Клизма Псиныч

Андрей Андреевич Юрченко

           «У самурая нет цели, только путь, а путь самурая — это смерть».

Из цикла рассказов "Подмосковные вечера", посвященных мастеру М.М.Зощенко.

Ванин сосед по подъезду был взглядов радикально мещанских, и это было понятно без семиотического анализа.
При этом душа у него была мятежная, и нрав — авантюриста, от чего плоть его страдала и страдали все вокруг. Особенно доставалось его матушке, с которой он жил в двухкомнатной квартире в Подмосковье, в городе П.

Звали субъекта этого Славиком, а прозвище было у него — Клизма. Потому как с детских своих дней и поныне Славик попадал в такие ситуации и места, что его стали называть таким прозвищем — Славик Клизма.
Он от этого прозвища приходил в ярость и смущение, и девушки от него шарахались, как от проказы. Никакая не хотела быть Клизминой подругой, да это и понятно — неприятно в обществе любому рядом с таким субъектом существовать.

Батюшку своего Клизма не знал, но изнеможденная мать говорила, что он был “псина”. И когда случались скандалы в их квартире и Славик выбегал на воздух, мать с балкона орала:

— Клизма Псиныч, вернись немедленно! Если ты, дрянь такая, выпьешь спиртного, то ищи своего отца Псину и живи с ним!

Славик страдал и от этого пил, и его было жалко. Он никак не мог понять этой тонкой метафизики: если бы он бросил пить, его матушка успокоилась бы и перестала страдать, перестала бы называть его Клизмой Псинычем. И он бы сам через трезвую жизнь переменился. Эту перемену непременно бы все увидели и попросили у него прощения за такую обидную кличку и непременно дали бы другую, например: “Славик Трудоголик”.

Одного этого было бы достаточно, чтобы девушки обратили на него внимание: быть женой трудоголика почётно — может быть, немного скучно, но почётно.
Любая бы согласилась на такую кличку и не посмотрела бы даже на то, что уши у него торчат в разные стороны. Но когда ты — Клизма Псиныч, да ещё с ушами в разные стороны и лакаешь напитки до поросячьего визга — тут, друг, уволь! Тут и одноглазая горбунья скажет:
— Извините, пожалуйста.

Так всё и шло. Славик пил, его обзывали, а он себя жалел и пил ещё больше, и во хмелю попадал в самые непостижимые тяготы.

Очень окружающие сильно жалели Клизмину матушку, потому что через его поведение она совсем стала седовласой, хотя ей было всего 45 лет.
Она сама говорила:

— Не могу понять, как я, учительница младших классов, смогла воспитать такого филистимлянина, врага рода человеческого.

Ходила она в нашу церковь — Знамения Пресвятой Богородицы — и молилась. Батюшка давно отрёкся от воспитания Славика и говорил его матери:

— Время его злодеяний ещё не наполнило чашу. Как наполнит — либо погибель обретёт, и вы наконец свободно вздохнёте, либо переменится.

Вот мать и ходила, ставила свечи и молилась о перемене. Но иногда её вера давала сбои, и она уходила в другую веру — где вместо батюшки пастор. Этот пастор дважды общался со Славиком, а потом вышла одна оказия…
Славик сидел в этой церкви, мечтая скорей опохмелиться, и слушал проповедь пастора. И вот когда последний, говоря слова о всеобъемлющей любви Господа, указал перстом на Славика и громогласно произнёс:

— Господь любит всех, и даже таких тварей своих, как Славик Клизма!

— и снова указал на него пальцем. Славик не выдержал и стремительно ушёл в магазин «Красное & Белое», соответственно — за красным или белым. Мать тоже перестала ходить к этим иезуитам.

Ходила она потом и к другим христианам, но те оказались какие-то бешеные: всё больше на своей службе прыгали, бегали, пели и скакали, звали Божью благодать. Иные вообще по полу катались.
Надо сказать, что там Славику больше всего понравилось: его там окружили вниманием, несмотря на его перегар, и скакали вместе с ним. Он туда трижды ходил. Мать ушла сразу и потом его выручала оттуда.

В итоге вернулась она в нашу церковь. Я её там и сегодня наблюдаю.
Батюшка её простил и сказал:

— Это никакая не измена церкви, а лишь поиск Бога, просто таким путём. С таким Антихристом жить под одной кровлей — путь тяжкий, и на небесах вам воздастся за терпение, если только вы его раньше не задушите. Я вам такой грех отпущу, но миряне не поймут. Особенно миряне в погонах.
Посему крест это тяжкий, и нести его вам одной. Сатана даже Христа искушал, но Христос выдержал это. А в вашем случае ваш сынок — сам сатана и есть. Терпение и молитва — ваше оружие. Так они и жили.

Пока однажды в пасхальный праздник не произошло чудо.
Жила у нас на районе женщина самой обычной комплекции — женской. Ничего особенного она собой не являла. Мужчины таких женщин замечать отказывались, да и вообще не видели их.
Красок ярких на лицо она не наносила, волосы имела жидкие, обычные: как-то они у неё под шапочкой неприметно росли сами по себе.

С лицом своим она решительно ничего не предпринимала: то ли воспитание такое, то ли отсутствие денег на операции.
Мне хирург один рассказывал:

— Я иным кралям морду по 12 часов перекраиваю: лишнее стёсываю со скелета, кожу всю перештопываю, губы делаю такими чувственными, каких в природе-то не бывает.

А наша, значит, всего этого не делала.
И мужчины её не замечали. Смотрели сквозь неё, насквозь.
— Нет, конечно, вы скажете: «Там душа- то сё, и ты автор, врёшь всё, собака, принижая тем самым мужской род, что мы, мол, мужчины видим душу, и это нам завсегда важно». Да, я согласен, душу вы видите, если её есть где показать. Например, если эта невзрачная женщина — никто иной, как глава Центробанка, да тут каждый лев становится котёнком и за такую душу прям коготочками цепляется. Или, например, такая неприметная судья или адвокат — тут тоже душа, или она, например, на худой конец, какая-то поэтесса и пишет самые бешеные стишки, от которых волосы шевелятся. Даже такая своего маньячину в пару сыщет. А ты попробуй душу развернуть, работая в школьной столовой? Вот-вот, о чём я и говорю: смотрели мужики через нашу как через стекло, и никто не пытался в её глазах увидеть своё отражение. И стихов ей никто не писал, даже поганых. А она, может быть, от этого страдала и мечтала хоть одноногого, но какого-нибудь мужчины, потому что на предмет детей такая зараза пригождается, а детей она хотела себе иметь.

Так вот, шла она однажды по тропе к себе домой и видит на обочине человека без чувств. Лежит мужчина, по всему видно. Ей стало жалко этого субъекта, и она наклонилась и за плечо покачала:

— Вам плохо стало?
— Да, мне очень-очень сильно плохо, у меня сердце болит и душа.

Это был наш Клизма. Он это сказал и заплакал.

У Тамары доброе сердце сжалось от такой картины. Девушку нашу, кстати сказать, Тамарой звали. В общем, ей стало жалко человека, и она спросила у него, почему он лежит в траве, а не дома. На что он сказал, что с запахом спирта из пасти его домой пускать отказываются. Тамара сказала, что он может пойти к ней и полежать на балкончике, но курить у неё нельзя. Она добавила, что живёт она на первом этаже, окна у неё в парк выходят, и там воздух свежий, и птички поют.

Так и получилось: пошёл Славик к ней на балкон и лежал там, и плакал долго, и смотрел на птичек. Тамара поила его чаем с травами, говорила о душе, о любви и читала ему стихи Есенина. Славик стал к ней приходить каждый день, рядом с ней ему было очень спокойно, и душа его расцветала. Ему совсем не хотелось больше пить.
Время шло, и они поженились. И родились у них детки, старший в нашу школу уже пошёл, и учителя говорят, что способный мальчик и очень добрый.
Эту парочку можно встретить и сегодня на воскресной службе в церкви. Славик сейчас работает на мебельной фабрике. Мать Славика обожает невестку и прямо её всегда целует, а внуков прям от себя не отпускает и всячески балует. Люди уже давно забыли прозвище Клизма и обращаются к нему по имени-отчеству: Вячеслав Данилович. Вот что, друзья мои, творит любовь. Вечная любовь Божья в человеках способна на волшебные перемены. И мы рады, что так всё вышло.

Помню то время, когда мы с Джонни шли по джунглям. Жара стояла такая, что воздух можно было резать ножом, влажность достигала ста процентов, и казалось, что даже змеи запыхались. Гуки где-то неподалёку, вокруг постоянное напряжение — шаг вправо, шаг влево, и всё может закончиться. И именно в этот момент Джонни заявляет, что ему срочно надо по нужде. Ну, куда деваться — физиология важнее приказов. Решили действовать по очереди: он первый, я на стреме, чтобы нас враги не застали врасплох.

Джонни отошёл чуть в сторону, нашёл место потише, сделал свои дела. Я дождался, потом тоже пошёл — чтобы не тормозить потом, если вдруг придётся резко уходить. Встал я в позу полтора, огляделся и тут заметил: прямо передо мной, в траве, лежит свежая лепёшка Джонни. Видок, мягко говоря, не вдохновляющий, но деваться некуда. Закрыл глаза и начал тужиться.

И тут произошло странное. От напряжения кровь прилила к голове, всё закружилось, и я вдруг замечаю: отходы Джонни подозрительно похожи на лицо Авраама Линкольна. Чёткий профиль, нос, даже эта дурацкая высокая шляпа на месте. Смотрю — и чем дольше тужусь, тем больше вижу сходство. А потом — представьте себе — этот «Линкольн» берёт и заговорил.

— Чарли, — говорит он мне, — вы с Джонни два идиота. Сели срать прямо на минном поле. Ты хоть понимаешь, как стремно погибнуть вот так? Даже героизмом не назовёшь.

Я, конечно, в шоке, но отвечаю:
— Авраам, не гунди. Мы тут спецзадание выполняем: местность прочёсываем. Минное поле нашли — значит, цель достигнута. Теперь главное — выбраться. Лучше помоги, чем панику разводить.

А он спокойным голосом отвечает:
— Хорошо. Только ты сначала задницу вытри, потом встань аккуратно и иди ровно тем же путём, каким пришёл.

Сказано — сделано. Я закончил своё «задание», начинаю подниматься… и тут понимаю, что ноги затекли. Стоять не могу, начинаю заваливаться прямо вперёд. И лечу лицом прямо в этого воображаемого Линкольна. Ударились мы с ним так, что искры из глаз посыпались. Я поднимаю голову — и тут вижу: в сантиметре от моего носа настоящая мина.

Ситуация была на грани. И тогда я вспомнил слова своего учителя кунг-фу: «Будь, как кошка». Я собрался и начал перепрыгивать через мины, словно на тренировке. Лёгкость, грация, точность — всё шло идеально. Но именно в этот момент судьба решила подшутить. Из кармана выскользнул коробок спичек и упал прямо на одну из мин.

Раздался взрыв. Потом второй. Потом третий. Земля заходила ходуном. Джунгли заволокло дымом. Гуки услышали грохот и подняли тревогу. Я, не теряя ни секунды, выскочил из кустов, схватил Джонни за шкирку и потащил его прочь. Мы мчались, не разбирая дороги, перепрыгивая через корни и лианы. Сзади ещё гремели разрывы, но мы уже бежали к спасению.

И вот так, благодаря случайности, мы выполнили задание по разминированию. Да, способ был нестандартный. Да, результат сопровождался взрывами и паникой. Но главное — минное поле мы нашли. Задача формально выполнена.

Иногда я вспоминаю тот день и думаю: а ведь это мог быть конец. Погибнуть на минном поле с шутками про Линкольна — что может быть нелепее? Но, как ни странно, именно такие истории и становятся самыми яркими. Потому что в армии, если ты выжил, то даже самая идиотская ситуация превращается в байку, от которой потом все ржут у костра.

Оказия
Андрей Андреевич Юрченко
Ванин начальник был добрейшей души человек. Положительный семьянин, трудоголик, компанейский такой человек — Иванов Ефим Львович. Он всегда Ване говорил:

— Ты мне как родной. Видишь, как вышло — я Иванов, а ты — Ваня.

А Ванька добро чувствовал к себе. Он у Ефима Львовича на базе с шестнадцати лет работал — сначала на посылках, потом на складе. Спустя много лет он в компании стал, можно сказать, тенью Ефима Львовича, и начальник это ценил.

Бывало, по верх обязанностей накинет ему шабашку: то в субботу за главного оставит, то в воскресенье сторожем — и за всё платит. В субботу он сам отдыхал всегда, а в воскресенье сторож Ниязбек уезжал домой — и опять Ване сверх прибыль, потому как Ваня — за сторожа.

Ещё Ваня любил, когда в офисе у шефа гости гуляли. Шеф заказывал еду из ресторана — а там и шашлык, и пицца, и роллы, и всякого уйма. Гости погуляют — а всё равно всё не съедят. А Ефим Львович домой никогда ничего не забирал. Говорил:

— Вань, ну что, я зря повезу домой — Софушка расстроится, что мы тут диету не соблюдаем. Ты себе сложи — и будет тебе и ужин, и обед.

А Ваньке того и надо. Во-первых, суббота-воскресенье — шабашка, во-вторых — еду покупать не надо, прибыль сплошная, да и только.

Так вот, не об этом сейчас вообще. Преподнесла Ивану судьба оказию следующую, через которую он постиг многие беды и уроки выстрадал.

Ефим Львович как-то вызвал Ваню и говорит:

— Вань, мы с Софушкой хотим вояж совершить, посмотреть, что там и как у греков поменялось. А тебе я хочу дать свой внедорожник покататься. Я помню, ты давно хотел на нём поездить. Так вот, на тебе, Иван, ключи — катайся, так уж и быть. Только сначала в сервис поедешь — масло поменяй, свечи, колодки тормозные — расходники, это самая малость повседневная. Тебе будет наука, как автомобилем владеть. В общем, хочешь кататься — сделай, не хочешь — пусть стоит, я приеду — сам справлю.

Сказал он так, ключи на стол положил, руку Ване пожал — и отбыл живых греков наблюдать.

А Ваня потерял контроль чувствам, дышать стал и потеть. Глаза у него сами моргать начали, а ноги ватные сделались. Хотел он сразу за руль сесть — не вышло. Сел — и совсем обмяк. Мысли в голове — как пчёлы: каждая своё поёт, а общей мысли нет.

Решил Иван пройтись по базе, пойти на турник, «солнышко» покрутить. Он так всегда делал, когда мысли в голове жужжали. Особенно это против женщин помогало. Как только в голову пойдут крашеные селёдки — Ванька на турник. Пятьдесят подтягиваний, пять «солнышек» — и как рукой всю дрянь снимало. Сразу легче дышать, и мысли уже про пельмени или про пирожное.

Так и в этот раз помогло. Понял Иван: первое дело — это сервис. Масло там всякое и прочая чепуха. Сел за руль снова, уж было хотел ехать — как вдруг увидел свои ноги в рабочих штанах. И обувь жуткую увидал.
Эта его обувь давно уже людей пугала. Женщины от неё содрогались и вздыхали, а малые дети даже плакать начинали. А Ваня веселился, говорил:

— Вентиляция должна быть! Тогда и здоровая нога будет — без запаху.

А нога у Вани и впрямь была что надо. Ногти росли как у орла. У других в этом плане проблемы: доктора лечат и так и этак, чтобы ноготь здоровый был, а у Ваньки — генетика. Всё от природы, жизнью дышало. И ногти эти он прям не успевал стричь.

Решил Ваня сначала домой ехать, дать себе полнейшую ревизию на предмет культурного образа. Дома началась суета: сначала мойка — и не так сяк, а с мылом и мочалкой. Потом он увидел себя в зеркале и понял, что надо морду брить, так как дети, скорее всего, плакали не из-за обуви, а из-за общего вида.

Возможно, Ваня им напоминал людоеда или Бармалея. После бритья Ваня засиял как солнышко, и волосы его светлые высохли, окаймили его личность аки лучики. «Да, — думает, — надо стричься идти».

Пошёл Ванька к парикмахеру, к тёте Лариске. В соседнем доме имела она парикмахерскую и стригла Ваньку с самых пелёнок. Когда Ваня пришёл, тётя Лариса ахнула:

— Ванечка! У меня по записи, ты же знаешь. Хотя, погоди… Я Ленку отменю, тебя буду стричь, пока попался мне.

Через 30 минут Иван был уже как Брэд Пит. Только со шрамом. Но Лариска говорила, что это бабам только лучше по вкусу приходится. Говорит:

— Тайна сразу в мужчине есть. Узнать бабы хотят, как тебя угораздило морду порвать: пьяный ты на забор упал, или трудовое ранение? А уж если скажешь, что с войны — рана от врага, то тогда баба обычная пропадает сразу, сама не своя делается. И можно почти каждую тащить в ЗАГС, пока туман не рассеялся и в чувства не пришла.

Так что тут Ване несказанно повезло, что ему удача подвернулась — такую морду со шрамом иметь.

Напшикала Лариска его одеколоном, хоть он и уворачивался, и перекрестила:

— Хоть бы Господь какую дуру к нему склонил… Пропадёт же. Ой, мамочки…

Денег она с него не взяла — дружила раньше с его мамкой, сильно дружила. А когда мамка умерла — Ванька ей как сын был, пока не вырос.
Вернулся Ванька домой и в шифоньер полез за одежей. А были у него там знатные джинсы и рубаха, и туфли — всё дорогое и новое. Это его Софушка, жена Ефима Львовича, пыталась обернуть к облику Божьему, но потом бросила это занятие. А Ваня не носил, так как оказии раньше не представлялось, а теперь — вот, самое оно.

Итак, буквально за несколько часов Ваня сделал фокус, который не под силу ни одному киношному шпиону. Он обернулся совсем в другого человека. Так обернулся, что его даже дворовые собаки узнавать перестали — потому что гавкать принялись как на чужого, не признав в нём ни образ, ни запах.

В таком отрешённом образе Ваня сел за руль BMW X7 и покатил на МКАД, в сервис-центр. Там-то весь перформанс и начал происходить. Иван заехал в гараж моднейшего сервисного центра, где всё вокруг было как в кино про богатую жизнь. Отдал он, значит, машину, сказал: дескать, то-сё — масло, свечи, да колодки тормозные.

Ему дали талончик и сказали проследовать в кафе, подождать. Потом, мол, вызовут.

Ну, казалось бы, ничего не предвещало беды. Акт этой сцены прошёл удачно и даже как-то скучно. Сидит Ванька, кофе дует. Ему сказали:

— Кофе за так, пейте, дескать, получайте удовольствие.

Ну он и пил — уже третью кружку. То с мороженым попробовал, то с зефиром, а то и вовсе пустой дали, но крепкий — гадюка, аж волосы шевелиться стали.

И везде все вежливые — не иначе как на «вы» обращаются. И улыбаются все, будто Деда Мороза увидели. Приятно Ване, барином себя чувствует. Сидит и думает:

«Неужели Ефим Львович так всегда существует? Ему ж каждая жаба лыбу давит. А за спиной, конечно, некоторые склоняют по-разному, но в лицо — полнейшее уважение».

Да, думает Ванька, хоть бы Ефим Львович у этих Греков прижился — хоть на месячишко. Я бы на его машине царствовал, да, может, что и на царствовал бы через эту оказию…

Думал так Ваня и начал на мягком диване кимарить мал-по-малу, как вдруг девушка подкралась сзади — как кошка, бесшумно. Наклонилась и говорит:

— Иван Андреевич, ваш автомобиль готов. Пройдите для оплаты к стойке.
Ванька аж побледнел от волнения. Во-первых, его в последний раз по отчеству называла судья, и после этого он один Новый год встречал не дома. А во-вторых, барышня была красоты неземной: тонкая, с белыми локонами, носик — как у куклы, глазки с ресничками моргают, ямочки на щеках… И всё это так нежно к нему обращается!

Не привыкший он к женским особям, от чего сомлел. Тащится за ней как бычок неуклюжий, а она — словно лань: каблучками цок-цок-цок… Ваня идёт, волнуется, ладошки потеют, и глаза моргать опять начали.

Пришли, значит. Она ему:

— Тут распишитесь… Там — это… мне это… вам это…

— Оплатите, значит, хотите наличными, хотите картой.

Достал Ваня карту — и начал терять сознание. За всё про всё — совсем чуть-чуть — шестьдесят каких-то тысяч. Всего-навсего! Нет, у Ваньки деньги были, но копил он их на лодку и мотор, чтоб на Оку рыбачить ездить. А тут вот так — за здорово живёшь, шестьдесят!

И за что? Масло, свечи и колодки? Да Ванька сам это мог сделать — ровно в шесть раз дешевле. Это ему кофе — три кружки — боком вылез.

Оплатил Иван, но вида не подал — держится, значит, кавалером, улыбается всё время в ответ и старается глаза тоже чуть выпучить, будто всё как всегда и совсем никакого обморока он не ожидает.

А девица щебечет:

— Ой, а вы, получается, живёте там же, где и я — в городе П?

— Да, живу. Всю жизнь, между прочим.

— А вам не трудно будет меня подвезти? Моя малышка в ремонте, коробка сломалась, ждём из Германии.

— Да о чём разговор. Заканчивайте — я вас буду ждать в авто, на стоянке.

Сказал — и сидит, ждёт в машине. А сам весь потеет, так как барышня — жутко красивая. И ему она улыбается так, что можно подумать — самое сверхъестественное.

И опять пчёлы в голове зажужжали. Одна мысль — в бок, другая — вверх. А турника нет. Стал Ваня дышать глубже — и вроде совладал с эмоцией.
Нет, конечно, с бабами он общался. Но с совсем другими. Таких, как эта белобрысенькая, он только в кино видел. И обращаться с такими — не умел. Практическую часть, конечно, знал чётко, но опять же — по фильмам, да по рассказам соседа. А вот своего опыта у него не было.

Он, конечно, общался с соседкой Люськой-Триколор, но то совсем другое. Люська хоть и молодая, а уже трое ребятишек — три девочки. Муж у неё вахтовик, ездит куда-то радиацию добывать. Кстати, там он себе генетику и испортил, потому как девочки у него три, погодки, и все разные: одна черноволосая, другая белобрысая, а третья рыжая — и вообще ни на кого не похожа, ни на Серёгу, ни на Люську.

Её через это и прозвали — Люська-Триколор, потому как детишки разноцветные. А она орёт:

— Это всё муж генетику погубил! Он же радиацию ездит добывать!

А сам Серёга у своих вахтовиков спрашивал, у кого как дома. Оказалось — у многих, кто радиацию добывает, детишки страдают другим геном.

Да и вообще — от Люськи всегда пахло пелёнками зассанными и жигулёвским пивом, которое она пила как лошадь пахотная.

Опять отвлеклись.

Пока Ванька колотится, девица уже бежала к машине. Как-то так сумочку держала, локоток согнула, волосы как пружинки — прыг-прыг… Ваня опять начал дышать и моргать.

Села, значит, в машину — и тут новое испытание: пахла она так, что голова от этого запаха пьяная стала. Ваня про себя взмолился:

«Хоть бы чего со мной не вышло».

Потом придумал:

«Не буду на неё смотреть — а представлю себе, как я на рыбалку опарыша собираю».

Только представил — сразу отпустило. Облака ванильные рассеялись, дышать стало легче. А тут ещё и пробка, музыка играет, девица щебечет:

— Ой, вы тоже джаз любите? Такой сборник у вас — прям всё самое лучшее!

Ванька улыбается, кивает.

— Вы так просто одеваетесь… Уважаю таких мужчин, которые сдержаны в одежде.

Ванька улыбается, кивает. Сам думает:

«Если б ты меня утром увидела — молиться бы начала, как минимум».
— Ах, у вас такие сильные руки… И видно — мозоли. Вы что-то любите мастерить?

— Да, люблю. Вы знаете, сидеть в офисе — не моё. Я больше на воздусях.

— Ох, как это романтично… Ваша жена, наверное, счастливая?

— А у меня нет жены. Я живу с котом Василием и кошкой Муськой.

— Как так получилось? Такой мужчина — и без девушки? Вы, наверное, очень требовательны… или у вас их много?

— Если бы. Ни одной нет. Говорю ж — с котами живу. Девушку как-то пока не встретил. Всё работа, работа…

На этих словах уже у белобрысой начали потеть ладошки, и кружиться голова. Думала она: «Хоть бы, хоть бы… Господи, помоги!» — а сама глазами водит, ресничками хлопает — как бабочка.

А Ванька потихоньку осмелел, едет, радуется. Думает: «Один день на машине — а уже такие события закручиваются. Да и хрен с этими деньгами, когда судьба может делаться».

Затмили события слабый ум Ванин, сильно вдохновился он этим поворотом — и говорит:

— Может, поужинаем?

— Ой, я такая голодная… Я утром только кофе пила. Давайте! Я согласна. Давайте поедем в ресторан новый, что на Бульваре Победы. Говорят, там кухня прям самая итальянская, и шеф-повар тоже итальянец.

Иван о ресторане кое-что знал. Ну, там вилка-ножик, локти — значит, по поверхностям не разбрасывать, чай не сёрбать и не сюркать, и самое главное — ложку из стакана вынимать.

Это ему ещё мать рассказывала. А она была интеллигентной — в библиотеке школьной работала. Всегда Ване объясняла, как в свете держаться. В общем, за это он не беспокоился.

Но тревога была. И была она сильной.

Ваня знал: ресторан — это не каждому живому человеку по карману. Даже Ефим Львович вздыхал перед походом в ресторацию, а он туда каждый год Софочку выгуливал — потому как она младше на 15 лет и требовала к себе должного внимания.

А Ванька в такие рестораны вообще не видел смысла заходить. Для него было загадкой, как они могут, например, те же самые пельмени лучше него сварить. Или, может, майонез с кетчупом как-то лучше размешают?

Поэтому и не ходил.
Да и на Ефима Львовича жалко было смотреть, как он туда таскается и потом неделю грустит, как старый монах. Ну, пока то да сё — приехали, значит.

Фонари везде томные горят, люди медленно ходят. Какие-то халдеи инструменты мучают: кто гитару, кто клавиши, а красномордый толстяк в дудку дует как больной — будто больше всех заработать хочет.

Ваня понял, что когда каждый что-то своё играет, и все они хором в ноты не попадают — это особенная, тонкая музыка, джаз. И её надо тонко чувствовать. А Ване от такой музыки хотелось чесаться и морды бить.

А красномордого он вообще возненавидел — так как их с девушкой усадили как раз в бок, а в этот бок этот дурак и дудел. И дудел, курва, так, аж приседал, аж пот у него тёк.

Ну, Ваня понял, что те трое музыкантов, что на гитаре, клавишах и виолончели — холостые ребята и живут в своих квартирах. Потому как они отстранённо музыку играли, будто: «Всё равно — заплатят или нет». А красномордый, падла, точно был женат, и детишек у него много. Весь бедолага в кредитах и ипотеке — потому и дул, за себя боялся отчаянно. В общем, за жизнь боролся.

Подумал так Ваня — и жалко ему бедолагу стало. Думает:

«Не всем так повезло, что и квартира, и работа есть. Я, думает, против красномордого — кум королю».

Так вот, сели, значит, наши голубки в самый бок зала, от прочих морд в укромное место. Прибежал к ним официант, книжечки раздал, стоит улыбается и смотрит на красномордого отрешённо, ждёт, значит.

А девица пальчиком водит, непонятные слова щебечет. А этот прислужник сатанинский записывает и улыбается. Ваня думает:

«Попробуй только, дура, меня обсчитать — я тебе душу в раз вытряхну».

Девушка до щебетала, книжечкой — хлоп! — и отдала. Говорит:

— Это всё.

А этот аспид улыбнулся и к Ваньке перешёл:

— А вам чего?

А Ванька сидит и думает: «Вот хрен её знает, чего она там запросила и каков будет итог».

— Мне, — говорит, — чай с мятой и пирожное.

— А какое? — спрашивает аспид.

— А такое, которое побольше и послаще.

— А кушать что будете?

— А кушать я не буду. У меня спортивная диета — мне надо калории терять.

Тут девочка радоваться начала:

— Так вы спортсмен?

Ваня улыбается, кивает. Думает:

«Сегодня прям профессиональный спортсмен. Прям даже олимпиец. Прям медалист».
Сидят, значит, наши молодые: кушают, улыбаются, беседуют. Никто не чавкает, не отрыгивает, локти — там, где надо. Вилки, ножики, не одной ложки в стакане. Одно слово — культура на высшем уровне.

Красномордый дудеть перестал — видно, такса на всю отработана. И вообще — благодать. Райские кущи, думает Ваня, можно иногда ходить в такие места.

Тут, значит, только они жевать перестали, всё больше улыбаться стали — счёт приносят. Ваня сразу со стола брать не стал, отстранился. Думает: «Посмотрю, чего да как». Смотрит — девушка вообще в телефоне начала писать что-то. Говорит:

— Мама у меня там… Я ей про чудесный вечер должна всё написать…

Иван думает: «Да, дела. Ей, значит, даже не интересно, сколько там наедено… Это печально. Как-то даже не по-божески».

Ну, думает, ладно. Открою я сам. Открыл.

А там… Там, товарищи, горе. Искреннее, чистое горе. Там цифры в ряд. Там счёт — не за покушать. Там счёт — за все смертные грехи, которых Ваня не делал.

Закружилась золотая головушка у Вани, вспотели ладошки. В голове даже мысли не жужжат — только в висках боль, и всё как в тумане.

Прощай, лодка. Прощай, мотор. Прощай, рыбалка. Здравствуй, Ефим Львович.

Рассчитался Ванька — и за ужин, и за музыку, и за прикосновение к богатой жизни. Отвёз девицу домой. А сам к себе вернулся.

Сел на диван, обнял котов — Ваську и Муську — и заплакал. И так ему себя жалко стало… Захотелось с мамой поговорить, а мамы нет.

Коты почувствовали, что ему плохо, и стали тереться об него, и мурчать. Так и успокоился.

А утром… отвёз машину на базу, поставил в гараж и сказал, как его бабушка говорила:

— Не жили богато — нечего и начинать