У царицы Анки губы алее мака и стать волжского коршуна. Правит царица твёрдою рукою на горе Ош-Пандо-Нерь и чествует купцов иноземных ради процветания своего народа. Анка-потяй — что значит “сестра”, покровительница волжской мордвы-мокша, великая и прекрасная, гордая и суровая.
Повзрослела Анка-потяй, стала зваться Шелех-мать. У царицы Шелех много детей, да не все кровные, и не каждый — живой. Умна и справедлива великая царица, а ведь тоже человек. Как ни городи крепостей, как ни встречай гостей, как ни наставляй людей — и в пшенице сор бывает, а в царице — изъян. Не хотела Анка молодость отпускать, красоту губить, вот и выпила ведьмин отвар, как решила, что понесла.
И сразу же пожалела. Состарилась Анка-Шелех от ведьминого зелья вмиг, а вместе с ней и земля её. Презрела и Волга грешную царицу, когда пришли враги: не потопила злодеев, не потушила пожар в жилищах мокша, не отвернула беды. Взмолилась Шелех: “Пусть хоть память о моем народе спасётся! Вечной матерью останусь этим землям и дитю своему нерождённому!”
Сжалилась гора Ош-Пандо-Нерь, приняла царицу в свои чертоги, да врагов не допустила.
Спит Шелех-мать под горой. Спит и её дитя.
***
До Шелехмети Данила добрался легко. До Рождествено на пароме, там на велосипеде. Раздал заодно по маленьким деревням материальную помощь от приютов: тёплые вещи, консервы, подгузники. Он всегда так делал, если ехал в область. Захватить с собой несколько пакетов, собранных разными городскими организациями, — несложно. И как-то спокойнее потом под землю лезть.
Поспрашивал местных про пещеру Обкан — неохотно, но показали.
— Лезете, куда не просють, — бурчал древний дед, пока Данила отмечал себе маршрут в навигаторе, — потом греха не оберёсся!
— Алексей Борисыч, хорош ворчать, — одёрнул деда сосед, тот, что рассказал про пещеру и обещал присмотреть за велосипедом. — Только это, покрытия в пещере нет, сам понимаешь. Сотового-то. Тут-то ловит кое-как…
Данила кивнул. Не страшно — мать он предупредил, что будет денёк без связи, а больше никому до него дела нет. Во всяком случае, с тех пор, как развёлся с Асей. “Чуть не позвонил ей по привычке ведь. Может, надо было всё-таки согласиться детей завести, — вертелось в голове у Данила, пока житель Шелехмети тараторил про связь, интернет и пещеры. — Всё-таки тридцать восемь почти. А я всё трясусь, как пацан”.
— И вот тут трещина такая небольшая, запомнил? — местный явно ждал внятного ответа.
— Да, спасибо, — кивнул Данила.
— Хряпни хоть на дорожку, — опять заворчал дед. — Для храбрости.
— Я не пью, — отказался Данила. — Ну всё, я пойду. Ещё раз спасибо за подсказки.
Обкан он нашёл легко. Для шкуродёрного лаза в пещеру Данила оказался малость крупноват, но в такие места он шёл не впервые. Забрался верхней частью тела, выдохнул и ввинтился в недра горы.
Грот встретил его привычными запахами: сырость, известь — почти как мокрая пыль — и едва уловимый дух камня, солоноватый, бездушно-мертвенный. Даниле повезло: лето выдалось сухое, и он мог пройти и в другие гроты, обычно затопленные.
Он повёл фонариком, высветил проход в следующий каменный пузырь. Двинулся не торопясь, удовлетворенно вслушиваясь в томную, гулкую подземную тишину.
Этот грот превосходил размерами предыдущий, — Данила понял это по эху — но темнота клубилась так густо, что конус света от фонарика казался уже обычного. Жалкая мерцающая щепка в океане мрака. Примерно так же Данила чувствовал себя на последнем курсе университета: полный амбиций и оптимизма юрист, готовый отстаивать закон всеми силами. Вот только его свет поглотила не тьма, а серость, бесконечный ряд одинаково никаких будней.
Здорово было иногда погрузиться из такого ничто в плотную, осязаемую черноту пещер. Земные недра вели себя честнее, чем люди. В них всегда заведомо нужно ждать подвоха. С себе подобными же часто теряешь бдительность.
В следующий грот пришлось лезть тоже с трудом — не так узко, как на входе, но всё равно в полный рост не вытянешься. Данила постоянно стукался шлемом, задевал локтями и коленями выступы на стенках лаза и шипел от боли. Шипение подхватывало эхо, и приходилось напоминать себе, что никто за ним не идёт.
“Вроде оделся, как положено, а ощущение, будто голым ползу… Зря полез один опять, — привычно досадовал он. — Сколько раз вот так нервничал и зарекался!” Знакомые, правда, не спешили ползать с Данилой по пещерам, где темно, сыро и грязно. Чем хуже пляж, боулинг, ресторан? “В сущности — ничем, — вздыхал про себя Данила. — Кроме того, что мне за двадцать минут становится скучно, и я напиваюсь вдрызг. Потому ведь и завязал…”
— А-а-у-у-у! — раздалось впереди. Следом послышался заливистый детский смех.
Данила вскрикнул и дёрнулся. Локоть попал нервом прямо в выступ, запястье чиркнуло по шершавому краю, и Данила выронил большой фонарь, оставшись с мелким налобным. Пошарил дрожащими руками вокруг и понял, что дополз до выхода в грот, приподнятого над полом — вот почему фонарик так жалобно звякнул.
Данила выбрался из лаза, потирая ушибленные места. От эха подкашивались ноги. “Это ветер так? — засомневался он. — Вряд ли кто-то ещё полез…” Данила никак не мог понять, он ли так громко топнул, спрыгивая в грот, или ему чудились чужие шаги.
Света от налобного фонарика не хватило, чтобы отыскать потерянный. Данила посветил себе еще телефоном, но возле лаза ничего не нашёл. Шагнул дальше — мало ли, мог и откатиться…
Новый визгливый смех взрезал пространство. Уши заложило. Голова закружилась. Данила попытался опуститься на четвереньки, не удержал равновесие и упал.
***
Очнулся Данила в кромешной тьме. Руками нащупал налобный фонарик — тот разбился. Телефон нашарить не удалось. “Хватит на сегодня, — решил он. — Может, местные надумали припугнуть, чтоб никто не лазал под Жигулями лишний раз. Если на ощупь, потихоньку — авось повезёт… доберусь”.
Тело болело и не слушалось. От попытки встать в полный рост внутренности наперегонки стремились наружу. Пришлось ползти.
Данила не знал, сколько времени он так провёл. Всё никак не удавалось нащупать проклятый лаз, только более широкий проход — явно не тот, что вёл обратно. Но камень возле него казался ровнее, и Данила привалился к стенке прохода, чтобы отдохнуть. Он весь покрылся липким вонючим потом. “С Асей бы такого не случилось, — подумалось Даниле. — Никуда не ходит одна, даже в туалет с подружкой. А я дурак”.
С бывшей женой он познакомился у друга на свадьбе. До этого Данила несколько лет не решался встречаться с девушками, перебивался случайными связями — и страшно от этого устал. Ася не торопила, не спрашивала, куда ведут их отношения. Потому он и женился. Несколько лет всё было хорошо, пока не зашёл разговор о детях. Детей Данила вообще любил. Но растить своих...
Прямо над головой снова раздался тонкий детский смех — так хохочут младенцы, когда их целует мать. В пещерном мраке этот звук обрастал жутью, как заброшенный дом — бахромой паутины. И напоминал Даниле о том, что он больше всего на свете хотел забыть.
Ту девушку он встретил задолго до того, как женился на Асе. Её звали Машей. Но Даниле больше нравилось говорить — Мари. В тонкой, почти прозрачной шатенке едва ли возможно было распознать колхозницу из Похвистнево. Сокурсницы думали, что она одевается у какого-то классного модельера и не говорит, у кого. Данила знал, что ее мама обшивает полсела, за что иногда получает оплату дорогой тканью. Женщина с золотыми руками — городские ателье за неё передрались бы. Но Мари с матерью ухаживали по очереди за старым дедушкой и не могли ни перевезти его, ни оставить одного.
На выходные Маша уезжала домой, чтобы сменить мать. Данила по молодости злился, рвался забрать её в город, к себе. У него почти получилось, когда Мари забеременела. Мать уговаривала ее рожать в Самаре, где есть хорошие врачи. Данила просил не рожать вовсе.
“Сейчас моему сыну исполнилось бы лет тринадцать, — содрогнулся он от очередного младенческого смешка. — И я бы никогда не женился на Асе. И не развелся бы”.
Маша хотела рожать — даже в крупных поселках люди оставались набожными и аборты осуждали. Вчерашний студент Данила не представлял себе, как прокормить жену и ребенка. От мысли, что придется переехать к теще в Похвистнево, его скручивало приступом бессильной ярости. Он волей-неволей вымещал её на хрупкой безропотной Мари.
— Я не хочу провести свою молодость в деревне, среди пелёнок и навоза! — орал Данила. — Это не жизнь!
— Я иначе не могу, — неизменно отвечала Маша, утирая слёзы рукавом. — Я ребёнка не брошу. И уж тем более не убью. Уходи от нас, если невмоготу. Мы с мамой уж как-нибудь...
Дитя наливалось её жизненными соками, а она иссыхала на скудном питании, в нервотрёпке от сессии, под выходками испуганного ответственностью Данила.
“Это было так давно, — он всё пытался отогнать тоскливые мысли и встать. Даниле и так казалось, что на плечи давит вся Ош-Пандо-Нерь, а теперь ещё и притопывает сверху старая грызущая боль, поливает больное сердце подземным жаром. — Я такого больше не допущу. Чёрт, я ведь и не допустил, сбежал. Несмотря на то, что с Асей всё могло быть иначе”.
Последнюю мысль заглушил новый взрыв детского хохота — искаженного лабиринтом эха, утробного, просевшего в басы. Так мог смеяться дьявол, будь он ребёнком.
Так смеялась над нежеланием растить детей судьба в тот день, когда Данила нашёл свою ненаглядную Мари без сознания, перепачканную собственной кровью. Сразу после их телефонного разговора, в котором пьяный Данила вопил: “Мне что в Похвистнево, что под поезд броситься! Слышишь, я уже на вокзале!”
Выкидыш. Вот и конец всем разногласиям. Данила пустотелой сомнамбулой убирался в её комнате. Нерождённого младенца — крохотный невнятный комок — он не глядя завернул в первое, что подвернулось под руку. Молодой, глупый, Данила так запаниковал, что не придумал ничего лучше, чем скинуть промокший свёрток в Волгу.
Самому себе он так и не признался, что втайне надеялся на такой исход. Потому и изводил беременную несостоявшуюся жену скандалами, пьянством, требовал близости поздней ночью, когда она больше всего хотела спать, — и брал нарочито отстранённо, наспех.
На этом закончилось всё. И волнения из-за нищенского будущего, и злость. И Мари тоже закончилась. Данилу она больше видеть не хотела, ни с кем не разговаривала. Кое-как закончила университет и вернулась к маме в деревню, даже не пытаясь получить работу в городе, как хотела когда-то.
В самом деле, Даниле было бы проще пронести Жигули в Монголию, чем эти воспоминания — по жизни.
Он свернулся на камне у прохода в более глубокий грот. Захлебывающийся демоническими всхлипами смех всё глубже впечатывал его в леденящий пол.
В какой-то момент смех наконец начал стихать. Но стоило ему отползти от ведущего вглубь горы хода, как незримый младенец с новой силой заливался инфернальным хохотом.
Данила наконец понял послание. Он повернул к гладкому каменному рукаву, и силы тут же вернулись. Не отрывая рук от стены, Данила двинулся к сердцу пещеры Обкан.
Впереди что-то слабо светилось. Приглушённые поганочные отблески только больше путали зрение. Наверное, именно поэтому Данила не сразу осознал, что видит.
Посреди грота копошилось расплывчатое белёсое пятно. Тихий шорох его движений сопровождал мерзкий влажный хруст и позвякивание, как от тонких монист — шелегов народа мокша. Данила не хотел идти к этому месту, но ожившие ноги сами несли. Не хотел рассматривать существо — но глаза отказывались закрываться. “Это не может быть правдой, — чертыхнулся он. — В Обкане нет трещин, ведущих на поверхность. А значит, нет света. Я не могу видеть то, что вижу”. Но от несуществующей картины нутро болезненно сжалось, подскочило к горлу вместе с мечущимся, как карась на сковороде, сердцем.
Данила смотрел на белую лошадь. Шкура туго облепила кости, натянулась на суставах, местами потрескалась, обнажив подгнившее бескровное нутро. Из прорех расползались насекомые в хитиновой броне цвета извести: паучки, сенокосцы, мокрицы, мухоловки, тараканы. Лошадь лениво ловила иссохшими губами тех, что доползали до морды, и жевала их, пачкаясь темной лимфой. На животе, ближе к крупу, пульсировал жирный искорёженный кокон.
Кобыла громко хрустнула очередным панцирем, и Данила отшатнулся. Ноги подломились, и он рухнул меж камней. В кожу впились орды ледяных лап, внутренности скрутились агонизирующими угрями. Весь мокрый, дрожащий, он не мог оторвать взгляда от омерзительного кокона, наливающегося тёмными гнойными соками. Перед глазами мелькнула Маша — с едва заметным животом, но уже бледная, вымотанная, больная.
Лошадь страдальчески заржала, шагнула на непослушных ногах и пала — мордой совсем близко к Даниле. Тот сдавленно вскрикнул, задёргался, смахивая насекомых с одежды. Кокон с чавканьем лопнул — гнойник прорвало.
Данила подскочил и рванул из грота. Он бежал, не разбирая дороги, вновь окунувшись в давящую кромешную тьму, спотыкаясь, падая, разбивая колени и обдирая в кровь ладони. Эта гонка сквозь мрак выжала его лёгкие, проморозила древним дыханием подземелий. Мокрое лицо свело судорогой. Данила нёсся, пока снова не упал, и уже не смог встать.
— Сбежал от меня?
Детский голос прозвучал где-то совсем близко. Данилу будто приморозило к камню, он не мог больше сделать ни шагу. Он расплакался и закричал, прижав ладони к глазам.
— Так ты не спрячешься, — заявил ребёнок. — Да и от кого здесь прятаться?
— Я сошёл с ума, — шепнул Данила. — Рехнулся от темноты и ужаса.
— По-твоему, я не настоящий? — возмутился детский голос.
— Лошадь точно не настоящая, — решил Данила.
— Если бы это было так, ты бы от неё не сбежал, — засмеялся ребёнок. Данила всхлипнул. — Да и откуда ещё, по-твоему, я мог тут появиться?
Данила медленно убрал руки от лица. Во тьме еле заметно подрагивал силуэт мальчика — несколько тонких тёмно-серых линий. От него не воняло лихорадкой и старой лимфой, как от бедного животного в ордах насекомых.
— Я частенько вылезаю у бедняжки из пуза, — раздалось от силуэта. — Каждый раз после того, как умру.
— Я тоже мёртв? — понадеялся Данила.
— Не знаю, — силуэт чуть двинулся. — А какая разница?
— Я хочу домой.
Мальчик подошёл к нему ближе, и Данила попятился, пока не упёрся спиной в камень.
— Я тоже, — признался ребёнок. — Я устал умирать.
Ледяные угри в животе разжались, и Даниле стало легче дышать. Теперь он видел мальчика чуть лучше. Живой или мёртвый, мальчишка показался Даниле знакомым. Это успокаивало.
— Как ты умер? — спросил он.
— В этот раз? Кажется, я насмерть замёрз, — равнодушно ответил ребёнок. — Меня вроде как оставили спелёнутым возле мусорного контейнера. Пахло помойкой.
— Ты не похож на младенца, — заметил Данила. От услышанного в груди защемило. Он уже читал о таком и потом подолгу думал, как бы стоило наказывать тех, кто так поступает с детьми.
— Однажды мне удалось дожить до двенадцати лет, — пояснил мальчик. — С тех пор я появляюсь здесь таким.
— Мне очень жаль, что с тобой так обошлись, — Данила закусил губу. — Я могу тебе помочь?
Сейчас, когда рядом не билась в конвульсиях больная лошадь, а одинокий ребёнок рассказывал о своей смерти, Даниле было стыдно за приступ паники. Даже если всё происходящее — галлюцинация, этот мальчик… Его сыну могло быть столько же.
— Возьми меня за руку, — попросил мальчишка. — Мне не по себе в темноте.
Данила протянул ладонь, будучи уверенным, что не почувствует ответного прикосновения. Тонкие холодные пальцы сжались на его руке.
— Спасибо. Идём, мне туда.
Он послушно пошёл за ним в недра Обкана. Он только сейчас сообразил, что на схеме пещеры не было ни одного хода, где он мог бы вытянуться в полный рост, и ни одного грота, где поместилась бы лошадь. Не говоря уже о диком беге во тьме. Может, его и правда уже нет в привычном мире?
— У тебя рука мокрая, — пожаловался мальчик.
— Я здорово перепугался, — вздохнул Данила. — Как тебя звать?
— Не знаю. Ты бы как сына назвал?
Маша хотела назвать их ребёнка Виктором. Виктор — победитель.
— Витей, — выпалил он.
— Вот так и зови.
— А я Данила...
Проход всё тянулся и тянулся. Они шли в кромешной, первородной тьме. Говорят, тьма пугает неизвестностью. После встречи с лошадью она пугала Данилу намного меньше.
— Долго идём, — не выдержал он.
— Я долго умирал, — ответил Витя так, будто это всё объясняло. — И давно. Сейчас ведь не зима?
— Нет, лето.
— Значит, она спала всё это время и не могла меня вернуть. Наверное, ты её разбудил.
— Кого?
— Мать под горой.
Данила вздрогнул и решил, что позже расспросит об этом.
— И ты помнишь свою смерть? — ужаснулся он.
— Не знаю, — пальцы мальчишки дрогнули в его руке. — Не уверен, что память — правильное слово. Смерть просто есть, пока я снова не начну существовать. Сейчас длинная. Иногда покороче. Самая лёгкая — мгновенная. Тот раз, когда я дольше всего жил, была такая.
— Если ты знаешь о прошлых смертях — это память, — заметил Данила. — Тяжело, наверное, жить с такой памятью.
— Сейчас я не живу, — возразил Витя. — Когда я жив, смерти нет.
Смерти нет… Так ему сказала Мари, когда Данила приехал к ней в деревню после выкидыша. Он извинялся, хотел всё исправить, вернуть её. Сказал: “Это моя вина. Мне жаль, что наш ребёнок умер, не родившись”. А Маша грустно улыбнулась и ответила: “Смерти нет, пока мы помним об ушедших”. И позвала его зайти в дом на поминки — девять дней, как умер её больной дедушка.
Она всё равно не вернулась. Что-то надломилось в ней, треснуло, как в старом леднике, и медленно сползало морозными пластами. Данила тоже что-то утратил и только сейчас начал осознавать, что именно.
— А свои жизни ты помнишь? — спросил он Витю.
— Пока мёртвый — помню, — охотно ответил тот. — Хотя бывали совсем короткие. Она страшно злится из-за такого. Когда я не успеваю увидеть свет.
— Мать под горой? — Данила услышал тихое “ага” в ответ. — А эта белая зверюга кто?
— Это её верная кобылица, — пояснил Виктор. — Мать не может разродиться мной. За неё меня носит лошадка. Но она очень старая, знаешь. И мать — тоже. Им всё тяжелее со мной возиться.
Каменный коридор вывел их в большой грот. На стенах поблескивал лёд — мистическим нутряным сиянием. Левую половину грота затопило. Тёмная вода стояла неподвижно, заметная только по бирюзовым бликам на смолистой поверхности.
Витя потянул Данилу к озеру.
— Зайди в воду, — предложил ему мальчик. — Она не такая холодная, как можно подумать. Зато смоет всё лишнее.
“Почему бы и нет, — пронеслось у Данилы в голове. — Это явно не Обкан из справочника спелеологии. Может, я действительно умер, как и Витя, и это мой катарсис?” Он выпустил руку мальчика и шагнул в воду.
Шаг, другой — озеро и правда совсем не холодило. Он даже не чувствовал, как вода затекает в ботинки, как тяжелеет ткань. Данила не удивился.
Когда глубина стала ему по пояс, бирюзовые отблески вспыхнули алым. Вода, густая и непрозрачная, оседала на руках липкой плёнкой. Данилу прошибла крупная дрожь. Пальцы наткнулись на промокший свёрток, болезненно знакомый на ощупь. Он знал, что если развернуть старое полотенце, он наткнётся на что-то невыносимое, невозможное, нестерпимое: маленький комочек плоти — от его плоти, с кровью — от его крови. Именно его.
— Знаешь, как это было?
Витин голос доносился со всех сторон. Вдали зазвенели монетки-шелеги и детский смех.
— Я чувствовал тепло. Что-то успокаивающе пульсировало прямо надо мной.
Кровь вокруг Данилы тоже теплела. Её уровень поднимался всё выше, будто наступило внезапное половодье. Так Волга разлилась в тот день, когда он бросил в неё треклятый свёрток.
— Потом кто-то закричал, так громко, так страшно. Закричал что-то обо мне. Я не мог понять, но чувствовал через биение.
Кровь поднялась под горло. Данила забыл, как дышать. Тёплая липкая жидкость пролилась под одежду, пропитала кожу.
— Когда я осознал, что не нужен, та пульсирующая штука заколотилась, как оса в паутине. Меня сразу скрутило и рвануло куда-то. Это очень больно и не очень быстро.
Лёд на стенах вспыхнул, озарив сухую часть пещеры. Виктор стоял неподвижно, тёмно-красная фигура в карминном ореоле. Под прозрачной кожей отчётливо переливалась каждая мышца на его теле, каждый сосуд. За спиной у мальчика поднималась исполинская багровая тень — женский силуэт в головном уборе с подвесками из монет. Данила взмахнул руками в последней попытке выплыть из кровавого озера.
— Смерти нет, пока ты помнишь обо мне, отец.
Что-то схватило его за ноги, и Данила прекратил барахтаться. Кровь залила глаза, забилась в уши, заполнила железистым ароматом ноздри и рот.
Его скрутило, выжало, как мокрую тряпку, и понесло во мрак под младенческий хохот и звон шелегов.
***
— Да вон он, даже до второго грота не дополз!
Местные в Шелехмети забили тревогу не сразу. Ну, пропал чужак, да и пёс с ним. Чёрт дёрнул кого-то из местных проехать на велосипеде, оставленном Данилой, мимо проката — там узнали пропажу. Упустив велосипед, наездник потребовал вернуть залог. Только тогда сообщили спасателям — в залог Данила оставлял паспорт.
Данилу вытащили кое-как. Пальцы у него свело судорогой на куске окровавленного полотенца. На нём самом, правда, были только мелкие ссадины — чья же кровь на тряпке? Загадка.
Оба его фонаря нашли, разбитый налобный, отколовшийся с каски, и большой ручной. Ручной лежал возле его левой ноги. Как Данила умудрился его оставить у себя под ногами, он объяснить не мог. Он вообще только плакал и причитал: “Сынок, сына”, иногда кричал от боли. Больше не говорил ни слова.
Врач в психдиспансере сразу понял, почему взрослый мужчина не нашёл ни фонарь, ни выход из Обкана. Данила полностью ослеп, навеки оставшись в подземной мгле. Его определили в стационар психиатрической больницы. Никакие успокоительные и обезболивающие на него толком не действовали, и он частенько оставался голодным из-за приступов.
Ни спасатели, ни жители Шелехмети не стали упоминать находку при безумце: пару старинных подвесок с монетками-шелегами, или, как произносили мордва-мокша, шелехами. Каждый слышал в их звоне что-то своё, но никто не хотел видеть этот экспонат в музее.
***
Ныне призраки под горой Ош-Пандо-Нерь знатную играют свадьбу — нашли Шелех-матери жениха. Сидит он в кровавом саване на пиру — один живой среди мёртвых, один скорбный среди радостных.
Отпразднуют владыки Жигулёвских гор, засияет над Волгой одинокий луч и нырнёт в её воды. Долго живые будут гадать, что за свет, да не догадаются: так духи принимают в свои чертоги новую жертву.
И опять уснёт уставшая Шелех-мать. В новый путь отправится её дитя.
