Мир слетел с катушек. Пришли в движение континенты. Рушатся одни государства — возникают новые. Перекраиваются границы. Происходит то, о чем еще совсем недавно невозможно было даже подумать: Соединенные Штаты открыто враждуют с Евросоюзом, корейские солдаты освобождают села Курской области, а немцы упрашивают Зеленского стрелять дальнобойными ракетами по Москве, по Кремлю, прямо по президенту Путину.
Советник российского лидера Антон Кобяков на юридическом форуме заявил: СССР юридически существует. Красная Атлантида не исчезла. Она прописана в мировых хартиях и даже электронных каталогах. К чему было это заявление?
С точки зрения права — все логично. Ну, случился ГКЧП. Мало ли мятежей и переворотов где-либо происходило. Причем тут государство? Екатерина, убив своего надоевшего ей мужа, Российскую империю не распускала. А здесь, прикрывшись этим самым ГКЧП, распылили огромную континентальную страну, населением распорядившись как крепостными, которых меняли на собак. Но возникает следующий вопрос: и что дальше? Если нынешнему украинскому руководству предъявить очень серьезный и солидный документ о том, что СССР существует, а вы все — не легитимны, они не бухнутся на колени, не заплачут покаянными слезами, не попросят прощения и не уйдут. Они осуществляют эффективный контроль (есть такой термин) на своей территории, укатывая в кровавые подвалы любое инакомыслие.
Но ведь нелегитимно все. Абсолютно все. Можем сделать отсылку к Хельсинкским соглашениям, которые гарантировали «неприкосновенность границ». Смотрю я на это соглашение и робко спрашиваю: ну и? А где СССР, который их подписывал? А где Югославия? Границы, оказывается, очень даже прикосновенны.
Но юристы, буквоеды, легитимисты — они всегда проиграют перед живой историей. Ибо с тем же критерием можно прийти к самим советским лидерам и сказать: что-то не очень корректно Ленин и матрос Железняк поступили с Учредительным собранием. Караул устал, замок амбарный — все такое. Ну и? Да вообще наплевать. Винтовка порождает власть. У них была винтовка — а самое главное, решимость ее применить. Вопросы есть — спросят у тебя с прищуром. И будут правы. Ибо тогда было такое же время — ураганное, сносившее все ветхое, рушившее все опоры. А юристы имели возможность толковать буквы законов в лагерях, если им так нравилось.
А согласно какому такому праву не работают «Северные потоки»? Или кто-то не знает, кто их взорвал? Но никакого расследования просто нет. Потому что американцы могут. И что вы им сделаете?
Похоронен сам альянс НАТО. Когда Трамп в Белом доме в лицо говорил новому генсеку этой организации, что он таки отожмет к едрене фене Гренландию у Дании (обе страны — члены НАТО), а тот просто улыбается — это и есть похороны. Никакие бумажки ничего не значат. Есть Трамп, у него есть сила. Захочет — отожмет. И никто ничего не сделает.
Наши страны принципиально апеллируют к неким международным нормам. Они воспитывались, учились, проходили становление в этой парадигме, они говорят на этом языке, этими терминами, этими понятиями: Вестфальская система, ялтинско-потсдамский мир, ООН, ОБСЕ. Все это — мусор, его развеет ветер истории. Учебники на ФМО и юрфаке можно выбрасывать. Это очень скоро не будет иметь никакого значения, как бы обидно это ни было.
А что имеет значение? Кто-то сомневается, что если бы не ядерное оружие России, а потом и наше, то против нас уже была бы проведена военная операция? Имеет значение только дальтонизм. Тот самый дальтонизм Лукашенко, который не различает красных линий. Только воля, подкрепленная оружием. Только сплоченность народа и наша смелость. И еще раз — оружие, оружие, оружие. МИЛЕКС — наша выставка дронов, винтовок, бронемашин — имеет гораздо большее значение, чем все юридические талмуды, чем все нормы международного права. Законность, легитимность — это все чушь. Их нет. Их топчет Трамп, их сжигает сама история.
Да простят меня юристы и дипломаты. Но вновь актуальны пушкинские слова:
На этом канале не единожды упоминался термин «белорусизация», но пока не было предпринято попытки дать ему удобное определение, чтобы все могли идентифицировать это явление в повседневной жизни.
Самое расхожее понимание «белорусизации» запечатлено в этих словах:
«Проводившаяся в 1920-е и 1930-е годы в Белорусской ССР политика по расширению употребления белорусского языка в общественно-политической и культурной жизни республики. Также под белорусизацией понимается развитие белорусской культуры и увеличение доли белорусов на руководящих должностях в БССР»
Как видим, тут на первом месте стоит язык, а за ним следует культура. Это выглядит логичным, так как язык формирует мировосприятие и если мы хотим изолировать политическую общность, то приоритет у языка. Поэтому Франциск Богушевич ввёл в массы термин «белорусская мова» и начал агитацию за самоидентификацию по признаку языка, хотя сами крестьяне определяли себя русскими и дальше его польско-шляхетского круга эта агитация не смогла выйти вплоть до революции.
Однако, он настоятельно рекомендовал русскому крестьянству поменять цивилизационный взгляд и помочь панству в борьбе с Россией, о чём писал Карский.
В ход шли и подлоги. Например, в «Прадмове» Богушевич писал (на польском), что изучал архивные документы (польские, надо полагать), которым «сотни лет» и лично убедился в том, что «белорусский язык» с тех пор никак не изменился. Жаль, что он не представил результаты анализа.
Помимо языка есть и ещё одна основа общности – ценностная. Цивилизационные теоретики видят в ней религию и даже отдают ей приоритет в вопросе главенства. Но, как мы знаем, проект перевода русских крестьян в униатство не увенчался успехом и после раздела Польши они бежали обратно в православие миллионами. Такую операцию удалось провести только над русским боярством, поменявшим свою самоидентификацию на польско-католическую. Простой же народ, находящийся под гнётом, мог держаться только за свои религию и язык.
Тут мы приходим к уточнению понятия «белорусизация». Я нашёл достаточно интересный подход, в котором значится, что «белорусизация» есть
«комплекс мер по возрождению белорусской культуры, расширению использования белорусского языка, а также развитию образования»
Сразу стоит отметить, что «возрождение белорусской культуры» на тот момент было невозможным, так как люди начали частично себя называть белорусами только к середине 20-го века. То есть их культура не называлась белорусской – она была русской. Также как не имеет смысла известный термин «белорусское национальное возрождение», к вдохновителям которого относят того же Богушевича и ряд других представителей польской шляхты, потому что белорусская нация как политическая общность возникла только с созданием ССРБ в 1919.
Что возрождать в 19-ом веке?
Очень часто под культурой понимают театр, кино, картины, но это понятие более многогранно. Оно относится к процессу «возделывания» души. Существует сотня определений культуры, но самое блестящее дал отец русской культуры М. Лотман, назвавший её историей.
Если мы говорим о культуре, как инструменте «возделывания души», то процесс «возделывания» называется образовательным.
Мы видим, что к белорусизации относится не просто перевод на белорусский язык, но сопутствующая образовательная коммуникация, которая меняет историю и её восприятие. Хорошим примером выступает шляхтич-историк Довнар-Запольский: в 1901 пишет о Великом княжестве Литовском и Русском как о литовско-русском государстве, а позднее заявляет о белорусах. Да и вообще, всю базовую белорусскую концепцию строили польские шляхтичи, сначала участвовавшие в провозглашении так-называемой БНР, а потом перепрыгнувшие в ССРБ и основавшие все научные белорусизаторские институты, которые действуют до сих пор.
В итоге, мы можем определить «белорусизацию» как комплекс мер, призванный затереть цивилизационные основы белорусской нации в виде русского языка, истории и ценностей.
Цель – разорвать единство русской цивилизационной общности и поглотить ослабленную белорусскую нацию.
Как мы уже знаем из цикла статей «Мовная середа», для белорусизации не нужна государственная программа: проводить её могут иностранные организации и агенты внутри страны.
Для ЛЛ: Земля — это не только про «жить, пахать и строить». Земля — это и про то, где лежать.
Создание кладбища является одним из первых приоритетов для любой еврейской общины.
Включение земель былой Речи Посполитой в состав Российской Империи породило ряд юридических казусов, связанных с землевладением. Если диссиденты (по петровским законам и «Трактату Вечному») органически влились в Имперскую систему, то у всех остальных возникли сложности. Католики не могли приобретать земель за пределами Украины, Привисленского и Западного края, липки потеряли права на крепостных (не могли владеть христианами, но могли владеть своими единоверцами, что, после поделов, вызвало массовое перекрещивание татар-крепостных в православие), евреи вообще лишены права землевладения (если они не относились к купечеству первой гильдии или не имели дворянского достоинства, а были и такие). Уммы в Беларуси были и оставались, хоть массовое перекрещивание татар в православие и подорвало их значимость. А вот еврейская община (кагал, братство) - становится единственным возможным коллективным землевладельцем для, собственно, иудеев. И то со значительными ограничениями.
Еврейское кладбище, возможно, самый заметный маркер исторического культурного присутствия евреев в белорусских городах и местечках. Обособленные еврейские конфессиональные кладбища за чертой оседлости практически не встречаются (Питер - одно из немногих исключений, но земля там - личный дар Гринкруга еврейской общине города). Кладбище для евреев - особо важно (исходит от традиционного еврейского принципа «ненарушения могил»: прах усопших должен навсегда оставаться в том месте, где они были изначально преданы земле).
Несмотря на то что социальная топография белорусского города или местечка определялась христианскими маркерами (костёлом, церковью, монастырями), она включала в себя также и «чужие» элементы, которые осваивались через регламентацию правил их присутствия. Таким образом, реализовывались два типа власти. Первая – государственных и религиозных христианских институтов, которая законодательно и на практике, через действия чиновников и священников, определяла и корректировала существование еврейских и магометанских элементов общего социокультурного пространства (для простоты - административная). Вторая – власть дискурса традиционной культуры белорусов, которая фиксировала определенное положение и статус «чужих» элементов, обыкновенно вторичный и подчиненный (традиция). Добавим в эту схему существование и третьего типа власти – экономической, которая в большей или меньшей степени принадлежала еврейской общине (это не удивительно при большинстве еврейского населения в местечках), что позволяло в некоторой степени уравновешивать первые две (собственно, экономика и есть).
Каждая историческая ситуация, которую мы рассмотрим ниже, находилась в зоне приложения всех трех типов власти и ими определялась, всякий раз становясь опытом выстраивания некоего баланса между ними.
Рассмотрим два типа сюжетов на материалах Минска и Гродно. Первый связан с бытованием еврейских кладбищ и имущественными отношениями, которые это бытование определяли. Второй касается соседства евреев с христианскими кладбищами и отношения к этому христианского населения.
Материальный аспект бытования кладбищ, обычно находящийся в тени, обострился в конце XVIII – начале XIX в. при проведении реформы кладбищ, которая предполагала вынесение мест погребений за пределы населенных пунктов на расстояние не менее 100 саженей от ближайшего жилья. В большинстве случаев земля под новые кладбища выделялась из части государственной, реже ее жертвовали из собственных владений помещики. Последнее было особенно распространено в случае с католическими кладбищами. Собственно имущественный вопрос в отношении кладбищ в Белоруссии вставал редко, чаще возникали проблемы с разрешением на открытие нового кладбища взамен старого (это нередко происходило и в отношении католиков во время реакции после восстания 1863–1864 гг.)
Еврейские кагалы и магометанские уммы также сталкивались с этой проблемой: кладбища они или покупали на общину, или брали в аренду. Последнее кажется несколько абсурдным, поскольку прекращение договора аренды означало бы возможность вовлечения земли в хозяйственный оборот, но в действительности этого обычно не происходило. Причина заключалась в том, что даже в случае закрытия кладбища фактически оно продолжало существовать как территория с совокупностью уже проведенных захоронений и поставленных памятников, а поэтому, как и на любое другое кладбище, на нее распространялось действие санитарного законодательства, исключавшего возможность ее хозяйственного использования. Таким образом, смысл арендных отношений заключался в возможности использования кладбища для новых захоронений и ухода за старыми, что также, очевидно, было немаловажно для общин.
Одним из таких арендных мест захоронения было кладбище в предместье Ляховка в окрестностях Минска, которое, как отмечается в рассматриваемом деле, было отведено еврейскому братству по распоряжению минского губернатора З.Я. Корнеева. Исходя из расположения (за пределами города) и времени формирования (Корнеев был губернатором с 1796 по 1806 г.), можно с большой долей уверенности предполагать, что оно возникло в результате реформы кладбищ в этот период. Впрочем, распоряжение губернатора вовсе не означало передачу еврейскому братству места для кладбища в собственность.
Фактически оно должно было только арендовать его у арендодателя, которым выступал Пинский Богоявленский монастырь. Сумма аренды составляла 6 рублей в год. Содержание этой сделки никогда бы и не составило отдельного архивного дела, но после французской кампании 1812 года оказалось, что контракт куда-то затерялся. Само братство объясняло это еще и тем, что его члены переизбираются каждый год в новом составе и вследствие связанной с этим неразберихи обнаружить бумаги оказалось невозможно. Дело попало на рассмотрение Минской духовной консистории в 1817 г., когда конфликт достиг тупиковой стадии: минские евреи просили настоятеля пинского монастыря о выдаче нового контракта, тот же в свою очередь отказывал им, заявляя, что в предыдущие годы плата не вносилась, и требуя прежде полного ее возмещения.
Конфликт удалось решить только при помощи денег и при уступке еврейского братства, вполне возможно, необоснованным претензиям монастыря. По достигнутому соглашению за прежние годы выплачивалось 10 червонцев, а новая арендная плата возросла с шести до пятнадцати рублей. При этом было принято решение выплачивать деньги самой консистории с тем, чтобы она передавала их в Пинский Богоявленский монастырь. Расписки о передаче этих денег сохранились также за 1818 и 1819 гг. Известно, что эта практика продолжалась еще в 1835 г., когда снова пришлось разбирать вопрос о неуплате, причиной которой стала уже несогласованность действий между консисторией и Богоявленским монастырем.
Таким образом, вопрос об арендном владении кладбищем становился причиной повторявшихся тяжб и разбирательств, а также да вал возможность арендодателю пользоваться конфликтной ситуацией и повышать стоимость аренды. Минское еврейское кладбище в урочище Ляховка (сегодня – центр города, на месте его сегодня размещается стадион «Динамо») не было единственным арендуемым объектом такого типа. К примеру, арендовать свое кладбище приходилось также евреям Борисова. В других случаях речь шла не об аренде, но о купле земли, что было сопряжено с еще большими проблемами. За примером обратимся к конфликтной ситуации, которая возникла вокруг кладбищ в местечке Шерешево Пружанского уезда Гродненской губернии в самом конце XIX в.
Примечательно, что архивное дело, к которому мы обратимся, называется «Дело об отводе участка земли для католического и православного кладбища в мест. Шерешево и уроч. Чёрные Морги Пружанского уезда (1894–1897)», при том что основной его объем посвящен ситуации именно вокруг еврейского кладбища. В 1894 г., видимо после очередного санитарного осмотра (опять холера, однако), остро встал вопрос о переносе на новое место православного, католического и еврейского кладбищ из-за их приближенности к жилой застройке. Было установлено, что православное кладбище находится на расстоянии от 56 до 120 саженей от ближайшей жилой застройки, католическое в 32,5 саженях, еврейское – в 10 (при минимально дозволенных ста саженях). Отдельное внимание было уделено расположению и состоянию колодцев возле еврейского кладбища. Осмотр показал, что
«еврейское кладбище в м. Шерешова в самом близком расстоянии окружено множеством строений и вдоль кладбища имеются колодцы, вода в которых зелёная и поверхность её покрыта каким-то слоем жира».
Исходя из этого было сделано заключение, что
«означенное кладбище для жителей м. Шерешова представляется вредным в гигиеническом отношении».
Итак, перед нами ситуация, где все три кладбища в местечке оказываются «вне закона», должны быть закрыты, а вместо них открыты новые. Но закон в данном случае не действует как объективная сила, равная в своем отношении ко всем трем случаям. На ходатайство о том, чтобы сохранить православное и католическое кладбища на прежних местах ввиду их расположения на возвышенной песчаной площади, что не представляет опасности для здоровья, а место предполагаемого перенесения кладбищ, урочище Чёрные Морги, непригодно для этой цели из-за близко прилегающих грунтовых вод, был быстро получен положительный ответ. Пожертвовать 600 кв. саженей своей земли для увеличения православного кладбища согласились крестьяне, а католическое кладбище было увеличено на 1 десятину и 160 кв. саженей за счет земли костела. К еврейскому кладбищу никто такой благосклонности не испытывал, даже ввиду того, что и в данном случае названное урочище было очевидно непригодно для размещения нового кладбища, а еврейская община жаловалась на отсутствие средств для приобретения новой земли.
Еврейской общине из канцелярии губернатора сообщалось, что
«в случае уклонения ею от добровольного приискания участка земли для открытия кладбища со стороны губернского начальства будут приняты принудительные меры к открытию кладбища на счёт общества».
Проблема заключалась еще и в том, что, видя безвыходное положение шерешевских евреев, владельцы земли существенно подняли цены, понимая, что евреям всё равно придется заплатить. Так, в мае 1897 г. евреи согласились на покупку земли у Пацыничского сельского общества (по названию соседней деревни Пацыничи). Но вместо предполагавшихся сначала 50 рублей за участок песчаной, непригодной для хозяйственного использования земли крестьяне запросили 250 рублей. Видимо, это стало основной причиной отказа от прежнего проекта покупки, хоть официально было заявлено о неудобстве расположения предполагаемого места, «особенно в зимнее время». Уже в июне стали договариваться о новой сделке, но вновь не сошлись в стоимости. В ответ на это пришло предписание завершить сделку в течение двух месяцев, иначе приобретение будет проведено насильственно. Наконец, в июле было подписан договор о покупке трех десятин земли в урочище Под-Точица за 210 рублей.
В данной ситуации евреи местечка оказались заложниками как властей, так и собственников земли, они очевидно не обладали на локальном уровне достаточной властью и финансовым потенциалом для того, чтобы отстоять свои позиции. Обращает на себя внимание и отступление от буквы закона в отношении христианских кладбищ. Заметим так же, что состояние колодцев исследовалось только возле еврейского некрополя, да и сообщение о наличие «слоя жира» в них вызывает много вопросов. Очевидно и нежелание властей вмешаться в ситуацию с покупкой земли по спекулятивной цене.
Отметим общий негативный фон, который существовал в это время в отношении еврейского населения из-за санитарных мероприятий, связанных с борьбой с холерой и другими заболеваниями, в ходе которых проводились, в том числе, проверки колодцев и кладбищ. Например, книга «Холерная эпидемия в Минской губернии в 1893», в которой содержатся материалы о профилактических и лечебных мероприятиях по борьбе с холерой в этом году, наполнена упреками и замечаниями в адрес санитарного состояния еврейских домов, скотобоен, микв и прочей собственности. На одной из страниц автор прямо обвиняет евреев в нечистоплотности:
«Все эти предварительные [санитарные] мероприятия имеют весьма важное значение, особенно если принять во внимание, что почти 20% всего населения губернии составляют евреи, отличающиеся своей крайней неряшливостью и считающие всякое улучшение санитарного состояния своих жилищ совершенно излишним и при том не производительным расходом».
Стереотип о нечистоплотности евреев продолжал бытовать и в это время, хотя вполне очевидно, что христианские дома и хозяйственные постройки едва ли превосходили их в опрятности. В сознании обывателей стереотип распространялся и на еврейские кладбища, как в случае с Шерешево.
Другим примером может служить также связанное с холерой дело из г. Речица Минской губернии. Здесь в 1831 г. для захоронения умерших от холерной эпидемии отвели отдельное место, которое, впрочем, не пользовалось популярностью у местного населения, которое по разрешению городничего периодически продолжало хоронить скончавшихся на прежнем кладбище. Следует сказать, что судя по материалам погребальных метрик такая практика не была редкостью и в середине XIX в., несмотря на повторявшиеся законодательные запреты. Вероятно, она осуществлялась за некоторую плату, но в случае с Речицей дело выплыло наружу по жалобе местного священника, с которым разрешение городничего не согласовали. В рапорте последнего объясняются причины непопулярности нового места захоронения среди обывателей:
«отведены для погребения особые кладбища, но не в каком другом месте стороннем и приличном, а вблизи еврейских [кладбищ], ничем не огорожены и возле самых распутий».
Как видим, речицкий священник воспринимал соседство еврейского кладбища как заметный негативный фактор, снижающий статус нового христианского кладбища в глазах населения.
Похожий пример неприязни к соседству с еврейским кладбищем относится к градостроительным начинаниям в Гродно в конце XIX в. Здесь решено было отступить от прежнего плана застройки Занеманской части города. В числе прочего отказались и от постройки планировавшейся ранее православной церкви, так как
«место нелюдное и в добавок ещё рядом находится еврейское кладбище».
Очевидно, здесь проявлялось представление о недопустимости соседства «своего» сакрального объекта с «чужим», который физически и символически воспринимался как нечистый.
С этими представлениями связано развитие второго типа рассматриваемых сюжетов – о соседстве еврейской жилой застройки с христианскими кладбищами. Так, в 1822 г. попечитель минской Свято-Покровской церкви, аудитор Минского внутреннего гарнизонного батальона Ашурков подал в Минскую духовную православную консисторию рапорт, в котором сообщал, что
«...вчерашнего числа, осматривая кладбище и Свято-Покровскую церковь и состоящую при ней ограду, я усмотрел: что жители города Минска, евреи, вблизи церкви строясь жильём, занимают огородами церковную ограду, а через таковое допущение к постройке близ церкви еврейских домов, может быть нечистота и опасность».
Далее он ходатайствует о запрете евреям строиться близ церкви
«...с причины тесноты церковного места, которое должно ныне заняться новою пространнейшею оградою – а не еврейскими домами, от коих нередко происходят здесь пожары».
В том же году еврейские постройки и огороды вблизи церкви были запрещены по распоряжению минского губернатора. Обращает на себя внимание и привычное связывание еврейских домов с «нечистотой и опасностью», и то, что предметом заботы становится не само население, которое жило на опасном для здоровья (по представлениям своего времени) расстоянии от кладбища, но лишь сама церковь и ограда вокруг нее.
Со схожей ситуацией столкнулись евреи местечка Койданово (сегодня г. Дзержинск Минской области). В сентябре 1841 г. на них поступила жалоба от старосты Свято-Покровской церкви Ильи Лагуновича и группы подписавшихся прихожан. В жалобе говорилось, что
«...евреями построено на кладбище три еврейских дома, кои евреи по своим обыкновенным выгодам постройкой хлевов, конюшен и прочих строений и вновь перестраиванием приблизились к православной церкви не более как четырёх сажней от оной, а между тем устроили, колодец, погребы, ледовни и прочие гнусные постройки и скоторезный амбар».
Из дальнейшего изложения становится ясно, что недавно при починке участка почтовой дороги, которая как раз шла возле церкви и около названного «скоторезного амбара», были выкопаны кости и череп, которые были перенесены в церковь.
Именно поэтому в жалобе звучало опасение о «напрасном разорении наших праотцов костей» новыми еврейскими постройками. При дознании с опросом местных жителей было установлено, что в действительности три еврейских дома были построены на месте ранее располагавшегося здесь дома некоего Петра Верцинского, который использовался в качестве приходского училища, но после смерти хозяина перешел в собственность евреев, которые постепенно расширили свои дворы вплотную к ограде церкви. Возможно, на этой территории действительно существовало кладбище, на что указывает находка костей, но фактически на поверхности земли ничто на его присутствие не указывало. Никто в тонкости проблемы вникать не стал, а хозяйственные постройки при еврейских домах были просто снесены. Заметим, что в этом случае, речь не идёт о вопросе земельной собственности и конкретные евреи-домохозяева тут выступают в качестве частных лиц, а не как принадлежащие к общине.
Но! В этом и предыдущем деле обращает на себя внимание устойчивая убежденность в нечистоте и опасности еврейских построек, которые в последнем случае называются «гнусными постройками». Также следует заметить и отсылку на слово «обыкновение» касательно строительных практик евреев, которое предполагает апелляцию к общему негативному отношению к этой стороне еврейской культуры.
Этнические стереотипы в отношении евреев, которые артикулируются в названых делах, не просто являются выражением мнения, здесь мы видим их в действии, в непосредственном влиянии на повседневную жизнь. Именно этнический фактор оказывался решающим в разрешении рассматриваемых споров.
Административная власть на местах действовала не только исходя из буквы закона, но и согласно со сложившимися этническими стереотипами (традиции), ради чего от следования букве закона можно было и отказаться. Для дискурсивной среды этнические стереотипы были элементом пассивным, который обусловливал существующее положение вещей, но активно не вмешивался в него. Это положение менялось только в конфликтных ситуациях, когда ситуация доминирования переходила в ситуацию подавления – при попустительстве властей.
Что же касается третьего типа власти, финансового, то он мог реализовываться ровно в меру зажиточности общины. В случае с арендой минского кладбища еврейское братство легко смогло разрешить вопрос, предложив пинскому монастырю большие отступные в размере десяти червонцев и пойдя на увеличение ежегодной аренды более чем в два раза. Можно предположить, что аналогичным образом решались и многие другие конфликты, которые просто не образовывали отдельных «дел» и не попадали в архивы различных ведомств. Гораздо хуже обстояли дела в тех случаях, когда денег очевидно не хватало, – тогда этнические стереотипы показывали себя «в действии».
В статье не идёт речи о «бедных евреях». Они — материал, как, собственно и вопрос о «земле». Тут куда интереснее само правоприменение. Примеры показывают, что административный ресурс в сочетании с традицией вполне способен успешно давить экономический ресурс даже в самых сакральных моментах. Советская власть, отделив церковь от государства, ввела и внеконфессиональные кладбища, чем вообще убила вопрос на корню. Более того, из трёх описанных элементов власти, в общем-то, при Советах, значимым оставался лишь административный. Важно понимать и то, что с исчезновением кагала, как юридического лица, нивелировались и права собственности (это же касается и православных общин, и католиков, и умм).
В новой же России, при превалировании третьего элемента (экономического) и слабости второго (традиции), выборная администрация неизбежно идёт на поводу у экономически-значимых диаспор (вовсе не обязательно юридически оформленных, кстати), — баланс нарушен. Что мы, собственно и наблюдаем.
Постер к к/ф "1812: уланская баллада", 2012 г. Фильм тупейший, но постер хорошо ложиться на текст :)
«Мудрые законодатели России, обратив Монаршее внимание на женщин, положивших начало семейственному счастию и утвердивших союзом любви и дружбы бытие гражданских Обществ, - даровали им отличныя права, выгоды и преимущества. […]
...Законы, определяя права и обязанности женскаго пола, разделяют его на разные классы или состояния, сообразно духу правления, характеру народному, политическому и нравственному положению государства.»
Половой вопрос всегда стоит ребром (припомните из какого материала была сделана Ева), а уж если сюда примешивается и политика…
И так, смешанные браки в Финляндии, Остзейском и Северо-Западном крае чуть ли не с петровских времён и до эпохи Николая I рассматриваются, как явление сугубо положительное, способствующее интеграции территорий в общеимперский порядок.
Со временем, однако, начали возникать если не сомнения в интегративном потенциале смешанных браков, то, как минимум, разногласия насчет условий, при которых они действительно могли бы ускорить интеграцию.
В центре дебатов было два главных вопроса: во-первых, способствуют или нет петровские нормы интеграции Западного края; во-вторых, могут ли вообще смешанные браки, в обстановке польского культурного господства и «фанатизма» матерей-католичек, принести пользу России.
Министр внутренних дел Валуев одним из первых высказал скептицизм относительно петровских норм, но он не терял веры в потенциально благотворный характер смешанных браков как таковых. В своём докладе 1862 года, где речь шла о корректировке закона о браках для Остзейского края, Валуев назвал разумным и обоснованным былое правительственное решение не навязывать петровские нормы в Западном крае (чего и придерживались до законов 1832-1835 гг.):
«Правительство знало, что всякое облегчение браков между жителями тех провинций и коренными обитателями России может только поспешествовать слиянию коренного русского населения с населением приобретенных областей и установить более тесную связь между разными частями государства».
Но он же и отмечал, что:
«...если ранее такие браки способствовали к сближению и частому слиянию разных народностей, то теперь они сеют рознь и составляют постоянный повод к жалобам и противным действующему законодательству притязаниям иноверцев».
Современный же Валуеву порядок, по его мнению, не благоприятствует усилению и распространению православия, а
«препятствует в некоторых местностях сближению разноплеменных русских подданных, которые не вступают в брак между собою единственно по нежеланию одной стороны подчиниться закону о воспитании всех детей своих в православии».
Словом, смешанные браки выполняли полезную объединяющую функцию до тех пор, пока правительство не сбилось с пути под влиянием «мысли о единстве веры в государстве» и страха перед «польским католицизмом». А вновь сделать эти браки выгодными для государства может только узаконение права родителей решать самим, какую религию будут исповедовать их дети. Соглашаясь с тем, что сначала католики возьмут верх над своими православными супругами в таких союзах, Валуев был более или менее уверен в том, что с ликвидацией источника осложнений
«можно с достоверностью ожидать, что во многих случаях, когда разноверные супруги будут находиться на жительстве в православных областях империи, их дети будут воспитываться под влиянием местных обстоятельств в вероисповедании православном, хотя бы это противоречило первоначально состоявшемуся, при самом заключении брака, между супругами соглашению».
Уже первое польское восстание очень больно отразилось на униатском населении Северо-Западного края. До восстания на униатов в крае косились, но более-менее с ними мирились. Их много, но мужичьё же ж. Да и обрядность одна, хоть символ веры и разный. Но массовая поддержка мужиками-касинерами, казалось бы, чуждых им идей католического шляхетства привела к беспрецедентному росту давления на униатов. МВД здраво рассудило, что рупором «вредных идей» в деревне может быть только церковная кафедра. Начались массовые перекрещивания (где уговорами, а где и нагайкой), униатские храмы передавались в ведение Патриархии, священникам запрещали служение. 23 марта 1839 г. Св. Синод рассмотрел «Соборный акт» и принял постановление о присоединении греко-униатской церкви к Православной Всероссийской. «Упорствующие в латинстве» же (с 39го года униатов нет, как класса, приходится вводить эвфемизм) официально считаются «отпавшими от православия», фактически приравнены к раскольникам со всеми вытекающими. Но если к некоторым раскольникам ещё были подходы, то упорные униаты юридически находятся во вневероисповедном состоянии.
На этом фоне заключается конкордат 1847 года с папским престолом, где, в обмен на его пассивную позицию по униатскому вопросу, царское правительство шло на такие уступки собственно католичеству, что текст договора даже от Сената три месяца скрывали, а полный текст будет доведён до Коллегии по духовным делам лишь спустя пол года. Восстание же 1863 года, в котором активно участвовало католическое духовенство, сделало политически невозможными любые уступки католицизму и побудило власти, в том числе, ограничить задуманную либеральную реформу брачных порядков исключительно Остзейским краем.
Кроме того, восстание укрепило российских чиновников в их убеждении, что, каким бы строгим ни был закон, дети от смешанных браков униатов и католиков с православными гораздо чаще вырастают католиками по духу, чем православными. Хотя большинство таких детей, казалось, было исправно крещено в православной вере, их связь с православием часто не шла дальше формальной принадлежности. В 1866 году официальная газета «Виленский вестник» писала, что в Западном крае употребляется даже специальный термин – «латинизант», обозначающий детей от смешанных браков, которые, номинально оставаясь православными, внутренне и в повседневной жизни исповедовали католицизм. По мнению «Виленского вестника», вследствие того что католики коварно злоупотребляли пунктом закона 1832 года, не признававшим за петровскими нормами обратной силы, «десятки тысяч православных людей» остаются в католицизме.
Некоторые комментаторы того времени, впрочем, продолжали думать, что, в конце концов, закон обернулся в пользу православия и послужил примером мудрости Николая I, но мнение скептиков к концу XIX века возобладало. Скептики же полагали, что смешанные браки не способствовали делу «обрусения», что в своих стараниях содействовать смешанным бракам правительство руководствовалось «абстрактными соображениями», которые почти не учитывали реального соотношения сил. А на чашу весов, похоже, легла очень неожиданная, но увесистая гирька...
В 1874 году православный священник с 33-летним стажем служения указывал на тенденцию отпадения в католицизм детей от смешанных браков, «особенно где мама католичка». Это происходило вопреки официальным обещаниям, которые их родители давали при венчании. Для церкви, доказывал этот священник, будет лучше, если она будет предотвращать смешанные браки или добиваться обращения в православие католической стороны.
Многие современники выделяли женское влияние как особенно мощный фактор, работающий на католиков. Как показал Михаил Долбилов, многие чиновники и публицисты после восстания 1863 года определяли польский национальный характер в терминах феминности (противопоставлявшейся «русской» маскулинности), и «демонизация» польки стала тогда ключевым аспектом русской полонофобии. Чиновники видели в шляхтянках Западного края подстрекательниц «мятежа»; именно женская часть польской шляхты объявлялась главным носителем польского национального сознания и проводником католицизма в его «наиболее фанатичной форме».
Приведем характерное высказывание славянофила Юрия Самарина:
«В польских семьях ежедневно повторяется в своеобразной форме библейское сказание… [имеется в виду искушение Евы и последующие события]… : злой дух Польши в образе ксендза-духовника запускает свое жало в сердце жены, а жена, в свою очередь, мутит воображение и совесть мужа».
Именно ксендзы, по его мнению, «довели до фанатизма женщин, а сии последние увлекают мужей, братьев и сыновей».
Бытовало даже мнение о заговоре полек, имевшем целью женить на себе русских мужчин ради окатоличивания их потомства! Как писал митрополит Иосиф (Семашко), воспитанием детей обычно занимается мать, а
«Матери в западном крае более или менее все находятся под прямым или косвенным влиянием костела».
Даже если они не отчуждают полностью своих детей от православия,
«иноверныя матери… ставят потомство в жалкое, неопределенное отношение к обоим вероисповеданиям».
Подобные умозаключения не могли остаться без последствий для политики смешанных браков. Виленский генерал-губернатор М.Н. Муравьев инструктировал подчиненных ему губернаторов, чтобы те не давали приезжающим из России служащим вступать в брак с местными уроженками католического исповедания. Запрет полякам и/или католикам занимать определенные должности в администрации распространялся и на русских, женатых на польках. Эта практика опиралась на мысль, что католическая религиозная дисциплина гораздо сильнее православной. Валуев ясно выразил это в своем докладе, когда предупредил, что в случае принятия его предложения католики на первых порах будут первенствовать, ибо по сравнению с католическим духовенством православное не выказывает той же
«самостоятельной заботливости об утверждении и распространении своей паствы».
Подобной же т.з. придерживался и Синод:
«...Осуждение из уст католического священника является сильным оружием для отклонения католиков от брака с некатоликом и, если брак все-таки заключен, для утверждения господства католицизма в семье. Вынужденные приносить обет и перед православным, и перед католическим священником, разноверные пары приписывают больший вес последнему»…
Т.е. полькам-католичкам не доверяют. Парадоксальным образом обвиняют их в легкомыслии и, одновременно, подозревают в коварстве... С другой стороны и польским девушкам с амвонов устойчиво внушали, что есть три категории мужчин, которых они не должны рассматривать как потенциальных мужей, – женатый человек, ксендз и «москаль», что в случае жуткого природного коварства полячек смотрится, как минимум, странно...
По словам Дениса Давыдова, после восстания 1831:
«...многие пригожие панночки были готовы выйти замуж за молодых русских офицеров».
А вот взгляд уже другого современника с той стороны (после событий 1860-х):
«...Оставались без замужества много польских барышень молодых и красивых.
Единственными, кто решался отдать свою руку москалю – за исключением стремившихся смягчить правительственные репрессии посредством замужества с представителями русской власти, – были только «...politycznie nieodpowiedzialne panie...» [Sic!, «политически безответственные женщины»].
В этой связи занятно читать, как, например, некий пан Казимир Змыхловский, владелец крупного имения Виры под Пинском, в марте 1863 вызывает к себе имперскую войсковую команду для защиты имения от инсургентов. Команду выслали и Виры события восстания обошли стороной. Но уже через три листа архивного дела отмечается, что в июле 1864 Змыхловский отдан под суд за финансовую помощь «справе посполитой» (т.е. тем же инсургентам). В данном случае пан был осуждён, сослан, но прав и состояний не лишён. Даже имение не конфисковали, а передали в опеку до отбытия ссылки хозяином. Опекуном назначили зятя пана Змыхловского, Александра Георгиевича Забойко, отставного ротмистра 5-го уланского Литовского Его Величества Короля Италии Виктора-Эммануила III полка. Полк, в свою очередь, знаменит, с весьма интересной историей и, кроме того, активно участвовал в подавлении прошлого польского восстания (!). А уже потомки Александра Забойко и Софьи Змыхловской (род Забойко-Змыхловские) в истории края вообще славно отметились, причём и католики, и православные, и вполне себе атеисты-коммунисты.
В целом, глубоко противоречивое отношение к смешанным бракам, сочетавшее страх перед «ползучей полонизацией» и «отпадением» с надеждой на интеграцию западных губерний, за которые велось острое соперничество, показывает, что к началу XX века проблема так и не получила разрешения. Но, как кажется, по отношению к смешанным бракам православное духовенство желало добрачного перехода в православие невесты-католички больше, чем жениха-католика.
Женщины же в этой ситуации, безо всякого феминизма выступают в качестве реальной политической силы. Просто по природе своей. Причём такой силой, с которой вынуждены считаться обе стороны.
Четвёртая статья цикла. О том, почему вопрос важен -тут. О протестантах - тут. О католиках - тут.
О ситуации в Царстве польском в период первого восстания и несколько позднее. Записки Дениса Васильевича Давыдова, в России цензурой не пропущенные. - Брюссель : Русская тип. князя Петра Владимировича Долгорукова, 1863. Охватывают заключительный период карьеры Дениса Васильевича, не так известны, как его "Военные записки". Особенно ценен его взгляд на личности Ермолова, Пацкевича, Муравьёва, их политику в регионах.
О петровских нормах и текст закона 1835г: Сборник материалов по вопросам о смешанных браках и о вероисповедании детей, от сих браков происходящих. СПб., 1906. Сборник. По вопросу просто шикарен! Важно и то, что он уже откалиброван манифестом 1905г.
О судьбе Унии, "заговоре полячек" и некоторых вопросах восприятия: Михаил Долбилов. «Русский край, чужая вера: Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II». М., 2010. Очень приличная междисциплинарная монография по теме.
Как срез общественного мнения по вопросу: Что такое латинизанство? // Виленский вестник. № 198. 20.09.1866 г., постановка темы - передовица// Виленский вестник. № 62. 19.03.1865 г.
Ю. Самарин цитируется по: Горизонтов Л.Е. Парадоксы имперской политики: Поляки в России и русские в Польше. М., 1999.
Крупный белорусский город Орша в Витебской области, якобы непереводимый. По одной из версий Орша была одним из центров якобы древнерусского племенного объединения Арсания упоминавшемся в арабских источниках X века. По сути же Арсания есть Эрзяния, т.е. страна финского народа Эрзя, а Орша как неудивительно имеет прямой перевод с эрзянского от Оржа -Острие, т.е. город Орша -Острие, схожее название по смыслу Тула -Клин.
Александр Дитлов — один из фотографов-долгожителей. Он родился в 1912 году в дореволюционном Петербурге и скончался в 2009 году в Минске, совсем немного не дожив до столетнего юбилея. Семья Дитлова была совсем не советская, а «старорежимная», дворянская.
После войны Александр Дитлов работал фотокорреспондентом ТАСС и БЕЛТА, литературных журналов «Маладосць» и «Неман», вел популярные передачи «Ветер странствий» и «Клуб «Спектр» на Белорусском телевидении. А еще снимал удивительные кадры, по которым можно представить в цвете ушедшую эпоху.
Вид на главный вход стадиона «Динамо». 1952 год.
Вид на улицу Кирова. 1950 год.
Военный оркестр на параде в честь празднования 1 Мая на площади Ленина (теперь Независимости). 1952 год.
Командующий Белорусским военным округом, маршал Семен Тимошенко объезжает войска во время военного парада в честь празднования 1-го Мая. Площадь Ленина (теперь Независимости), 1952 год.
Тракторы «Беларусь» на параде сельхозтехники в честь празднования 1-го Мая на площади Ленина. 1952 год.
Отдыхающие на Минском озере. 1953 год.
Вид на сквер и здание Дома профсоюзов на площади Свободы. 1953−1955 годы.
Вид на улицу Красную. 1953−1955 годы.
Строители во время работ на стадионе «Динамо». 1954 год.
Демонстрация в честь празднования 1-го Мая. 1955 года.
Учащаяся минской школы № 49 Мила Маршак рассказывает ученикам школ Могилевской области о работе кружка цветоводов Центральной станции юннатов. 1955 год.
Вид на фонтан «Мальчик с лебедем» в Центральном сквере. 1958 год.
Афиши на здании кинотеатра «Победа». 1962 год.
Канал «Прекрасное далёко» – это интересный проект, где собрали лучшие фотоснимки времён СССР.
Все в коментах хвалят или ругают техническую сторону колоризации фото.А я посмотрела и как в детстве побывала.
Ребенком проводила много времени в Белорусии,Могилевская область и район,поселок Дашковка.
И застала я там еще и ткатский станок,и мялку и чесалку для льна на которой бабушка подготавливала лен для прядения.
Детьми нас брали на жатву ржи.Бети делали жгутики из пучков ржи для связки снопов.И картошку по осени собирали,а в Белорусии ее и сажают и копают под плуг.
И девушка в праздничном наряде на бабушку моим лицом схожа.
