Собака брала еду — аккуратно так, зубами, будто боялась уронить, — и уносила. Всегда в одну сторону. К развалинам дома Михалыча, что сгорел в том пожаре.

«Чудная какая-то», — думал Степан, наблюдая, как пёс прихрамывает через пустырь.

Сегодня утром он специально вынес полмиски вчерашней каши. Поставил у забора и спрятался за сараем. Собака пришла через минуту — будто ждала. Понюхала кашу, потом... Господи, она начала есть прямо из миски, но как-то странно — набирала в пасть и выплёвывала обратно. Размачивала, что ли?

А потом сделала то, от чего у Степана мурашки по спине побежали. Взяла миску в зубы — металлическую миску! — и потащила. Голову задрала, чтоб не расплескать, и пошла своей кривой походкой к развалинам.

— Да что ж ты там делаешь-то? — вслух спросил Степан.

И пошёл следом. Первый раз за три года ему стало по-настоящему любопытно. Не то чтобы интересно — просто захотелось узнать.

Собака свернула за обгоревшую стену, исчезла в зарослях крапивы. Степан остановился. Дальше были одни головешки да битый кирпич. Что там делать живому существу?

Но любопытство взяло верх.

Степан обошёл обгоревшую стену и замер. Собака исчезла. Будто сквозь землю провалилась.

— Ну куда ты подевалась, хромуля?

Он прошёл дальше, раздвигая палкой заросли крапивы. Ноги в старых кирзачах не боялись жгучих листьев, но руки он берёг — подставлял палку, отводил стебли.

Вот и фундамент бывшего дома Михалычей. Печная труба торчит, как памятник. А вокруг — обломки, головешки, куски шифера.

Степан уже хотел повернуть обратно, когда услышал. Тихий такой звук — не то скулёж, не то мяуканье?

«Да не может быть».

Он пошёл на звук, перешагивая через обгоревшие брёвна. За остатками сарая — а сарай-то не весь сгорел, одна стена осталась и часть крыши — увидел вход. Небольшой лаз под завалом досок и кирпичей. И оттуда точно доносилось мяуканье.

Степан опустился на корточки. Колени хрустнули — не мальчик уже. Заглянул в темноту лаза.

— Матерь божья.

Там, в полумраке, на каком-то тряпье лежала кошка. Тощая до невозможности — рёбра торчат, шерсть клоками. А вокруг неё котята. Три? Четыре? В темноте не разглядеть. Мелкие совсем, слепые ещё.

И рядом — та самая миска с кашей.

А собака лежала, прижавшись к кошке боком. Греет, что ли?

Степан сел прямо на землю. Ноги подкосились не от старости — от увиденного.

— Ты что ж это. Ты им, значит, — он не мог подобрать слов.

Собака подняла голову, посмотрела на него. В глазах — никакого страха.

Кошка даже не шевельнулась. Только дышала часто-часто, и котята елозили у её живота, тыкались мордочками.

— Так ты им носишь, — Степан прочистил горло. Что-то там застряло, мешало говорить. — Кормишь их, значит.

Дома он метался по кухне, как ошпаренный. Молоко! Где-то было молоко, сосед вчера приносил. Вот! Половина банки. Подогреть надо. Нет, не кипятить, чуть тёплое. Хлеб размочить. Мясо, было ли мясо? Кусок варёной курицы в холодильнике. Порвать мелко-мелко.

Собрал всё в старую кастрюлю, накрыл крышкой. Подумал и добавил туда же пачку дешёвых сосисок — авось пригодятся.

Когда вернулся, собака встретила его у входа в лаз. Хвостом вильнула — первый раз за всё время.

— На, — Степан поставил кастрюлю. — Это вам.

Но собака не ела. Взяла кусок курицы и понесла в нору. Потом вернулась за хлебом, размоченным в молоке. Потом ещё и ещё.

— Да ты сама-то ешь! — не выдержал Степан. — Тебе тоже надо!

Собака посмотрела на него и взяла сосиску. Но не проглотила — понесла туда же.

Степан сидел на корточках и ждал. Слушал, как там, в темноте, кошка ест.

— Не дотянет она, — сказал он собаке, когда та вышла снова. — Сил у неё нет. Молока ей надо нормального, тёплое место.

Собака села напротив и смотрела. Просто смотрела, не моргая.

— Что на меня уставилась? Я-то что могу?

Но даже когда он это говорил, уже знал — может.

Солнце уже клонилось к закату, когда Степан вернулся с лопатой, ломом и старым одеялом.

— Всё, — сказал он собаке. — Хватит им тут. Щас разберём завал.

Работал он медленно, осторожно. Доски в сторону, кирпичи — тоже. Собака сидела рядом, следила за каждым движением.

Наконец проход стал достаточно широким.

— Ну-ка.

Степан расстелил одеяло, полез в нору. Кошка даже не дёрнулась, когда он взял её на руки. Лёгкая, как пушинка. Одни кости.

— Тихо, тихо, милая. Сейчас всё будет хорошо.

Вынес её, положил на одеяло. Потом — котят. Четыре штуки. Крошечные, слепые, пищат тоненько.

Завернул всё семейство в одеяло, поднял.

— Пошли, — сказал собаке. — Вы теперь у меня жить будете.

И они пошли. Степан впереди, с драгоценной ношей. Собака сзади, прихрамывая на свою кривую лапу. Через пустырь, мимо обгоревших яблонь, к дому, где топилась печь и было тепло.

Ночью Степан проснулся от странного звука — будто кто-то скребётся в дверь. Нет, не в дверь. Где-то внутри дома.

Он включил свет в кухне. Кошка лежала в коробке у печки, где он её устроил. Но что-то было не так. Она дышала странно — рвано, с хрипом.

— Эй, ты чего?

Собака уже стояла рядом с коробкой. Скулила тихонько, тыкалась носом в кошку.

Степан подошёл ближе, присел на корточки. Кошка была горячая. Очень горячая.

— Температура. Чёрт!

Он потрогал её нос — сухой, обжигающий. Глаза мутные, полуприкрытые. Котята пищали, тыкались в неё, искали молоко, но она даже не реагировала.

- Так, спокойно. Спокойно!

Но спокойствия не было. Руки тряслись, когда он наливал воду в блюдце. Попытался напоить кошку — она не глотала. Вода стекала из пасти.

«Она же умирает. Прямо сейчас умирает».

Степан глянул в окно. Там была чернота. И дождь. Дождь начался — сильный, косой, с ветром.

У него же есть машина! Старая «копейка», стоит в сарае третий год без движения. После смерти Нинки он её не заводил ни разу.

— Чёрт!

Степан схватил фуфайку, сунул ноги в сапоги. Потом вернулся, завернул кошку в полотенце. Котят придётся оставить.

— Ты за ними присмотри, — сказал собаке.

Но та уже неслась к сараю.

Машина, конечно, не заводилась. Аккумулятор сдох. Степан крутил ключ, давил на газ — бесполезно.

— Ну давай же! Давай, зараза!

Дождь барабанил по крыше сарая.

— Толкнуть. Надо с толкача!

Он выскочил из машины, упёрся в багажник. Толкнул. «Копейка» нехотя покатилась.

Разогнал её по двору, на ходу запрыгнул, включил вторую передачу, отпустил сцепление.

Мотор чихнул, дёрнулся и завёлся!

— Есть!

Собака лаяла, бежала за машиной. Степан притормозил, открыл дверь:

— Залезай!

И они поехали. В кромешную тьму, под стеной дождя. Фары выхватывали только метров десять размытой грязной дороги. «Копейка» буксовала, виляла, но ехала.

— Держись, милая. Держись!

Он говорил то ли кошке, то ли себе.

На полпути машина встала. Просто заглохла посреди лужи и всё.

— Нет! Нет, нет, нет!

Степан выскочил под дождь, поднял капот. В темноте ничего не видно. Трамблёр? Свечи залило? Да что угодно могло быть в этой развалюхе!

Собака вылезла следом, подошла к нему. Мокрая насквозь, дрожит вся.

— Что делать-то? А?

И тут он увидел свет. Фары! Кто-то ехал сзади!

Степан выбежал на середину дороги, замахал руками:

— Стой! Помоги!

Машина затормозила. Из «Нивы» вылез мужик в камуфляже.

- Ты чего, дед, белены объелся? Под колёса лезешь!

— Помоги! У меня кошка умирает! К ветеринару надо!

— Кошка? — мужик присмотрелся. — Ты из-за кошки ночью в такую погоду?

— Помоги, Христом богом прошу!

Что-то в голосе Степана заставило мужика замолчать.

— Где она?

— В машине!

Мужик заглянул в «копейку», посветил фонариком.

— Садись ко мне, поехали!

— А собака?

— И собаку бери! Какая уж теперь разница!

Они перегрузились в «Ниву». Степан с кошкой сзади, собака у его ног.

— В районную больницу?

— Там ветклиника рядом. Может, кто дежурит.

Мужик гнал, как сумасшедший. «Нива» прыгала по колдобинам, но держалась дороги уверенно.

— Как тебя звать-то, дед?

— Степан.

— А я Михаил. Слушай, Степан, а чего ты с этой кошке так?

- Не знаю, — честно ответил Степан. — Просто... нельзя, чтобы она умерла. Нельзя! Котята у нее.

В ветклинике свет не горел. Михаил забарабанил в дверь:

— Есть кто живой?

Наконец дверь приоткрылась. Заспанный мужик в фуфайке:

— Вы чего? Ночь же!

— Животное погибает!

— Утром приходите. Никого нет.

— Да утра она не доживёт! — заорал Степан.

— Я те говорю — никого! Доктора по домам!

Михаил полез за телефоном:

— Где живёт ваш доктор?

— А я откуда знаю?

— Давай адрес, или я тебя самого лечить буду!

Сторож испугался — Михаил был здоровый мужик, и вид у него сейчас был решительный.

— Туманова, дом восемь. Это за площадью, третья улица.

Они снова неслись по ночному городу. Дождь усилился. Дворники едва справлялись.

Дом восемь оказался двухэтажным. Михаил посигналил, потом пошёл звонить.

Дверь открыла женщина в халате.

— Вы с ума сошли? Четвёртый час ночи!

— Вы ветеринар?

— Да, но...

— У нас кошка умирает. Прямо сейчас. Пожалуйста!

Женщина посмотрела на Михаила, потом увидела Степана — мокрого, дрожащего, с завёрнутой в полотенце кошкой.

— Несите сюда. Быстро!

Она провела их в комнату, включила яркий свет.

— На стол кладите.

Развернула полотенце, пощупала кошку.

— Истощение, обезвоживание, похоже на инфекцию. Когда ела последний раз?

— Пыталась вечером. Но не смогла.

— Котята есть?

— Четверо. Дома остались.

— Так. Мастит, возможно. Температура. Если не сбить сейчас...

Она уже готовила шприцы, доставала ампулы.

Степан держал кошку, пока ветеринар делала уколы. Руки у него тряслись.

— Не факт, что поможет, — честно сказала женщина. — Она очень слаба. Но шанс есть.

Собака всё это время сидела у ног Степана. Молча. Только смотрела.

— А это что за пёс?

— Это она её спасла. После пожара. Выкормила как-то. А теперь вот...

Женщина присмотрелась к собаке.

— Лапа сломана была. Давно. Неправильно срослась.

— Я знаю.

— Хотите, посмотрю? Может, что-то можно сделать.

— Потом. Сначала кошка.

Они сидели и ждали. Кошка лежала на столе под капельницей. Дождь за окном превратился в ливень.

Кошка открыла глаза, когда за окном уже посветлело. Слабо мяукнула.

— Жить будет, — выдохнула ветеринар. — Температура спала. Дышит ровнее.

Степан сидел на стуле, не чувствуя тела. Собака спала у его ног, положив морду на его ботинок.

— Спасибо вам. Я даже не знаю, как вас зовут.

— Ольга Павловна. А вы молодец, дедушка. Не каждый так за животное.

— Да какой я молодец, — Степан потёр глаза. — Три года как сам едва не помер.

Михаил, который дремал в кресле, встрепенулся:

- Поехали, Степан. Котят твоих кормить надо.

— А кошку?

— Оставьте пока здесь, — сказала Ольга Павловна. — Ещё капельницы нужны. Вечером заберёте.

Дома котята пищали так, что слышно было с улицы. Степан подогрел молочную смесь (Ольга Павловна снабдила), кормил из пипетки.

Собака помогала — согревала.

— Ты знаешь, — сказал Степан собаке, — я тебе имя так и не дал. Как тебя звать-то?

Собака подняла морду, вильнула хвостом.

— Верка будешь. Верная ты. Согласна?

Верка лизнула его руку.

К вечеру они втроём — Степан, Михаил и Верка — поехали за кошкой. Та уже сидела, ела из миски.

— Антибиотики проколете пять дней, — инструктировала Ольга Павловна. — И кормите понемногу, но часто. Выкарабкается.

— Сколько я вам должен?

— Ничего не должны. Идите домой.

— Но как же...

— Дедушка, вы мне веру в людей вернули. Этого достаточно.

Дома Степан устроил кошку в коробке. Котята сразу прильнули к ней, засопели, зачмокали.

— Всё, — сказал он. — Теперь всё хорошо.

Михаил, который помог донести кошку, хмыкнул:

— Слушай, Степан, а тебе помощь не нужна? Ну, с хозяйством там.

— Да какое хозяйство.

— Я вот что думаю. Крыша над сараем у тебя течёт — видел. Давай завтра приеду, починим?

Степан посмотрел на него с удивлением:

— Зачем тебе это?

— Не знаю. Просто правильно как-то.

Первый раз за три года Степан улыбнулся. По-настоящему.

Автор - Ирина Чижова. Источник.

Куда тебя занесло?

В старом, уютном доме, где пахло свежей выпечкой и старыми книгами, жил котёнок по имени Барсик и он был не просто котёнком а настоящим воплощением добродушия. Его серая шерсть всегда была мягкой и ухоженной а глаза светились неиссякаемой добротой. Он любил дремать на солнышке, мурлыкать, когда его гладили и казалось, никогда не испытывал ни капли злости.

И у Барсика была одна маленькая тайна, которая могла бы вызвать удивление у любого, кто его знал - в подвале этого дома, в укромном уголке за старым сундуком, обитала целая семья мышек. И не просто мышек а самых веселых и озорных созданий, каких только можно было представить, их предводителем был шустрый мышонок по имени Пик, с блестящими черными глазками и вечно дергающимся носиком а его верными спутниками были его сестры - быстрая, ловкая Мила и немного неуклюжая, но очень добрая Пушинка.

Их дружба с Барсиком началась совершенно случайно - как то Барсик учуял запах чего то вкусного из подвала, спустившись вниз, он увидел Пика, который пытался утащить крошку сыра, но та была слишком велика для него и вместо того, чтобы броситься в погоню, Барсик просто уселся рядом и с любопытством наблюдал. Пик, сначала испугавшись, вскоре понял, что опасности нет и даже осмелился посмотреть на котёнка, Барсик в ответ лишь тихонько мурлыкнул и подталкивал лапой сыр к его норе. С тех пор их отношения развивались стремительно - мышки, поначалу опасавшиеся пушистого существа, вскоре поняли, что Барсик их лучший друг - он никогда не пытался их поймать  а наоборот, часто оставлял им кусочки своей еды, которые "случайно" падали с его миски. Мышки же, в свою очередь, приносили Барсику всякие интересные находки: блестящие пуговицы, яркие перышки и даже иногда маленькие, сладкие ягоды, которые они находили в саду.

Каждый вечер, когда в доме зажигались лампы а хозяева усаживались за ужин, в подвале начиналась настоящая вечеринка. Пик, Мила и Пушинка устраивали свои игры - бегали по лабиринтам из старых коробок, устраивали гонки на самодельных тележках из спичечных коробков и даже пели свои маленькие мышиные песенки, которые звучали как тоненький, веселый писк. Барсик, лежа на своем любимом коврике у камина, часто слышал их веселый шум и знал, что там, внизу, его маленькие друзья резвятся и радуются жизни. Иногда, когда мышки становились особенно шумными, Барсик тихонько спускался в подвал, но не пугал их а просто ложился неподалеку, наблюдая за их играми с нежной улыбкой на мордочке. Мышки же, увидев его, не прятались, подбегали к нему, терлись о его мягкие лапы а Пик даже осмеливался запрыгнуть ему на спину и прокатиться, как на пушистом, теплом коне.

Однажды, когда в доме случилась беда - пропал любимый плюшевый медвежонок хозяйской дочки, Барсик почувствовал, что должен помочь, он знал, что мышки, со своим острым зрением и умением проникать в самые узкие щели, могут быть очень полезны в поисках. Барсик спустился в подвал и тихонько мяукнул, призывая своих друзей - Пик, Мила и Пушинка тут же выскочили из своего укрытия, встревоженные необычным поведением кота, Барсик тихим мурлыканьем объяснил им свою просьбу и мышки, не раздумывая, согласились помочь. Они разделились - Пик, как самый ловкий, отправился исследовать чердак, где, по его мнению, могли затеряться вещи, Мила, с ее острым нюхом, обследовала все уголки дома, надеясь уловить запах игрушки а Пушинка, хоть и немного неуклюжая, оказалась самой внимательной - она заглядывала под каждую тумбочку и за каждый предмет мебели.

Прошло немало времени и хозяйская дочка уже почти плакала а Барсик с мышами продолжали свои поиски. Вдруг, из под старого кресла в гостиной раздался радостный писк - это была Пушинка! Она обнаружила медвежонка, который каким то образом закатился под кресло и застрял там. Барсик, услышав писк, тут же подбежал и подтянул игрушку а мышки помогли ее вытащить наружу.

Медвежонок был немного пыльным, но целый и невредимый.

Когда Барсик принес медвежонка хозяйской дочке, радости девочки не было предела - она обняла своего кота так крепко, как только могла, и поблагодарила его, Барсик довольный своей миссией, лишь мурлыкнул в ответ.

А вечером, в подвале, снова царила атмосфера праздника - мышки, гордые своим вкладом в спасение медвежонка, устроили настоящий банкет из крошек печенья, которые Барсик как бы ненароком оставил для них. Они рассказывали друг другу о своих приключениях а Барсик, лежа у входа в подвал, слушал их веселый писк и знал, что настоящая дружба не знает границ, даже если один из друзей - добродушный кот а другие - веселые мышки.

И в этом доме их необычная дружба была самым ценным сокровищем ...

С шефами мы объехали страны Средней Азии, убедились, что выбрали правильное направление, и, удовлетворённые результатом, отправились во Францию. Покататься на лыжах, глотнуть горного воздуха и заодно отпраздновать решение о старте проекта. Из Франции мы вернулись уже не в офис, а прямо в карантин — с паспортами, полными штампов, и головами, полными растерянности.

Тот, кто жил тогда, помнит это ощущение. Тот, кто читает эти строки спустя десятилетия, скажу. Мир как будто взяли на буксир — и каждый тянул в свою сторону. Кто-то верил в порядок, кто-то — в теории заговора, а кто-то просто мыл руки и надеялся, что это поможет.

Степень сумасшествия по странам отличалась разительно. Мой шеф, например, решил «переждать пару недель» на одном из испанских островов. И в итоге провёл там весь карантин, почти не заметив разницы между «до» и «после». Он проводил совещания с яхты, щурясь от солнца, с бокалом напитка нежно-бежево-золотого цвета в руке, в котором, казалось, отражалось всё спокойствие его характера.

В Москве же всё выглядело иначе. Талон на выход, очереди за продуктами, тревожное молчание улиц. Люди шептали «держись», будто мы все участвовали в одном длинном эксперименте по выживанию. Пить игристое желания не возникало, атмосфера не способствовала.

Хотя, признаться, я тоже не удержался от стадного инстинкта: когда народ скупал гречку и туалетную бумагу, я закупил пару ящиков шампанского. На случай, если всё пойдёт совсем плохо. В конце концов, апокалипсис проще пережить с пузырьками.

Когда пелена мировой паники наконец начала рассеиваться, телефон зазвонил. На экране — имя босса. Голос в трубке звучал непривычно расслабленно, будто его обладатель только что вынырнул из бассейна где-нибудь под испанским солнцем.

Продолжение следует...

Меня зовут Фиби. Мне двадцать пять, и до прошлого месяца я была младшим геопространственным аналитиком у субподрядчика, работающего с Министерством внутренних дел. Проще говоря, я делала карты. Большая часть работы сейчас цифровая — чистка спутниковой телеметрии, корректировка границ зонирования для страхования от наводнений, такое скучное административное. Работа хорошая. Или была.

Три недели назад мой руководитель, мужчина по имени Дерек, у которого единственная черта характера — пить несвежий кофе, позвал меня к себе. На мониторе у него был открыт квадрант. Участок сельских Аппалачей, спрятанный в долине, которой, по идее, не должно существовать, если верить нашим моделям рельефа.

«Повреждение данных», — пробормотал Дерек, постукивая по экрану колпачком от ручки. — «Спутниковые пролёты за 2009-й, 2014-й и прошлую неделю показывают одно и то же. Размыто. Просто пиксели. Будто кто-то ластиком прошёлся по сырым данным изображения».

Я присмотрелась. В середине моря тёмно-зелёного леса была прямоугольная серая заплатка. «Может, облачность? Или отражение?»

«Три отдельных облёта за десять лет?» — Дерек покачал головой. — «В документах округа сказано, что это земли федерального фонда, но старое свидетельство гласит, что это частное сельхозугодье. Мы не можем публиковать обновлённые топографические карты региона с дырой посередине. Тебе нужно съездить туда. Возьми LiDAR-дрон, возьми ручной GPS. Дай мне данные с местности. Докажи, что оно существует».

Я, честно говоря, обрадовалась. Полевую работу давали редко. Я уложила оборудование в один из джипов агентства, загрузила в холодильник бутерброды и энергетики и отправилась в четырёхчасовую поездку в горы.

Место было глубоко в глуши. В конце концов мне пришлось оставить джип на конце лесовозной дороги, которая, казалось, не видела колёс со времён Рейгана. Навигатор на торпеде уже сдался, показывал крутящийся кружок, так что я взяла тяжёлый ручной Garmin, рюкзак и кейс с картографическим дроном.

Минут сорок я шла по густым зарослям кустарника и соснам, пока линия леса не оборвалась резко.

Не постепенно сходила на нет. А именно обрывалась, как стена.

Я вышла из прохладной тени леса в долину. Это и было «чёрное пятно» на карте.

Долина имела форму чаши, со всех сторон окружённая высокими, крутыми грядами, которые, вероятно, мешали радиосигналам. Небо сверху представляло собой ровный тяжёлый пласт серых слоистых облаков, рассеянный свет таков, что почти не было теней.

Это были сельхозугодья. Но неправильные.

Почва была взрыхлена и тёмная, вспахана в идеальные ряды, тянущиеся на акры. Но ничего не росло. Ни кукуруза, ни пшеница, ни соя. Только акры и акры тёмной земли и пятна жёлтой, умирающей остистой травы.

И тишина. Первое, что ударило в грудь, — физическое давление. В лесу позади меня были цикады, белки, шорох оленей. Здесь? Тишина. Полная, вакуумная.

Я проверила оборудование. Компас дрона лениво вращался, не находя север. Экран GPS бесконечно показывал: расчёт…

«Отлично», — пробормотала я. Звук моего голоса прозвучал пугающе громко.

Я пошла по центральной дорожке между вспаханными рядами, собираясь запустить дрон в геометрическом центре долины. И тогда я увидела первого.

Ярдов пятьдесят впереди, на кривом деревянном столбе, стояло пугало.

На первый взгляд — вполне обычное. Синяя фланелевая рубашка, выцветшие джинсовые комбинезоны, голова из мешковины, набитая соломой. Оно было повернуто ко мне спиной, глядя к центру долины.

Проходя мимо, я почувствовала, как по шее ползёт озноб. Я не суеверная. Я учёный. Но пропорции были тревожными. Руки были не просто палками; их набили, чтобы они казались мускулистыми. Кисти были не из рыхлой соломы; это были белые садовые перчатки, туго пришитые, пальцы будто сжимающие что-то невидимое.

Я пошла дальше.

Ещё ярдов через сто я нашла ещё двоих. Они были меньше. Детского размера.

Они были установлены иначе. Не на столбах. На земле. Одно, в маленьком розовом платьице, запятнанном от непогоды, сидело на земле. Другое, в мальчишеской полосатой футболке-поло, стояло на коленях напротив.

Я остановилась. Достала бинокль и навела на них резкость. Между ними, в земле, стоял чайный сервиз. Настоящий фарфор, треснувший и грязный.

«Кому это надо?» — прошептала я. Это выглядело как арт-инсталляция. Очень мрачный арт-проект посреди нигде.

Я двинулась дальше, глубже в долину. Рельеф был ровный, так что, двигаясь, я легко видела общую композицию. И по мере того как я шла, тревога в животе превращалась в холодный тяжёлый свинец.

Это были не пара пугал. Поля были ими заполнены.

Их были сотни.

И они охраняли не посевы. Они и были посевом. Или, скорее, населением.

Я вышла к тому, что походило на «городскую площадь» этой странной экспозиции. На широком пятне мёртвой травы кто-то вытащил мебель. Старые, гниющие бархатные кресла. Обеденные столы. Школьные парты. Парковые скамейки.

И повсюду — пугала, разыгрывающие безмолвную, неподвижную пантомиму жизни.

Слева от меня «семья» из четырёх сидела за обеденным столом. Фигура отца имела мешковинное лицо с грубой, широкой чёрной улыбкой. На нём был костюм, сгнивающий на соломенном каркасе. У матери были жемчужины — пластиковые, дешёвые — и нарисованный рот удивлённым «О». Перед ними — пустые тарелки.

Справа — рядами стояли школьные парты с фигурками поменьше. Они смотрели на большое пугало впереди, у которого к перчатке была примотана линейка.

Мне стоило развернуться. Каждый инстинкт моего приматского мозга кричал, что это территория хищника. Беги, Фиби. Беги к машине.

Но у меня была работа, и у меня была камера. Я достала зеркалку и начала щёлкать. Документация. Дерек не поверит без доказательств. Одни усилия, необходимые, чтобы притащить сюда всю эту мебель, чтобы сшить эти сотни кукол… безумие.

Я прошла через «парк». Пугала застыли на ржавых качелях. Пугало «выгуливало» «собаку» из сена и проволоки.

Тут я заметила ветер.

Когда я пришла, в долине тянуло — постоянная, тихая тяга, сползающая с гор. Она шуршала по сухой траве и заставляла сотни фланелевых рубашек и мешковинных мешков хлопать и трепетать. Шух-щёлк. Шух-щёлк. Это был единственный звук в мире.

Потом он стих.

Ветер просто умер. Последовавшая неподвижность была абсолютной. Будто мир задержал дыхание.

Я стояла перед парковой скамейкой, в пяти футах от пугала в образе старика — с плоской кепкой и тростью.

Я опустила камеру, чтобы проверить экспозицию на экране. Нахмурилась на показания. Это заняло у меня, может быть, две секунды. Я моргнула, протирая песок из глаза, и снова посмотрела на «старика».

Он смотрел на меня.

Я застыла.

Раньше его голова была склонена, подбородок упирался в грудь, он глядел в землю. Теперь мешковинное лицо было поднято. Чёрные нарисованные глаза — просто беспорядочные завитки смолы или краски — были устремлены мне прямо в лицо.

«Ладно», — сказала я дрожащим голосом. — «Тебя сдвинуло ветром. Очевидно».

Но ветра не было. Воздух был неподвижен и мёртв.

Я шагнула назад. «Это просто гравитация, — рассудила вслух. — Начинка перекатилась».

Сердце билось о рёбра, как пойманная птица. Мне нужно было уходить. Прямо сейчас. На дрон плевать. Я развернулась, чтобы идти к кромке леса.

Я посмотрела на школьную «классную».

Все двадцать «детей» теперь стояли.

У меня похолодела кровь. Клянусь, сердце не билось целых три секунды. Мгновение назад они сидели за партами. Теперь они стояли, их палочные ноги неловко упирались в металлические ножки стульев. И каждое нарисованное лицо было повернуто ко мне.

Я не двигалась. Я не дышала. Я уставилась на них, глаза широко раскрыты, горят.

Ничего не происходило. Они стояли, неодушевлённые. Связки сена и ткани.

Не моргай, прошептал голос у меня в голове. Только попробуй моргнуть.

Я попятилась. Каблук ботинка зацепился за кочку корня, я дёрнулась, и глаза на долю секунды судорожно сомкнулись.

Шур-шур.

Звук сухой, как трущиеся друг о друга осенние листья.

Я распахнула глаза.

Они вышли из-за парт. Все. Они продвинулись фута на три. Их позы были застывшими, дёргаными, как плохая покадровая анимация, остановленная на середине. Один, в красном свитере, тянул ко мне перчаточную руку.

Это не был розыгрыш. Никто не дёргал за нитки. Вокруг были акры открытого пространства.

Вдруг поднялся ветер — сильный порыв, перебросивший мне волосы на лицо.

Я ахнула, ожидая, что они ринутся ко мне.

Но они не ринулись. Когда ветер дул, трепал их одежду и стучал по деревянным хребтам, они оставались совершенно недвижимы. Они снова выглядели неодушевлёнными. «Жизнь» вытекла из них вместе с возвращением воздушных потоков.

Я поняла правила. Я не знала как и почему, но логику уловила.

Ветер: безопасность. Нет ветра + открытые глаза: противостояние. Нет ветра + закрытые глаза: движение.

Я, пятясь, развернулась и побежала, пока дуло. Пронеслась мимо семейки за обедом. Их головы болтались на ветру, безжизненные и вялые. Я успела ярдов пятьдесят, прежде чем ветер снова умер.

Я юзом остановилась, развернулась, боясь оставлять спину в тишине.

Тишина. Полная тишина.

Я стояла, пыхтела, пот щипал глаза. Глянула на «ужин». Они были в пятидесяти футах. Отец, мать и двое детей.

Глаза резало. Мне нужно было моргнуть.

«Давай же», — всхлипнула я, моля небо. — «Поддуй».

Ничего.

Одна слеза выкатилась. Жжение было невыносимым. Я зажмурила левый глаз, оставив правый открытым.

Никто не двинулся. Ладно. Ладно, можно жульничать. Я поменяла глаза, закрыв правый.

Пугало-отец сдвинулось.

Это был не бег. Это был глюк. В одном кадре он у изголовья стола. Я моргнула одним глазом. Теперь он стоял на столе, возвышаясь, раскинув руки, как ястреб, пикирующий вниз.

Я закричала. Не сдержалась. Инстинкт заставил меня зажмуриться обеими глазами.

ХРУСТ-ШУР.

Я распахнула их. Он был прямо передо мной.

Он был огромен. Вблизи запах был ошеломляющим — гниющая мокрая солома, плесневелая ткань и кое-что ещё под всем этим… что-то медное и засохшее, мясное. Его мешковинное лицо было в дюймах от моего. Нарисованная улыбка трескалась в местах, где ткань заламывалась.

Я впилась взглядом в завитки краски его глаз. Не могла отвести взгляд. Я напрягла мышцы, заставляя веки держаться поднятыми.

Он застыл на полувзмахе, белые садовые перчатки зависли у моего горла. Я видела отдельные волокна мешковины. Я видела пятна на ткани, подозрительно тёмные.

Другие пугала двигались на периферии. Я чувствовала их. Стоило слишком сосредоточиться на Отце, края зрения мутнели, и остальные — школьники, наблюдатели с качелей — подбирались.

Мне нужен был ветер.

«Пожалуйста», — прошептала я сквозь стиснутые зубы. Глаза будто набили песком. Картинка плыла.

Тишина тянулась. Казалось, минута. Наверное, секунды.

Казалось, нарисованный рот Отца растягивается. Я знала, что это невозможно. Это краска на ткани. Но переплетение мешковины расходилось, дырочка за дырочкой, расширяя чёрную пустоту.

Я не выдержала. Веки дрогнули.

Я рухнула на землю.

Это был инстинкт. В ту же секунду, как закрыла глаза, я распласталась на земле и перекатилась.

Я услышала свист чего-то тяжёлого, рассекшего воздух там, где только что была моя голова. Звук, как если бейсбольная бита ударяет тяжёлую грушу.

Я вскочила, распахнув глаза.

Отец был вывернут, его талия неестественно перекручена на 180 градусов, он смотрел вниз туда, где я только что лежала. Его перчаточная рука была вонзена в землю по запястье.

Я побежала.

Не оглядывалась. Я знала, что ветра всё ещё нет. Знала — потому что не слышала его. А значит, каждый раз, когда я моргаю, они приближаются.

Я попыталась задать ритм. Беги-беги-беги — моргни.

ШУР-ТОП.

Их становилось всё больше. Это был не один и не двое. Это звучало как топот высушенных оболочек.

Беги-беги-беги — моргни.

ШУР-ТОП.

Я слышала, как ткань трётся о ткань. Сухой, скребущий визг.

Я увидела кромку леса впереди. Спасение. Грань. Я не знала, могут ли они покидать поле, но молилась, что нет. Пугала привязаны к своему «городу», наверняка.

До деревьев оставалось двадцать ярдов.

Ветра всё не было. Лёгкие горели, требуя воздуха, но глаза было хуже. Слёзы текли по лицу, превращая мир в водяное пятно.

Я споткнулась.

Мой ботинок зацепился за скрытую колею. Я рухнула, грудью в землю. Удар выбил из меня дух. Глаза от боли сами сомкнулись.

Я не открыла их сразу. Лежала, хватая ртом воздух.

И я их почувствовала.

Солнце заслонилось. Они стояли надо мной. Деревянные суставы скрипели под тканью.

Пахло гнилью. Душно.

Я ждала смерти. Ждала, что белые перчатки сомкнутся на горле, или что деревянный кол пронзит спину.

Но потом… я почувствовала прохладное касание щеки.

Это был ветерок.

Шух.

Впереди зашуршали листья в лесу. Высокая трава зашипела.

Ветер вернулся.

Я, кашляя, поднялась на четвереньки и подняла взгляд.

Они стояли там. Полукруг кошмарных фигур надо мной. Отец — в центре, рука вытянута, в дюймах от моих волос. «Учитель» из класса — рядом, с линейкой, словно кинжалом. Маленькая девочка в розовом платьице — у моей ноги.

Но их качало. Ветер толкал их, и они были просто… куклы. Вялые, безжизненные куклы, подчиняющиеся физике. Злоба исчезла, уступив место бездумному колыханию.

Я поползла. Не встала — поползла, пока не врезалась в подлесок. Вцепилась в кору и иглы, пока не оказалась далеко за кромкой леса.

Лишь тогда я поднялась и оглянулась.

Они всё ещё были на краю поля. Не пересекли линию, где трава сменялась сосновой подстилкой.

Они стояли неровным строем, мягко покачиваясь.

Пока я смотрела, ветер снова начал стихать. Покачивание замедлялось.

Я не стала ждать, двинутся ли они. Развернулась и сорок минут неслась к джипу быстрее, чем когда-либо в жизни. Захлопнула двери на замок, швырнула Garmin на пассажирское сиденье и так вырвала машину на лесовозную дорогу, что едва не обняла бортом ствол.

Три дня я не спала. Каждый раз, как закрывала глаза, видела то мешковинное лицо. Отца.

Вернувшись в офис, я сказала Дереку, что ничего не нашла. Сказала, что лесовозная дорога размылась, и я не смогла добраться до координат. Отдала ему карту памяти от дрона, но перед этим стерла её сильным магнитом, который всегда лежит в моём наборе. Сказала, что дрон барахлит.

На следующий день я уволилась. Сослалась на семейные обстоятельства.

С тех пор живу в городе. Там, где есть фонари. Там, где постоянный шум. Трафик. Люди. Движение.

Но я пишу это, потому что сегодня утром проверила Google Earth. Не знаю зачем. Может, из болезненного любопытства.

Глюк исчез. Пиксельная размазня над долиной обновилась до нового, высокодетального изображения.

Видно поле. Видны ряды вспаханной мёртвой земли.

Но если смотреть на спутниковый снимок, максимально приблизив… расположение другое.

Мебели нет. Обеденные столы, школьные парты, парковые скамейки. Их перенесли.

Теперь они выстроены в новый рисунок. Рисунок, который спиралью уходит из центра долины.

Они складываются в линию. Процессию.

И линия идёт в лес. К лесовозной дороге.

Они больше не жители. Они мигрируют.

И сегодня утром, глядя из окна моей квартиры на четвёртом этаже… улицы были тихи. Птицы не пели.

И ветер перестал дуть.

Если ты увидишь одного — если увидишь пугало там, где ему не место, или кучу старой одежды в углу твоей комнаты, которая выглядит слишком уж наполненной…

Не моргай.

Ради Бога, не моргай.

Чтобы не пропускать интересные истории подпишись на ТГ канал https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit