Медленный спуск на площадку, проверка дверей — закрыто, пятисекундная передышка и снова вниз.

Первый круг.

Закрыто.

Второй.

Закрыто.

Третий.

То же самое — запертые двери.

На четвёртом круге Лёха понял: всё, баста, дальше идти он не может.

Дошкандыбав до четвёртого этажа, он замер, навалившись всем телом на трость и уперевшись горевшим лбом в стену. Его лихорадило, ногу, словно грызли злые собаки, голова болела так, что он даже думать не мог. Хотя бы полчаса покоя, но отдохнуть не удалось. Не прошло и пяти минут, как Лёху накрыло волной зловония, а за спиной послышалось: шлёп-ш-ы-ы-х, пауза, шлёп-ш-ы-ы-х.

Застонав от отчаяния, глядя себе под ноги и боясь только одного — упасть и не подняться, Лёха заковылял вниз.

Вонь нарастала, а мерзкие шлёпающие звуки раздавались всё ближе и ближе. Дверь справа скрипнула и приоткрылась.

— Не дай ему себя увидеть.

Прошептал бледный, взъерошенный парень, отчаянно махавший «Пономарю». Лихорадочный шёпот подстегнул Лёху, как мог он ускорился.

Рука крепко ухватила его под локоть и втащила в тамбур. Парень, закинув Лёхину руку на плечо, помог зайти в квартиру.

Не в силах стоять, Пономарёв кулём осел на пол.

— Ты, как? — сквозь грохот в ушах расслышал Лёха.

— Пить… — всё, что он смог выдавить из пересохшего рта, прежде чем окунутся в беспамятство с головой.

11

Пришёл в себя Лёха от льющейся на лицо воды. Почти вырвав кружку из рук парня, он принялся жадно пить.

Выхлебав три кружки воды, Лёха сел, привалившись спиной к стене.

— Ты, кто?

В унисон произнесли они.

— Алик, — парень протянул руку.

— Лёха, — «Пономарь» пожал узкую, но крепкую ладонь.

— Давай, рассказывай, — парень усадил Пономарёва на диван, — а, я пока твою ногу посмотрю.

Пока хозяин квартиры шаманил над его ногой, Лёха молчал, обдумывая своё положение.

«Допустим, если отбросить вариант, что это глюки обкуренных мозгов, и принять всё, что творится, за реальность, то что получается? Аня с Ромычем мертвы, «Дуремар» тоже. Выходит, и он, Лёха, покойник, раз их видит? Как он умер? Когда он умер?»

Что-то явно не сходилось.

«Хорошо, если он не умер, то, что тогда творится? Закольцованный подъезд, монстр «Шлёп-Ширх», твари со ртами на животах, «Дуремар» превратившийся в чудовище. Что это — видения, морок, глюки? Если это глюки, значит, в действительности ничего этого нет и он, Лёха, лежит под «шмалью».

Опять ничего не сходилось.

«Не бывает таких выпуклых, достоверных, реальных, с полным погружением галлюцинаций с запахами, ощущениями, болью и ранами. Лёха это знал точно, был у него опыт, долгий и глубокий, по принятию галлюциногенов. Значит — он жив. Тогда вокруг реальность, а не глюки и не посмертные видения. Но не та действительность, в которой он жил тридцать пять лет. Тогда какая? Параллельная? Перпендикулярная? Как он вообще зарулил в эту параллельно-перпендикулярную реальность? «Зуб», это он, стопудов, как-то отправил его сюда. Но как?»

— Сего молчишь? — отвлёк его от размышлений Алик.

— Что с ногой? — не ответил Лёха.

Алик пожал плечами.

— Перелома вроде нет, но я не врач. Так всё-таки, как ты здесь оказался?

Лёха вздохнул и поведал почти все свои приключения, утаив, правда, цель своего визита и смерть слепого.

Выслушав рассказ, Алик нахмурился, явно не поверив сказанному.

— Ты хоть понимаешь, где находишься?

— Ни в зуб ногой.

— О проклятом районе слышал?

— Нет.

— Городскими легендами никогда не интересовался?

— Нет.

Алик вздохнул.

— Есть такая байка, что в нашем городе есть район — Мочанга. Место что-то вроде посмертия… Место, куда попадают те, кто умер, но что-то в жизни не закончил, недоделал, цели не достиг, которую очень хотел воплотить. Умер, но не принял смерть, или не понял, что умер. А может, его не приняли там, — Алик ткнул пальцем в потолок, — или там, — палец показал на пол. — Короче, это не байка.

— Значит, я всё-таки умер… — Лёха застонал.

— Не факт, совсем не факт. Те, кто сюда попадают, продолжают свою обычную жизнь, но как бы закольцованную: у кого один день, у кого неделя.

— Типа день сурка?

— Ну, да, только они этого не понимают.

— Вот и я ничего не понял. Я умер или нет?!

— Ты до конца дослушай. Четыре раза в год, во второй месяц сезона Мочанга сливается с реальным городским районом Мончагой. До этого они существуют параллельно — отстают друг от друга то ли в пространстве, то ли во времени, я точно не разобрался. Так вот, если знать время слияния, и место, куда нужно попасть, можно и живому попасть в Мочангу. Ты не наобум сюда приехал?

— Ну, да…

Лёха мало что понял из путаного объяснения Алика, но точно помнил, как «Зуб», сука, три раза назвал адрес, описал дом и дорогу, как до него добраться.

— Значит, я жив?

— Ты ведь не всю правду сказал, да? Ну, что ты в доме делал, — не ответил Алик на вопрос. — Ты сюда не просто так приехал, а по делу.

— Не всю… — Лёха колебался, решая, стоит ли делиться всей правдой.

— Если не хочешь, можешь не рассказывать, но, не зная, как и зачем ты сюда попал, я тебе помочь не смогу.

— Сам-то ты как попал на район, не родился же?

— Да, так же как и ты, пришёл желание исполнить, — Алик горько усмехнулся, а потом добавил непонятное. — А потом заплатил за него.

— Никакого желания я не загадывал, — испугался Лёха. — Я вообще пассажир левый, из-за одного урода здесь очутился.

— Не может быть, — покачал головой Алик. — Здесь так не бывает. Ты хоть понимаешь, что это за дом?

— Да, ни хрена я не понимаю! — взорвался Лёха, страх ледяной медузой колыхался в желудке. — Я вообще не врубаюсь, про какой проклятый район ты твердишь.

— Не ори, — Алик, в отличие от «Пономаря», был спокоен. — Криком и паникой тут не поможешь.

— Да объясни толком, что это за дом? — взмолился Лёха, которого начало подташнивать от ужаса.

Алик вздохнул.

— Ты находишься в «Доме желаний», он исполнит любое твоё желание, только за него придётся расплатиться. И чем желание «круче», тем «круче» будет плата.

— «Круче» это как? — Лёха зажал дрожащие руки коленями.

«Только не паниковать, только не паниковать, — уговаривал он сам себя. — И не из таких передряг выбирались».

Не ответив, Алик спросил.

— Значит, ты здесь никогда не был и ничего не просил?

— Конечно, нет!

— Так всё-таки, как именно ты оказался в доме? Впрочем, не хочешь говорить — дело твоё. Я понял, кто ты.

— Кто?

— «Заложный».

— Кто?!

— Тот, кто должен занять место подписавшего договор.

— Какого, в манду, договора? Я никаких договоров не подписывал, ну, кроме как в микрозайме.

— Согласие три раза давал? — Алик пристально смотрел на Лёху.

— Какое согласие, ко…

«Пономарь» осёкся, вспомнив, как «Зуб», отдав деньги, спросил.

— Возьмёшь, на себя, да?

Лёха, занятый пересчётом купюр и мыслями о предстоящем визите к «Гансу», машинально ответил.

— Да.

— Точно, возьмёшь? — переспросил «Зуб». — На себя?

Лёха, чуть не сбившийся со счёта, зло буркнул.

— Да. Возьму.

Закончив подсчёт, он посмотрел на одноклассника.

— Что ты сказал?

— Берёшь, на себя?

— Да, от..сь, сказал же — беру.

В глазах «лоха» Зубова вновь мелькнуло что-то, что Лёха тогда не расшифровал, и только сейчас, сидя перед Аликом, осознал, какие чувства прятались в глазах одноклассника.

Ненависть — вот что было во взгляде «Зуба» на мосту. И торжество, присоединившееся к ненависти, в тот момент, когда Лёха в третий раз согласился, как он думал, на лёгкий заказ.

Ну и кто из них «лох»? «Зуб» или он?

Лёхе хотелось завыть от отчаянья, но он лишь тихо застонал.

— Да, ты объясни толком — что значит «заложный»?

— Тот, кто должен занять место человека, чьё желание исполнил дом.

— О, Господи! — Лёха тоненько заскулил. — Ничего не понял, объясни, я тут при чём?

— Кто-то пришёл в дом, пожелал… ну, я не знаю чего. Например: славы, денег, женщину, здоровья, да что угодно. Взамен тот, кто загадал желание, должен прийти в назначенный срок и занять место… — Алик, вдруг, без перехода, жёстко спросил: — В какую квартиру ты приходил?

— Четвёртая, на втором этаже, — больше Лёха не отпирался.

— Альберт, значит, — Алик задумчиво потёр переносицу, выжидающе глядя на Пономарёва. — И…

И Лёха рассказал всё, что до этого утаил: про лёгкий заказ, про то, как хотел обмануть «Зуба», о слепом, ноже и вспоротом животе.

— Этот твой одноклассник загадал желание и получил чего хотел. За это он должен был через оговорённое время прийти и занять место Альберта, и ждать, когда придёт очередной страждущий со своим желанием, чтобы, в свою очередь, через какое-то время занять его место. Так, понятно?

— Не очень.

Лёха и впрямь мало что понял из размытого объяснения, кроме одного: «Костик Зубов, сука и тварь! — мысленно взвыл он. — Подставил его. Переложил долг на «Пономаря». Заставил расплачиваться за свой «косяк», да не абы какой, а такой, что хрен вывезешь».

— Зачем убивать?

— Ты как бы отпускаешь, освобождаешь, прежнего проводника. Это ведь не Альберт исполнил желание твоего одноклассника, а дом, а может и сам район. Здесь, на районе, вообще много интересного и странного, а ещё больше страшного.

— И что теперь делать?

— Приведи в квартиру того, кто сделал тебя «заложным», пока районы не разъединились. Завтра последний день. Не успеешь, останешься вместо одноклассника, дому без разницы, кто будет проводником.

— Как я выберусь из дома? Подъезд закольцован и урод этот, вонючий…

— Утром подъезд разкольцуется, тогда и «Король червей» исчезнет.

— Кто исчезнет?

Что-то неприятно липкое и шершавое скользнуло по Лёхиной шее. От омерзения Пономарёва передёрнуло. Рука нырнула под капюшон мастерки и, нащупав что-то извивающееся, извлекла на свет.

В пальцах Лёхи крутился, словно издевательски танцевал громадный опарыш. Алик осёкся, лицо его пошло мелким тиком, щёки побледнели, а губы скорбно изогнулись.

— Блин! — завопил он срывающимся голосом, и столько в нём было страха, что Лёху мороз продрал по коже.

Алик выхватил у Лёхи опарыша, швырнул его на пол и с силой наступил пяткой. А после подхватил Пономарёва под локоть, рывком поднял и потянул к двери.

— Извини, но тебе надо уходить.

— Куда? — попытался упереться ничего не понявший Лёха.

Несмотря на худобу, Алик оказался чертовски силён. Он легко доволок сопротивляющегося Лёху до двери.

— Извини, — Алик не смотрел на Лёху, — «Король червей» пометил тебя, и пока он до тебя не доберётся, не отстанет. А теперь, когда ты приволок на себе его личинку, от «короля» и дверь не спасёт. Он придёт и вместе с тобой меня сожрёт.

— Да кто он это «король»?

Клацали отпираемые замки входной двери.

— Ещё один обитатель дома.

— И что, ты так просто отдашь меня ему на растерзание?

— Прости, — третий раз извинился парень, — мне нельзя сейчас умирать. Я…

Недоговорив, он вытолкал Лёху в тамбур.

— А мне, мне что делать?!

— Найди квартиру Альберта, того, чьё место ты должен занять. Там «король» тебя недостанет, там твоя территория.

— Как, как я её найду?! — во весь голос блажил Лёха. — Я, б..ть, заходил в пятиэтажную «хрущобу», а сейчас это девятиэтажка!

— Представь себе дверь квартиры, во всех подробностях и очень захоти попасть внутрь, — Алик сунул Лёхе трость и вытолкал на лестничную площадку.

— Прости, — в который раз извинился Алик. — Мне, правда, очень жаль.

— Подожди! — замолотил Лёха клюкой по двери. — Как мне выбраться с района?

— На рассвете подъезд откроется, сможешь уйти. Ещё раз повторяю: найди того, кто тебя подставил, и приведи сюда.

— А если я просто сбегу и не вернусь?

— Тогда «Король червей» придёт за тобой и тебя ничего не спасёт, — еле слышно донеслось из-за двери. — Ищи квартиру.

Вонь накрыла лестничный марш, а следом сверху донеслось знакомое.

Шлёп. Ш-ы-ы-х. Пауза. Шлёп. Ш-ы-ы-х.

Тоненько взвыв, Лёха заковылял вниз по лестнице.

12

Лёха сидел, уткнувшись лбом в сложенные на столе руки.

Выйдя от Алика, он долго бежал, ну как бежал — ковылял, опираясь на трость и цепляясь за перила. Вонь то нагоняла его, то пропадала. «Пономарь» впал в странное полузабытье: ни мыслей, ни чувств, ни желаний.

Лёха брёл, вызывая и вызывая перед внутренним взором образ заветной двери. Деревянная, крашенная в отвратительный грязно-коричневый цвет, покрытая сетью трещинок, с криво приделанным стеклопластиковым номерком в виде горизонтального ромба с цифрой четыре, и ручкой изляпаной краской. Сколько он сделал кругов по подъезду, прежде чем уткнулся носом в страстно желаемую дверь под номером четыре, Лёха не знал. Но, наверное, много, потому что вывихнутую ногу он не чувствовал, а здоровая ощущалась толстым негнущимся шлангом, наполненным горячей жидкостью.

Ввалившись в крохотный коридор, Лёха запер дверь и, без сил повалившись на пол, отрубился.

Очнувшись, он дополз до ванной, напился, умылся и, размотав бинты, осмотрел ногу. Распухшая, синюшного цвета, пульсируя, она почти не болела. Лёха переполз на кухню, нашёл в морозилке замороженные куриные окорочка и примотал их к ступне. После переполз в комнату. Трупа в ней не было, как не было и крови, размазанной по полу. Даже ножа, которым слепой себя зарезал, не было. Ни медного запаха крови, ни вони вывалившихся потрохов, ни смрада содержимого желудка, вообще никаких следов присутствия слепого в квартире Пономарёв не заметил. Всё остальное было на месте. Даже молчаливые ходики над дверным проёмом. Очень хотелось выпить и покурить, но водка и сигареты сгинули вместе с курткой где-то в недрах дома.

До рассвета оставалось всего ничего, поэтому он сидел, положив голову на шершавую столешницу, и ждал. Вопросы, потревоженными пчёлами, роились в голове. Что загадал Зубов? Почему решил подставить его? Кто такой Алик? Как он оказался в проклятом районе и что загадал? Что за «Король червей»? Можно ли пожелать бессмертия? Откуда район вообще взялся? Аня, Ромыч, «Дуремар» — кто они или что они? Видения? Призраки? Пленники дома? Бред его воспалённого воображения?

Минуты тянулись так невыносимо медленно, что «Пономарь» не выдержал и отправился на кухню. В верхнем ящике он нашёл пузатую бутылку, до половины наполненную тёмно-янтарной жидкостью. Понюхав горлышко, Лёха удовлетворённо кивнул: пахло как нужно — клопами, а не сивушными маслами и спиртом. Значит, в бутылке коньяк, а не виноградный колер на основе спирта.

Начистив полстакана жидкого янтаря, Лёха на миг задумался: стоит ли развязывать? Но вспомнив «Короля червей», отбросил колебания и влил в себя терпкую горечь.

Напряжение чуть отпустило, и Пономарёв вернулся в комнату. Там он принялся терпеливо ждать, когда белёсое марево за окном окончательно рассеется и можно будет уйти. В тяжёлой голове правила бал звенящая пустота. Как он приведёт «Зуба» в квартиру, Лёха не знал, но знал точно: обязательно его сюда доставит. Хоть тушкой, хоть чучелком, но «Зуб» взвалит на себя ношу, которую так ловко перекинул на Пономарёва.

Резкая трель ударившего по нервам звонка, заставила его вздрогнуть. Он встрепенулся, отгоняя сонную одурь, и вытянул из кармана настойчиво трезвонивший телефон.

— Да, — Лёха осторожно прижал динамик к уху.

Сквозь треск помех слабо донеслось.

— Привет, Пономарёв.

— Привет, Зубов.

Лёха не удивился звонку, чего-то подобного он ожидал. Было бы странно, если бы «Зуб» не проверил, как всё прошло. Ни за что бы он не пропустил миг торжества. Поставить ногу на грудь поверженного противника — это наслаждение поострее оргазма будет. Лёха бросил быстрый взгляд в окно. Молочная пелена потихоньку начала сменяться мертвенным синеватым светом. Ещё немного и рассветёт.

— Вот решил проверить, сделал ты дело или нет. По голосу слышу — сделал!

Зубов даже и не пытался скрыть злорадного ликования.

— Зачем?

— Что зачем? Зачем я подписался на этот блудняк? Или зачем подставил тебя?

— Объясни и то, и то.

— Объясни… — издевательски передразнил Зубов и вдруг злобно рявкнул. — Демченко!

— Что Демченко? — не понял Лёха.

— Ты, сука, даже не помнишь, кто это?! — перешёл на срывающийся фальцет одноклассник. — Ты… — захлебнулся он возмущённым визгом. — Мразь! Сука! Тварь!

Зубов уже не визжал — хрипел, задыхался, перхал — злобой, ненавистью, отчаяньем.

— Ты, Костяныч, если хочешь по существу, что сказать — предъяву там кинуть, претензии выдвинуть, — так говори, а собачить меня не надо, за это и ответить можно. И я помню, кто такая Демченко… Юлька. Только она здесь при чём?

Конечно, Лёха помнил самую красивую девочку их класса, если не всей школы. Помнил её маленькие грудки, гладкий шёлк живота, сладкие поцелуи и жаркие стоны. И ещё, что он был у неё первым.

— А-а-а-х… — наконец справился с чувствами Зубов. — При чём? Ты и впрямь урод, Пономарёв! Ты ей жизнь сломал, и как бы не при делах. Да? Мразь!

— Толком объясни, — Лёха совершенно не понимал, что хочет донести до него одноклассник. — Я Демченко с выпускного не видел. Так что разложи суть претензий, так сказать, по полочкам.

«Зубовы» обидки совершенно не интересовали «Пономаря». Чтобы он там не натворил, чем бы не обидел одноклассника, в любом случае это было не настолько серьёзно, чтобы кинуть его в такое дерьмо, в которое окунул его Костян.

Лёха просто тянул время в ожидании, когда разкольцуется подъезд и можно будет покинуть район и встретится с одноклассником лицом к лицу.

— По полочкам, значит? — тон Зубова стал совершенно ледяным. — Ладно, слушай.

«Ну, давай, жги глаголом, изливай на меня свою желчь. Посмотрим, как ты запоёшь, когда я упакую тебя в багажник и привезу сюда». «Пономарь» смотрел на наливающуюся бледностью синеву за окном, вполуха слушая Зубова.

— Урод, гниль, ты хоть знаешь, что Юля забеременела от тебя? А когда поняла, аборт было поздно делать. А она сделала! — с каждым словом лёд в голосе Зубова таял, превращаясь в лужу ярости и злобы. — Папаша её, урод и мразь, заставил!

«Это не желчь, — думал Пономарёв, слушая одноклассника, — это самый настоящий яд, разъедающий почище соляной кислоты».

— Юля чуть кровью не истекла, у неё там что-то не выдержало, лопнуло. В реанимации месяц лежала. А потом головой двинулась, с куклой, как с младенчиком нянчиться стала. В психушку отъехала на полгода. Дальше — больше…

Зубов задохнулся, закашлялся, оборвав пламенную речь на середине.

— Я не знал всего этого.

— Да мне по херу! Я как узнал, к ней рванул… Я ведь в неё влюблён был, с пятого класса… Думал на выпускном к ней подойти… признаться в любви… а тут ты, мразь, шваль подзаборная… Она ведь была влюблена в тебя  с девятого класса… А ты, мразь, внимания на неё не обращал, знал, что не даст, а на выпускном воспользовался тем, что она… в тебя… как кошка…

С каждым словом речь Костика становилась всё более сбивчивой. И всё явственнее Лёха слышал в его голосе не ярость и злобу, а боль и горечь.

— Извини…

— На хер мне твои извинения! В жопу их засунь, понял?!

Зубов почти завыл.

— Я в больничке её навещал… Думал — забудет, оттает, сладится у нас… А Юляша, словно замороженная. Молчит, в одну точку смотрит, но ничего, я терпеливый. Думал, моей любви хватит на двоих… Не хватило. Она, конечно, чуть пришла в себя, хоть как-то реагировать стала, но всё равно словно неживая, словно в ней умерло что-то. Пить начала, с какими-то уродами типа тебя, связалась. Я от отчаяния начал по бабкам ходить, колдунам всяким… Думал, если наука бессильна, так есть ведь что-то иное… Без толку всё! Шарлатаны одни, только деньги тянули.

Лёха слушал, до боли в костяшках стискивая телефон. С каждым словом Зубова в нём что-то скрючивалось, сморщивалось, затягивалось тугой спиралью, мешая нормально дышать.

— Но я нашёл. Сначала туманные слухи, мол, есть в нашем городе район странный, в котором можно исполнить любое желание. Я начал рыть, и я нарыл: Мочанга — проклятый район. А на районе «Дом желаний» есть, который желания исполняет. Как я район нашёл, как в дом попал, даже и не спрашивай. Я попал и загадал, и слепой всё исполнил, правда, и плата была непомерная. Теперь ты знаешь какая, да?

Лёха кивнул, он почти совсем не мог дышать.

— Чё молчишь, неинтересно?

— Интресно… — еле выдавил из себя «Пономарь». — Чё… згдл…

— Не понял, чего ты там бормочешь? Впрочем, неважно. Счастье я захотел, для себя и Юляши, чтобы забыла всё, что с ней случилось, чтобы мы зажили вместе. Счастливо. Мы со слепым договор заключили на то, что я через пятнадцать лет приду и займу его место. Как тебе требование, а?

Спираль в груди Лёхи стянулась до предела и чуть ослабла, впуская немного воздуха в лёгкие и позволяя говорить.

— Нормально. За счастье платить надо.

— Вот и я так решил. Чёрт с ним, думаю, пятнадцать лет — это много, а пятнадцать лет счастья — так и подавно. А за это время многое может измениться: или шах сдохнет, или ишак. Юляша оттаяла, пить бросила, на работу устроилась и, не поверишь, вроде как полюбила меня. Жаль, с детьми не сложилось. Уж не знаю, то ли магия проклятого района бессильна оказалась перед нашими криворукими коновалами, что дочиста выскребли Юлю, то ли я, когда загадывал, об этом не подумал.

Алексей слушал Константина, уткнувшись лбом в стол — голова вдруг стала пустой-пустой и тяжёлой-тяжёлой — чувствуя лишь стыд, бессилие и гнев.

Стыд перед Юлькой. Он всегда знал, что она смотрит на него щенячьими глазами. Стыдно за похоть свою мимолётную. За то, что подпоил и воспользовался её влюблённостью. За то, что не удержал свой хер в штанах: сунул, кончил и хоть трава не расти. Уехал и забыл, что есть влюблённая в него дурочка. За то, что и не подумал предохраняться. Решив, куриным своим мозгом, — один раз не Дед Мороз, авось и пронесёт.

Бессилие перед Константином и его правдой. Он сам бы на такое пошёл, чтобы предотвратить тот роковой вечер, когда погибла Аня.

И гнев на себя, за то, что по глупой своей безбашенности, наглости и эгоизму, бравируя перед дружками, такими же тестостероновыми дебилоидами, не осознавая всю подлость ситуации, поспорил на её невинность.

— А, чё, пацы, спорим, я Демченко на выпускном распечатаю?

— Да, ты гонишь.

— Забьёмся по пятаку с рыла?

За то, что тайком подливал ей водки в шампанское и шептал всякие благоглупости, обещая всё и ещё немного в придачу.

Алексей глухо застонал и впился зубами в мякоть ладони, чтобы не завыть.

— А потом, — голос Константин долбил и долбил в самое ухо, донельзя сжимая пружину в груди, — я узнал, что ты в город вернулся. Ну, вернулся и вернулся, хрен с тобой, главное — маршрутами не пересекаться. Увидел тебя случайно, и такая ненависть у меня возникла, такая злость, такая ярость… Что я аж кушать не мог, спать не мог, работать не мог, ничего не мог. Только о тебе думать, мерзкую харю твою представлять, самодовольную и наглую. Вот и подумал, а с каких таких щей я должен хлебать ту кашу, что ты заварил? Ты же минимум три жизни сломал. Разве я не прав? Начал искать как договор с проклятым районом обойти и на тебя его повесить. Прикинь, нашёл и…

Пружина в груди, перетянутая до предела, наконец, лопнула. Алексей уронил телефон, ещё слыша невнятный бубнёж Константина. То плаксивый, то яростный, то почему-то просящий. Но что именно говорил одноклассник, он уже не понимал.

Тонкий, едва слышимый голос, зародившийся в недрах Лёхиной головы, голос той самой пресловутой совести, которую многие обменяли в школе на ластик, зашептал тихо, но настойчиво.

«Может, прав Константин Зубов, бывший зачуханный одноклассник, несчастный влюблённый и просто сжираемый огнём ненависти человек, и это ты, Алексей Пономарёв, — лудоман, алкоголик и наркоман, преступник и просто мудак по жизни, одним фактом своего существования во всём виноват? Не будь тебя Аня и Ромыч были бы живы. А у Юли сейчас была бы не фантомная жизнь, заштопанная по живому непонятным колдовством, а любящий муж и пара-тройка детей?

Сам-то ты, Алексей, чего в жизни добился? Кому принёс счастья? Может, ты любишь кого? Без сомнения: «синьку», «ганджибас» и азарт. Может, тебя кто любит? Три раза ха! Нет такого человека. Разве что мать, так она год, как умерла, а ты, вот ведь «человек хороший», так ни разу на могиле и не был.

Может, ты достоин этой участи — заменить слепого в «Доме желаний»? Может, это твоё чистилище, и тебе следует очиститься в нём, дабы попасть вместо ада, который по делам твоим светит тебе как солнце над жаркими Карибами, в иное место?»

— Но ведь не я желание загадывал, не я договор подписывал, не мне отвечать… — Лёха тихо спорил с голосом совести. — Не хочу я чужую статью на себя брать, не хочу! Я отсидел за свои грехи. Искупил! Сполна!

А голос всё не унимался, с каждым словом из слабенького и дрожащего, превращаясь в уверенный и настойчивый.

«Назови пять причин, по которым тебе стоит уйти отсюда? Кто тебя ждёт? Что тебя ждёт? Кому ты нужен? Кто тебе нужен? Ради чего ты живёшь? Ради кого ты живёшь? И ради чего ты готов умереть? Наркота, бухло, игра? Есть ли вообще смысл в твоей жизни? Что ждёт тебя впереди?»

— Мне всего тридцать пять, я всё могу изменить. Могу? Могу?! Могу! — шептал Лёха в пустоту комнаты.

«Ты наркоман, алкоголик и лудоман. Ну, приведёшь ты Костика сюда, дальше что? Чем «Гансу» долг отдавать будешь? Или ты думаешь — это твой последний косяк перед ним? Думаешь, не будет больше проигрышей и долгов неподъёмных? Думаешь, не прикопают тебя за долги где-нибудь загородом?»

— Я завяжу!

«Конечно, завяжешь. Заменишь на что-нибудь другое. Да? На что? Опять на «ханку» или на «синьку»? Ты же игрок! Ты без азарта не можешь, тебя же трясти начнёт на «отходняках», и ты, чтобы снять ломку, опять развяжешься! — голос вдруг сделался усталым и безразличным. — А, впрочем, решай сам».

«Ты же игрок. Ты же игрок. Ты же игрок… — набатом звучало в голове Алексея».

Алексей достал из тесного кармана джинс последнюю пятирублёвую монету. Подкинул, поймал. Пятак лёг в ладонь реверсом вверх. Номинал, порядком исчёрканный, с глубокой щербиной, отделяющий верхний хвостик, и тёмным пятном в полуовале, походил на глаз, пристально смотрящий на Пономарёва. Алексей покачал ладонью, ловя монетой бледные рассветные лучи. Глаз, словно бы подмигивая, спрашивал: «Сыграем?»

Сыграем!

Пятак взлетел, подброшенный сильным щелчком.

Алексей прикрыл глаза. Загадал.

«Орёл» — жить Косте с Юлей долго и счастливо.

«Решка» — тянуть «Зубу» лямку в «Доме желаний».

Закрутился, завилял в воздухе пятак и, пролетев мимо ладони, покатился, звонко цокая по полу. Замер в трещине между половиц боковой поверхностью вверх. Ребристый «гурт», поймав слабый луч осеннего солнца, отразил его прямо в глаз Алексею, словно говоря.

— Сам решай, Алексей, сам. Сколько ещё будешь перекладывать ответственность за поступки на свои же слабости и зависимости? Как долго будешь твердить: «Какое время, такие и поступки. Не мы такие — жизнь такая. Так, мир устроен, не нам его менять?»

— Сам, — повторил за лучиком Алексей. — Сам! — Закричал он в тишину квартиры и засмеялся громко и... облегчённо.

Тик-так-тик-так.

Ходики, казавшиеся мёртвыми, ожили и начали отсчитывать новый срок.

Конец.

Самые кровавые революции готовят там, где никто не смотрит.

Кино часто спрашивает, готовы ли мы бороться со злом. Курзель идёт дальше — он спрашивает, готовы ли мы бороться так, чтобы самим не превратиться в зло. «Безмолвное братство» может выглядеть как типичный триллер про уставшего копа и его усы, но внутри это фильм о личном выборе, который по итогу всегда оказывается страшнее пули.

Сюжет вполне жанровый: опытный ФБРовец (Джуд Лоу) с маслянистыми глазами, в которых поселилась тоска; новичок (Тай Шеридан), который верит, что может помочь; и неонацист (Николас Холт), у которого хватает харизмы, чтобы в одной фразе звучать проповедником, а в следующей палачом.

Всё это вроде бы триллер, причём основанный на пугающих реальных событиях. Банальность зла здесь доходит до такой банальности, что мурашки идут не от жестокости, а от скучной очевидности: да, вот так легко и незаметно готовят «революцию».

Но чем глубже смотришь, тем яснее: Курзель играет не в полицейские истории. Он исследует другой вопрос — если злодей готов убивать, то должны ли мы убить в ответ? И ради чего? Ради собственных идей, ради справедливости или ради того, чтобы унять личную боль? Это кино не про копа-мстителя. Это кино про копа, который устал и начал сомневаться: «Вдруг возмездие — это не лекарство, а продолжение болезни?»

Лоу и Холт держат фильм, как два столпа, на которых висит хрупкий купол мира. Лоу крепкий, будто из камня, но с проседью в усах, которая хранит тоску. Холт удивительный: одновременно мягкий, местами трогательный, но фанатично острый. Когда я увидел его на постере с причёской «деревенского Джека», я подумал: а где угроза? Но он играет не бандита или реднека, а догматичный характер, который страшнее любой гримасы.

А ещё тут витает призрак одного из моих любимых режиссёров — Джереми Солнье (Зелёная комната, Ребел-Ридж). Он засветился в продюсерах, но фильм будто хранит частицу его ДНК. Та же вязкая жестокость, та же медлительность, прикрытая жанровым пыльным ковром. Так получается кино, в котором стрельба звучит реже тишины, и каждая смерть весит как тонна. Кайф для тех, кто это ценит.

Оператор тоже работает скорее как философ: много статики, много общих планов природы, которая смотрит на людей с вечным равнодушием. И в этом ключ. Человеческие страсти кажутся важными только нам, но на фоне гор они растворяются, как пар в холодном воздухе.

Итак, если вы ждёте бодрый боевик, вас ждёт разочарование. Но если хотите медитативный триллер, который не отпускает из-за вопросов, на которые неприятно отвечать — тогда попадёте в яблочко. Ведь это кино о том, что банальность зла и банальность сомнений всегда двигаются рука об руку. И непонятно, что из них страшнее.

После титров в сердце застревает образ. Человек держит в руках винтовку, но не может выстрелить. Не потому, что слаб, а потому, что, возможно, впервые в жизни понял: выстрел — это не ответ. И, если это так, то что тогда ответ?

7,5 из 10.

За революцию, которая начинается не с выстрела, а с того, что кто-то просто решает промолчать.

_________

Заглядывайте в мой Telegram-канал — там посты выходят раньше.

Шум рации пробивался сквозь тихий гул кондиционера моего грузовика. Солнце, еще не перевалившее за девятый час, уже давило на округ Луна.
— Подразделение 12, что у тебя, Сэнди? — сказал я в микрофон.
— Мак, мне позвонили... странный звонок. Турист из Багровых Шпилей сообщил о теле. Сказал, что оно... ну, тебе нужно его увидеть. Возле арки Койот-Джо.

Я скрипнул зубами. Арка Койот-Джо не была местом для приятной пешей прогулки. Она находилась более чем в часе езды от грунтовой дороги, где она уходила в глушь, глубоко изрезанную оврагами и каменными горами, которые тянулись к востоку от города.
— Младший заместитель шерифа Миллер уже в пути. Голос у него был немного хриплый, — сказала Сэнди.
— Вот как. Скажи ему, чтобы охранял место преступления, ничего не трогал и ждал меня, — сказал я.
— Сделаю, Мак. И, э-э, будь осторожен. Турист казался напуганным. Действительно напуганным, — наконец сказала Сэнди.

Я отключил звук и повесил микрофон на крючок. Неизвестно ещё, что так напугало этого туриста: может, он перегрелся на солнце, и воображение нарисовало ему бог весть что.

Грузовик проезжал последние мили на пониженной передаче. Шины поднимали клубы пыли и гравия**,** когда я пробирался по довольно глубоким колеям, в которые менее крупное транспортное средство провалилось бы до самых осей.

Затем дорога стала слишком крутой и извилистой для грузовика, и я остановил его в тонкой тени пало-верде. Я взял свой рюкзак, фляги, пистолет, камеру и набор для сбора улик.

Прогулка была как вхождение в печь. Воздух над красной скалой дрожал от жары, и единственными звуками были грохот моих ботинок по выжженной земле и, время от времени, сердитое жужжание слепня, кружившего в неподвижном воздухе.

Когда я увидел машину Миллера, припаркованную у края сухой промоины, где земля обрывалась, пот пропитал мою рубашку до кожи. Он стоял на краю небольшого каньона, глядя в него, расправив плечи.
— Миллер, — поприветствовал я его немного хриплым голосом. — Какова ситуация?

Он повернулся, и я увидел облегчение на его молодом лице. Ему, наверное, едва исполнилось двадцать три.
— Детектив Коул. Сэр. Слава богу, вы здесь.

Он сглотнул и сделал движение дрожащей рукой.
— Там внизу. У подножия колонны.

Я посмотрел туда, куда он показывал. В сорока футах под нами осыпь спускалась на дно небольшого каньона. Там стояла одинокая каменная колонна — худу: ее форма напоминала длинный палец скалы, источенный ветром и временем. И у ее подножия, в тенях, что лежали пятнами на земле, было что-то. Даже с этой высоты я видел, что это было неправильно. Я поднес бинокль к глазам и навел фокус.

Я перестал дышать.

Он не был у подножия каменного столба. Он был на столбе. Или так казалось. Как будто он рос из самой скалы примерно в десяти футах от земли, где выступала узкая каменная полка. Полка не шире двух человеческих ног, поставленных рядом.

Тело, судя по ширине плеч, было мужским. Оно сидело прямо, но это была не поза сидящего человека, а нечто застывшее. Конечности были установлены неправильно. Одна рука вытянута в сторону, кости пальцев будто указывали на запад, где заходит солнце.

Другая рука была согнута и лежала на коленях, словно в жалкой попытке отдохнуть. Кожа мужчины была темной, туго натянутой на кости. Казалось, он неделями находился в этой неумолимой жаре.

Я спустился по склону, обломки скал скользили под моими ботинками, Миллер последовал за мной, неуклюже переставляя ноги. Воздух внизу был густым. Пахло пылью и горячим камнем, а под этим запахом чувствовался другой — сухой и резкий, с выраженной нотой чего-то едкого, который я не мог опознать. Не было никакого запаха разложения тела, и это было еще одной вещью, которая была неправильной.

Подойдя поближе, я увидел жуткую картину.

Рука, которая указывала, состояла не только из кожи и костей. Сегменты чоллы, колючие и опасные, были вплетены в ее плоть, сквозь плоть, так что кактус образовал своего рода броню поверх костей.

Там, где мышцы отходили от руки, в углубления были втиснуты полированные камни из русла реки. Молочный кварц и полосатый агат мягко светились в тени.

Они были зажаты между костями и высохшими сухожилиями, как будто тот, кто это сделал, хотел заменить то, что сама пустыня забрала бы в свое время.

Голова мужчины была наклонена набок. Лицо, насколько я мог видеть, было скрыто маской. Не той маской, которую можно купить. Она была сделана из глины цвета земли, и высохла и потрескалась на солнце. Два маленьких отверстия для глаз. Линия вместо рта. Грубая вещь. Из-за нее лицо под маской переставало быть человеческим. Тонкая полоска черных муравьев двигалась по глине маски и вниз по линии горла, исчезая в воротнике рубашки мужчины.

Миллер сказал дрожащим голосом:
— Сэр... кто, по-вашему, мог это сделать?

Я посмотрел на него, не выдавая своих чувств.
— Это сделал художник, — сказал я, глядя на человека на камне. — Очень больной.

Был только шорох муравьев и звук горячего ветра, когда он проносился через скальные проходы каньона. Тот, кто создал это, знал пустыню. Он взял ее суровую душу и сделал из нее сцену для этого.

Я достал камеру из рюкзака. Документирование этого займет время. Это будет долгий и мучительный труд. И я знал с уверенностью, более холодной, чем ночь в пустыне, что это не последняя его работа.

Труп из арки Койот-Джо лежал под белым светом окружного морга. Стоматологические записи дали ему имя — Томас Эштон, сорока пяти лет, из Тусона. Он отсутствовал три дня**, он был** орнитологом, приехал в пустыню наблюдать птиц. Доктор Рамирес работала над ним весь день. Она была женщиной спокойного характера, знакомой с жарой, жаждой и сломанными костями от падений в пустыне. Но с Эштоном все было иначе. Он открыл другой счёт.

Я стоял в той комнате с ней и в основном слушал. В морге царила такая спокойная обстановка, будто там и не лежало тело Эштона, оставленное как некий мрачный страж, от вида которого кровь стыла в жилах. Миллера отправили домой. Он мало говорил после того, как мы покинули арку**, и** я видел, что его потрясло то, что он там увидел.

— Высыхание, — устало сказала Рамирес, снимая перчатки. — Оно... ускорено. За рамками естественного. Мы говорим о чем-то, что должно занять недели, Мак, даже месяцы, сжатые до семидесяти двух часов, максимум.
Она указала на увеличенное изображение на своем экране, показывающее клетки кожи. — Есть признаки использования химического агента, какого-то агрессивного осушителя, что-то вроде дубильного раствора, но грубее. Распылили, я думаю. Посмертно.
— Итак, его убили, — сказал я. — Затем поместили туда. Потом покрыли веществом.
— Именно. Причиной смерти Эштона, похоже, стала травма затылка от удара тупым предметом. Быстро. Почти милосердно, учитывая то, что произошло после. — Она покачала головой. — Вставки чоллы преднамеренные, почти хирургические, несмотря на жестокость. Слава богу, нет никаких защитных ран, указывающих на то, что он был в сознании в этот момент. Глиняная маска? Сформирована прямо на его лице. Муравьи... Мак, эти муравьи были из особой колонии сборщиков урожая, которую я видела всего в нескольких милях от арки, около старого вулканического конуса. Они не собираются естественным образом. Их привезли.
— Кто-то приносит все инструменты с собой, — сказал я и почувствовал мурашки, пробегающие по коже. — Кто-то сильный, знающий местность, с невероятным запасом терпения. И естественными материалами, — наконец сказал я.

В последующие дни я просматривал старые отчеты о пропавших людях. Я читал короткие сообщения, написанные в интернете людьми, которые жили в этом округе, ища упоминания о странных лагерях, о людях, которые держались особняком в диких местах. Я разговаривал с рейнджерами парков, людьми, работающими на государственных землях, и владельцами старых ранчо, чьи земли простирались на пятьдесят миль вокруг арки Койот-Джо. Никто ничего подобного не видел. И если бы видел — не сказал бы. Томас Эштон был человеком без явных врагов, никаких странностей в нем, кроме того, что он приехал сюда, чтобы наблюдать за птицами, и встретил такой конец.

Давление со стороны шерифа округа, хорошего человека, но обеспокоенного началом туристического сезона и негативом в прессе, росло.
— Найди что-нибудь, Мак. Что угодно. Люди напуганы.

Я находил лишь новые вопросы. Цифровой след жизни Эштона никуда не привел. Турист, который нашел его, был всего лишь человеком, который любил гулять по открытой местности и теперь жалел об этом. Я снова и снова думал о мастерстве, с которым это было сделано, об ужасном порядке в этом представлении. Это не было сделано в порыве ярости. Это была одержимость. Послание. Но для кого оно предназначалось**?**

Чолла, полированные камни, словно драгоценности, в мертвой плоти, ряды муравьев, движущиеся по своим темным делам, — все это проникло в мой сон. Я просыпался в темноте своей комнаты с образом глиняного лица Эштона перед глазами и чувствовал сухое дыхание пустыни в своем собственном горле.

Это было вечером третьего дня после обнаружения Эштона. Солнце было оранжево-фиолетовым мазком на западном краю мира, когда по рации раздался голос Сэнди. На этот раз — не резким. Он был низким и напряженным, но я почувствовал в нем тень ужаса.
— Мак, ты там?

Я следовал незрелой теории о старых шахтах около вулканического конуса — где Рамирес упоминала уникальных муравьев. Мой грузовик был припаркован около обрушившейся штольни, воздух быстро охлаждался с приближением ночи.
— Вперед, Сэнди.
— Нам звонил старик Хендерсон. Вы его знаете, он живет за Призрачными скалами?

Я знал его. Человек, который жил вдали от мира, который приезжал в город два раза в год за тем, что ему было нужно. Он никому не звонил.
— Чего он хочет? — спросил я.
— Он говорит, — голос Сэнди стал тише. — Он говорит, что его пугало начало двигаться.

Наступила тишина.
— Его пугало? — спросил я.
— Вот что он сказал, Мак. Он продолжал повторять. Он сказал, что это в его западном загоне. Возле высохшего колодца. Он сказал, что теперь все по-другому. Он был напуган. Он не подойдет к этому близко. Он не будет смотреть на это снова. Он просто хочет, чтобы мы пришли**.**

Внутри меня все похолодело. До Призрачных скал было еще тридцать миль плохой дороги, ведущей туда, где земля была пуста. Но не совсем. Пугало. Я представил Томаса Эштона на каменном столбе, превращенного во что-то нечеловеческое.
— Скажи Хендерсону, чтобы он запер двери, — сказал я. — И оставался внутри. Я уже в пути. Есть ли кто-нибудь с ним? — спросил я.
— Нет. Он живет один.
— Понял, — сказал я. — Больше никаких радиопереговоров, если только это не срочно. У Миллера выходной. Я возьму это на себя.

Я знал, что это рискованно. Но если это то, о чем я подумал, то привлечение заместителя шерифа, даже опытного, может только усложнить ситуацию. Этому художнику может понравиться свидетель, но, возможно, не толпа.

Поездка заняла больше часа. Тьма полностью овладела пустыней, когда я добрался до края земли Хендерсона. Забор из колючей проволоки провис между столбами.

Единственным источником света были фары моего грузовика, скользившие по пустыне. Его кабина была маленькой темной фигурой, единственной точкой страха в этой огромной пустоте. Я заглушил двигатель, выключил фары и прислушался.

Было тихо. Только стрекотание сверчков в кустах и слабый шум ветра, проносящегося сквозь заросли.

Я взял с сиденья свой тяжелый фонарик и пистолет и направился к хижине.
— Мистер Хендерсон, — позвал я, понизив голос. — Департамент шерифа. Детектив Коул.
Из-за окна, заколоченного старым деревом, раздался голос. Он дрожал. — Ты один пришел?
— Да, сэр, — сказал я. — Один. С вами все в порядке?
— Эта штука, — сказал он. — В западном загоне. Вы должны это увидеть.
— Хорошо, мистер Хендерсон. Оставайтесь внутри. Я пойду посмотрю. Просто покажите мне дорогу.

Тонкая рука просунулась сквозь щель в досках. Она указала на запад. — За старым трактором, — сказал он. — Возле костей.

Кости. Я кивнул, хотя он не мог видеть этого в темноте.
— Оставайтесь на месте, — сказал я.

Западный загон представлял собой плоское место с потрескавшейся землей. Скелеты деревьев стояли как указатели. Свет моего фонарика прорезал темноту. Я увидел очертания покосившегося старого трактора, его ржавый железный корпус. А за ним…

Сначала это выглядело так, как сказал Хендерсон: пугало, потрепанное непогодой. Высокий каркас из палок, в рваной одежде, развевающейся на ночном ветру. Но когда я приблизился, луч света показал его истинную форму, и воздух, который я втянул в легкие, был ледяной.

Это было не просто по-другому.

Это пугало было сделано не из соломы и тряпок, набитых на деревянный крест. Каркас был деревянным, да, но это был не простой крест. Он был сделан более замысловатым, как идол какого-то темного бога. И к этому каркасу с помощью ржавой проволоки, которая отражала свет от моего фонаря, была привязана человеческая фигура.

Женщина. Она была меньше Эштона, изящная, но такая же иссохшая, как и он, ее кожа была истончена и натянута, как старый пергамент. Ее руки не были вытянуты, как у обычных пугал. Они были согнуты и подняты вверх, тонкие пальцы рук широко расставлены на фоне огромного темного небосвода с его бесчисленными звездами, будто она застыла в последней безмолвной мольбе к глухим небесам.

На ней было платье с выцветшими цветами, разорванное и надетое с каким-то ужасным мастерством. Но там, где у пугала был бы мешок ткани, находилась ее непокрытая голова. Она была откинута назад, рот открыт, как в крике, который застыл в ее горле.

И что к ней добавили. Боже мой, все эти вещи.

В ее волосы были вплетены серые и ломкие пучки высушенного перекати-поля, так что они образовали дикую корону вокруг ее головы, как змеи Медузы. В глазницах были аккуратно вставленные плоские кусочки бирюзы. Губы, оттянутые от сухих и твердых десен, были окрашены в насыщенный и неестественный красный цвет, полученный от раздавленных ягод или от какого-то измельченного камня.

Но самое жуткое, что заставило мой желудок сжаться в холодный ком, а волосы на руках встать дыбом, было то, что лежало вокруг нее на земле. Кости, о которых говорил Хендерсон.

Черепа. Маленькие черепа пустынных животных. Койоты и зайцы. Птицы. Даже череп суслика. Их были десятки. Они были разложены идеальной спиралью на потрескавшейся земле у ног чучела — спиралью, которая закручивалась, достигая ее босых, мумифицированных ног. Каждый череп был повернут к ней лицом, глядя внутрь, как будто они были молчаливой процессией, пришедшей поклониться ее алтарю.

Я отступил назад. Луч моего фонаря дрогнул. Это было не просто убийство. Это было не то, что он сделал с Эштоном. Это был ритуал. Это была форма поклонения.

И новый ужас зародился во мне. Эта женщина не могла быть здесь больше суток. Может быть, два. Он теперь работал быстрее. Он становился смелее. Его представление становилось все грандиознее.

Я провел лучом света по безмолвному загону. Я почувствовал дуновение ветра. Он принес слабый сухой запах креозота и шалфея. А под ним — другой запах, слабый и резкий, который я узнавал.

Он мог быть где-то там, в темноте. Наблюдать за мной. Ждать, что я сделаю с его новой работой.

Моя рука потянулась к прикладу «Зиг Зауэра» на бедре. Тишина пустыни больше не была мирной. Она была выжидающей.

И я стоял в центре его галереи.

Луч моего фонарика выделил женщину в западном загоне Хендерсона.

Я включил рацию.
— Сэнди. Это Мак.
Она ответила быстро, в голосе слышалось напряжение:
— Мак? Хендерсон сказал, что ты нашел его. Он не остановится.
— Да, я нашел его. Сэнди, слушай внимательно. Мне нужна полная команда на рассвете: криминалисты, подкрепление, судмедэксперты. До тех пор передай мистеру Хендерсону, чтобы он оставался дома, запер дверь и не выходил ни по какой причине. И соедини меня с шерифом Броуди, его домашней линией. Разбуди его, если понадобится.
— Поняла, Мак. Принято, — сказала она.

Я подошел к грузовику и включил фары, чтобы они освещали это место. Я сфотографировал женщину со всех сторон. Мое дыхание клубилось в остывающем воздухе. Нужно было подойти ближе, чтобы все тщательно рассмотреть. Проволока была завязана особым образом, узлом с петлей, который он использовал раньше. Женщина была моложе мужчины в Койот-Джо. Возможно, под тридцать. Имени у нее пока не было.

Солнце и все химикаты, которые он использовал, стянули плоть до костей, так что она стала изделием из кожи, дерева и проволоки. Перекати-поле было вплетено в ее темные волосы, так что они выделялись, как рога, тронутые безумным ветром, жестокий нимб на черном небе. А в ее глаза он поместил полированные камни, круглые и плоские, цвета глубокого полуденного неба, и они отражали свет, как высококачественная бирюза.

Голос Броуди был хриплым спросонья, когда Сэнди соединила нас.
— Еще один, Мак? Все так же плохо, как в первый раз?
— Хуже, шериф. Словно представление. Кажется, что это адресовано кому-то.

Наступил серый и безжалостный рассвет, и вместе с ним появились машины округа. Криминалисты молча приступили к своей работе. Доктор Рамирес с каменным лицом начала свой предварительный осмотр на месте. Старого Хендерсона вывели из дома, и он не мог отвести взгляд от западного поля.

Я снова посмотрел на черепа, расставленные у ее ног. Чистые кости, выгоревшие на солнце, каждый из них был обращен к женщине на ее странном распятии. Доктор Рамирес заговорила рядом со мной, ее голос был тихим, когда она изучала камни в глазах женщины.
— Нашел что-нибудь странное в материалах, Мак? — спросила Рамирес, осторожно ощупывая камни в глазницах пальцем в перчатке. — Эта бирюза — не та дешевая бижутерия, что продается в любом магазине. Это качество старой шахты. Особые прожилки. Может быть, Бисби Блю или Спящая Красавица, хотя они встречаются редко.

В голове у меня щелкнуло. Шахты Бисби Блю и Спящая Красавица находились в сотнях миль отсюда. Слишком далеко для случайного приобретения одиночкой в пустыне.
— Что-нибудь поблизости подойдет?

Рамирес пожала плечами.
— Большинство старых разработок здесь были закрыты десятилетия назад. Это были небольшие предприятия. Но… есть истории. Некоторые из действительно отдаленных каньонов в хребте Диабло, около вершин Твистед-Систерс… местные старатели клялись, что там есть нетронутые жилы бирюзы ювелирного качества. Трудно добраться. Опасная местность.

Хребет Диабло. Твистед-Систерс. Я знал эту местность. Изрезанная глубокими каньонами земля, и хребты, похожие на кости какого-то старого мертвого зверя. Сотовая связь там не ловила. Там никто не поможет заблудившемуся человеку. И череп маленькой совы, лежащий среди других, по словам Рамирес, принадлежал виду, который гнездится только в тех высоких каньонах, больше нигде в этом округе.

В течение следующих двадцати четырех часов мы обследовали известные бирюзовые месторождения и места обитания горных гончих, но теория о хребте Диабло укрепилась. Черепа животных позволили создать более точный географический профиль, учитывая конкретные места обитания; определенный подвид земляной совы, чей крошечный череп был найден среди других, в основном гнездился в горных образованиях на большой высоте, обнаруженных в каньонах Диабло.

Вторая жертва была идентифицирована как Сара Ким, студентка факультета геологии из университета Нью-Мехико, которая была объявлена пропавшей из одиночной экспедиции по картированию в Диабло неделю назад. Она даже не была официально зарегистрирована как «пропавшая без вести» до вчерашнего дня**, её срок учёта в системе только что истёк**. Ее машину нашли брошенной на малоиспользуемой тропе, ведущей прямо к вершинам Твистед-Систерс, как раз там, где сходятся высокосортные бирюзовые жилы и уникальные места обитания земляных сов. Он не сделал свою работу над ней там, где похитил. Он привез ее с гор на равнину Хендерсона и установил ее для нас, чтобы мы могли ее увидеть, здесь в пустыне.

Он создал Эштона для практики, чтобы отточить свое ремесло. Но эта женщина — карта. Он начертил линии и оставил метки, чтобы я мог их прочесть, как будто он знал человека, который придет за ними. Как будто он ожидал, что определенный взгляд последует по его знакам.

— Он хочет, чтобы я нашел его, шериф, — сказал я, стоя в кабинете Броуди с предварительным отчетом о Саре Ким в руке. — Это уже не случайная жертва, и ее расположение не случайно. Он оставляет улики, географические маркеры.

~

Оригинал

Телеграм-канал чтобы не пропустить новости проекта

Хотите больше переводов? Тогда вам сюда =)

Перевела Худокормова Юлия специально для Midnight Penguin.

Использование материала в любых целях допускается только с выраженного согласия команды Midnight Penguin. Ссылка на источник и кредитсы обязательны.