Почти десятилетие доктор хранит у себя мои опухоли
Это был худший кошмар для любого родителя.
Но, как бы, всего на неделю.
Когда я разглядывал свою опухоль — первую из сотен, — я не совсем понимал, на что смотрю, крутил предплечье под водой в душе просто из мимолётного любопытства. Мне было не страшно; скорее озадаченно. У этого нароста были знакомые черты, словно позаимствованные у вещей, которые я уже видел, но я никогда не встречал, чтобы их так странно совмещали и собирали вместе.
Она была куполообразной, как укус комара, только намного больше — размером с «Орео», а не с «M&M’s».
Цветом — как суточный синяк, ягодно-красно-синий, но оттенок ярче, живее, свирепо-фиолетовый, пугающе живой.
И, пожалуй, самое узнаваемое — сверху что-то торчало. Сверкающий белый камешек, вонзённый на вершине, как флаг.
Это был зуб.
Я вышел из душа и вытерся, опухоль оставил напоследок, аккуратно промокая внутреннюю сторону запястья, боясь, что новая «география» лопнет, если надавить сильнее. Сложил большой и указательный пальцы в щепоть и попытался выдернуть зуб, но упрямая мелочь не шелохнулась.
Расстроившись, я осклабился в зеркало, поддел пальцем уголок рта и потянул, открывая дёсны с неровной строкой молочных и коренных. Как ни прикидывал, не мог понять, какого зуба недостаёт. Того, что выпал у меня во сне и с такой скоростью, что, когда приземлился, намертво застрял в коже.
В девять лет это была единственная версия, которая имела смысл.
Вот и всё, решил я: он выпал изо рта и теперь застрял. Зуб — это Экскалибур, а моё тело — камень. Мысль о том, что он мог вырасти из окружающей кожи, даже в голову не пришла. Слишком уж нелепо. У меня выпадали молочные зубы, и один зуб оказался в руке. Простота подсказывала, что он изо рта.
Утром за завтраком я показал это маме. К сожалению, выражение её лица было совсем не простым.
Слабая улыбка дрожащими губами и стеклянные глаза, зрачки расширяются, расползаются, как нефтяное пятно. Точно такое же лицо у неё было утром после смерти бабушки — за секунду до того, как она мне это сказала.
Похоже, всё не так просто, подумал я.
Следующие несколько дней были как падение без земли; тревожное кувыркание из одного места в другое.
Родители носились со мной с ужасной поспешностью, но прямо объяснять, из-за чего волнуются, отказывались. Всё было слишком быстро и подавляюще. Чтобы не сорваться в собственной панике, я как будто «отсоединился» — психика спряталась за защитной спячкой. Поэтому воспоминания о том времени у меня местами обрывочные.
Помню мятно-зелёные стены кабинета педиатра, цвет почти как у зубной пасты, из-за чего я задумался, не стоит ли чистить зуб, который торчит у меня из запястья.
До или после обычных зубов будет лучше? Раз он снаружи рта, его надо чистить чаще, чем два раза в день, или реже? — думал я, но спросить не решился.
Помню, как мама шептала слово «онколог» каждый раз, когда произносила его. Так же, как она шептала о возможной прогулке с нашим доберманом, так же, как Эмма Уотсон шептала имя Волдеморта в фильмах.
Будто случится что-то плохое, если онколог услышит, что о нём говорят.
И я чертовски ясно помню, как видимое облегчение нахлынуло на неё, когда онколог позвонил с результатами биопсии. Она почти рухнула на кухонный пол — марионетка, у которой сверху вниз по очереди перерезают ниточки.
Для сравнения, папа остался неподвижным, загорелые руки скрещены, морщинистый лоб сведён, даже после того, как мама прикрыла ладонью трубку, повернула голову и прошептала волшебное слово.
«Доброкачественная».
Я раньше его не слышал, но оно мне понравилось.
Понравилось, как оно звучит — я катал его в голове, как ириску, каждый раз находя в нём новые сладкие нотки. Но ещё больше, чем его «вкус», мне понравилось, как оно действует на маму.
После появления моего нароста она выглядела ужасно зажатой. Завязанной в узлы, когда каждая мышца словно замотана невидимой колючей проволокой. Это слово, «доброкачественная», было заклинанием. Лучше, чем «абракадабра». Скажешь один раз — и она исцелена, полностью развязана, освобождена от болезненных пут.
У папы, впрочем, было своё заклинание.
Две словечки, которые будто заново впрыскивали в маму дискомфорт — капля за ядовитой каплей. Я почти видел, как колючая проволока шуршит по полу, звеня металлом о плитку, и снова обвивается вокруг неё, а я не успеваю ничего сделать.
«Второе мнение», повторял он. Не помню, чтобы он прямо распевал, но он был столь чёртовски настойчив, что мог бы и распевать.
«Мне плевать, что сказал этот шарлатан. Речь о нашем сыне. Он заявил, что есть девяносто семь процентов, что всё не вернётся после удаления, — да как вообще можно быть “на девяносто семь процентов уверенным” в чём-то? Либо вернётся, либо нет — есть только ноль процентов и сто процентов. Нам нужно второе мнение».
Я съёжился, вжимаясь в кухонный стул, пытаясь стать как можно меньше, чтобы занять минимум места в нашем забитом под завязку трейлере.
«Мы и так еле тянем медрасходы, — сказала мама. — Пожалуйста, скажи прямо, Джон, — что ты конкретно задумал?»
Папа усмехнулся.
«Хорошо, что спросила».
«О — оно точно вернётся после иссечения, сто процентов. Никаких сомнений». — заметил Хоторн.
Я изо всех сил держал протянутое запястье, пока потный мужчина в тройке и с галстуком-Боло его осматривал. Стоило ему оттолкнуться, и колёсики каталки жалобно взвизгнули под его тяжестью — я тут же убрал руку, будто убрал лезвие выкидного ножа.
Всё в папином «втором мнении» было не так.
Врач — Хоторн — хотел, чтобы к нему обращались по имени.
Кабинет был просто комнатой в его особняке.
Никаких плакатов с анатомией в разрезе, никаких колючих одноразовых рубашек или огромных кушеток — ничего знакомого. Я сидел в шатком деревянном стуле в своей одежде, вокруг — стены, увешанные целой ярмаркой ведьминых безделушек: бабочки, приколотые в прозрачной смоле, яркие растения в странных горшках, мерцающие кристаллы и рунические символы, нарисованные поверх карт таро, скобами вбитых в штукатурку, и так дальше.
Хуже всего, что Хоторн настаивал на стерильных, пыльных медицинских перчатках. Сначала я обрадовался — хоть что-то знакомое от других врачей. Капля привычности и небольшая преграда между мной и этим странным человеком.
Но какой смысл в перчатках, если у него такие длинные, острые, желтоватые, поражённые грибком ногти? К концу ощупывания большинство ногтей проткнули латекс.
От ощущения его ногтей по моей коже меня чуть не вывернуло.
«Другой доктор был не совсем не прав, — продолжил он, сдирая изуродованные перчатки с потных рук и запихивая в карман пиджака. — Это, конечно, тератома — опухоль из зародышевых клеток, которая может вырастить что угодно. Зубы. Волосы. Жир. Кость. На этом список остановлю. Не хочу, чтобы кошмары были на моей совести».
Хоторн подмигнул мне.
Я правда верю, что он пытался быть приветливым, даже игривым, но вышло наоборот. Я поёрзал, словно взгляд Хоторна оставил на коже жирную копоть, и мне хотелось стряхнуть её. Глаза у него были какими-то…бусинками. Две крошечные чёрные точки на ровной бледной плоскости лица, сидящие как будто на огромном расстоянии друг от друга.
«А это значит… злокачественная?» — спросила мама, привычно шепнув последнее слово.
Он покачал головой, промокая крупные капли пота на просторном лбу платком цвета яичного желтка.
«Нет, мэм. Я бы сказал — “рецидивирующая”, а не “злокачественная”. “Рецидивирующая” — значит, что вернётся. “Злокачественная” — значит, что вернётся и уби—» Хоторн резко захлопнул рот. Заговорился.
Впрочем, я и так понял, какое слово он хотел сказать. Я не младенец.
Убьёт.
«Простите за неловкую откровенность. Давно не лечил детей. Раньше лечил, конечно, но педиатрия стала слишком болезненна с тех пор как… впрочем, неважно. Перейду сразу к сути: вопреки словам того врача, тератома появится снова, и её следует удалять. Не потому, что она злокачественная, а потому, что если дать ей вырасти, это будет… тяжело. Для вашего мальчика я рад, что муж нашёл мою визитку и позвонил. Я в курсе, что с деньгами туго. Не фиксируйтесь на оплате. Я пришёл в медицину не разорять людей. Сделаем платежи исходя из дохода. Вопросы — моей прекрасной ассистентке Дафне. Боже знает, я и сам не всё объясню».
Мы прошли за Хоторном по пустому особняку на заднее патио. За маленьким круглым чугунным столиком сидела пожилая женщина спиной к нам, рассеянно помешивая чёрный чай крошечной ложечкой. Думаю, в лучшие времена их задний двор был на что посмотреть. Сейчас же — полная запущенность.
Клумбы превратились в зловонные кучи мёртвых стеблей и грибка. Ангелочек без руки, лицо стёрлось эрозией, возвышался над сухим фонтаном; чаша усыпана монетками — загадочное созвездие из давным-давно оставленных желаний. Маленький велосипед, медленно поглощаемый зарослями. Вдалеке — обветшалый домик на дереве.
Врач поманил нас. Мы с мамой сели напротив женщины. Сначала она будто рассердилась, что мы заняли два пустых места без разрешения: лицо скривилось в гримасу. Но, увидев меня, переменилась.
Злость расплавилась во что-то другое. Похоже на радость, только голоднее.
Она улыбнулась, показав зубы, испачканные помадой. В противовес мужу у женщины глаза казались слишком большими для лица: глазницы-кратеры, заполненные шариками сухого белого желе, почти не оставляли места чему-то ещё.
И эти глаза не отпускали меня. Ни на миг.
Даже когда она обращалась к маме.
«Дафна — объясни этим милым людям план платежей», — сказал Хоторн и пошёл обратно в дом, щёлкнув москитной дверью. Сквозь стекло он тоже не отводил от меня взгляда, но выражение у него было другое, чем у жены: мечтательное, но приглушённое.
В решении, которое логичным кажется только ребёнку, я сделал вид, что уснул. Закрыл глаза, свернулся и затих. Даже посапывать начал чрезмерно отчётливо, чтобы выглядело убедительно. Надеялся, что тогда они перестанут на меня смотреть.
В конце концов мама подняла меня и отнесла к машине.
«Это и есть твоё второе мнение?» — прошипела она на папу, когда мы вернулись домой.
Чувствуя в воздухе электричество назревающей ссоры, я бегом добрался до своей комнаты в хвосте дома, захлопнул дверь. Забрался под одеяло и начал теребить чужой зуб.
Я его ненавидел. Ненавидел и хотел, чтобы он от меня отстал.
На той же неделе мы вернулись к первому врачу, нормальному, к онкологу. Под сонным объятием наркоза мою опухоль удалили.
Через три недели я проснулся — и на том же месте выросла новая, такого же размера.
В итоге Хоторн оказался прав.
У этой зуба не было. В целом она была глаже. Более чётко очерченная. По краю, правда, торчали короткие волоски: тонкие, пушистые, каштановые.
Если бы пришлось угадывать, я бы сказал — ресницы.
Но я очень старался об этом не думать.
Если вдуматься, последние десять лет были относительно спокойными.
Я быстро привык к новой нормальности. Через год моя рецидивирующая тератома почти перестала меня задевать. Человеческий мозг — странная машина.
Иногда это занимало несколько недель. Иногда — всего пару дней. Но неизбежно нарост возвращался.
Мама звонила на мобильный Дафне и записывалась на иссечение. Та отвечала на первом гудке. Я представлял её на патио, как она водит ложечкой в тёплом чае и глядит на руины двора, в другой руке — телефон, сжат так, что костяшки побелели, — просто ждёт нашего звонка.
Хотя меня разрезали снова и снова, на запястье не оставалось шрама.
Хоторн приписывал чудесное заживление порошку, которым он обезболивал место перед скальпелем — ярко-оранжевая пыль с запахом кориандра, явно цветочная, с цитрусовой ноткой.
Я не любил смотреть, поэтому задирал голову и изучал те самые безделушки на стенах, чтобы занять глаза. Что ни говори о Хоторне, работал он чётко. Через пять минут опухоль исчезала, рану чистили и перевязывали, а я ничего не чувствовал.
Потом он аккуратно опускал сиротский нарост в баночку, передавал её Дафне, и та мгновенно уносила.
Мне всегда хотелось спросить, как они их утилизируют.
Я не спрашивал.
После каждой операции он повторял предупреждение. Одно и то же.
«Если цвет изменится — с фиолетового на чёрный — сразу приезжайте. Не звоните. Просто садитесь в машину и ко мне, днём или ночью. Никаких остановок, никаких сомнений».
Справедливо.
Подростковые годы пролетели. Вскоре после моего диагноза папу повысили. Мы переехали из трейлер-парка в приличный одноэтажный дом на другом конце города. Вскоре — ещё одно повышение. Потом третье и четвёртое. Финансовые тревоги ушли. Кроме рецидивирующей опухоли, меня беспокоила лишь лёгкая «мутность» зрения.
Начал учиться в старшей школе. Если сидел на задней парте, приходилось щуриться, чтобы видеть доску. Дело было не в фокусе как таковом. Мир казался туманным из-за слабого «наложенного» изображения. Многочисленные проверки зрения ничего не выявили. Всё было в порядке. Офтальмолог предположил, что это «мушки» — плавающие помутнения из-за слипшихся коллагеновых волокон, что в целом описывало моё ощущение: линии, трещины и паутина поверх реальности, неподвижные и неизменные.
И вновь я привык.
Сел на первую парту вместо последней.
Не беда.
Сейчас мне девятнадцать, я учусь в местном колледже и живу дома. Хотел поступать в Колумбийский, но папа настоял иначе.
«Слишком далеко от Хоторна».
Я был не в восторге. Трудно представить, что займёшься сексом на своём детском матрасе. Но он полностью оплачивает мне бакалавриат: без кредитов, без требования вернуть. Жаловаться особо не приходилось.
Честно говоря, всё шло хорошо. Поразительно, изумительно хорошо.
Тихое благополучие — проклятие. Предвестник перемен. Усыпляет бдительность, чтобы потом с садистским удовольствием выбить почву из-под ног.
Вчера около полуночи я проснулся в туалет.
Щёлкнул свет. Неудивительно, на внутренней стороне запястья — опухоль. Я уже был «в сроке».
Без зуба. Без ресниц.
Но чёрная.
Чёрная, как смерть. Чёрная, как зрачки у мамы в тот самый первый раз.
Я запаниковал. Даже не стал будить родителей. У меня же права.
Я выскочил за дверь, сел в машину и помчался к особняку Хоторна, выполняя его инструкцию дословно.
Через секунды после того, как открылась дверь, я понял, что ошибся.
Хоторн схватил меня своей мясистой лапищей за плечо и втянул внутрь. Даже при слабом свете прихожей я разглядел панику и на его лице.
Потом он произнёс слова, которые с тех пор без конца крутятся у меня в голове. Ещё одно заклинание. Я почувствовал, как невидимая колючая проволока начинает свиваться у меня на ногах, пока мы поднимались по лестнице; воздух становился всё холоднее, холоднее, холоднее — до того, что я видел пар его дыхания, когда мы добрались наверх, и он заговорил:
«Я всё собирался показать тебе комнату моего сына».
Я забился, дёрнулся, попытался вывернуться, но сил не хватило.
Из темноты вынырнули две знакомые белые «кратеры».
Дафна раскрыла ладонь у меня перед лицом и дунула. Частицы сладко пахнущей пыли попали мне в лёгкие.
Бездна сомкнулась.
Зрение потемнело до цвета моей опухоли, и меня не стало.
Сквозь тяжёлую седацию пробивались голоса. Сначала слова были непонятными: слоги разбухли водой, расползались и слипались, теряя смысл.
На полуслове речь прояснилась.
«…это было не из злого умысла, Хоторн. Ты добрый, терпеливый человек. Ты хотел, чтобы мальчику было безопасно. Хотел минимизировать боль. Это морально; даже благородно».
Стали различимы и другие звуки. Звон стекла. Торопливые шаги по полому деревянному полу. Мягкие щелчки — кто-то набирал на клавиатуре.
«Прошу без снисхождения, Дафна».
Тьма отступила. Зрение сфокусировалось. По телу прошёл ледяной сквозняк.
Я был голый, если не считать трусов.
«Я не снисхожу. Я лишь отмечаю: мы знали риск заранее, а ты всё равно поставил благополучие мальчика выше Дэвидова. Если тянуть мясо медленно, был шанс, что оно протухнет. Мы это знали. Вот и получили».
Я был в спальне, привязанный к стулу чем-то вроде самодельных ремней: витые вокруг торса интернет-кабели, грубая бечёвка на щиколотках и запястьях.
Один тусклый шарик лампы освещал комнату. В глазах плавало — облезлые постеры старых групп, кубки с малой лиги, рамки с фотографиями. На некоторых — Дафна и Хоторн, а ещё мальчик, которого я не узнавал.
Он пугающе походил на меня, только на десяток лет младше.
Не близнец, но сходство бросалось в глаза.
За письменным столом мои похитители работали. Дафна толкла семена в ступке. Хоторн что-то строчил в блокноте, бормоча себе под нос, и изредка стучал грязными ногтями по клавишам калькулятора.
В центре стола стоял пустой колбовидный стакан, вокруг — аптечно-алхимический набор: лепестки в тонких пузырьках, мясо в рассоле, банки с живыми насекомыми, парящие жидкости в чайных чашках.
Через комнату — кровать, выпирающая силуэтом под тёмно-синим одеялом. Тело не двигалось. Во всяком случае, не по-человечески. Поверхность пузырилась, как газировка. Под рамой негромко урчали что-то вроде морозильных агрегатов.
Когда крик уже подступил к горлу, взгляд поднялся к потолку. Именно над кроватью.
И с ужасом я узнал этот рисунок. Я видел его годами.
Линии, трещины, паутина.
Я выпустил нечеловеческий вопль.
Они почти не отреагировали.
«Дафна, не сходишь в сад? Нам нужно смешать ещё порошка для него…»
Она шлёпнула его по затылку.
«Нет. Времени. Нет», — рявкнула она.
Он на миг застыл, потом вернулся к блокноту.
Я выл.
Боже, как же я выл.
Но я знал не хуже их: в радиусе слышимости этого особняка никого нет.
Когда показалось, что голосовые связки вот-вот порвутся, я стих.
Минуты через полторы Хоторн швырнул карандаш, как отличник, закончивший экспресс-контрольную.
«Шесть с половиной. Шесть с половиной должно дать достаточно расширения, чтобы добыть недостающие двадцать граммов для обновления Дэвида до того, как всё окончательно протухнет. И, вероятно, не смертельно», — объявил он.
Молча Дафна наполнила пустой стакан физиологическим раствором. Хоторн отвинтил крышку с банки, где лежали прозрачные бордовые шарики с крошечными серебряными крестиками в сердцевине. Взял в руку камертон и щёлкнул. Два резких, диссонансных тона. Провёл шариком по камертону. Металл затих, а шарик завибрировал вместо него. Он бросил его в раствор — шарик сам закружился по стенке стекла.
Шесть с половиной шариков спустя их богохульная алхимия, по-видимому, была готова.
На что это похоже — скажу: седьмой шарик, когда его разрубили ножом для мяса, издал пронзительный визг.
Лучше бы я просто закрыл глаза.
Дафна сдёрнула тёмно-синее одеяло с силуэта, а Хоторн подошёл ко мне со стаканом в руке.
Под одеялом была огромная деревянная форма. Такая, в какой делали бы печенье — только человеческого размера и формы.
Она была почти полная.
Немного не хватало лишь наверху.
Котёл зубов, костей, жира и волос, охлаждённый и свежий благодаря «морозилкам» под кроватью.
И всё это было из меня.
Хоторн поставил стакан у меня между ног, подвинул его так, чтобы стоял прямо подо мной. Подцепил ногтем мой подбородок и развернул голову, заставив встретиться с его бусинками-глазами.
«Знай, мне жаль», — прошептал он.
Врач придвинул стекло точно под меня.
Скоро я «зацвёл».
Опухоли полезли по всему телу. На животе, на затылке, на верхней части стопы, между лопаток и так далее. Кожа тянулась, пока не лопалась. Во рту появился привкус железа. Дафна подрезала меня садовыми секаторами. Хоторн — просто скальпелем. Отрезанная плоть шлёпалась в стоящее рядом ведро.
Когда они набрали нужное, Хоторн вынул стакан из-под меня. Тело остыло.
Дафна вылила содержимое ведра в форму.
Дэвид был завершён.
Кажется, чуть-чуть меня ещё осталось.
Всё закружилось.
Я услышал, как Дафна спросила:
«Как думаешь, Дэвид поймёт? Ему понравится новое тело?»
Откуда-то из комнаты Хоторн достал кусок тёмно-красного мяса с инеем.
Сердце, возможно.
Он вжал его в форму.
«Конечно, — ответил Хоторн, чиркнув спичкой. — Это же наш сын».
Врач бросил спичку в мою законсервированную плоть.
Форма мгновенно вспыхнула серебряным пламенем.
Из ртутного жара донёсся гортанный, нечеловеческий стон.
Из огня поднялась фигура.
К счастью, прежде чем я по-настоящему понял, на что смотрю,
меня снова накрыла милосердная тьма.
Очнулся я в том же месте спустя какое-то время, развязанный, раны кое-как зашитые.
В руке — игла капельницы. Надо мной последние капли крови бежали по трубке. Судя по двум пустым пакетам рядом на стойке, это была третья. Моя одежда аккуратно лежала под стулом, сверху — телефон, полностью заряжен.
Меня будто ударило током: я вскочил, рыдая, ходил кругами, царапал себя, бормотал.
Послесотрясение после вчерашней ночи, не иначе.
Когда я выдохся настолько, чтобы мыслить, натянул одежду, раскрыл телефон и почти набрал номер.
Я был в одно касание от звонка папе, когда в голове защёлкнулось.
Слишком чудовищно, чтобы быть правдой.
Я осмотрел спальню. Алхимические принадлежности исчезли. Постеры, кубки, фотографии — тоже.
Почему-то, видимо в спешке, они оставили деревянную форму. Пустую, разве что с лёгкой пылью серебристого пепла.
Я помчался домой, молясь, чтобы не найти того, что собирался искать.
Когда я добрался, родители были на работе.
Я влетел в прихожую, по лестнице наверх, по коридору — в свою комнату.
Постучал по каркасу кровати.
Звучит поло, но это ни о чём не говорит.
Провёл пальцами по дубу.
Ничего. Гладко. Без признаков.
Не может быть, убеждал я себя. Не может. Папа просто усердно работал и его повышали, вот и всё.
Кровать стояла вплотную к стене. Оставалась последняя сторона.
Каркас заскрипел, будто умоляя меня не проверять.
Я почувствовал, как от натуги лопнул один шов на животе, но меня это не остановило — если что, боль даже помогала.
На середине обычно скрытой стороны я заметил тонкий разрез в дереве.
Нажал — и щёлкнул скрытый отсек.
Посветил фонариком внутрь — и вот он.
Небольшой стакан с физиологическим раствором и один красный шарик в нём, как раз под местом, где я кладу голову,
крутится,
крутится,
крутится.
И если я прищурюсь,
если действительно вгляжусь,
то вижу картинку, наложенную поверх реальности,
только она больше не статична.
Больше никаких линий, трещин, паутины.
Изображение непрерывно меняется.
Окно в глаза Дэвида,
которое, думаю, мне уже не закрыть.
Больше страшных историй читай в нашем ТГ канале https://t.me/bayki_reddit
Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6
Или даже во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit
Можешь поддержать нас донатом https://www.donationalerts.com/r/bayki_reddit
