, как и вчера: безлюдное, упадочное, только из трубы избы бабки Дорофеевны валил ленивый дымок. И не поверишь, что пять минут назад своими глазами наблюдал, как жуткая белая тётка огнём плюётся.

– Ты это, слышь, колдун…

– Да не колдун я, сколько вам раз...

– Не перебивай, – поморщился председатель. Разговор ему явно удовольствия не приносил. – У меня предложение деловое. Сколько тебе бабки пообещали?

– Хер да нихера. Я не за деньги, а допытливости ради.

– Так, харэ мне тут воду мутить. Сколько тебе надо? Щас… погодь.

Никодим вытащил из кармана стопку денег, отсчитал оранжевые рубли, жёлтые трёшки, синие пятаки и сунул их Демьяну. Тот даже не пошевелился.

– Ну ты че? Бери! Тут… десять, двадцать… тридцать пять рублей! Хоть рубаху новую купишь, мальчонку в школу к зиме оденешь!

– Взятку, шоль, предлагаешь?

– Да какую взятку, дурной ты! Я тебе денег даю, шоб ты уехал и не путался под ногами! Ну хошь полтинник дам? У меня в хате есть, одной купюрой…

– А чего ж ты, председатель, так от нас избавиться хочешь? Никак замыслил чего супротив партии и народа? А ты ща видал, кто к вам из лесу в гости ходит?

Никодим со злобой сплюнул под ноги.

– Ну и дурак! Хто там ходит-то, мракобесы? Ладно, некогда мне тут с вами… Не хошь – не бери.

Председатель ещё раз сплюнул — вместе с папиросой, и вернулся в здание клуба. Демьян весело шлёпнул ладонями по коленям.

– Во чудила! Ты видал, Максимка?

– Видал… У меня мамка в месяц пятьдесят рублей получает.

– Да заладили вы со своими паперками никчёмными! Видал, как он вёл себя? Чегой-то тут неладно… Давай-ка знова в засаду.

Демьян с Максимкой прошли в сторону леса, обогнули деревню и вернулись проулками обратно. Тут спрятались в соседней от клуба полуразрушенной избе. В ней тоже было грязно, за потемневшей от копоти печкой скопился мусор из мокрых журналов «Маладосць» и разбитых банок под засолку. Демьян зачем-то заглянул в печку – внутри зашуршало.

– Мыши, штоль?

– Не-е, – с ухмылкой сказал знаток. – Анчутка шебуршит. На пустую избу позарился. Малой совсем, полудохлый, як таракан.

Расселись по углам в избе. Демьян выглядывал в окошко, Максимка пытался читать журналы. Ничего интересного, одни новости про засевы, успехи партии и белорусский чернозём. Из головы не шла белесая фигура, танцующая на поле.

– Тсс, пшёл он!

Максимка подобрался тихонько к окну и выглянул наружу. И впрямь — пошёл! Воровато оглядываясь, председатель шагал к лесу; под мышкой он тащил здоровенный свёрток.

— Эт куда он?

— А вот щас, хлопче, и проследим. Щас погодим немного, и пошли.

Демьян от нетерпения закурил. Вот Никодим исчез в лесу, вот пробежал по лужам трёхлапый пёс. Протелепала куда-то местная бабка с коромыслом; Марфа — вспомнил Максимка. Гаркнула с церкви ворона.

— Ну всё, давай следом.

Потрусили быстро в сторону опушки. А в лесу Максимке стало как-то уныло — не такой совсем жизнерадостный лес, как в родном Задорье: квёлый, сырой, помирающий будто. И... пустой, что ли? Как если б не хватало в нём чего-то жизненно-важного. Ни малины дикой, ни грибов, хотя и сырости полно. Деревья вон хилые, тонкие, птиц почти нет, всё не зелёное, а серое, и солнца не видать, один белый круг на пасмурном небосводе. Не светит, а так, видимость одна — для порядка.

— Давненько сюда лешак не заглядывал, — пробурчал недовольно знаток.

Следы сапог председателя вели через буераки и валежник, Демьян легко вычислял его путь даже там, где следы терялись — по сломанным веткам ельника, по едва придавленным почкам мха у корней деревьев — сказывалось партизанское прошлое. Один раз знаток остановился, задумался. Максимка ткнулся ему в спину.

— Чего там?

— Да хитрый он, петляет. Видать, есть, зачем ховаться. Давай-ка на муравьишек глянем. Мы уже на месте почти.

— На кого?

Демьян с загадочной ухмылкой присел на корточки и уставился на огромный, с половину роста, муравейник в логе. Максимка сел рядом, с недоумением глядя на насекомых — не зная, то ли издевается знаток, то ли всерьёз.

— У нас, брат, ремесло такое, что лес знать надобно, — рассуждал Демьян, — и обитателей его. Когда лешака нема, и спросить совета не у кого, ты гляди внимательно вокруг. Вот муравьи энто кто? Коллективный разум! Ты не смотри на меня так, я вашу фантастику тоже, эт самое, читывал. А коли человек рядом есть, то и идут они к человеку, тянутся — у человека же на привале и сахарок найдется, и матерьял всякий для строительству. Так шо, зараз потеряли мы след, то поглядаем за муравьём — муравей мудрый, выведет куда надо.

И впрямь — Максимка увидал, что муравьиная дорожка ведёт не абы куда, а по чёткой траектории. Чёрная вереница из марширующих мурашей петляла промеж сосновых стволов, вытекала из лога и вела в глухую чащу, где деревья стояли густо, вплотную друг к другу.

Шли по муравьиному следу недолго. Вскоре, деревья чуток расступились, меж ними выглянула небольшая прогалина. Демьян остановился и пригнул рукой голову Максимке, зашипел:

— Тихо щас!

Максимка увидел поляну. Посредине стояла трёхугольная палатка зелёной армейской раскраски, чадил дымом костерок, из покрытого сажей котелка аппетитно тянуло тушёнкой. У костра сидели трое в накинутых на плечи плащ-палатках, а к ним спиной стоял председатель, и что-то неразборчиво шипел на троих лесников:

— Куда вы… мать вашу! Сказано было — ночью! Это что за самодеятельность? Афоня, твою-то мать! Обратно в часть захотели?

Те, потупившись, выслушивали ругань. Наконец, когда председатель «выдохся», один заискивающе спросил:

— Дядько, а ты нам консервы принёс? Жрать уж совсем неча.

— Принёс, — буркнул Никодим и вывалил на землю из свёртка кучку блестящих банок. Троица сразу с довольными возгласами их расхватала, парни сноровисто начали вскрывать консервы ножами.

— А чаю? А табаку?

— Чай завтре, папиросы вот, нате, хоть закурись, покуда с ушей не закапает. Сахара на, кило с дому взял. И яблок авоську…

— Скок нам тут ещё сидеть-то? — спросил третий, косой и лопоухий малорослый парень — он с высунутым от усердия языком открывал банку армейским штык-ножом.

— Скольки надо — стока и просидите. Или чё — обратно захотели?

Трое замотали головами — мол, не, не хотим. Никодим удовлетворённо кивнул и направился обратно. Демьян прижал голову Максимки ещё ниже к земле, тот постарался даже не дышать. Демьян погладил ствол стоящего рядом кустарника, и тот благосклонно сомкнул ветки, загородил знатка и ученика. Никодим прошёл мимо, не обратив на них внимания.

Председатель исчез в лесу. Демьян с Максимкой посидели ещё некоторое время под кустарником, потом знаток потрепал его за ухо, сказал:

— Лады, свезло нам – не заметил. Вставай, пойдём.

— Куды пойдём?

— А туды и пойдём, знакомиться с товарищами. Если шо — ты сынок мой, зразумел?

Демьян выпрямился, громко кхекнул и шагнул на поляну, раздвинув кусты руками. Сидящие у палатки трое парней застыли с открытыми ртами и с ложками в руках, испуганно уставившись на гостей.

Максимка понял, что они ненамного его старше — ну лет на шесть-семь, не больше. У того лопоухого вообще вся морда в прыщах. А здоровый Афоня встал резко и шагнул навстречу Демьяну.

— Э, вы кто такие?

— У мине такой же вопрос, — прищурился Демьян. — Я тут с сынком гуляю по грибам, а в лесу якие личности странные заседают. Вы шо, хлопчики, браконьеры?

Рослый сразу поник.

— Та не, студенты мы... Экспедиция у нас.

— Кспидиция, гришь? По рябчику, небось?

— Ты шо, дядь, какой рябчик! У нас и оружия нема, сам погляди!

— Афоня обвёл рукой поляну, палатку, костёр, а двое его товарищей согласно закивали с набитыми ртами. — Биологи мы, лес изучаем.

— А чего изучаете?

— Ну флору там, фауну...

— Эт да, фауны тут в лесах навалом. А шо, доку́менты есть у вас, не? А шо, хлопцы, я гляну, чаго у вас там в палатке?

Не получив ещё разрешения, Демьян смело залез в палатку, поворошил там, сидя на четвереньках и выпятив зад.

— О, краска, баллоны якие, ящики всякие… Это вам для кспидиции надобно?

— Ага, — кивнул Афоня, переглядываясь с товарищами. Лопоухий нервно крутил в ладонях нож, Максимка хотел уже позвать Демьяна, но тот выполз из палатки; отряхнул ладони.

— А в ящиках шо?

— Да мелочи всякие для работы... Ты это, дядько, не обессудь, заняты мы тута. Вы может того, дальше по грибы пойдёте?

— Да пойдём, чего б не пойти? — с весёлым хохотком согласился знаток. — Бывайте, биологи! Консервы-то с чем?

— Говядина... — вякнул косой и лопоухий.

Обратно шли в молчании. Только Демьян всё хихикал под нос, как дурачок, будто шутку смешную вспомнил. Максимка не удержался, спросил:

— Дядько Демьян, так шо, правда браконьеры они какие?

— Та не-е, — отмахнулся знаток. — Из таких дураков браконьеры як из нас грибники.

— О, глядите! — Максимка цепким мальчишечьим взглядом выцепил странный клок на дереве, схватил его. — Это ж та шерсть, якую я вчера в церкви видал! Ну точно такая же пакля!

— Не удивлён даже... — Демьян взял клочок шерсти, понюхал, как собака. — Чертячья вроде, да? Мы таких чертей…Пачакай чутка.

Максимка всё не мог зразуметь в одну цепочку Никодима, и странных ребят в лесу, и чёрта из церкви, увиденную сегодня полудницу — как оно всё в голове у Демьяна Рыгорыча увязалось? Но раз сказал ждать — значит, надо ждать.

По дороге домой услышали звук работающего трактора. «Беларусь» с кабиной и покрашенными белой краской нижними окошками выехал из-за поворота и, раскидывая толстыми шинами грязь по кюветам, промчался на полной скорости мимо. Максимка на него даже внимания не обратил, а Демьян застыл с отвисшей челюстью, глядя вслед трактору.

— Дядько, ты чего? – дёрнул его за рукав Максимка.

— Почудилось, наверное… В кабине как будто пусто.

Трактор повернул за угол и, фыркнув выхлопом, исчез в глубине деревни. Вскоре его тарахтение умолкло.

— Ох уж я дурачина стоеросовая! – воскликнул Демьян. – Ну всё ж ясно теперь, окончательно! Трактор пустой, хах! Черти по церквам скачут, полуденница, итить её в дышло! Ну-тка за ним!

Пошли по глубоким следам от протекторов. Они привели к открытому сараю – внутри никого, однако вокруг натоптано. Дверь трактора прикрыта, но не захлопнута. Двигатель ещё горячий. Демьян забрался в кабину, посмотрел там, потрогал рукоятки и панель. Поскрёб зачем-то ногтем выкрашенные нижние окошки на дверях, хмыкнул с таким видом, будто понял чего. А уже собравшись вылезать, нашёл на полу какой-то предмет и быстро сунул его в карман.

— Максимка, как у тебя фамилия?

— Губаревич.

— Элементарно, Губаревич! — Демьян отряхнул руки, выпрыгнул наружу. — А теперь домой.

В хате их ждала Лексевна в компании с бабкой Марфой. Встречали накрытым столом, да таким, что у Максимки аж слюнки потекли: тут тебе и блины с киселём, и сметана, и пирог, и картошка в масле с рыбкой. Только сами бабули сидели мрачные, зыркали так странно.

— Вы чаво там делаете, гиде блукаете? — с ходу накинулась Марфа. — Бражку приватизировали; в лесу бродите; в церкви шарили. С нечистью якшаетесь, да? Ты, малыш, кушай, кушай, худой какой,— тут же увещевала она Максимку, суя в рот жирными пальцами рыбий хвост. Максимка с трудом отнекивался.

— Вы мине наняли — я работу делаю, — Демьян бухнулся на стул, взял блин и обмакнул в крынку со сметаной. — Иль нам обратно ехать? Ну, послезавтра Фёдорыч буде, дайте переночевать... Дак я Дорофеевне зарок дал...

— Зубы не заговаривай, Дёма! — насупилась бабка, таки сумев всучить Максимке рыбу. — Работаешь — работай! Токмо давай без чернушества вашего! Мы люди верующие, хоть и церква без кресту стоит, о хоспади, грех-то якой! — они синхронно перекрестились с Лексевной. — А про Ефросинью и ваши делишки с ней мы всё слыхали, усё знаем, слухами земля полнится.

Демьян поморщился, как от зубной боли.

— Бабуль, слухи ваши подколодные мине не треплют. Надо будет — пред Богом отчитаюсь. А вы либо работать мне дайте и слово исполнить, либо я до дому, до хаты поехал.

— Не, ну ты делай, как знаешь... — пошла на попятный Марфа. — Но того, с нечистым не заигрывайся!

— Было б у вас тут с кем заигрываться... А вопрос такой, тёть Марфа — шо там за разговор был про дамбу и Никодимку?

— О, да то история старая! — махнула рукой успокоившаяся бабуля. — Как дамбу построили, у нас давай всю деревню выселять – в Минске и Могилёве квартиры давали. Ну туда внук мой зьехал, Санька, помнишь такого? Ну а мы с Дорофеевной остались – наша земля, мы отсюдова никуда…

— Это я уже слыхал. А сейчас чего?

— А зараз Никодимка зноу давай агитировать! – подхватила Лексевна. – Сулит нам квартирами своими минскими, мол, там лепше, все устроились ужо, пенсию в руки приносят, и унитазы прям дома стоят, фаянсовые.

— Херня какая! — внезапно матюкнулась Марфа. — Мы-то знаем, што стервецу выжить нас надо, но во, дулю ему! – бабка продемонстрировала кукиш. – Никуда мы не уедем! Нам и тута хорошо!

— Так может того, и правда вам уехать, не? – вякнул из угла Максимка, и на него уставились три тяжёлых взгляда.

— Кхм… — перевёл на себя внимание знаток. — А Никодиму такая беда на кой чёрт? Чего он суетится?

— Дык вредитель он. Как в пионеры подался — так пропал парень, бесам прислуживать стал, тем, что в турбинах.

— Дорофеевна там как? Получше стало?

— Да куда там лучше, совсем плоха. Как бы отпевать скоро не пришлось.

— Поня-ятно, — протянул знаток. — Вы меня простите, дамы, но у нас тут рабочий момент. Побалакать надобно, наедине.

«Дамы» засобирались, охая и уговаривая всё съесть, да про баньку не забывать. Выпроводив бабок, Демьян упал на кровать и запел под нос:

— А у нас во дворе

Есть девчонка одна...

— Дядько Демьян, вы чего такой весёлый постоянно?

— Просто… Слышь, ты зачины все выучил?

— А то! – Максимка вытащил из-за пояса смятую тетрадку в линейку – не такую толстую, как у знатка, но уже исписанную кривыми строчками заговоров. – Вот, всё могу прочитать.

— Молодец, благодарность тебе от всего Советского Союза. Ну ты давай збирайся, ща пойдём от чертей наших пужаться.

— Мы ж только пришли!

— Черти нас чакать не будут, у них тоже тока обед по расписанию.

Извечную свою клюку Демьян оставил в хате. На вопросительный взгляд пояснил:

— Не понадобится.

И снова в лес – вот только пришли, не понимал Максимка, чего там опять делать? На улице смеркалось, на удивление рано для лета, и серость дня сменилась наступающей темнотой. Весело посвистывая, Демьян брёл по полю к опушке. Стало уже морозно малость, со склона журчал ручей, и в стылом полумраке вырисовывались силуэты деревьев…

Мерно переступая копытами и наклонив голову, из леса вышла лошадь.

***

Продолжение следует.

Авторы - Сергей Тарасов, Герман Шендеров

Предыдущие главы в профиле по циклу "Знаток".

***

– Да твою ж дивизию! – завопил Фёдорыч, выкручивая баранку руля и роняя пепел с папиросины на широкую грудь, обтянутую тельняшкой. – Шоб я ещё хоть раз тут поехал! Шоб хоть раз!..

Асфальтированная трасса Минск-Москва кончилась, ушла в сторону, и перед стареньким грузовиком-полуторкой вот уже полчаса тряслась разъезжая колея. Сидящие в кабине Демьян и Максимка держались за что попало, но и от этого толку было чуть: от каждого рывка по паршивому шляху их швыряло по всему салону. Фёдорыч матерился, со злобой дёргал рычаг переключения скоростей, мотал туда-обратно руль, уходя от рытвин и ям на дороге.

Старый грузовичок ехал в деревню со смешным названием Малые Сычевичи — в семидесяти километрах от Задорья.

А началось все так: в обед к дому знатка подъехал, фыркнув глушителем, древний ГАЗ-АА.Из кабины вылез хромой водила и безапелляционно заявил, мол, Демьяну позарез нужно ехать с ним. Максимка-то подумал, что почту привезли – нелюдимый угрюмый Фёдорыч числился почтальоном, развозил между глухими выселками посылки, продукты, пенсию; в общем, был вроде деревенского курьера. И вот, кому-то внезапно приспичило увидеть знатка в такой дыре, как Сычевичи.

– А чего там? – вякнул Максимка.

– Чего-чего… По твоей части шо-то, колдун-ведун ты наш, – мрачно отвечал Фёдорыч, трепя Полкана за холку; тот даже не тявкнул — сам ткнулся лобастой башкой в широкую ладонь, признал. – Бабки с Сычевичей жить не могут, как тебя видеть хотят. Мне денег уплочено туда и обратно тебя доставить.

– Не колдун я, – привычно поправил Демьян.

– А мне какая разница? Ты хоть груздем назовись, главное — в кузов полезай.

В общем, так и тронулись, оставив Полкана на суседку. Вроде и недалеко, но как съехали с трассы, Максимка с каждой минутой всё больше жалел, что напросился с Демьяном – от таких виражей зад, казалось, превратился в один большой синяк. Знаток изредка негромко переговаривался с водителем.

– Дак шо, вообще ничего не знаешь? На кой мне туда?

– А-а-а… Не верю в вашу ту ерунду. Сами всё скажут. Да не боись, заплотют табе, шарлатан.

– Ты за помелом-то следи, товарищ мичман.

– А ты меня не пугай! Пуганые мы! В одной сумке кишки, в другой — треугольники. Во, видал? – Фёдорыч стукнул по ноге, где от колена тянулся железный протез. – Травками лечился, дурак, пока дома на побывке был, в сорок пятом уже, после автономки. Вот ногу и отняли – гангрена. У твоей же подружки, Ефросиньи, чтоб её… Она мне насоветовала.

– Так ты не лечился, не бреши. Ты с горилкой сидел обнимался, в тельняшку плакался. А Фрося тогда померла ужо.

– Лечился! Шо, не веришь, борода?

Демьян поморщился, давая понять – разговор окончен. Фёдорыч закурил очередную папиросу, позыркал мрачно сквозь дым, но долго молчать не смог, протянул Демьяну лопатообразную ладонь, обезображенную татуировкой якоря.

– Лады, ты не злись, я сгоряча. Не лечился я, верно всё. Эх, нормальный ты мужик, пусть и дурной малясь. Мир?

– У нас двадцать лет мир, Фёдорыч. А ногу я твою не чапал.

– Не трогал – твоя правда. И мир давно, тоже не врёшь. Дай-ка пацану яблоко, в кармане лежит.

Максимке сунули большое красное яблоко, тот захрустел, разглядывая панораму за окном – скачущую картинку из берёз, елей и кустов, наросших поверх глубокой заболоченной канавы. Дорога стала чуть ровнее, ГАЗ повернул, и в лесу возникла широкая прогалина, за которой ярко заблестело серебром нечто массивное и шумное. Максимка аж высунулся в окно, чтоб разглядеть лучше.

– Дядько, а это шо там?

– Аа, это ГЭС ихняя местная. Гидроэлектростанция, во! – Ответил Фёдорыч. – Ща получшей видать буде. Она малая совсем, правда, но зараз расширяют, новую турбину строят. Вам, кстати, тоже электричество даёт. Наша Рыбчанка весь край кормит.

С пригорка глядеть было и правда сподручнее. Фёдорыч подрулил к краю нависающего над ГЭС обрыва, остановил машину. Максимка рассматривал сооружение, казавшееся ему колоссальным, немыслимым – ничего подобного он ни разу в жизни не видал.

Река Рыбчанка врезалась в дамбу и спадала из шлюзов шумным белым потоком, размывающим землю у берегов, крутящим турбины внутри дамбы. Шлюзы выглядели, как три жадных дыры, с хлюпаньем всасывающие и выбрасывающие воду – от висящей в воздухе водной взвеси разглядеть их было сложно, но Максимка каким-то мальчишеским чутьём проник в глубины мощного механизма, узрел вертящиеся внутри него сотни шестерёнок, подшипников, толстых зубчатых колес. Увидел – и в испуге отпрянул обратно. Он как-то успел боле попривыкнуть к лесной нечисти, чем к бездушному и самостоятельно работающему, созданному руками человека.

Демьян, видать, почуял то же, что и он, проговорил вполголоса:

– Мда-а, тут Бога нет… Да и дьявола тоже нема.

Под дамбой, у разрытого русла измельчавшей реки, копошились несколько человек в рабочей униформе. Рядом с ними в грязи лежал здоровенный и толстый серебряный цилиндр с могучими лопастями. Увидев грузовик, рабочие замахали руками. Фёдорыч дёрнул за рычаг и нажал на газ, сказал:

– Поехали-ка отседова подобру-поздорову. Секретный объект, мабыць.

***

Деревня разительно отличалась от обширного, цветущего жизнью Задорья. Маленькая, посреди глухого леса, с пришибленными к земле перекошенными избами. Не деревня даже, а вёска.

Располагалась она в низине, куда спускались, скользя шинами по закисшей стежке. В конце концов Фёдорыч остановился, устало махнул рукой:

– Туда вам! За поворотом деревня, по правому галсу… Не поеду дальше. А то потом хрен вылезу.

– Обратно-то приедешь? – спросил Демьян, пожимая руку старому матросу.

– А то! Тока через три дня буду, ты уж тут бабок ублажай, шоб поболя заплатили. О-о-о, нахмурился опять! Да не зыркай ты так, а то ишшо проклянешь ненароком!

Водила хохотнул, удобнее устраивая протез на педали газа и примеряясь, как бы сдать обратно по дороге. Демьян ухмыльнулся, показал кукиш.

– Ехай ужо. Попутного ветра, товарищ мичман!

– Бывай, товарищ партизан.

Взяв ещё по яблоку от Фёдорыча, направились в сторону Сычевичей. Грязищи было и впрямь море разливанное, аж сапоги засасывает. «Оползень, что ли?» – подумал Максимка. Будто с горы вода стекает.

– Ты это, слышь, хлопче, в разговор не лезь, – сказал знаток, жуя яблоко. – С бабками я балакать буду.

– А я шо, дядько, я ж всегда…

– Знаю я твоё всегда, то немца заболтаешь, то черту зубы подаришь. Помалкивай лучше.

Вот и вёска, Малые Сычевичи. Выпрыгнули из-за поворота и сразу вызвали чувство уныния – до того хаты было видно сверху, с пригорка, а вблизи они оказались ещё более невзрачными, похожими на землянки. В основном срубы из прогнивших брёвен, заросших мхом, да посередке заброшенная церковка без креста. Разделяли Сычевичи две улицы, наполненные чёрной слякотью – не проберёшься, ноги не измарав. Над деревней тянулась линия электропередач, рядом со столбом сидел и лаял на искрящийся провод одинокий трёхлапый пёс, грязнющий, как поросёнок.

Демьян остановился, оглядел избы – с заваленными набок заборами, трухлявыми брёвнами и раскрошившимися трубами они придавали селению вид заброшенного. Знаток сплюнул, поёжился – в низине было непривычно прохладно для лета.

– Чот, кажись, мичман нас не по тому адресу привёз…

– Э-эй, есть кто?! – звонко крикнул Максимка, приложив ладони ко рту.

Хлопнула дверь. Из одной хаты вышел пожилой мужик в душегрейке и кубанке, с кустистыми бровями и растрёпанной бородой. Он сразу полез за папиросами, пробормотал под нос:

– Вот дуры старые…

– Уважаемый! – окликнул его Демьян. – А где все-то?

Мужик окинул их взглядом исподлобья, прикуривая папиросу от спички.

– А вы ишшо кто такие?

– Демьян Рыгорыч, с Задорья приехали.

– Аа, колдун! Тебя не хватало… Там клиентура твоя вся там сидит, ждет-не дождется, – мужик показал пальцем за спину.

– Спасибо, – вежливо сказал Максимка, хотя мужик ему совсем не понравился.

– Ваше спасибо на хлеб не намажешь. Чё приехали-то? Бабкам головы морочить своим мракобесием, да?

– Нас позвали – мы и приехали. Стало быть, надо кому-то, – меланхолично и спокойно отозвался Демьян, внимательно разглядывая неприветливого мужика. – А коли кому надо – то и проблема наблюдается, так?

– Вумный шибко? Ну иди, общайся, – хмыкнул абориген и, не протянув руки, ушёл налево по улице. За ним увязался пёс-калека, заскакал вокруг, разбрызгивая грязь.

Демьян шагнул в избу, пригнулся, чтоб не удариться лбом о низкую притолоку. Вошедший следом Максимка услышал дребезжащие голоса:

– Серафимовна жива бы была – мигом бы ему уши пооткручивала, сынку такому… Ишь какой!

– Это ж надо! Да я тут всю жизнь, у меня здесь и родители, и бабка с дедом, и внучок — Царствие ему Небесное; лихоманка взяла…

– Дзень добры, хозяюшки! – громко поздоровался Демьян, прерывая беседу; приложил к виску ладонь шутливо. – Демьян Рыгорыч из Задорья по вашему приказу прибыл!

Несколько взглядов сразу вперились в них; Максимка даже отступил за спину знатока: старухи и сами походили на ведьм. Землистая кожа, какие-то тряпки-тулупы-телогрейки — и это посередь лета, запавшие губы, выцветшие глаза.

– Ох, Демьян Рыгорыч, приехау-таки, мы ужо и не чаяли!

Тяжело, с явным усилием они поднимались со скамей, кланялись, чуть ли не скрипя хребтами. Максимка от неожиданности вздрогнул — с печи свесилась маленькая сухонькая ручка с желтыми ногтями; тоже будто поприветствовала знатка.

– Зъявиуся-не запылиуся.

– Гляди, как вымахау-то! А я тебя, Дёма, от таким помню, – старуха показала, каким; Демьян смутился — таким он, пожалуй, даже сам себя не помнил. – А я баба Марфа, Бондаренко, памятаешь меня поди, нет?

– А хто гэта у нас тут таки? Помошник подрастает? — пахнущие старостью и лекарствами руки потянулись к Максимке, тот вжался в стену избы. – Добре-добре! Иди, маленький, я табе тут прянику назапасла…

Старухи заохали, неповоротливо засуетились, наполнили небольшое пространство избы гостеприимной суматохой, так, что и не сосчитать, сколько их; Максимка, смущенный, торчал под защитой широкой спины Демьяна, но и тот, кажется, был не в своей тарелке и что-то вежливо бурчал в ответ на вопросы и предложенные угощения.

– А я вам зараз чайку заварю, на малиновом листе — сама собирала.

– У нас тут вот, блинцы — с творогом, да с грибами. Чего ж вы стоите — частуйтеся!

– Так, тихо-тихо, дамы! Давайте-ка поначалу дела обговорим. Ну-тка сказывайте, шо у вас тут за напасть?

– Ой, така напасть, така напасть, шо хоть узелок на плечо — и куды глаза глядят! – вновь заохали старухи, замахали руками, и затараторили наперебой:

– Трахтор сам по себе ездит — прям по огородам! Я было вышла по шеям надавать, а там у кабине — никого! Я домой, перекрестилась, а его и след простыл — токмо колея тянется…

– А черти! Черти-то! В окна стукают, рожи корчут, а давеча у Ильинишны курей потаскали!

– Курей? – удивлённо приподнял Демьян кустистую бровь.

– Курей-курей! Сами они в церкве старой обитають, бывает — всю ночь барагозят, огни жгуть да матерятся. Всю ночь не уснуть — страх-то якой!

– А полудница по полям шастает! Высоченная что каланча, выша-а-агивает, колосья аж жгет, прямо-таки жгет! Страшна шо смерть, а на голове куколь!

– С дамбы это они взбеленились, истинно вам говорю, с ней всё началося! – трясла бульдожьими брылями одна особенно бодрая старушка — тут она и с одеяльцем, тут и с чаем, тут и с блинами, за троих поспевает. – Они её как построили, я как чуяла — беда буде. Они – «елестричество, елестричество», тьфу! Да он даром нам не нужон — елестричество ваше!

– Главно дело, – вмешалась другая. – Ну построили и построили, чаго её телепать-то? Ан нет, нонче сызнова шо-то роют, копают, возют, вот бесы-то и проснулись.

– Да-да, чистая правда! Дамба ихняя – гэто мельница дьяволова! Как есть, бесовщина! Кресты-то посымали, да чертей напустили! Оне внутре сидят и турбину енту крутят, а по ночам тут куражатся…

От галдежа деревенских старух у Демьяна заломило в висках: какие-то тракторы, какие-то черти, полудница да еще дамба сверх всего. Мозг старательно пытался уцепиться хоть за какую-то ниточку информации.

– А всё Никодимка — бестолочь, это он дозволил; ему нашу землю вверили, а он её дьяволам красным распродал…

– Погодите, дамы, – вмешался знаток, услышав хоть что-то похожее на зацепку, – а Никодимка, это не тот дядька с папиросками? Который вышел тока, перед нами.

– Он, милай, он, больше некому, – хором заблеяли старухи. – Председатель он местновый, да только председать ему уж не перед кем будет — все разъехались, как нечисть взбеленилась, одни мы остались. Но гэта наша земля — на ней и стоять будем. Немец не прогнал, а уж дьяволово отродье и подавно не прогонит…

– Зна-а-аток, зна-а-аток, – вдруг позвал слабый голос с печки, – подойди ближе, знаток.

Старушки почтенно расступились, пропуская Демьяна к печи; следом за ним шмыгнул и Максимка. Сухонькая ручка — та самая, что привиделась Максимке — откинула одеяло, и на свет появилось высохшее старушачье лицо. Седые пряди едва скрывали лысое темя, зато верхняя губа щедро поросла серым волосом; маленькие темные глаза глядели пристально, даже хищно. Рот открылся — ни единого целого зуба — и вместо слов наружу посыпался сухой кашель. Тут же подлетела бабка, подала кружку воды; существо на печке принялось жадно хлебать. Сзади зажурчал услужливый шепоток:

– Дорофеевна енто, хозяйка, значыцца. Мы у ней собираемся — её как удар хватил, она с тех пор и не ходит…

– Цыц, сороки! – сипло скомандовала Дорофеевна. – А ты лучшей мине послухай, знаток. Смерть пришла в Сычевичи, как есть — смерть. Никодимка-бестолочь зъехать агитирует, но мы не уедем. Тут наш дом, тут нам и помирать; чай, мне недолго ждать осталось. Знак мне был! Видала я смерть, знаток: кобылица бледная, страшенная. Я ночью слышу — нибыть копыта, шо ль, думаю, кого на ночь глядя принесло, выхожу, а там она — стоит, на мине даглядает. Белая, как мел, тольки глаза чорны и светится уся, светится как пламя, токмо холодная. Она на мине своими буркалами так — зырк, будто запомнила — воды похлебала из корыта и прочь пошла. Тут-то мине и разбило… Добры, вон, Марфа наутро нашла, а то так бы и околела. То смерть мине отметила, знаток, зразумел? Недолго мне осталось, так что проси, чего хошь: хошь — дом тебе отпишу, хошь — всё, шо в доме. Скотину всю забирай, всё одно ухаживать некому. Тольки дай моим старухам век свой на родной земле дожить. Хотели к Сухощавому с просьбой пойти, но он, грят, зубы порастерял; а табе, хлопчик, мы с детства знаем, к табе доверия больше! Сдюжишь, а, Демьян Рыгорыч?

– Зробим, хозяюшка. Но вы тоже раней часа на тот свет не збирайтесь, добро? А, да, вот… – Демьян пошарил в бесчисленных карманах своей куртки, вытащил какой-то кулёк. – Вот настой утром пейте натощак, кипятком заваривайте. А про награду потом уж обговорим.

– Добре, добре, сына… – закивала старуха, пряча травяной настой под подушку.

– А мы потопаем, да, хлопчик? Хата-то есть свободная, переночевать?

– Да вся вёска пустая! – всплеснула руками та бодрая бабуля, что всё совала им блины. – Где хотите селитесь! Мы вам вопратку свежую принесём, лазню затопим!

– От баньки не откажемся, – не стал прибедняться знаток, – а перекусить можете и туда принесть.

Тут Дорофеевна свесилась с печи, вцепилась в плечо Демьяна неожиданно хваткими пальцами и посмотрела ему в глаза.

– Ты тольки мине не подведи, Дёма.

– Не подведу, – спокойно ответил он, выдержав взгляд старухи. – Всех чертей зраз изведу, каковые найдутся!

***

Выйдя на гантак, Демьян спросил у бодренькой старушки, которая взялась их сопровождать:

– Вас как звать-величать, сударыня?

– Ой, да кака я сударыня, – засмущалась покрасневшая бабуля. – Баба Клава я, Лексевна.

– Баб Клав, нам бы бражки надобно.

Та аж перекрестилась, да и сам Максимка с удивлением уставился на знатка. Никак издевается?

– Бражки? Нешто для храбрости?

– Баб Клав, обижаешь! Для дела требуется.

– О Хоспади… А скока её надо-то, бражки той?

– Бутылку, – сказал знаток и, подумав, добавил: – И махорки.

– Ох, где ж ее взять-то … Не гонит уж никто. Разве что у Ильинишны запас... Принесу я!

– А церкву покажете?

– Так вон она, тама. Только заколочена она уж лет этак...

– Ну, чертям, я так понимаю, оно побоку. Проверим.

Баба Клава показала хату для ночевки, сама ушла за брагой и махоркой.

– Ну шо, хлопчик, прогуляемся до церквы, на чертей глянем? – подмигнул Максимке знаток.

– Дядько Демьян, а на кой бражка-то?

– Проверю кой-чаго.

Церковь стояла на слякотном пятачке посередь Сычевичей; со скрипом вращался ржавый петушок-флюгер, приделанный каким-то шутником на притворе; выбитые окна храма зияли темнотой. На деревянной крыше кучковались стайкой вороны, хрипло перекрикивались в сгущающихся сумерках. Демьян обошел строение по кругу — против часовой стрелки.

– Шо там, дядько?

– Да ничаго. Странно всё как-то… Какой чёрт куру воровать станет? Ну он её задавит, спортит, заставит яйца тухлые нести, но шобы красть? Ни разу такого беса не видал…

В глаза бросились несколько смазанных следов, ведущих к выбитому окну. Демьян взглянул на толстый амбарный замок в двери, почесал голову.

– Максимка, заберёшься, не?

– Делов-то! – ухмыльнулся тот, и в две секунды ловко, как обезьянка, забрался через окно внутрь церкви. Додумался даже предварительно на раму набросить лежащую рядом ветошь, чтоб не порезаться об осколки – знаток в который раз его мысленно похвалил.

– Ну? Что видать? – крикнул Демьян.

– Да темно тут… Ну вот шо бачу – окурки валяются, бутылки, банки консервные вскрытые… Куски шерсти всякой…

– Шерсти? – беспокойно переспросил Знаток.

– Ага, собачья али волчья, не ведаю…

– Слышь, хлопчик, а принюхайся – серой пахнет, не?

– Да чем тут только не пахне… – откликнулся удаляющийся голос ученика– тот, видать, пошёл вглубь помещения.

– Максимка, ты далёче не уходи! Шерсть ту понюхай – вонючая она шибко?

Вдруг Максимка тонко вскрикнул, и Демьян, сам не поняв как, оказался уже внутри заброшенной церкви; даже рук не порезал.

Проморгался, привыкая к темноте. Усыпанный мусором пол, алтарь завален набок, на стенах надписи похабные. Аналой весь разломан, ступени амвона усыпаны пустыми бутылками. Бесы куражились?..

– Максимка, ты хде есть?

– Дядько, я видал чегой-то, – пискнул Максимка. Демьян повернулся на голос, увидел испуганные глаза, глядящие сквозь него. – Дядько, сзади!

Из тёмного угла кто-то ухнул по-совиному, и метнулась волосатая рослая тень. Ни зги не видать было в заброшенной церкви — и всё же бросились в глаза обломанные рога, грязный свиной пятак и торчащие наружу зубья – наворованные у колдунов. Тень дернулась влево-вправо, но на пути стоял Демьян. Тогда нечто с силой врезалось в Демьяна, сбило с ног, опрокинуло на мусор и бутылочные осколки, огрело знатка по почкам с такой силой, что тот со стоном растянулся на полу. Одним прыжком тень выскочила в окошко, так же странно ухнув напоследок, будто издеваясь.

Опираясь на трость и растирая спину, Демьян поднялся на ноги. К нему подбежал Максимка – слава богу, цел!

– Дядько, ты как? Сильно больно дал? Я его как бачив, так спужался…

– Да хватит болтать, гляди, куда он убёг!

Но за окном было уже никого не видать. От церкви тянулись следы копыт, перевёрнутых в обратную сторону. А где-то вдалеке, уже на окраине опустевшей деревни, знаток разглядел и самого беглеца перед тем, как тот нырнул в лес. Буро-волосатый, здоровый, что твой медведь, и со свиным рылом – он на секунду обернулся, и Демьяну показалось, что он пересёкся взглядом с нечистым.

– Это чёрт был, дядько?..

– А бес его и знает... Черти курей не воруют. Разве что потомство ведьмино выкармливают… Да и не ганяюца от тебя, как со спины по хребту стукнут, – он ещё раз с гримасой помассировал бок. – Пойдём-ка мы лучше в баньке попаримся, хлопче. Подумать надысь.

***

В баню Демьян долго стучался да напрашивался, но банник даже не пошумел для порядку — как вымершее все. Максимка предлагал уже так войти, но знаток строго предостерег:

– Тебе если шкура дорога — ни на погост, ни в баньку не напросившись лезть не смей. То не людская территория, а их — навья. Мы тут гости, они — хозяева. А уж банька и подавно.

Так и стояли, пока не пришла Лексевна и не зашла в баню первой — на хозяйских правах, зажгла электрический свет — видать, дешевый, из-за ГЭС, раз даже в лазню провели. Тогда уж и Демьян с Максимкой посмели переступить порог. После в парилке знаток неодобрительно гудел:

– Понавешали своих лампочек, аж нечисть поразбегалась. Нешто печи недоставало? Чего тут глядеть-то?

Попарившись, помывшись и переодевшись в чистое (Лексевна принесла одежду своих померших на войне мужиков), сели ужинать.

Ели жареную на сале картошку и косились зачем-то в окно: там над мрачными Сычевичами плыли тёмные облака, лаял пёс на обступившую деревню чащобу леса, да возвышался силуэт церквы, видный из каждой точки маленькой вёски. Стемнело рано, опустился на землю холодный мрак, и даже в хате было не по-летнему прохладно. Суседка на приветствие не среагировал и вообще себя казать не спешил. А, может, бросил он хату вовсе — с шишигами связался да на болота сбег.

Демьян без остановки натирал ушибленную бочину – у него после встречи с Хиршбеком ещё плечо толком не зажило, а теперь новые побои.

На столе стояла бутыль белесой бражки, рядом — махорка, в газетку завернутая.

– Так зачем бражка-то? – спросил с набитым ртом Максимка.

– Прожуй сперва, а то в рот бесы залетят. И слова учи – ты как заговаривать-то будешь?

Максимка кивнул. Он уже знал, что слова бывают разные. В устах знатка, произнесенные в верном порядке, слова приобретают особую силу. Он тщательно прожевал, запил сладким чаем и спросил:

– Дядько Демьян, а какое слово самое дужное?

– Аминь. Как сказано — так буде, – в своей манере лаконично ответил знаток и поглядел на старенькие наручные часы «Победа». – Так, отрок, ты поел, ты сыт? Пора нам до лесу прогуляться.

«Как всегда – ночью» — недовольно подумал Максимка и начал собираться.

Дорога вся раскисла, что твой жур – грязь так засасывала сапоги, что, казалось, ступи не туда — и ухнешь по уши. Зато по следам черта идти оказалось довольно легко. Демьян захватил с дому свечку на блюдце и нёс её перед собой, освещая дорогу; Максимка тащил банку. Когда достигли опушки, знаток сказал:

– Ставь сюды, на пень прямо, – сам положил газетку с махоркой, раскрыл — чтоб запах пошел. – А сами пошли заховаемся где-нить, поглядим, шо тут за дрянь такая.

– И всё, больше ничего делать не надо?

– Да не, не надо. Это ж чёрт, на бражку приманится как миленький. Ща засекай вот, – Демьян сунул под нос Максимке часы, тот с трудом разглядел стрелки – полпервого ночи. – Коли чёрт тут блазнит, минут через пяток прибежит бражку лакать — они до всякой сивухи охочи. А мы его клюкой по мордам!

Сели в засаде – за близлежащим штабелем полусгнивших от сырости дров. Время шло, Максимка до рези в глазах вглядывался в лесную чащу. Демьян спокойно курил махорку, по-солдатски сложив ладонь лодочкой — чтоб угольком не светить. Выполз месяц из-за туч, дав немного света. Но чёрт всё не появлялся.

– Неладное чегой-то здесь творится, ой неладно, – пробормотал Демьян.

– А чаго так, дядько?

– А того. Коли черт на бражку не прискакал, так тут вон вилка якая выходит: либо черт чойто такое творит, что не до крови ему, то ли — еще хуже, что не черт это вовсе.

– Кто ж тогда?

– Думаешь, мало их, тварей Пекельных? Тут хоть Сухощавого спрашивай, хотя и тот, поди, не всех знает, а токмо самых верхних.

– А ниже там кто?

– Много будешь знать… – Демьян замахнулся для подзатыльника. – Ну-ка лучше приглядись, чуешь чего?

Максимка прислушался к себе. Он уже научился распознавать некоторые знаки в окружающем мире – то ли знаток сумел чему научить, то ли сам он окреп в своём умении. Там, в поле и в лесу с немцем, он и впрямь чуял нечто, чего не объяснить словами; и когда у Сухощавого ждали курьера из Пекла, тоже ёкало так странно в глубине души. И зубы ныли. Здесь же он не ощущал ничего.

Ученик пожал плечами.

– Неа.

– И я ничего не чую. Пустота какая-то, – знаток зевнул. – Ладно, хлопче, почапали спать — утро вечера мудренее.

***

Продолжение следует...

Авторы - Сергей Тарасов, Герман Шендеров

Мощные кроны едва защищали от палящего полуденного солнца: даже в самом дремучем буреломе приходилось постоянно щуриться и закрывать лицо ладонью. А в лесу во всю мощь царствовало лето – стрекотали кузнечики в траве, шмыгали под кустами обнаглевшие жирные зайцы и бегали по деревьям белки, и повсюду жужжало неутомимое комарьё – Демьяну и Максимке даже пришлось надеть накомарники, чтоб спасаться от кровососов.

– А гэто белян-трава, – голосом школьного учителя рассказывал Демьян, показывая пацану пучок сорванной травки, – она табе и от морока спасёт, и от сглаза…

– Ну, а если мне, скажем, одноклассник чего дрянного сказал, то морок буде? – зевая, спросил Максимка, но при этом честно старался разглядеть и запомнить белян-траву: остролистый кустик в локоть росточком с пожухшим от жары цветком. Знаток тебе не Анна Демидовна из школы, может и ухо выкрутить, и подзатыльником проучить.

– Морока не будет, дурень, а сглаз может и быть. Если твой дноклассник от души пакость якую ляпнет — так можешь и на гвоздь наступить, и захворать… – перед глазами Максимки всплыла раскорячившаяся на потолке избы женская фигура; злобно сверкали в темноте зрачки одержимой бабы. – Коли ненависть есть, злоба настоящая – тогда и сглаз получится, а то и чего похлеще.

– А, ну да… – Максимка присмирел, задумался.

Из-за произошедшего с Аллочкой, председательской женой, всё Задорье вот уж неделю гудело, что твой улей.

Первым делом прибежал участковый. Поохав по-бабьи, вызвал из райцентра опергруппу. Те приехали аж часов через пять — когда трупы двух женщин уже сковало хваткой стылого «ригора мортиса». Пока тела выносили, знатка допрашивали, усадив на тот самый злополучный топчан, где провела последние свои дни Аллочка. Председатель же выл в сторонке, вгрызаясь зубами в испоганенные Аллочкиными выделениями простыни – его позже забрали приехавшие санитары. Знатока опрашивал оперативник, долго, упорно, записывая каждое слово в планшетку и косясь недоверчивым глазом. А тот всё спрашивал: «Нешто думаешь, брешу, а, повытчик?». Просидели до глубокой ночи — уже брезжил за полями рассвет. В конце концов с Демьяна Григорьевича Климова взяли подписку о невыезде. И то — по большому блату и личной просьбе участкового: мол, боевые заслуги, герой-партизан. Сам, поди, тоже понимал, чуть что — по больницам не наездишься. А так утащили бы в СИЗО в райцентре, и сидеть бы знатоку в темнике.

– Дядько Демьян, думаете, они на вас чаго грешат?

– Да мне откуль то ведать, Максимка? Няхай там пишут свои писульки, мне оно всё равно. Я что бачив, то сказав.

«Ага. Так они поверили!» – подумал тогда Максимка. Старуха прокляла дочь, а опосля убила и себя и ее. Даже в свои двенадцать лет Максимка понимал, что советским милиционерам в эпоху просвещенного атеизма такая отмазка что с гуся вода, а Демьян Рыгорычу вон, вроде как и побоку вся ситуация. Идёт себе, травинку жуёт.

Они шагали дальше по тропинке в лесу. Стежка была совсем старая и почти незаметная, заросшая – Максимка удивлялся, как знаток умудряется видеть лес будто насквозь, находить эти тысячи тропок, человечьих и звериных, гулять по ним, словно по городскому проспекту. Тут любой лесник заблудится.

– А это, глянь, вербена лимонная. У неё яких свойств нема, просто для чая добрая. Давай нарвём, я тебе сегодня вечером заварю… – знаток опустился на колени, сорвать растение.

– Дядько Демьян, а чего за Пекло такое?

Широкая спина знатока содрогнулась.

– А ты чегой-то спросил?

– Ну вы тогда с Сухощавым говорили, и этот, який у меня зубы забрал…

– Зубы твои в закладе, заберём, а ты про то больше не поминай, а то ишшо раз ухо выкручу! Понял, не? Или ишшо хошь?

– Понял, понял… – Максимка потёр до сих пор ноющее ухо. Пальцы у знатока сильные, так схватится — хоть извертись, не отцепишься.

Двинулись дальше по тропе. Лес начал редеть, вдали забрезжил выход на пашню. Демьян присел на завалившуюся сосну, запрокинул осточертевший накомарник, скрутил мастырку и закурил, пуская клубы душистого дыма из самосада. По дереву над головами вскарабкалась рыжая белка, сверкнула чёрными глазками. Пристально разглядывая мальчика, знаток вздохнул.

– Ну давай ещё пытай, чего хотел, дурынь бедовый. Не лютую больше, слушаю. Вучить табе надо, молодь.

Максимка задумался. Пока можно, надо спрашивать. А чего? В голове сотни вопросов, и все вроде бы важные.

– Дадько Демьян, а чегой-то за Навь такая, о которой вы всю дорогу кажете? И Явь?

– А, то просто совсем. Гляди, Явь это мы, наш мир. Ты, я. Вокруг погляди – то всё Явь. Всё, шо видимо.

– А Навь?

– А Навь – то, шо невидимо. Всем, кроме нас с тобой, а мы с тобою, хлопчик, Навь как раз и видим. Вот оно как вышло. Дышла тока нема.

Максимка ещё раз задумался. Знаток, решив, что вопросов больше нет, тщательно затушил окурок и сложил в карман, объяснил:

– Чтоб ничего не привязалось.

Подхватил трость, поднялся-потянулся и побрёл дальше. Максимка догнал его, спросил:

– Дядько Демьян, а мне тута в школе казали, что скоро люди на Луну полетят! Правда иль нет? И чего они там увидят, на Луне той?

Знаток встал, как вкопанный, пожёвывая травинку. Сплюнул её и сказал с удивлением:

– Как чего? Чертей!

Тут уже остановился Максимка:

– Як чертей? Откеда черти-то?

– Ну дык знамо… На Луне-то черти живут. Оно вроде как солнце ихнее — навье. На нашем солнце — анделы, на их — черти.

Максимка так и остался стоять, переваривая услышанное: оно, конечно, знаток ему раньше не брехал, но черти? На Луне? Вспомнилось, как к ним в клуб приезжали с телескопом, чтобы, значит, ребятня могла на звезды посмотреть. Видел Максимка и Луну: щербатая, чуть жёлтая, как сыр. И никаких чертей. Хотя, кто знает, может, они там в кратерах прячутся? Как всякие шишиги и кикиморы в канавах да под корнями. Что же тогда будет с космонавтами?

Максимка так зафантазировался, что потерял знатока из виду. Думал звать, да увидел просвет меж деревьями. Дёрнулся на свет и оказался на широкой, распаханной колёсами тракторов просеке. Демьян стоял у самого края и нервно ковырял тростью землю. За просекой виднелось широкое поле, засаженное бульбой. Там копошились люди – рановато для сбора и поздно для посадки. Люди и одеты были странно – все как один в униформе, в перчатках, не похожи на колхозников. С другой стороны поля, где дорога, в дрожащем мареве поблескивали борта чьих-то незнакомых автомобилей и новенький трактор «Беларусь».

– Это шо ишшо таке… – нахмурился Демьян и быстро зашагал между гряд посаженного картофеля. Максимка поспешил следом.

При взгляде на чужаков Максимка сразу понял – учёные! И явно городские, мож из самого Минска приехали. Есть пара знакомых колхозников, но остальные явно нездешние, человек десять. Безошибочно вычислив главного, Демьян уверенным шагом направился к нему.

Интеллигентного вида мужчина лет шестидесяти задумчиво разглядывал откопанные клубни картофеля, непрестанно поправляя очки на носу. Рядом стоял колхозник, собутыльник Свирида, дядько Богдан — и что-то долдонил учёному под ухо, а тот кивал и всё поправлял очки, будто боясь уронить с длинного носа.

– Добры дзень, – непривычно вежливо поздоровался Демьян. – Привет, Богдаша.

– Здрассте, – отозвался Богдан, глянув на знатока с той смесью скрытой неприязни и подобострастной опаски, которую Максимка уже привык замечать у многих в Задорье. – Чавой-та вы пожаловали?

– Да вот, гуляли, увидели… Думаем, шо это тут… Познакомишь?

– А, простите! – встрепенулся учёный и протянул знатоку руку. – Семен Григорьевич, агроном. Из НИИ Картофелеводства Самохвалова мы.

– Я тоже Рыгорыч, токмо Демьян. А по какому поводу гулянка?

– Это колдун местный, Семен Рыгорыч, – влез Богдан. – Знаток.

– А, колдун… – хохотнул городской агроном. – Колдунов нам только не хватало. Материализму учим! Коммунизм строим! А у вас тут колдуны разгуливают!

Демьян воткнул клюку в землю и бросил на колхозника быстрый тяжёлый взгляд. Тот едва не отшатнулся. Максимка вспомнил, как Богдаша со Свиридом, как разговятся,его на пару шпыняли для забавы.

– Не колдун я, Семен Рыгорыч. Так, натуралист-естествоиспытатель. Я, можно так казать, тоже своего рода агроном.

– Ну тогда, может, вы скажете, что у вас с урожаем происходит? – кивнул Семен Григорьевич себе под ноги.

Демьян присел на корточки, вытягал клубень. Максимка углядел через плечо горсть каких-то пожухших, мятых картофельных клубней, поблескивающих от белесой слизи. Демьян сдавил один пальцем, и тот развалился, что твоя каша.

– И так вся территория! – с досадой воскликнул агроном. – А причины непонятны! Ни паразитов найти не можем, ни в почве ничего – уже несколько бактериологических проб взяли. Где ни копни – всю бульбу этой гадостью разъело. Уже думали химпроизводство в Селяничах остановить...

– Ага-а… Ага, вот как… – пробормотал знаток, катая в пальцах комочки склизкого крахмала; понюхал, едва не лизнул. – Не полудница это… Не полевик, не луговик… А кто ты таков?

– Чего он там? – спросил агроном недоумённо. Мальчик пожал плечами, а Богдан оттянул Семена Григорьевича за рукав и что-то горячо зашептал тому на ухо.

Демьян поднялся на ноги, хорошенько отряхнул руки и вытер о штаны. Снял накомарник, сунул его за пояс и взялся крутить вторую за сегодня мастырку. Чертыхнулся, понюхав пальцы, и выкинул табак с бумагой вместе. Посмотрел на агронома с колхозником, отошедших в сторону, вопросительно глянул на Максимку, тот вновь пожал плечами.

– В общем, тут такое дело… – сказал вернувшийся Семен Григорьевич. – Вы меня, как бишь вас…

– Демьян Рыгорыч.

– Вы меня, Демьян Рыгорыч, извините, но шли бы вы своей, так сказать, дорожкой. Здесь важная работа идёт, а я как коммунист с попами, колдунами и прочими мракобесными элементами знаться не хочу.

– Да как вам угодно, товарищ, – Максимка явственно услыхал, как знаток скрипнул зубами, глянув в сторону болтливого колхозника. – Один вопрос можно?

– Не думаю. Идите.

– Да не будь ты як пляткар, ты ж дорослый мужик! Не слушай сплетни эти деревенские, я знахарь, травки завариваю, скотину врачую. Нешто я на ведьмака, шоль, похож? Скажи мне одно, агроном, и мы уйдём. Местность тут размывало подчас? Сель какая али шо?

Агроном вопросительно поглядел на Богдана. Тот сплюнул, ответил нехотя:

– Ну было дело, ручьем мабыць там края и подмыло. И шо?

– Да ништо. Бывай, агроном.

– Вам бы в медицинский! Профессию получили бы, людям помогали? – крикнул в спину Семен Григорьевич, на что Демьян пробурчал под нос что-то вроде «уж разбежался, токмо лапти зашнурую».

Они обогнули всё поле по кругу, миновали «Беларусь» с автомобилями (Максимка потрогал толстые шины трактора, за что получил по рукам от помрачневшего знатока) и подошли к ручью, действительно подъевшему своими растёкшимися водами краешек поля. Вместо пологого берега теперь над водой нависал земляной обрыв, похожий на гигантскую пасть. Тут знаток прополоскал измазанные чернозёмом сапоги, помыл руки и задумчиво поглядел в воду, отражающую чистое синее небо с парой плывущих облаков.

– Так, моладзь. Слухай ща и всё запоминай, понял?

– Уразумел, дядько, – отрешённо кивнул Максимка, разглядывая лес и текущую из него воду – словно кран прорвало. Всё вдруг стало каким-то зловещим, хушь и день на дворе. Вроде и бор такой же — стволы, веточки, листочки; солнышко светит, водица текёт — вяло так, будто бочка протекла; но отчего-то волоски у Максимки на шее стали дыбом. Спустя секунду до него дошло — тихо-то как! Не гудела вездесущая мошкара, не звенел комариный писк, молчали в ветвях птицы, и даже ручей тёк бесшумно — будто звук уходил в землю.

– Шо, почуяв, да? Так вот, слухай. Хотя... Я табе на бумажке запишу, всё шоб наизусть заучил, как Лукоморье, дуб зелёный. Ладно… В землю чёрную кинуто, до семи дней всё пахано, да семью днями взрощено, то колосинкой взошло, да сытостью пошло, иже кормлен тем плодом и колосом…

Знаток говорил ещё много и долго, певуче, как спявачка Лариска из Дома Культуры в райцентре. Некоторые слова он растягивал, а другие, наоборот – обрубал, будто балакал по-немецки. За всё время знаток не бросил ни взгляда в сторону чащи, всё смотрел в воду, рисуя на ней что-то концом трости и продолжая свой заговор. А Максимка глянул в лес и ахнул.

Зловещий до того, он стал теперь тёмным и дремучим, кроны деревьев набрякли тяжёлыми ветвями и надвинулись на растёкшийся ручей, отбрасывая хищные, крючковатые тени на лица. Меж стволами сосен и елей дохнуло холодом. Солнце потускнело, свет его стал не ярко-желтым, а белым — как лампа у стоматолога. Заныли зубы. Тут деревья раздвинулись, в чаще леса прорезалась узкая тропка, и Максимка увидал, как по ней медленно и будто бы даже боязливо спускается сухонький, поросший рыжей шерстью, уродец, похожий на обезьянку. Разве что морда у него была такая, что не дай Бог во сне привидится — точно кто голову человечью просолил и на солнце оставил, как воблу: запавшие глазки, потрескавшаяся кожа, мелкие зубки, торчащие из-под стянутых зноем губ. Максимка вздрогнул, но с места не двинулся – знал, что коли Демьян не велит – стой да жди. Обезьяноподобное существо подобралось к самому краю обрыва, вскрикнуло – совсем как зверёк – и извлекло из рыжей шевелюры какую-то жердь, стукнуло ей по земле. Демьян предупредительно взялся за клюку.

– У мине тоже, вишь, посох есць, знаток, – скрипнуло создание – вблизи маленькое, не больше ребенка. – Ща как дам!

– Давай-ка без шуток, палявик. Я к табе с добром.

– Ага, вы, люди, к нам тока с добром и ходите! Вона усё перерыли! – полевик махнул посохом в сторону виднеющихся вдалеке фигур агрономов.

Знаток хитро сощурился.

– Так а ты чегой-то в лесу забыл, а? Ты ж не леший какой.

– А я это… А я у лешего в гостях, зразумел, да?

– На кой ему такие гости сдались? Темнишь ты, полевой. Нашто брешешь-то? Излагай как есть, я с добром пришёл, говорю же, – и Демьян выложил из карманов табак, бумагу для самокруток, спички. – Слышь, хлопчик, есть чего в карманах?

Максимка высыпал на плоский большой камень свои богатства – игрушку-калейдоскоп из дома, карандаш, горсть семечек. Полевик навис над камнем; быстрым, юрким движением схватил игрушку и вернулся на свой насест на обрыве — точь-в-точь обезьянка из мультика, совсем даже не страшная. Поглядев в калейдоскоп, полевик крякнул от удовольствия:

– Эк диво якое… Лады, беру. И табак твой беру. Кажи, чаво хотел.

– Это ты мне говори, какого беса ты в лесу забыл.

– Та неуютно мине там…

– А чаго урожай бросил?

Полевик почесал в затылке, подняв сноп искр, поправил бороду и горестно рассмотрел подарки. Наконец решился сказать:

– Да там энтот… Немец.

– Якой немец? – глаза Демьяна тут же превратились в щелки, зубы сомкнулись.

– Ну немец. Пазабивац его тады, на войне. Там и ляжит.

– И шо? Их много где лежит, да не одни, а с компанией.

– Дык и я так бачив, не чапал он мине, спал себе и спал. Дрямал, не тревожил. А ща вона как, ручей разлился, немец проснуца. И давай буянить, фриц клятый. Всю бульбу псавац, трошки усе забирац, мине выгнал. Слышь, знаток, так ты может того, поможать мине чем? – воодушевился полевик, широко раскрыв такие же странные глаза с оранжевыми зрачками. – Не може я поле своё кинуц.

– Табак забирай, а игрушку вертай обратно хлопцу. Помогу, мабыць, чем смогу.

Полевик с неохотой протянул калейдоскоп обратно, но не удержался и глянул разок в окошко — аж припискнул от удовольствия. После такого принять игрушку обратно Максимка не смог.

– Забирай. Подарок!

Полевик недоверчиво взглянул сначала на Максимку, потом на калейдоскоп, после уставился на Демьяна; в усохших гнойничках глаз застыл вопрос — «Можно?» Знаток пожал плечами. Полевик было дёрнулся прочь, когда его догнал зычный окрик:

– Должен будешь! Зразумеешь? Не мне, а ему!

Существо кивнуло, а знаток посмотрел на Максимку как-то по-новому; мелькнуло в насмешливо-снисходительном взгляде что-то похожее на уважение.

***

– Неужто заложный? – пробормотал Демьян по дороге домой.

Максимка навострил уши.

– А заложный эт кто, дядько?

– Мертвец неупокоенный, – кратко ответил знаток.

Во дворе Максимка потрепал по холке Полкана — тот, попривыкнув к мальчику, стал ласковым как кутёнок. Вошли в дом. От стука двери суседко укатил за печку, но Максимка успел краем глаза заметить безрукую и безногую тень, круглую, что колобок. Он до сих пор, бывало, ночевал на груди у Максимки, но теперь ощущался не как гирька, а, скорее, как котёнок. Разве что глаза лучше резко не открывать, а то потом долго не уснешь.

Знаток расстелил кровать и Максимкино лежбище на печке, бросил:

– Ща спать, без споров. В полночь обратно идём. Попозжа всё скажу.

Максимка улёгся на печку, долго ворочался под храп Демьяна. Тот уснул сразу, стоило прислонить голову к подушке – партизанская привычка. Вертелся, слушал, как суседко катается по углам. Наконец, прикемарил. Ему вновь приснился тот же сон, что он теперь видел постоянно – нелегкая, но зато короткая судьба, кабаки и «малины», зоны и пересылки, а ещё блестящая заточка где-то далеко, в Магадане, которая втыкается ему в глотку. Течёт кровь, торчит наружу сизая трахея, которую он пытается зажать, недоумённо вращая глазами… Бай рассказал ему во сне много всякого. Так рассказал, что не забудешь.

– Максимка, вставай, – в избе было темно, Демьян тряс его за плечо. – Идти нам надо.

Мальчик, зевая, слез с печки. Демьян уже заварил чая на керосинке, соорудил пару бутербродов с кровяной колбасой — гостинец за возвращённую из лесу корову.Снаружи темень — хоть глаз выколи. Рассыпанное стекло Млечного Пути скрылось за взбухшими, будто шматы плесени, облаками.

– Польёт скоро… К утру, мабыць. В общем, слухай ща внимательно, – говорил Демьян, шамкая с полным ртом. – Мертвец заложный – не шутки. Я б табе брать не стал, но вучить надо, да и без помощи твоей никак. Если это мертвец и впрямь…

– Дядько, а шо за нябожчик такой, чем он от обычного мертвяка иль упыря отличается? – спросил, одевшись и делая глоток чая, ученик.

– Нечисть и нежить вся, даже коли не вполне разумна, себя осознаёт. Кто-то как звери, кто-то почти как люди – одних шугануть можливо, с кем и договориться полюбовно. Со всеми можно уговор свой иметь. Гэты же… Это зло, Максимка. Немыслящее, слепое. Не понимает оно, шо померло уже, вот и гадит. Опойца в землю зарытый засуху вызывает – воду из земли сосет. Самоубивец шептать будет, все деревья в округе виселицами станут. А насильник... Но, это рано табе пока. Все заложный вокруг себя поганит, потому как ни жив, ни мертв, а лежит в земле и злится, и с ума сходит. Чем дальше – тем хужее. А тем паче немец он, ненавидит он нас. Потому поле и портит, а потом, как в силу войдёт, припрётся сюда, в Задорье, или в соседний колхоз. В колодезь залезет, перетравит всех к чертовой матери. Или скотину давить начнет. А может и хату спалить — шибко немец это дело любил. Так шо надобно нам его упокоить зараз, покудова он ходить не начал.

Посидели молча, жуя бутерброды и прихлёбывая чай.

– Эх, думал, скончылись вороги на родной земле, а они, бач, як грибы пасля дождю. Сколько ж я их перебил… Ладно, збирай лопату.

– А на кой лопату?

– Откопать его треба.

Вооружившись шанцевым инструментом, они отправились в сторону осквернённого поля. Ночь тихая и безветренная, облака нависли над деревней, готовые обрушиться оглушающим потоком. Тишина была звенящая, натянутая как струна.

– В карманах есть что железное? – спросил Демьян.

– Неа…

– На, возьми, – знаток высыпал ему в жменю горсть болтов да гаек. – Запомни – всегда носи с собой железо. И соль. И ладанку трымай, на грудь повесь. Запомни — морочить будет, не дергайся. Слабый он покудова ишшо, только кошмарить и умеет. Надобно его до первых петухов продержать, не дать в могилу вернуться. Днем-то он силу и растеряет.

– А чего ж мы его сразу днем не выкопали? — удивился Максимка.

– Чтоб тот же агроном тебя потом особистам сдал, как вредителя? Наше ремесло, брат, оно такое, не всем знать надобно, что там да почему — ни пса не поймут, только бед наживёшь.

Рассовав по карманам болты в пригоршне соли и повесив на шею шнурочек с терпко пахнущей ладанкой, Максимка ощутил себя персонажем гоголевских «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Спросил у Демьяна, читал ли тот, но знаток был слишком погружен в размышления.

Раскинувшееся за лесом поле казалось призрачным – перекопанные агрономами гряды вздыбились, как после немецкой бомбардировки, а чахлые кустики походили на несчастных, вкопанных по пояс привидений. Из лесу гулко ухала сова, и чаща казалась сплошной тёмной пустотой, сомкнувшей деревья так плотно, что там ни зги не видно. Дошли почти до самого ручья.

– Здесь палявик сказал копать…

– А как откопаем – шо потом?

– Перенесём вестимо. В овраг куда-нибудь, а лучше на перекрёсток, шоб дорогу не нашел. Домовину бы, конечно, для ирода соорудить, но придётся так…

Знаток поплевал на руки и взялся копать. Максимка помогал как мог — оттаскивал камни, рубил корни; крепкий Демьян за несколько минут ушёл в землю, что крот. Вот вроде в деревне на людях хромает, на клюку опирается, а в самом силы хушь отбавляй. И не такой уж он старый, со Свиридом одного возраста. Борода только всё портит, думал Максимка, заодно представляя, как было бы хорошо, будь Демьян его батькой.

Чернозём копать оказалось легко, но вскоре началась глинистая почва. Лопата увязала в ней, скользила, будто вырываясь из рук. Заметив это, знаток азартно крикнул:

– Копай-копай! Не хочет он, шоб мы евонную могилу ворошили. Копай, не спыняйся!

Максимка продолжил, чувствуя, как пот катится по спине, пропитывая рубаху. Руки уже болели, на ладонях наметились волдыри, да и лопата и впрямь будто взбесилась, рвалась из скользких пальцев. Но тут под штыком что-то показалось в лунном свете, ярко вспыхнуло серебром.

– Дядько!..

– Шо таке? О! Здесь он, да! – Демьян присел на корточки в яме, разглядывая находку.

А это была фляжка, круглая и красивая, только чуть ржавая и потемневшая от времени. Когда Демьян счистил с неё землю, Максимка увидел выбитую сбоку свастику и надпись: Gott mit uns.

Демьян при виде добычи грязно выругался, Максимка аж рот раскрыл — даже от Свирида он таких слов не слыхал.

Тут же со стороны леса донёсся странный рокот. Максимка навострил уши и выбрался из раскопанной ямы, оглядел тёмную чащу.

– Што там? – без интереса спросил Демьян, вертя в руках фляжку покойника.

– Да будто слышал что-то… Никак, гром. О, опять!

По сумрачному полю вновь разнёсся этот звук. Максимке он наполнил некую мелодию, пока нескладную и тихую, но всё нарастающую. Ему показалось, что в мелодии он может различить человеческие голоса, говорящие на непонятном языке. Хотя не, почему непонятном? Он же учит в школе немецкий. Вот «солдаты», вот «шагают»… То ли Анна Демидовна хорошо учила, то ли были у него способности к языкам, но Максимка быстро понял, что это такое раздается из леса: немецкий военный марш. Гулкий, ритмичный и жуткий до оторопи, он набирал силу на припеве:

— Ли-и-иза-Ли-и-иза...

Демьян вылез наружу, отряхивая руки. С ненавистью поглядел в ту сторону, откуда доносилась музыка.

– Чартаушына…

Марш набирал силу быстро, стал такой громким, что его, поди, было слышно и в деревне. Деревья на опушке зашевелились, там промелькнули блики фонарей, и явственно залаяла овчарка. Почему-то Максимка был уверен, что это именно овчарка. Раздался рёв мотоциклетных моторов, чьи-то отрывистые грубые окрики. Демьян пригнулся, уставившись туда широко раскрытыми, не верящими глазами.

– Да не можа быть такого…

– Дядько, чего это там?

– Немцы! Опять немцы! – заорал Демьян и схватил Максимку за шиворот, потащил за собой. – Беги, дурынь малолетний! Война началась!

***

Продолжение следует.

Авторы - Сергей Тарасов, Герман Шендеров

Вот уж третью неделю жил Максимка у Демьяна. Приперся с утра пораньше с полным узелком барахла — и откуда только взял? Потом выяснилось — мать ему напихала одеял да полотенец. Будто у Демьяна одеял не было. Знаток – бобыль-бобылем, с малятами никогда особого общения не имевший – находился в постоянном тревожном раздражении. Пацан до того рос как бурьян в поле – мать трудилась в колхозе, а Свирид вспоминал о Максимке только, когда с похмелья кулаки чесались. Чумазый, настороженный, недоверчивый, молчаливый – мальчонка походил на дикого зверька. Этакий волчонок – к столу придет, еду – хвать и на печку. Потом ничего, пообвыкся, даже обращаться начал — «Демьян Рыгорыч». Это знаток сразу пресек:

— Никаки я табе не Рыгорыч. Демьян и усе тут. А лепше – дядька Демьян.

Со временем пацан проникся к знатку доверием, даже показал свои мальчишеские сокровища: фашистскую кокарду с мертвой головой, пустую гильзу от трехлинейки и коробок с какими-то осколками.

— Это шо?

— Зубы молочные! Во! — Максимка ощерился, продемонстрировав ровные ряды мелких жемчужин, — Я их сюда собираю, а когда в город поеду — в аптеку сдам, грошей заплатят, лисапед куплю.

— И комаров сдать не забудь! — усмехнулся тогда Демьян.

Полкан к пареньку тоже отнесся сперва как к чужому – едва завидев во дворе Максимку, начинал его облаивать, а то и норовил цапнуть за икру. Суседко тоже распоясался – как Демьян его ни умасливал молочком с каплей крови, даже сметанку ставил, все одно – норовил посередь ночи залезть парнишке на грудь, отчего тот принимался стонать и задыхаться.

Взять Максимку в ученики Демьян взял, но к педагогике оказался совершенно не готов. Поначалу предпринимал робкие попытки, спрашивал издалека:

— А что, Максимка, в Бога веруешь?

— Да ну… Выдумка все это. Гагарин вон летал, никого не бачив, — отвечал парнишка Демьяну его же словами.

Не знал Демьян, как подступиться к щекотливой теме. Обрушить на двенадцатилетку груз накопленных знаний – о русалках да лешаках; о древних и темных силах, что дремлют под тонким пологом, отделяющим Явь от Нави – у него хватало духу. Под вечер бывало усаживал Максимку перед собой за стол, высыпал из банки на клеенку сухие травы и принимался рассказывать:

— Это, мол, святоянник, им… врачуют. А это – мать и мачеха, на случай, ежели…

Максимка кивал-кивал и начинал клевать носом. Демьян уж думал, что много он на себя взял – судьбу переписывать, да только раз ночью проснулся от страшного крика.

— Дядько! Дядько! — неслось с печки.

Демьян вскочил, в чем мать родила, подбежал к печи. Запятившись в угол, Максимка закрывал лицо одеялом и мелко-так мелко дрожал.

— Чего развопился? Ну?

— Дядько… тут это. Страшидла, — ответил Максимка и смутился – сам понимал, как нескладно это звучит.

— Страшидла, значится? А якое оно?

— Не знаю… Темно было. Мелкое такое, рук-ног нема и глаза пустые. Я проснулся, а он у меня на груди сидит и душит, прям душит!

Демьян вздохнул – не то обреченно, не то облегченно – придется-таки обещание выполнить.

— Не страшидла это, а суседко. Домовой, значит.

— А чего он такой… жуткий?

— Якой уж есть. Дом-то мне чужой достался, с наследством, значит. Вось и суседко такой… Их еще игошами кличут.

— Что такое за игоши?

Знаток скривился – не с такого бы начинать знакомство с Навью. Думал, выдумать чего побезобидней, потом махнул рукой – хай сразу поймет, во что вляпался.

— Игоши – то детки нерожденные да некрещенные. Такого мать раньше срока скинула да за домом прикопала, а он тут остался – матке своей мстить.

— А где матка егонная? — страх сменился любопытством.

— Бросила его матка. Или померла. Поди теперь доведайся.

— Так он это… черт? Паскудь, выходит?

— Выходит, так. Да только вины его в том нема. И ты его не бойся, да не обижай. Он только для бабья зловредный, а так — суседко як суседко. Какой уж есть. Так что, нешто прям бачив?

— Как тебя, дядько, честное пионерское!

— Ну, раз бачив, так знай теперь — судьба твоя такая нынче, знатком быть.

— Колдуном, значит? — у Максимки аж дыханье сперло от перспектив; ночной страх мгновенно смыло азартным любопытством.

— Колдуны да киловязы колдуют, а знатки — знают. А больше ничего и не треба.

— Выходит, Свирида я заколдовать не смогу? — разочарованно протянул мальчишка.

— Ты сможешь узнать, почему этого делать не велено. Все, спи давай. Завтра начнем обучение.

И судьба как будто услышала планы Демьяна и подкинула ему тему для первого урока. С раннего утра у дома стоял, стыдливо мял в руках шапку председатель колхоза Кравчук Евгений Николаевич, не решаясь шагнуть во двор. Гремя цепью, у будки свирепствовал Полкан.

— А ну цыц! — громыхнул Демьян из окошка, и пес замолк, — Погодь, щас выйду!

Максимку же даже громогласный лай Полкана не разбудил — дрых за троих. Будить мальчонку Демьян не стал, вышел было сам, но спохватился — забрал с собой клюку. Мало ли что.

— Утречко доброе, Демьян Рыгорыч! — поздоровался председатель, отирая лоб панамкой — с самого рассвета на Задорье навалилась жара. Председатель был невысокого росточку, молодой в общем-то, чуть за тридцать, мужичок с выбритыми до синевы округлыми щеками. Поблескивал на рубашке красный значок, топорщился бумагами кожаный портфель под мышкой.

— И вам не хворать, товарищ председатель. Какими судьбами в нашу глушь?

Председатель опасливо огляделся по сторонам, понизил голос:

— Ваше, Демьян Григорич, участие требуется. Вы, как мне передали, в медицине кой-чего разумеете, в травках всяких, и вообще…

— Травки всякие? Разуме-е-ею! — громыхнул Демьян, да так чтоб на всю округу, потешаясь над председателем. Тот аж присел, зашипел нервно:

— И ни к чему так горлопанить. Я к вам пришел кон-фи-ден-циально, чтоб вы понимали.

— А на партсобрании меня мракобесом и контрреволюционным элементом тоже клеймили конфиденциально? А?

Председатель как-то весь съежился, присмирел, опустил глаза на стоптанные свои сандалии. Демьян сжалился:

— Ладно, выкладывай, что там у тебя?

— Ситуация… весьма щекотливого толка. Вы же знаете мою жену, Аллочку?

Аллочку знало все Задорье. Женщиной Алла была видной, всем на зависть — толстая коса до пояса, фигура песочными часами, крупная грудь и смазливое личико, правда, всегда презрительно сморщенное — точно на носу у Аллочки постоянно сидела невидимая муха. Многие мужики добивались Аллы, завороженные ее полнотелой, плодородной красотой, но та оставалась неприступна, иных и на порог к себе не пускала.

«Не для тебя» — говорила — «моя ягодка росла».

Все гадали — для кого же? Ответ оказался неожиданным. Занесло по распределению к ним молодого москвича-функционера Евгешу, суетливого маленького человечка. Тот все собрания устраивал, активность наводил, пионерские галстуки вешал, агитации-демонстрации. Деревенские посмеивались, едва ли не дурачком его считали. А Евгеша тут подсуетился — колхозу трактор новый дали, там похлопотал — и новый клуб открыли, заместо сгоревшего старого. Поселился он в клубе, в красной комнате и деревенских, значит, принимать начал, на добровольных началах. Тут — глядь, уже не Евгеша, а Евгений Николаевич, председатель колхоза, со значком «Заслуженный работник сельского хозяйства» и кожаным портфелем. Тут-то к нему Аллочка в красную комнату и зачастила. Глядь — а у ней уж и живот наметился, и председатель все больше не в красной, а в Аллочкиной комнате ночует. Мать ее ругалась страшно, но все одно — дите-то уж в пузе, никуда не денешься, дала свое материнское благословение. Родила Аллка двойню — здоровых щекастых крепышей. А как же еще с такими-то бедрами? А сама стала примерной женой председателя — прям как Крупская для Ленина, обеды ему носила, и сама значок нацепила октябрятский — другого не нашла. Стала ходить важная, надменная — еще пуще, партбилет получила, устроилась кем-то там по воспитательной работе. В дома заходила, следила — не процветает ли где антисоветчина и мракобесие, детишек по школам разогнала. Словом, нашла свое место в жизни.

— Ну знаю. И шо? Нешто захворала?

— Да страшно сказать… — Евгений Николаевич перешел на сдавленный шепот, — я уж и фельдшера звал, а он только руками разводит — не видал такого никогда.

— Так может, в больницу, в райцентр?

— Неможно в больницу.

— Да как же…

— Неможно, говорю ж, — бессильно всхлипнул председатель, — Погибает она, Демьян Рыгорыч. Помоги, а? Наколдуй там чего. Я ж знаю, ты можешь! Наколдуй, а?

— Сколько раз тебе говорить, не колдун я. И не был никогда, — по лицу Демьяна пробежала невольная гримаса, — Давно страдает?

— Да уж четвертый день, считай. Как в субботу слегла, так и…

— А что с ней? Головой мучается, животом, али по женской части…

— Всем. Сразу, — упавшим голосом сообщил председатель, будто крышку на гроб положил, — Помоги, а?

***

Вскоре Демьян уже был у дома, где жили председатель с женой и престарелой матерью Аллочки, которую никто иначе как «баба Нюра» не называл. Было ей не так уж и много годков — то ли пятьдесят, то ли под шестьдесят — но пережитая фашистская оккупация наложила на вдову несмываемый отпечаток: какую-то вековую, тяжелую дряхлость; согнуло ее, затуманило взгляд свинцовой тьмой. Из деятельной, живой бабы война превратила ее в молчаливую богомолицу, редко покидавшую свое жилище.

Максимку Демьян взял с собою — пущай учится, раз уж занятие подвернулось. Глазами Бог парня не оделил, глядишь, и в черепушке чего найдется.

— Дядько Демьян, а мы бесов гонять будем?

— Бесов? Ишь, куда хватил. Нет, брат. Лечить будем. По-человечески. Оно, знаешь, народными методами такое вылечить можно, что не всякий профессор сдюжит. Не за каждым кустом, знаешь, бес ховается. Вот тебе урок номер раз: перво-наперво причину нужно искать в человеке.

Но, зайдя в дом, Демьян растерял всю браваду. Воздух казался вязким, жирным от кислого запаха рвоты с железистой примесью крови. Так пахли внутренности вскрытых фашистских душегубок — разило смертью. Жена председателя лежала в красном углу — вместо икон на полочке горделиво глядел вдаль бледный как поганка бюстик Ильича. В тон ему была и Аллочка, разве что губы покрыты темно-бордовой коркой. Когда-то первая красавица на все Задорье, сейчас все ее тело было выкручено судорожной дугой, белые груди бесстыдно вздымались воспаленными сосками в потолок, мокрые от пота и мочи простыни сбились, свешивались на пол. Демьян машинально прикрыл рукой глаза Максимке:

— Рано тебе ишшо…

Подошел, отыскал клочок простыни почище и прикрыл стыдобу. Руки и ноги бедной женщины были крепко-накрепко привязаны к кровати тряпицами. Аллочка же ни на что не реагировала, металась в одной ей видимой тягучей дреме; глубоко запавшие глаза широко распахнуты, взгляд «на двести ярдов», как у контуженной, зубы стучат и скрежещут — того и гляди язык себе оттяпает.

— Вот, и так с самой субботы. Пацаны мои кричат, плачут — я их в клуб пока отселил. Тещу тоже хотел, да она упертая...

— Тещу? — переспросил Демьян, огляделся. Едва успел заметить, как мелькнула чья-то тень в закутке; донеслись до него зажеванные до неразличимости слова молитвы. — И прям вот так с субботы? А шо в субботу было?

— Так это, вестимо… субботник. В клубе прибиралась, потом дома еще, старье повыкидывали… А ночью вот, скрутило. Полощет из всех отверстий, никого не узнает, ничего не понимает, только вон, корежит ее...

— Хм-м-м…

Демьян задумался. Максимке выдал тряпицу — промакивать несчастной лоб. Все ее тело покрывали градины жирного холодного пота. По лицу ползла болезненная гримаса, будто что-то ядовитое и многоногое перемещалось под кожей, вызывая тут и там болезненные спазмы. Губы беспрестанно шевелились.

— И что с тех пор не говорит?

— Если бы, — вздохнул Евгений Николаевич, — бывает, такой фонтан красноречия открывается, что и не заткнуть. Я потому хоть детей пока…

Закончить фразу председателю не дала благоверная — завернула такую конструкцию, что даже у Демьяна, наслушавшегося разных выражений и от партизан, и от красноармейцев, запылали щеки. Запоздало он закрыл Максимке уши, а поток сквернословия и не думал иссякать. Но хуже всего было то, что матом Аллочка крыла Ленина, Сталина, Хрущева и весь ЦК КПСС вместе взятый, с Крупской и Гагариным впридачу. Доставалось и супругу — каждый раз, когда по его душу вылетало очередное нелестное словечко, он стыдливо прятал голову в плечи.

— Вот, потому, — сказал, — к врачам и нельзя. Меня же потом… сам понимаешь.

— Понима-а-аю, — протянул Демьян. На болезнь это никак не походило. Пахло от всего этого гадко, грязно, дурным умыслом и злой волей. Незнамо, кто пожелал недоброго председателю — завистник ли, конкурент или обделенный участком колхозник, одно было ясно: испортили бабу основательно, так чтоб не только тело, но и разум, и всю семью заодно сгубить, под корень, значит.

— А ну-ка…

В момент особенно залихватского пассажа о том, чем положено красноармейцам чистить винтовки заместо шомпола, знаток втиснул рукоять клюки меж зубов Аллочки. Та начала было яростно грызть дерево, потом вдруг застыла; зрачки как провалились в череп. Хриплое дыхание сбилось.

— То-то ж, милая, опознала? Максимка, кружку мне якую — быстро!

Максимка метнулся к столу и вернулся с эмалированной железной кружкой. Демьян вывернул рукоять клюки, так, что челюсть у Аллочки разошлась совершенно неправдоподобным образом; раздался хруст, по краям рта побежали ручейки крови. Протиснувшись пальцами меж зубов, знаток принялся ковырять в глотке председателевой жены.

— У, гадина скользкая… Сейчас мы тебя…

Едва Демьян выдернул пальцы из глотки Аллочка, как та выплюнула клюку и так клацнула зубами, что, кажется, даже прикусила язык. Крови стало больше.

— Кружку сюда! — скомандовал знаток, и бросил на дно посудины что-то круглое, окровавленное. Это круглое капризно развернулось и оказалось чем-то похожим на червяка. Оно капризно разевало маленький ротик и даже, кажется, издавало звуки. Опознать их не было никакой возможности, но Демьян готов был поклясться — это звучало как проклятия. Глядя в кружку, он мрачнел на глазах.

— Ну что? Вы ее… вылечили? — недоверчиво спросил Евгений Николаевич. Круглое личико его стянуло брезгливой гримасой, когда он взглянул на существо, извлеченное из Аллочки.

— Тут не лечить, тут отпевать якраз, — прогудел Демьян. Весь он был в своих мыслях.

— Какой отпевать? Вы о чем? Да и не положено у нас в Союзе ритуалы эти… Погодите-ка! — он осекся, до него дошел смысл сказанного, — Вы что же, говорите, моя Аллочка…

— Я еще ничего не говорю, — оборвал его знаток, продолжил, будто сам с собой говорил, — Жорсткую порчу наклали, могучую. Я одного достав, а их в ней до черта и того больше. Живцом ее изнутри сжирают — и тело и душу ее, чтоб потом совсем ничего не осталось. Знатный киловяз поработал. Я одну выну — их двое внутри зробится. Я выну с десяток — а они уж в сотню помножились.

— Так что, дядько Демьян, помрет она? — с детской непосредственностью спросил Максимка. Председатель побледнел.

— Зараз як дам в лобешник. Ишь, помрет… Я ей дам — помрет! — разозлился Демьян, разогнулся, крякнул. — Ты, Евгеша…

Евгешей председателя не называли уже лет десять. Но сейчас он не обратил внимания на фамильярность, лишь кивнул.

— Ты, Евгеша, молоком ее пои.

— Да як же, она ж не дается…

— Через силу пои! Вот как материться начинает — а ты ей прямо из кувшина в рот. Або воронку какую вставь, я не знаю, як в трактор. Ей сейчас силы нужны, много сил. А я…

Заметив, что Демьян собирается уходить, председатель вцепился ему в локоть

— Куда вы? Молоко? И все?

— Не шуми! Справить кой-чего надо. Пойду, покажу, — Демьян приподнял в руке кружке — одному знакомому. До рассвета обернусь.

— Обещаете?

— Мое слово — кремень, — кивнул Демьян, — Не прощаюсь, свидимся ишшо. Максимка, пошли.

Мальчонка бросил обтирать лоб Аллочки тряпицей, выронил край простыни — сорванец-таки не удержался на голую бабу поглядеть — и дернул следом за наставником.

***

Долго шли молча. Знаток задумчиво тер подбородок, и так и этак приглядывался к червячку в кружке, даже клюку разок выронил. Максимка было хотел поднять, но был остановлен окликом:

— Не чапай!

Вскоре за спинами осталось Задорье. Солнце вовсю палило в затылки, Максимка даже снял маечку, повязал ее на голову на манер панамы. Наконец, заметив, что Демьян больше не гипнотизирует кружку, осмелился спросить:

— Дядько Демьян, а куда мы идем?

— Туда, откель эта дрянь вылезла. Ну, я так разумею. Видать, позавидовал кто крепко нашему старшине, нашкодить вздумал. Нашкодить-то по-всякому можно, а они, вишь, самый страшный метод избрали — обратились к киловязу.

— Киловяз это кто? Знаток, вроде тебя?

— Киловяз, Максимка, это как раз колдун. Знаток — он тем занят, чтоб порядок был. Чтоб ни Навь не лютовала, ни народец почем зря ее не раздражал. А ежели путем все — то и не вмешивается вовсе. А колдуны — тут другое дело…

Демьян замолк ненадолго, будто что обдумывал. Максимка терпеливо ждал продолжения урока.

— Колдуны, Максимка, они не с Навью, они с чем похуже знаются. С теми, кто поглыбже да поголоднее. С теми, от кого и навьи с воем разбегаются.

— Это кто такие?

По лицу знатка пробежала смутная тень, глаза затуманились; в них отразились блики горящих деревень и масляный блеск топких трясин.

— Кто это, дядько Демьян?

— А ты шо, в киловязы податься решил? Нет? Вось и не суй нос.

Максимка недолго помолчал, переваривая услышанное, потом спросил:

— Так мы сами до такого вот… киловязу идем?

— До такого да не такого, — неопределенно пробормотал Демьян, потом все же пояснил: — Сухощавый — он вроде как былый киловяз. Раньше страшный дед был, всю округу вот так держал. Ежели кто отомстить кому хотел или напакостить — к нему шли. Такую порчу закручивал — ни в одной церкви не отмолишь. А потом зубья подрастерял, состарился, одряхлел. Яда-злобы да гонору не убавилось, а вот силы уже не те, зато опыта хушь отбавляй. Покажем ему нашу добычу — глядишь, признает свою работу.

Дом Сухощавого оказался на самом краю соседней деревни — уж и не с людьми больше, а на болоте. Один край покосившейся избы сползал в хлюпающую трясину на месте огорода. На бревнах сруба обильно росли поганки. У завалинки Демьян застыл, приостановил Максимку — тот было рыпнулся к калитке.

— Куды, дурень? К киловязу без приглашения? Гляди!

Знаток указал клюкой на поблескивающие в воротцах шляпки гвоздей, торчащие иглы да булавки. Пустая конура у самого входа голодно дышала угрожающей пустотой. Мол, только сунься.

— Так скорчит, вовек не разогнешься.

Клюка требовательно стукнула по дереву раз-другой-третий. В хате закопошились, дернулась желтая от пыли занавеска, мелькнула чья-то тень.

— Сухощавый, выходи, разговор есть! — позвал знаток.

— Демьяшка? — проскрипело из окошка. Высунулась жуткая бледная рожа старика с ввалившимися щеками. Седая — не щетина, а, скорее, шерсть — росла беспорядочными клочьями и залезала едва ли не на лоб. — А ну пошел нахер отсюда, пока печенку не выплюнул!

— Да погоди ты, я…

Серые глазки Сухощавого нервно осматривались, нижняя челюсть дрожала, заскорузлые пальцы судорожно барабанили по наличнику.

— Я кому сказал! Прокляну — до конца жизни в говнах ходить будешь! И пацаненка забери. Кыш! Вон отсель, я кому…

И вновь Демьяну пришлось прикрыть уши Максимке — Сухощавый в выражениях не стеснялся. Сколько Демьян его помнил — был то самый вредный дед от Минска до Смоленска, а мож еще далече. И с возрастом характер его ничуть не улучшился. Много они с Демьяном крови друг у друга попили — один проклянет, другой снимет и вернет сторицей. Один чертей натравит, другой — кикимор науськает. Словом, бытовала меж Демьяном и Сухощавым хорошая такая, крепкая вражда. И по матушке они друг друга поминали не раз. Однако, было в этот раз в поведении вредного старика что-то неправильное, необычное…

— …а коли ишшо раз хоть на порог сунесся — я тебе твою клюку в дупу по самые…

Несолоно хлебавши, Демьян с Максимкой отошли от хаты киловяза, присели на поваленное бревно. Знаток задумчиво пожевал сорванный колосок.

— Неладное что-то с ним, — произнес задумчиво, — Раньше, поди, выскочил бы — поругаться да попререкаться, а тут даже не плюнул вслед. Странное дело…

— А по-моему, дядько Демьян, — предположил Максимка, — устрахался он шибко. Ты глаза его бачив?

— А шо глаза? Обычные зенки, дурные, як и должно. Нешто, думаешь, он нас устрахался?

— Ни, дядько. Он кого пострашнее ждал, а тута мы.

— Кого ж пострашнее-то? Немца чтоль? — задумчиво предположил знаток, окинул взглядом горизонт, — Вось чего. А давай-ка мы его до заката покараулим, поглядим, с чего его так трясет. Залезай-ка вон — на стог, да гляди в оба два. Як чего увидишь — свисти.

Сам же Демьян привалился к стогу сена спиной, завернул рубаху — а то вся морда сгорит — и задремал.

Снились ему топкие болота, грязная водица да что-то мелкое, гадкое, копошится, через водоросли да ряску из болотной утробы наружу лезет. Вот уж и ручки показались, вот и рожки. А следом раздался жуткий, нечеловеческий крик — так мог визжать младенец в печи, свинья с ножом в глотке; баба, из которой дитятю наживую вырезают. И где-то совсем рядом, кажется, только обернись — хохотала Фроська и девичий смех-колокольчик то и дело переходил в сиплое старушачье карканье…

***

Продолжение следует.

Автор - Герман Шендеров

Солнце медленно скрывалось за пиками сосен. Вышел Демьян к лесу – рубашка навыворот, шапка – набекрень, хоть и жарко, а порядок такой, сапоги – левый на правую ногу, правый – на левую. Хушь оно, конечно, и жмет, но потерпеть надобно. Отыскал зна́ток самую проторенную тропку – такую, чтоб ни травинки, сделал по ней три шага и – р-р-раз – сошёл в сторону. А потом обернулся и спиной вперед зашагал. Ткнулся в дерево, сделал круг, да пошел в обратную. Там уперся – и вновь спиною.

Лес тут же сделался густой, темный, будто Демьян не только-только сошел с опушки, а уж добрый час пробирается через чащу. Кроны спрятали солнце, зверье обнаглело – шмыгало едва не под ногами; из под кустов да кочек следили за Демьяном настороженные взгляды – нечасто люди осмеливались сходить на тайные навьи тропы, особенно в этих местах, где кровь германская с кровью белорусской мешалась, напитывая землю и ее бесчисленных детей, пробуждая древний, исконный голод из тех времен, когда человек входил в лес не охотником, но добычею.

Здесь следовало быть особенно осторожным – Демьян добровольно ступил на ту тропку, что лес подкладывает под ноги нерадивым грибникам, чтоб те до конца жизни скитались по бурелому, крича «Ау!». Чужая, нечеловечья территория – здесь лишь нежити да нечисти вольготно, а Демьян почти физически ощущал, как все тут сопротивляется ему – каждая веточка норовит хлестнуть по глазам, каждое бревно – поставить подножку, каждый вдох – как через подушку. Вдруг мелькнуло что-то розовое, живое в буреломе – не то спина, не то грудь.

— Погоди! — крикнул Демьян, и его слова разнеслись по нездешнему лесу самоповторяющимся, дразнящим эхом, переходящим в смех — «Погоди-и-и-ихихихихи!»

Демьян рванулся следом за мелькнувшим силуэтом, распихивая клюкой ветки и кустарники, лезущие в лицо, а смех никак не прекращался – знакомый до боли, гаденький, едкий как щё́лок, он пробирался в мозг остролапой уховерткой, ввинчивался, что дрель.

— А ну стоять! — позвал, запыхавшись, знаток, но неведомый беглец лишь потешался над Демьяном. То и дело виднелись в просветах меж деревьев крепкие крестьянские ляжки, подпрыгивали спелые груди с кроваво-красными сосками, развевалась черная – до румяных ягодиц – шевелюра.

«Нешто баба?» — удивился Демьян, — «Небось кикимора морочит. От мы сейчас ее и допытаем – куда Максимка запропастился»

— Погодь! Побалакать хочу! Постой!

— Ты, Демьянушка, раньше все больше не слово, а дело любил! — похабно хихикнула беглянка, и тут знатка будто молнией прошибло. Узнал он тот голос. И бабу ту узнал. Да только давно уж те крутобедрые ноги обглодали черви, давно уж те черные глаза вороны повыклевали. Никак не могло здесь быть Ефросиньи. И все ж, из его горячечных кошмаров просочилась она сюда – то ли память шутки шутит, то ли Навь его испытывает. На бегу не замечал он, как солнце совсем утонуло в море колышащихся ветвей и уступило место бледной безразличной луне. И хотел бы Демьян остановиться, да ноги сами несли – сквозь кустарники да чахлые деревца, по кочкам да пням, к самому болоту.

Легконогая бесстыдница аки стрекоза перепорхнула едва ли не по кувшинкам на плешивый островок в камышах. Бесстыдница оглянулась, расхохоталась, наклонилась, показывая Демьяну широкий зад и лоно, блестящее от женских соков. Засмотревшись на прелести, Демьян на полном скаку ухнул в заросший ряской зыбун по самую грудь. Нахлынувший холод мгновенно сковал конечности. Тотчас забурлило болото, пробуждаясь к трапезе. Водные травы заплелись на ногах да на поясе, неудержимо потянуло вниз.

А бесстыдница зашерудила в какой-то луже, нащупала, наконец, и потянула наружу. И пока ведьма выпрямлялась, держа что-то на вытянутых руках, поднимался, казалось, лишь её скелет. А кожа продолжала обвисать; груди сдулись, опустились едва не до бедер; лицо обрюзгло дряблой морщинистой маской, будто не приходилось боле по размеру; выставленный напоказ срам терял форму, поростал седой жесткой мочалкой. По коже змеились вспухшие вены, проступали коричневые старческие пятна, а волосы на глазах белели и опадали наземь. На спине кожа и вовсе разошлась на полосы, открыла гребнистый позвоночник и воспаленное мясо — так выглядели спины у тех, кого немцы исхлёстывали насмерть плетьми.

Когда Ефросинья выпрямилась и повернулась к знатку – это была древняя лысая старуха, слишком тощая для своей кожи. Именно такой Демьян увидел ее впервые. На руках у Ефросиньи возлежал грязный, морщинистый младенчик с потрескавшейся серой кожей. Был он такой жуткий, гадкий и болезненный, что было ясно сразу – это никак не может быть живым. А, скорее, никогда живым и не было. Младенчик закряхтел-захрипел как висельник, и ведьма сунула ему в пасть длинный обкусанный сосок; уродец зачавкал.

— Ну что, Демьянушка, я уж кликала тебя кликала, и не чаяла, что встретимся, а ты сам до мене пришел. Теперь ужо я тебя из виду не потеряю, должон ты мне, Демьянушка, крепко должон...

— Ничего я тебе не должен, старая ведьма! Чур меня! Поди прочь! — рычал знаток, цепляясь то за траву, то за какие-то палки, но его неумолимо затягивала трясина.

— Як жеж не должон, Демьянушка? — удивилась старуха, — Вспомни договор-то. Быть тябе тятькой младшому нашему. Не отвертисся, Демьянушка, не убяжишь от судьбы-то.

Демьян хотел было что-то ответить, броситься проклятием, спортить напоследок старую мразь, но воды Хатынских болот уже смыкались над макушкой. Там, в воде он увидел, что за ноги цеплялись не ветки да травы, а костлявые руки сгнивших фрицев да волосья утонувших крестьянок. Плоть их отшелушивалась и окружала мертвецов грязным, будто «пылевым» облаком. Выпученные глаза утопленников смотрели с безразличной деловитостью, будто те ведро из колодца тянули.

Но вдруг облики трупов снесло потоками грязных пузырей, и топь изрыгнула Демьяна на берег — мокрого да продрогшего. Следом болото выплюнуло клюку — такого добра, мол, даром не надо. Откашливаясь, знаток слышал за своей спиной:

— Нет, Демьянушка, на тот свет тебе рановато яшчё. Нешто ты маленького нашего сиротой покинуть хошь? Сиротой-то несладко, сам поди знашь.

Знаток обернулся – на островке вновь стояла обнаженная черноволосая красавица в венке из кувшинок. Младенчик капризно рвал зубами левую грудь; черная в лунном свете кровь струилась по животу.

— Ты иди, Демьянушка, добрые дела делай, грехи замаливай; оно, глядишь, тебе зачтется. Грех-то великий уже на тебе, не отмоисся. А я к тебе скоро приду – младшенького передать. Не убяжишь от судьбы-то. Так что ты жди меня, Демьянушка, я ж от тебя не отстану, ты жди, слышишь, жди-и-и…

Демьян уже не слушал, он бежал прочь. Прочь от проклятого болота, где не место живым; прочь от окаянной Ефросиньи, которой не лежалось в могиле; прочь от жуткого младенца, приходящегося Демьяну… кем? Этого он не знал, а если и знал — то старался любой ценой отогнать от себя это знание, что, подобно камню на шее, тянуло его вниз, в черную пучину, куда он осмелился заглянуть лишь однажды, одним глазком, и теперь эта тень всегда следовала за ним.

Демьян бежал без оглядки, куда глаза глядят, не обращая внимания на хлещущие ветки и стремящиеся прыгнуть под ноги кочки, распугивая ежей, белок и прочую живность да неживность. Остановили его лишь звуки тихой заунывной песни, лъющейся откуда-то снизу, будто из ямы. Знаток замедлился, перебрался через торчащие на пути выкорчи, и едва не скатился кубарем — перед ним оказался овраг с пересохшим ручьем — остались лишь отдельные лужи, полные гнилой стоячей водицы и дохлых головастиков. Песня лилась из полой утробы громадного прогнившего бревна, и здесь, на спуске, уже можно было различить отдельные слова:

«Баю-бай, баю-бай,

Хоть сейчас ты засыпай…»

Демьян облегченно выдохнул — нашелся Максимка. И не в желудке волка, не в трясине и даже не в лапах фараонки. Мальчонку сховал самый обыкновенный, безобидный по сути, бай, разве что малеха одичавший. Приглядевшись к логову бая, знаток хушь и стемнело — а приметил остатки печной трубы и утопающий в земле скат крыши. Хозяева, видать, дом бросили, а, может, околели, и несчастный бай, похоже, остался привязан к месту и теперь, поди, пел свои колыбельные разве что лягушкам. А тут дитё подвернулось — вот и увлекся. Но, вслушавшись, Демьян ускорил шаг, а старушачий тенорок продолжал тянуть:

«Бай, бай ай люли,
Хоть сегодня да умри.
Сколочу тебе гробок
Из дубовых из досок.
Завтра грянет мороз,
Снесут тебя на погост.
Бабушка-старушка,
Отрежь полотенце,
Накрыть младенца.
Мы поплачем, повоем,
В могилу зароем»

На последнем куплете Демьян буквально врезался в бревно, отчего тому на голову посыпались личинки да жуки-короеды.

— Цыц, шельма! А ну давай сюды мальчонку!

Бай — маленькая тщедушная фигурка, будто слепленная из тонких косточек, прелой листвы и паутины осторожно повернулась; сверкнул пустой зев, заменявший обитателю Нави лицо. Многосуставчатое создание осторожно передвинулось, загораживая лежащего без движения Максимку. Все тело пацана покрывала полупрозрачная тонкая пряжа. Одичавший бай продолжил песенку, и на глаза спящего Максимки легла еще одна нить тончайшей паутинки:

«Баюшки-баю,
Не ложися на краю.
По заутрене мороз,
Снесем Ваню на погост…»

— Цыц, кому сказал! — Демьян ткнул клюкой в бая, и тот беззащитно затрепетал лапками, пятясь и пытаясь отмахнуться. «Смертные колыбельные», что пели малятам в голодные годы люди уже, поди, не помнили, а вот баи — еще как. Но страшнее всего было то, что спетые ими они и правда начинали действовать. Навий неуверенно пропищал что-то на одной ноте, а потом все же вымолвил:

— На что он тебе? Он никому не нужный…

— Это еще кто сказал? — удивился знаток.

— Он мне сам сказал… Я его сны видел, и судьбу его прочитал. Страшная судьба, лихая… Отчим мамку-то по голове обухом хватит, да и убьет совсем. Максимка-то не сдержится, да загонит тому нож в пузо. Приедут, заберут Максимку, да на Северах грязной заточкой глотку за пайку хлеба перережут… Хай лучше здесь, со мной засыпает, да сны бачит… Без боли и страданий. Навсегда, — напевно отвечало создание, а потом вновь затянуло:

«Ай, люли, люли, люли.
Хоть сегодня же помри.
В среду схороним,
В четверг погребем,
В пятницу вспомянем
Поминки унесем»

Взглянул Демьян на пацана и понял – так оно действительно и будет. Как он Свирида ни стращал, тот все равно примется за своё, и либо совсем убъет Максимку, либо погубит его. Если только не…

— Отдай мне его. Перепишу я его судьбу.

— Перепишешь? — с недоверием спросил бай, — Переписать судьбу – дорого выйдет, да только толку? Тебе ль не знать – твоя-то, вон, писана-переписана. Все одно – не ты с ней, а она с тобой сладит, не мытьем так катаньем. А хочешь – кладись сюда. Я и тебе поспеваю. У тебя, Демьян, одна боль впереди, из года в год, да с каждым годом горше.

— Нет уж, я еще помыкаюсь. Давай сюда хлопчика, а то я к тебе сам залезу – не обрадуешься.

Бай осторожно подтянул бледное тело мальчика к краю бревна. Когда Демьян уже протянул руку, вцепилось в запястье – слабенько, но хватко, как умирающая старушка.

— Ты, Демьян, не мне обещание дал. Ты, Демьян с Навью договорился. Коли мальчонку не спасешь – сполна расплатишься, а за тобой еще с прошлого раза должок, я ведаю. Мы все ведаем.

Демьян вырвал руку, поскорее схватил Максимку – тот не дышал – и принялся сдергивать с него липнущую к рукам паутину. В первую очередь с глаз, смежившую веки вечным сном, с горла – остановившую дыхание; вытянул через глотку длинную плотную нить, оплетавшую сердце. И пацан закашлялся, задышал, судорожно дернулся, открыл глаза, увидел Демьяна и разрыдался у того на плече.

— Ну буде-буде… Большой уж совсем. Пошли домой, к мамке…

Знаток быстро поменял сапоги местами, и тут же по ногам разлилось почти небесное блаженство – наконец-то левый был на правом, а правый – на левом. Шапку Демьян потерял еще в болоте, так что оставалось только вывернуть рубаху, но было не до того – уж брезжил рассвет, а коли новый день по ту сторону леса встретишь – так уж там и останешься, вовек не выйдешь. И Демьян побежал, прижимая к себе Максимку, оскальзывался на стенках оврага, спотыкался и бежал дальше, пока, наконец, неожиданно посреди бурелома их не выкинуло на опушку.

— Выбрались! Гляди ж ты, выбрались! — шептал Демьян, щурясь на восходящее из-за горизонта солнце.

***

Мамка Максимка – ясно дело – рассыпалась в благодарностях, знаток только головой мотал – не положено мол словами благодарить. Та поняла по-своему, принесла какие-то бумажные рубли, но и денег Демьян за работу не брал – только гостинцы. Кое-как собрала по дому немного муки, сала да еще по мелочи. Максимка – уж здоровый лоб – лип к мамке как кутенок и сглатывал слезы, а вот Свирид, похоже, был не слишком рад возвращению пасынка. Он, конечно, потрепал пацана по холке, но всё как-то больше оглядываясь на Демьяна, и знаток был уверен – стоит ему уйти со двора, как Свирид сызнова продолжит свои измывательства. И кто знает, может, прав был бай, мотать парнишке срок где-нибудь в Магадане, покуда он, такой дерзкий да резвый не наткнется кадыком на бритвенное лезвие. Судьбу мальчонки нужно было поменять. И, судя по всему, Демьян уже знал, как.

— Слышь, малой, а годков-то тебе сколько?

— Двенадцать, — всхлипывая, ответил тот.

«Двенадцать», — мысленно повторил Демьян, — «Одно к одному. И меня Ефросинья учеником в двенадцать взяла...»

— А скажи-ка, Максимка, бачил чего там, в бревне? Я пришел, гляжу, ты лежишь, сопишь в две дырки, як убитый. Мож было там чего?

Мальчик не ответил, но по энергичным кивкам знаток понял – перед глазами пацана все еще стояла безглазая рожа бая с пастью, набитой прелой листвой.

«Ну таперича уж точно судьба!»

— Ну шо, родители, — с усмешкой обратился Демьян к Надюхе и Свириду, — Поздравляю. Знаткой он у вас.

— Да як же! У него вон, и значок октябрятский есть, и в школу ему в сентябре, — ахнула мамаша, — Не треба ему это. Не согласная я. Ну, скажи ему!

Ткнула Свирида в бок. Тот поперхнулся, выдавил:

— Ну то человек знающий, ему виднее. Да и пацан опять же будет при деле.

— Жить он будет у меня, — отрезал Демьян, и от него не скрылся выдох облегчения Свирида, — Беру его к себе на полное содержание. Сможет вас навещать, но не чаще раза в неделю. Слышишь, Максимка? Будешь у меня обучаться?

Парень посмотрел полными слез глазами на мать, обернулся на отчима и, коротко помолчав, кивнул. Возможно, там, внутри полого бревна под паутиной смертной сени он видел сны о своем будущем, слышал, что шептал бай, и где-то в глубине души знал, чем бы закончилась его история, останься он жить с матерью.

— Ну тады сутки вам на сборы да прощания, а завтра к рассвету жду тебя, Максимка, у своей хаты. И близко не подходи – Полкан тебя покуда не знает — порвет.

***

Вернувшись домой, Демьян потрепал по ушам Полкана – тот, увидев хозяина живым и здоровым, радостно заворчал, что трактор. Знаток бросил негустые «гостинцы» от Максимкиной семьи на стол, стащил рубаху, с ненавистью зашвырнул клюку на печь – хоть ты синим пламенем гори – и включил газовую конфорку. Заварил себе чай с травками и мятой, впервые за день закурил; с удовольствием вдохнул тяжелый дым от крепкого самосада. Взглянул вдаль, на черные просветы между соснами. Кажется, в одном из них мелькнула голая бледная фигурка не то с черными, не то с седыми волосами. Вместе с ветром до слуха его донеслись мелкие, будто горох покатился, издевательские смешки.

— Я от немца ушел, да от батьки ушел, а от судьбы-то и подавно уйду, — задорно срифмовал Демьян и пустил в сторону леса густое сизое облако дыма.

***

Конец первой главы. Продолжение следует.

Автор - Герман Шендеров

Яркое летнее солнце едва-едва проникало в темный заболоченный овраг. Пари́ло пряными травами, обмелел застоявшийся затон, обрекая на смерть бесчисленных головастиков. У самого затона, внутри трухлявого бревна прятался ни жив ни мертв Максимка. От ветра дрогнула паутина. Паук-крестовик недовольно замахал лапками, забегал по краю, защищая угодья от чужака. Максимка плюнул в центр паутины, и та задрожала, затряслась, но хозяин и не думал покидать насиженного места.

— У-у-у, дрянь! — шепнул Максимка.

Соседство паука Максимке, конечно, не нравилось, но оно всяко лучше, чем попасться на глаза Свириду. Тот рыскал где-то поблизости, хромал неуклюже, проваливаясь в топкие лужицы и пьяно ревел:

— А ну иди сюда, нагуленыш! Я тебя з-под земли достану, сучонок, ды взад закопаю! Падаль мелкая!

Свири́д был Максимке заместо отца. И замена эта ничуть не радовала обоих. Колченогий инвалид, казалось, был обижен на весь мир, но более всего — на Максимкину мамку и самого Максимку, отчего обоим нередко доставалось на орехи. И если мамку Свирид поколачивал хоть и с оттяжкой, но зная меру, то самого Максимку бил смертным боем за все подряд. Куры потоптали огород — получай, Максимка. Уронил ведро в колодезь — неделю на пятую точку не сядешь. Никто был Свириду не указ — и на сельсовете его песочили, и мужики собирались уму-разуму поучить. Сельсовет только руками развел — инвалид, мол, да еще и ветеран, на восточных фронтах в голову ранен. И мужики туда же — отловили с дубьем, а он как давай ножичком играть, блатными словечками кидаться да корешами угрожать — те только поматерились да разошлись. Сколько раз Максимка мамку просил, давай, мол, выгоним его, а та — ни в какую. Где она нынче мужика найдет, да еще с такой пенсией? И терпела. И Максимка терпел. Покуда спросонья в сенях бутылку самогонки не раскокал. Сердце — в пятки, пальцы — лёд. Понял Максимка, что теперь-то ему не сдобровать. Хорошо если просто поколотит, а то ведь этот и убить может — ему-то что, он контуженный. И правда, проснулся Свирид к полудню, шел опохмелиться да день начать — а от бутыля одни осколки. Страшно взревел Свирид — Максимка аж от сельпо услыхал и припустил от греха подальше в подлесок. Ничего, побродит, повоет, а если повезет — найдет, где опохмелиться, да и уснет до завтра. А там день пройдет, Свирид ничего уж не вспомнит.

— Ну, сучонок, где ты шкеришься? — неистовствовал Свирид совсем рядом. Максимка зажал рот, чтобы не выдать себя ненарочным вздохом. По лицу от страха катились слезы. Вдруг чья-то ладонь нежно, почти по-матерински провела по щеке – точно паутинка коснулась. Тьма зашептала комариным писком и шелестом листвы:

— Не плачь, детка, не рыдай, мама купит каравай. Ай-люли – каравай…

Максимка было дернулся – пущай уж лучше Свирид отлупит, чем узнать, кто это такой ласковый живет в трухлявом бревне. Да куда там! Ладонь плотно зажала рот, поперек живота перехватило и потянуло куда-то вглубь бревна – в узкую щель, куда Максимка даже ногу бы не засунул, а теперь проваливался весь. Ласковый голос продолжал шептать:

— Ай-люли, каравай! Ай-люли, каравай…

***

Демьян хоть в поле и не работал, а вставал все равно спозаранку – привычка, чтоб её! Жил он бобылем — мать немцы пожгли, а отец и того раньше в петлю полез, ни жены, ни детей Демьян не нажил. После войны, вдоволь напартизанившись по лесам да болотам вернулся в родные края и занял заброшенный дом у самой кромки леса. Вел хозяйство один — свой огород, куры, да и соседи бывало приносили чего.

Потянулся Демьян, попрыгал на месте, руками помахал, ногами подрыгал — кровь разогнать, зачерпнул полное ведро колодезной воды, умылся, задал корму курам, швырнул Полкану мясные обрезки со вчерашнего ужина и сам уселся трапезничать. Два яйца — свежих, только из-под несушки, краюха черного да пук зеленого луку. Только было Демьян захрустел белой головкой, как на улице раздался Полканов лай.

— Та каб табе… — ругнулся Демьян, вышел на околицу.

У ворот уже ждали — во двор заходить не осмеливались, и дело было, конечно, не в пустобрехе Полкане — этот и мухи не обидит, всего и толку что метр в холке да лай на том конце Задо́рья слыхать. Тут надо сказать, что Демьяна местные опасались и неспроста: слыл он человеком знатким, да еще суровым. До сих пор ходили слухе о бывшем местном алкаше и тунеядце Макарке — тот с тяжкого похмелья залез было в окошко к Демьяну, чтоб поживиться горячительным. Что в ту ночь произошло в хате — не знает никто, зато на все Задорье было слышно пронзительный, полный запредельного ужаса вой. А на следующий день стоял Макарка c пяти утра у здания сельсовета — наглаженный-напомаженный, начисто выбритый и в военной форме — ничего приличнее, видать, не нашлось. А едва пришел председатель — бросился перед ним чуть не на колени и давай просить работу любую, хоть какую, а то мол «ночью висельник придет и его задушит». Председатель, конечно, посмеялся, но отрядил его на общественные работы — там подсобить, тут прибраться, здесь навоз перекидать. И со временем стал Макарка-тунеядец Макаром Санычем, народным депутатом, человеком уважаемым. Однако, местные отмечали, что на дне голубых глаз все еще плещется какой-то неизбывный, глубинный ужас, заставлявший Макара Саныча нервно потирать шею каждый раз при виде Демьяновой хаты. А еще пить бросил — напрочь, как отрезало. Даже по праздникам. Говорит, от одного запаха горло перехватывает.

Словом, слыл Демьян Рыго́рыч или попросту «дядька Демьян» местным колдуном — знатки́м, то есть. Оно, конечно, мракобесие и противоречит идеологии просвещенного атеизма, но то больше в городах да по радио. В Задорье ты поди-найди фельдшера посередь ночи коли жена рожает или скотина занемогла. А ведь бывают и такие дела, что и фельдшера, и участковые и даже народные комиссары руками разводят. И тогда шли на поклон к Демьяну Рыгорычу.

— Цыц, Полкан! — гаркнул Демьян, и почти восемьдесят килограмм мышц, шерсти и зубов присмирели и плюхнулись на брюхо. У ворот стояло человек шесть, над бабьими платками блеснула кокарда на фуражке участкового. «Дря́нно дело» — пронеслось в голове.

— Ну? И шо мы здесь столпились?

Громко всхлипнула Надюха — мать Максимки. Младше Демьяна годков этак на пять, она запомнилась ему глупой брюхатой малолеткой, польстившейся на городского хлыща-агронома. Тот так и не вернулся к Надюхе — то ли уехал обратно в свой Ленинград, то ли сгинул, а Надюха осунулась, постарела, связалась с пьяницей Свиридом и обзавелась никогда не сходящими синяками на сбитых скулах. Сам Свирид стоял рядом с участковым и со скучным видом щурился, водил жалом — похоже, все происходящее его ни капельки не интересовало, и больше всего ему сейчас хотелось опохмелиться. На левом его виске волосы росли клочками, окружая огромный розовый рубец над ухом шириной в ладонь. Ухо же было черное и обгрызенное, как подгоревший сухарик.

— Максимка пропав, — пожаловалась она, — Вчерась утёк, а домой так и не воротился. Як зрану пропав, так и… с концами.

Откашлялся мордатый участковый.

— Я б заявление принял, да только пакуль тут поисковую группу соберешь, пока то, пока сё…

— А чегой-то он утёк? — поинтересовался Демьян. От его взгляда не укрылось, как полыхнули глаза Свирида.

— Черт его ведает, сорванца, — нарочито небрежно отозвался пьяница, — Устрахался не разумей чего, да и утёк.

— Ага, не разумей чего, значит…

Неистовую ругань Свирида вчерась слышало все Задорье.

— Дядька Демьян, помоги, а? Ничего не пожалеем — хошь, мешок зерна, хошь браги бутыль, хошь…

— Вот еще брагой раскидываться! — не сдержался Свирид, — Вернется твой неслух, жрать захочет, да вернется…

— А откель он вернется-то? — прищурившись спросил Демьян, — Не ты ль хлопчика-то спровадил?

— Да разве ж я… — вспотел вдруг пьяница и побледнел весь, — Да он, собака, цельный пузырь раскокал. Я ему только наподдать хотел — для науки, а он уж дал казака. Я ж проснулся, самого колотит, трясет — у меня инвалидность, мне треба, а он… Ну, на мое место встань, а?

— На твое место встать — здоровья не хватит, — отрезал Демьян.

Пропавший дитёнок — это скверно. Места в округе дикие, кругом топи да трясины. Шаг в сторону с тропинки, и уж ухнул по уши. Сколько их таких фрицев-то по оврагам да зыбунам лежит, разлагается. Злая здесь земля, голодная, кровью да костями разбуженная. Тут и взрослому человек пропасть как нечего делать, а уж дитёнку-то… — Ну-ка признавайся, где пацана последний раз бачив?

— Да хрен его ведае, где-то вон… — Свирид неопределенно махнул рукой.

— Понятно…

Демьян сплюнул, плевок приземлился в шаге от ноги пьяницы. Рванувшись вперед, зна́ток выхватил возникшую будто из ниоткуда деревянную клюку и приткнул её рукоять в кадык Свириду, а другой рукой подхватил затылок, чтобы не вырвался. Заохали кумушку, промямлил милиционер: «Так-так, товарищи, поспокойнее…»

В мозгу жгло от вспыхнувшей там злобы; зубы скрипели друг о друга, в глазах колыхался кровавый туман. Всплыли в глазах сцены из детства — мать с синяками, пьяная ругань в сеня́х, оплеухи, зуботы́чины… Демьян заглянул в выпученные мутные глаза алкаша и прошипел в бороду:

— Коли я проведаю, что ты, грязь из-под ногтей, хлопчику сделал чего, так знай — одним сроком не обойдешься. До конца жизни под себя ссаться будешь, а конец придет скорехонько. Лежать тебе в земле, да висеть тебе в петле, на пеньковой на веревочке, ту пеньку ужо маслом с адской сковороды смазали, гребнем из мертвяьчих ногтей прочесали, вьются три пряди-перевиваются, раз конец — сплёл гнилец, два конец…

— Стой! Стой! Не губи, батько! — раздалось вдруг рядом. Чьи-то пухлые пальцы вцепились в локоть, потянули. Сквозь пелену гнева Демьян разглядел искаженное суеверным ужасом лицо Максимкиной матери. Та повисла на Демьяне, как отважная собачонка, не пускающая незваных гостей в дом, — Он не будет больше! Не губи…

Демьян выдохнул, помотал головой, прогоняя воспоминания. В мозгу эхом билось «батько-батько». Символы на клюке, казалось, сплелись в злорадную ухмылку. Зна́ток с омерзением – точно змею держал – отставил клюку в сторону, прислонил к изгороди.

— Ладно. Ну-ка мне в глаза погляди! — Свирид подчинился, свел свои мелкие, похожие на гречичные семена, зрачки на лице Демьяна, нырнул в черные, словно Хатынские топи, трясины глаз знатка. — Еще раз ты на пацана руку подымешь, и доведаешься, как веревочку доплели. Зразумел?

Свирид задушенно прохрипел:

— Да зразумел я, зразумел…

Отпустив алкаша — тот всё откашливался, пуча глаза — Демьян обратился к Надюхе:

— Не реви. Сыщем мы твоего Максимку. Уж якого есть, но сыщем.

— Я вот маечку его принесла, шоб по запаху…

— Нешто я тебе собака якая? По запаху… От полежит-завоняется, тогда и шукать по запаху… — ответил Демьян, но майку все же взял.

— Батюшки-святы, Господи прости, — Надюха отшатнулась и принялась креститься.

Демьян поморщился:

— Давай без этого. Вон тут и представитель власти, а ты все со своим мракобесием. Гагарин вон давеча в космос летал – не видал ничаго, а ты туда же. Верно говорю, товарищ участковый?

Тот нарочито безмятежно жевал какой-то колосок и смотрел куда угодно, но не в сторону полузадушенного Свирида.

***

В хате Демьян успокоился, выдохнул. Кусок в горло не лез. И чего он вызверился на жалкого пьянчужку? В изгибе клюки виделась ухмылка — «Знаешь, мол, знаешь, да себе признаться не смеешь».

— Заткнись! — гаркнул он, отбросил клюку в угол.

Позавтракать не получилось — кусок в глотку не лез. Какой там завтракать — надобно мальчонку искать. Каждый час промедления может стоить пацану жизни. Да и, прямо сказать, ни на что особенно Демьян не надеялся. Уж кому как не ему знать, до чего голодны местные болота. Однако, коль уж взялся за гуж…

— Хозяюшко-суседушко, выходи молочком полакомиться, молочко парное, спод коровки доенное, на травке нагулянное. Выходи, суседушко, побалакаем, с тобою вдвоем позавтракаем…

Молоко было, конечно же, не парное — обычное позавчерашнее из погреба. Демьян нюхнул — закисло. Ну да ничего, у него и суседка необычный — этому такое сойдет. Надобно только освежить.

Перочинным ножичком Демьян скользнул по ладони — на крепкой крестьянской руке плелись узором несколько заживших порезов. Открылся новый, закапала юшка в миску.

Окно задернул плотным покрывалом — хата погрузилась во мрак. Снаружи завыл Полкан — жалобно, тягостно. И тут же под печкой что-то заворочалось, зашумело — точно кто-то резиновый мячик по полу катнул. Раздалось чавканье. Демьян поспешил отвернуться — суседки нередко бесились и начинали пакостить, если попадались на глаза. То ли не любили они этого, то ли нельзя им.

— Суседушко-хозяюшко, — напевно, по-старчески позвал Демьян, — угостить молочком парным, да за судьбу-судьбинушку мне растолкуй. Коли жив Максимка — поди направо, коли не жив — на левую сторону.

Голодное чавканье продолжалось еще несколько секунд, потом прекратилось. Демьян вслушался. Сначала тельце суседки покатилось налево, причмокивая и оставляя влажные следы. Демьян вздохнул — хушь бы тело найти. Но вдруг суседко подпрыгнул и покатился направо. А потом назад. А потом и вовсе принялся подпрыгивать на месте.

— Что ж ты, хозяюшко, сказать-то хочешь? Нешто не знаешь, али не понял меня? Давай сызнова. Коли жив — направо катись, коли мертв — налево.

Суседко, кажется, разозлился на недогадливость Демьяна — ударился с силой об пол и покатился теперь вовсе по кругу.

— Что ж это, значит, застрял мальчонка? Ни жив, ни мертв? Усё так, суседушко?

Суседка утвердительно подпрыгнул, ткнув Демьяна в бок. На рубахе сбоку осталось влажное пятно.

— Ну дякую, суседушко-батюшко, ступай с миром…

Запрыгало-укатилось что-то под печку. Демьян не удержался — бросил взгляд на отражение в отполированном до блеска чайнике. Под печь закатилось что-то безрукое-безногое, в блестящей пленке слизи, похожее на подпорченную кровяную колбасу. Ну да ничего, нам и такой домовой сгодится, лишь бы порядок содержал!

«Ни жив, ни мертв, значит» — задумался Демьян, почесал русую бороду, — «Знать, прибрал его кто, по ту сторону Яви удерживает. Да только знать бы кто!»

Поплевал Демьян на ладони, замотал порез, собрал кулек — сложил хлеба, соли, серп заточенный. Подумав, размотал тряпицу, достал серебряный крестик, повесил на грудь. Тут же на шею будто мельничный жернов повесили — знатка аж согнуло, ну да ничего — нечистому поди еще горше придется, коли повстречается. С неприязненной гримасой взял обструганную клюку — по всей длине палки были выжжены черные письмена. На такие если долго смотреть — они извиваться начинают, как черви, чтоб прочитать было нельзя. Но абы кому лучше и не читать. И уж тем более, как ни хотелось Демьяну эту клюку закопать поглубже в огороде, однако мало ли дураков… С собой все ж сохраннее. Во дворе спустил Полкана с цепи, тот радостный — дурак-дураком — принялся носиться по двору, гоняя кур.

— А ну сидеть, дурень! Со мной пойдешь. Вдвоем оно всяко сподручнее!

Пес и правда встал как вкопанный и поспешил приземлить свой шерстяной зад, от усердия придавив курицу.

— Дело серьезное — человека шукаем. Усек?

Полкан согласно тявкнул, наклонил голову, ожидая команд.

— Ты мне башкой не верти. На, нюхай! — пес зарылся носом в затасканную серую маечку, — Давай навперед бягай, а я за тобой. Ну, пшел!

Перво-наперво пес остановился у тропинки ведущей на запруду у старой мельницы. Речушка, крутившая колесо, иссякла — то ли плотиной чего перегородили, то ли просто срок вышел, однако, на месте речушки теперь томно колыхалась затянутая тиной заводь, а от мельницы остались лишь гнилые сваи да громадное, поросшее мхом и болотной тиной колесо. Деревенские поговаривали, что если ночью прийти на запруду — можно увидеть, как колесо будто вращается, мол, черти кости человеческие в муку перемалывают. Дурь, конечно, несусветная — чего только народ не напридумывает. Вон и агитаторы из города приезжали бороться с мракобесием. Говорили, мол, никаких чертей быть не может — все это выдумка поповская. Демьян тут, конечно, соглашался, однако лишний раз шастать у запруды Задорьевским отсоветовал — мол, комаров там тьма-тьмущая, да и хоть без чертей, а колесо по ночам всё же вертится. И нет-нет, но то и дело вылавливали нахлебавшихся неслухов, ушедших ловить головастиков на мельничный пруд.

У самого пруда жизнерадостный Полкан присмирел — хоть скотина, а чувствует: мертвое это место, недоброе. Летняя жара накрывала густым одеялом, липла к спине мокрой рубахой, глушила пестрым разноголосым молчанием. Пищало комарье, гудели мухи, шелестела трава. И пес не тявкнет, ни шума деревенского не слышно — лес забрал свое, чужая земля нынче. Лишь колесо мельничное скрипит — то ли от ветра, то ли…

Вдруг булькнуло что-то в рогозе, пробежала волна по ряске на пруду. Один комар сел Демьяну прямо на нос — полакомиться свежей кровушкой. В забытьи он хлопнул себя по носу, да не рассчитал силы — разбил в кровь, и сам засмеялся над своей неловкостью. Рядом щелкал зубами Полкан — ловил оводов и слепней.

— Гэй, пригожая, хорош блазнить! А ну покажись, биться не буду, обещаю…

Заскрипело мельничное колесо, зачерпнуло ил со дна, да со шлепком швырнуло обратно в воду — и только. Ни ответа, ни привета.

— Э-э-э, дорогая, так у нас дела не пойдут. Я побалакать пришел, а ты ховаешься. Ну-ка…

И на этом «ну-ка» земля под ногами Демьяна вдруг взбрыкнула, выгнулась кочкой и толкнула его под пятки, да так, что знаток полетел головой прямо в пруд. На поверхности вдруг появилось облепленное ряской лицо, да все какое-то невыразительное, гладкое, что обмылок — только глазища чернеют. Перепончатые лапы уже обвивались вокруг Демьяновой спины, когда выбившийся из-под ворота крестик легонько стукнул фараонку в лоб. Та закричала так, что Полкан аж завыл, рухнул оземь и уши лапами прикрыл, а у Демьяна заныли зубы. Шлепнулся он лицом в воду, распугав лягушек, вдоволь наелся комариной икры; а фараонка меж тем отползла подальше и с опаской выглядывала из воды — так что видно было лишь заросшие — без дырок — ноздри.

— Да не.. Тьфу, какая гадость… Да не ссы ты, говорю ж — побалакать пришел. А ну плыви сюды.

Водная нежить осталась на почтительном расстоянии, но все же выползла из воды, залезла на мельничное колесо. Полупрозрачная кожа была облеплена жуками-плывунцами, водорослями и ряской; в длинных бледно-зеленых зеленых волосах запутался рачок, по левому глазу фараонки медленно ползла улитка. Тварь недовольно потирала лоб — там, где кожи коснулся крестик, кожа разошлась и оплавилась до самой кости.

— А ты не гляди на меня волком. Сама на меня полезла. Як говорят комиссары, тебя бы за такие дела за шкирку и к стенке…

— Все равно в омут одна дорога, все одно — всех утоплю…

— Эх, дура ты дура, Нинка. Все на немчуру охотишься? Так нема их, прогнали уж давно, а якие есть — сгнили поди.

— Есть, чую я, есть, всех здесь сложу, всех на дно утащу…

Демьян махнул рукой. Объяснять что-то нежити — дело гиблое и пустое. Эти в своем мире-времени живут, свои страхи да кошмары вокруг видят. В башке у этой фараонки еще небось горящие дома, рев мотоциклов, стрекот пулеметов и хохот немцев, что тащат молодую девку к пруду: поглумиться — и на дно. Только оттого Демьян ее еще и не упокоил — жалко было дуру мертвую, что и пожить-то не успела. Помнил он костлявую девчушку с русой косой, как та за все за мальчишками бегала и обижалась, если ее в игру не брали. Когда немцы пришли — Демьян в леса партизанить ушел, а как вернулся — пол-деревни сгубили, до сих пор вон аукается.

— А что, Нинка, много ль немцев на дно стаскала? Вот, скажем, на этой неделе?

— Мало-мало, слишком мало. Буду складывать, покуда вода вся не выплещется, только фрицы поганые останутся…

— Мда, толку от тебя… Полкаша, ну-ка скажи, чуешь чего тут?

Пес со скукой почесал за ухом — ничем вкусным или интересным на заросшем пруду не пахло.

— Утоплю-ю-ю-ю, всех утоплю, — продолжала завывать фараонка, вслед удаляющемуся Демьяну. Потом фыркнула, разбрызгав воду, и принялась кататься на колесе — в сущности еще совсем девчонка, которой было никогда не суждено вырасти.

***

Вторым местом, в которое строго-настрого было запрещено лазать местным сорванцам, был старый сарай для скота, тропинка к которому давно уж заросла ковылем. Еще на подступах к пожарищу, Полкан жалобно заскулил и уселся на задницу, напрочь отказываясь идти дальше.

— Ну и чего мы расселися? У, волчья сыть! — Демьян замахнулся было на пса клюкой, но удержал себя. Идти к сараю ему и не хотелось. Кабы не Максимка — и дальше б, как и все, обходил проклятое место стороной, — Ай, к черту! Вот и сиди тут.

Полкан с готовностью улегся наземь, проводил печальными глазами хозяина, который по нехитрому собачьему разумению шел на верную смерть.

Раздвигая заросли сорных трав, Демьян приближался к жуткому скоплению почерневших столбов и свай на выжженной поляне — трава здесь так и не проросла. Крыша обвалилась внутрь, накрыв собой черные бесформенные груды; по краям стояли обугленные бревна — будто казненные языческие идолы. От одного взгляда на это место передергивало. Демьян мысленно взмолился, чтобы Максимки — ни живого, ни мертвого — здесь не оказалось. Казалось бы — зачем кому-либо вообще приходить в это проклятое место? Но мальчишеское упрямство могло поспорить лишь с мальчишеским же любопытством, и если вся деревня обходит пожарище стороной — как же не залезть и не посмотреть?

Один такой уже разок залез. В прошлом году, приехал этакий барчук из города — на всех свысока смотрел, игрушками не делился, то ему не так, другое не этак. Так ему местные Задорские мальчишки бока-то и намяли, в наученье. И напоследок лепехой коровьей по башке приложили, чтоб неповадно было. А он возьми да разрыдайся аки девчонка, заблажил, отцом в райкоме грозился да сбежал куда-то. Искали его до вечера, к пожарищу не ходили — не решались. В итоге, кое-как уговорили Демьяна. Мальчонка оказался там — седой и ослепший. Выл, бился, вырывался и все про каких-то «черных» твердил. А хотя чего «каких-то», знали все, кто эти «черные», кому бабкой, кому матерью, кому женой приходились, да и детишек в том сарае осталось немало.

Приезжал потом его отец из райкома, обещал всех распатронить — мол, парнишка умом тронулся и зенки себе пальца́ми прям выковырял. Отвели разгневанного папашу к пожарищу. Тот близко подходить не стал, так, издали все понял. Оно хоть и просвещенный атеизм, и Гагарин давеча в космос летал, а все ж дурное место — его сердцем чуешь. А место-то было — дурнее некуда, и даже Демьян со всеми своими заговорами да оберегами ничего сделать бы не смог. И не стал бы, пожалуй. Одно дело — кикимор да анчуток по углам шугать, и совсем другое…

— Не гневайтесь, кумушки да матушки, в гости напрашиваюсь, дозволения прошу! — голос дрогнул, Демьян поклонился, что называется, «в пояс». Пожарище не отвечало, лишь дрожал раскаленный воздух да гудела мошкара. Не пускают, значит.

— Ну да я всяко дело зайду! — честно предупредил Демьян и шагнул под источенную пламенем балку.

Стоило сделать шаг, как шпарящее солнце, тяжелый дух медвяных трав, гудящий гнус — все это растворилось, исчезло, осталось за спиной. Внутри же лишенного крыши сарая было как будто темнее, точно тени прятавшиеся в уголках глаз бросили таиться — заняли все пространство. В нос шибала тошнотворная вонь паленых волос. Под ногой Демьяна что-то хрустнуло, и он мысленно взмолился, чтобы это была не кость.

— Максимка? — позвал он больше для себя, чтобы было не так страшно под этим пологом упавшей тишины, — Тут ты?

Никто, конечно, не ответил. Ну да оно и к лучшему. Неча здесь людям делать, а тем более детям.

Демьян уже собирался уйти из проклятого места, как вдруг захрустело вокруг, застучало, точно весь сарай пришел в движением. И правда, крыша, обрастающая на глазах соломой, поползла вверх, закрывая небо; прорехи в стенах латали свежие, уже не обугленные бревна. Последними закрылись двери сарая, и Демьян четко услышал, как в пазы снаружи легла доска, запирая его внутри. В мозг выстрелами из трехлинейки врезались голоса снаружи на чужом, до дрожи в коленках знакомом языке. Пахнуло сырым напалмом, отчаянно захотелось жить. А еще Демьян четко ощутил, что он здесь больше не один. Обернувшись, он увидел перед собой толпу крестьян — бабы, дети, старики. Все как один черные, обугленные, прогоревшие до костей и пышущие страшным, пекельным жаром. Запекшиеся глаза, тлеющие волосы и бороды, дымные шлейфы, искаженные агонией лица — все они смотрели на него. Вперед вышел мальчонка — от силы лет пять; на лице кожи почти не оставалось — вся она осыпалась пеплом, обнажив закопченные пламенем кости. Тонкий пальчик вытянулся вперед — одна лишь косточка — растянутый в предсмертной гримасе рот выплюнул облако дыма вместе с жутким, нездешним шепотом на языке самой Нави. И по его команде неподвижные прежде мертвецы двинулись к Демьяну, вытянули черные, дымящиеся, еще горячие руки — будто печеная картошка, только из костра.

Демьян прижался к двери, отшатнулся от подступающего жара, попытался выломиться через дверь, но кто-то по ту сторону крепко держал — не вырвешься. Заговоры застряли в глотке — их заменил горький дым и жирный пепел от горящих тел. Глаза заслезились, и мертвецы слились в единую черную массу, тянущую к нему свои щупальца. Жар накатывал тягучими, иссушающими волнами; от бензиновой вони напалма кружилась голова.

«Вот так, залез на свою голову мальчонку шукать, а зараз сам пропаду. От немца я ушел, да, видать, от судьбы не уйдешь»

Жгучие пальцы ткнулись в рубаху, будто незатушенные чинарики. Поползли по белой ткани черные пятна — без огня, лишь дым и боль. Зашкворчала кожа на плечах. Демьян закрыл лицо, прильнул к щелочке в двери, чтобы вдохнуть свежего воздуха и прочесть, наконец, заговор, отогнать наваждение, но бесчисленные пальцы оттянули его прочь, прожигая одежду. Тонкие щепочки на клюке задымили, прямо в голове Демьяна засипело-заперхало:

«А я говорил, от судьбы — только в петлю. Надо было слушаться-слушаться-слушаться...»

Вдруг из толпы обугленных призраков выплыла баба — скособоченная, жуткая. Мертвые руки, сложенные в молитве, слиплись, сплавились — не разомкнешь. Рот — бесформенная дырка, раззявленная в крике. Она подплыла к знатку, и тут же голодная смерть отпряла, отняла пальцы от шкворчащей Демьяновой плоти. Из дырки на лице бабы вырвалось облачко дыма, оно оставляло сажу на ресницах и бровях, в шипении и треске слышалось:

«Уходи, сынку. Ты ни в чем не виноват. Уходи»

И Демьян выбросило за порог сарая. И вновь — лишь черные бревна да провалившаяся крыша. Ни стрекота пулеметов, ни злобных взглядов запеченных в глазницах очей. Лишь навязчивая вонь напалма и паленых волос — на этот раз уже его собственный. Демьян провел ладонью по красному от жара лицу — брови спалило начисто, борода заплелась в черные расплавленные барашки. По измазанным сажей щекам скатились две слезинки.

— Дякую, мама… Выручила.

Дело близилось к закату. Какой бы мальчонка ни был удалой, а скитаться вторую ночь по лесам и болотам не каждый взрослый выдюжит, куда уж там мальцу! Полкан послушно ждал Демьяна на почтительном расстоянии от пожарища. Увидев хозяина, залебезил, завилял мохнатым помелом, принялся лизать покрытые ожогами руки.

— Ну буде-буде, предатель! Хайло – с ведро, а на деле – сявка трусливая.

Пес перевернулся на спину и подставил пузо – делал вид, что не понимает, о чем таком толкует хозяин.

— Ладно. Одно верное средство осталось.

Дома Демьян смазал ожоги свежей сметаной – Ульянка поднесла в благодарность за выхоженную корову; фельдшер уж рукой махнул, говорит: «Режьте кормилицу на мясо, покуда жива», а Демьян подошел, пошептал на ухо, да иголку какую-то из копыта вытащил, и через день буренка уж вовсю гарцевала по пастбищу. Пока смазывал – решался, неужто и правда по-другому никак? Клюка стояла, похожая на вопросительный знак, поджуживала:

«Давай! Туда тебе и дорога! Признай уж, только так дела и делаются!»

Демьян пнул клюку – та упала и закатилась под лавку. Нет уж! Мы уж как-нибудь своими силами. Полкана Демьян оставил хату охранять. Крестик снял, на крючок под полотенец повесил – а то лес не пустит, будет водить чужака кругами почему зря, да истинный свой лик не покажет. Тут хитрее все. Клюку тоже хотел оставить – эта дрянь если чем и поможет, так только за корягу какую зацепится, но все одно – оставлять рискованно. Лучше уж при себе.

***

Продолжение следует...

Автор - Герман Шендеров