formakrika

Что ж, пора освежить информацию о себе, за восемь месяцев не всё, но многое поменялось.

Кто я? Капустина (в дев. Ащеулова) Евфросиния Игоревна.
Откуда я? Родилась в городе Ялуторовск Тюменской области в 1997 году.
Чем я занимаюсь? Писательством, социальной фотожурналистикой, съёмками пожилых людей и малых коренных народов России.

Что я уже поделала в жизни?
Окончила Санкт-Петербургский государственный институт культуры (кафедра кино и фотоискусства). Почти пять лет проработала фотографом-волонтёром в НКО «Ночлежка». По шесть лет параллельно проработала в чайно-кофейной компании «Унция» и в службе безопасности ФК «Зенит». Семь месяцев проработала фотографом-волонтёром в международной благотворительной организации «Health & Help» (Гватемала и Никарагуа). Написала книгу о жителях труднодоступных деревень Латинской Америки, книга называется «Люди, которых нет на карте», будет издана и выйдет в продажу осенью 2024 года в Редакции Елены Шубиной / издательство АСТ.

Что я делаю прямо сейчас?
Живу в Санкт-Петербурге. Беру заказы на съёмки пожилых людей, снимаю фотопроекты для сообществ малых коренных народов Ленинградской области. Сотрудничаю с НКО «Благотворительная Больница» и швейно-вышивальной мастерской «Лавка "Красная горка"». Пишу вторую книгу – о девяностотрёхлетней бабушке своего мужа, которая родом из вепсских мест Ленинградской области.

Что я очень хотела бы поделать в обозримом будущем?
Очень давно и сильно хочу поработать в экспедиционных условиях русского севера (Арктика, Антарктика, Заонежье, Поморье – ко всем ним присматриваюсь). Очень тянет поработать в военно-полевом госпитале или в ином подразделении «Красного Креста» (но чтобы в зоне катастроф или боевых действий). Очень надеюсь и стремлюсь второй раз оказаться в гватемальской клинике «Health & Help» – за прожитые там четыре месяца, так и не успела отснять работы в каменоломне, городок ткацких фабрик, да и вообще думаю там поле непаханое материала, ещё на одну книгу хватить должно с лихвой.
Ну, это всё так, в мечтах. Поглядим, посмотрим, что выйдет и каким оно будет.

Если вам что-то из этих пунктов запало в душу – оставайтесь читать. Если вы в каком пунктов углядели почву для нашего сотрудничества – пишите, непременно отвечу. Ежели всё мимо вас – хорошей вам вашей дороги, может в другой раз на чём другом сойдёмся, кто знает.

Архангелогородцы, а давайте увидимся?

Приеду в ваш город на один день. Утром в понедельник приезжаю, вечером в книжном магазине "Все свои" презентую свою книгу. А у же во вторник улетаю в Лопшеньгу, труднодоступную деревню на побережье Белого моря. Буду там примерно 6-8 месяцев преподавать детям в местной школе, фотографировать и писать следующую книгу.

Вход на презентацию в Архангельске вообще бесплатный, если что. Начало в 19:00.

22 сентября, книжный магазин "Все свои", набережная Северной Двины, д. 93/1.

P. S. Я прошу прощения у всех, кто не хотел бы видеть этот пост в своей ленте. Я пока что не разобралась, как разместить здесь что-то только для тех, кто подписан на меня и хочет читать мои материалы / видеться со мной. Простите. Если кто-то разбирается в вопросе, то подскажите, как публиковать посты только для подписчиков. Буду благодарна.

— Путин-то ишь, не забыват меня, всякой год мне письмо напише, помнит…

Бабушка крутит в руках, рассматривает под лупой конверт, в верхнем углу которого крупными красными буквами написано «МОСКВА КРЕМЛЬ», а в нижнем углу поздравительное «С ЮБИЛЕЕМ». Раз пять прочтя поздравление вслух, бабушка протяжно добавляет:

— Помнит меня, гляди-ко… Это ж сколько ему годов-то, а? Молодой ищщо, долго ему до пенсии… Как он уйде, никтошеньки не напише мне, не вспомне даже… Пока он работае, вот и поживу ищщо малёхо, пущай пише.

Президент, конечно же, письма этого в глаза не видел (у него для этого специальные люди есть, ну) и вообще понятия не имеет о существовании нашей бабушки, но дело вовсе не в этом. Суть дела в том, что последние семь лет единственным смыслом и главной задачей бабушки стало ожидание смерти. Нет, не так даже. Разговоры о смерти. Планирование смерти. Молитвы о смерти. Шутки о смерти. Разочарование в смерти. Откладывание смерти. Вот так оно точнее, пожалуй, поступенчато.

— Ишь ты, стара Танька-то со второго этажа два раза в церкву ходила – просила, чтобы умереть, и умерла себе спокойнёшенько. Надо бы к Ирке, к дочке ейной, зайти спросить: каку молитву читать, чтобы помереть поскорее?

Конкурс, который бабушка сама же себе придумала, она уже выиграла, точно выиграла. Она хотела помереть самой старой бабкой на деревне, для этого ей надо было хотя бы до девяноста четырёх годов дожить, а теперь вот с запасом уже, до девяноста пяти смогла добрести. Смерть всё не заходит и не заходит к ней: ни на капризы, ни на просьбы, ни на молитвы – ни на что костлявая не приманивается. Так что теперь бабушке до невероятности необходимы новые смыслы. Пожить, пока Путин на пенсию не ушёл и письма ей пишет. Пожить, пока… Бабушка откладывает конверт с кремлёвским письмом, задумывается, строго глядит на нас с мужем и заявляет:

— Пора бы вам и маленького родить уже, сколько уж годков прошло со свадьбы – всё вы уже умеете, пора… Поживу вот, погляжу, как родите!

— Чего у ней, зубы болят штоль,а?

Это бабушка у мужа моего допытывается, наглядевшись, как я кривлю лицо, пытаясь пережевать помидорную дольку из салата. Муж кивает утвердительно. На самом деле не сами зубы у меня болят, а место их удаления – подряд два пришлось выдернуть, лунки кровят да вдобавок нитки от наложенных швов цепляются во рту за всё, что не пюрешка. Помидорина вообще ни разу не пюрешка и я морщусь. Бабушка глядит сострадательно, качает головой.

— Ой-ох, у меня тож помнится зубы ныли, страсть, как ныли, о-хо-хоюшки…

Муж и мама уходят в лес по грибы, я остаюсь домовничать с бабушкой. Она ходит за мной хвостиком, глядит-блюдёт, из чего я обед стряпаю и продолжает жалеть.

— Ох, зубы – это страсть как больно, ой… Помнится, заболил у меня зуб, а доктора-то у нас в деревне нит, как нит. Пошла в Ваньково пеши, там наш конский доктор жил. Так он конскими щипцами тащил, расковырявши мне всё оставил, а зуб не вытащил, ирод! Болело так – свету белого не видела! Домой возвращалась – шатало: иду, иду – в канаву забреду. Потом уж зарос зуб этот.

Бабушка качает головой. Уходит в комнату, отчитывает там кошку за что-то, ворчит. Ворочается на кухню, суёт нос в духовку – народный контроль запеканки, никуда от него не деться.

— Тебе укол-то кололи, аль не? Я всегда таскала зубу без уколов. Как у нас тута амбулатория открылась, так я сразу к врачихе с зубам-то своими пошла. Она ухватилась щипцами, тащит, а мне больно, страсть! Я ей по жопе так и поддала кулаком-то. Она потом сёстре жаловалась, мол, Любка дерётся. Но потом ничего, взялась и вытащила. Я всегда таскала зубы без уколов. Сожму кулаки – не писну! Врачи меня мужикам в пример ставили.

Пока бабушка глядит в окно на какую-то тётку, я под шумок заглатываю третью уже за день таблетку Ибупрофена, чтоб хоть не рыдать от боли. Ну, не пример я, не пример: ни мужикам никаким, ни тем более бабушке нашей, куда уж до неё.

Бабушка, проинспектировав все кастрюльки, чайник и противень, удовлетворённо вздыхает, пошатываясь, бредёт к выходу из кухни. Ухватывается за косяк, оборачивается и добавляет:

— А когда махоньки, да и подросши уже мы были, так все зубы таскали друг дружке холщовой ниткой. Кто посильней нитку намотает – и как дёрнет вверх!..

из рассказа "Болезное бабушкино"

— Бабушка, ты какой торт хочешь на свой день рождения?

— Да, куды уж мне, какой тут торт, помру я... А сколько мне годов-то настане?

Показываем на пальцах: сперва девять, потом пять. У бабушки не складывается, ей сложно ориентироваться в сложении чисел больше десятка.

— Двадцать пять что-ль? Да неее...

Приходится написать крупные цифры 95, чтобы прочла. Щурится, вглядывается, бормочет что-то себе под нос.

— Девяносто пять что-ль? Ой-ой, вот ведь, всё живу, всё брожу тута...

Про торт забывает, так и не отвечает. Всё бродит по комнатам, изумляется — до каких годов её дожить угораздило. Спохватывается:

— Эт что ж, осень уже наставши, да?

— Ну, почти осень, да, в сентябре у тебя день рождения!

— Охо-хоюшки, это что ж, опять я не померла по теплу-то, а? Это мне теперича до другого лета бродить придётся? Охо-хой, горюшко...

Помирать бабушка согласна только по теплу, только летом — так она решила. По осени на кладбище склизко и неуютно. По зиме праздники, студень варить надобно да яблоки на балконе фуфайками укрывать — не то померзнут. По весне, опять же, и склизь снежная, и потолок под Пасху мыть необходимо позарез, и с балкона глядеть — чего там другие бабки (молодухи которые, по версии бабушки), чего они там сажать несут. Дел невпроворот, не до смерти туточки. Придётся жить, до следующего лета по-крайней мере всяко придётся. Так-то.

P. S. Через пару недель поедем бабушкин юбилей отмечать. Торт всё ж таки повезём, ну, хоть бабушка и не выбрала его, всё равно. Главное, чтобы белый был, на хлеб непохожий.

Моего дома больше нет. Его снесли.

Ну, как моего. Это был дом, в котором я родилась и жила первые четыре года жизни.

Дом, в котором я научилась ходить ногами, забираться на табурет и чистить картошку (да, разбрызгивая грязную воду вокруг, но это не важно).

Дом, в котором я порвала бабушкины алые бусы и аккуратно закатила почти все бусинки под щелистый дощатый пол.

Дом, в котором я услышала песни обожаемой Мельницы, впервые и навсегда.

Дом, в котором я стащила раскройные ножницы из материной коробки с шитьём и искромсала в лохмотья штору, сопровождая это действо громкими комментариями: “Мама, я ежу! Я ежу, мама!”

Дом, в котором я видела маму и папу, бабушку, прабабушку и прадедушку, тётю и дядю: всех за одним столом, всех не разведёнными, всех живыми – отмечающими мой день рождения.

Дом, в котором я приняла первое осознанное решение в жизни – отказалась от пирожного, которое предлагали в обмен на выученный алфавит(учить алфавит тоже отказалась, соответственно).

Этого дома больше нет.

В недавнюю поездку по Сибири я пригласила мужа. Созрела на девятом году супружества показать ему места, из которых я появилась, места, которые сделали меня мной. Думала, что через это он сможет понять меня как-то лучше. К дому я повела его в последнюю очередь, как к самому ценному. Мы шли вдоль цветущих яблонь по Красноармейской улице Ялуторовска, лизали местное мороженое и готовились шаловливо заглядывать в окна через палисадник. Мы пришли к руинам.

Мы стояли возле раздробленных стен, заглядывали сквозь остатки изгороди на двор, заваленный фрагментами того, что было крышей дома. Моего дома. Моей крышей. Ничего больше не было. Даже уличный туалет, в который двухлетняя я ходила вечерами – тренировала смелость, и тот тоскливо завален на бок. Мы догрызли мороженое, перемяукнулись с чужим кошаком, прыгавшим по обломкам брёвен, подержались за стальное кольцо калитки… Когда-то мне нужно было тянуться ручонкой, чтобы звякнуть в это кольцо, а теперь пришлось даже чуть наклониться – вытянулась я за двадцать восемь-то лет, ой, как вытянулась, оказывается.

Когда-нибудь я растолкую себе этот эпизод, как своеобразный знак освобождения – мол, выросла ты, маленькая, иди уже, строй свой собственный дом, не ходи на старое пепелище, живи дальше, девонька, давай… Когда-нибудь, непременно. Но прямо сейчас мне только чудовищно больно. Больно так, словно не с дома бесчувственного – это с меня сняли крышу, а новую приставить забыли, вот и кровит…

Всякое девятое мая деда Ваня ходил на картошку.

Шёл сажать, если весна оказывалась поздней и холодной. Шёл тяпать, если весна расхаживалась пораньше и норовила зарастить огород травой. Не так уж важно зачем, важно, что он всякий год непременно шёл на картошку: и в пятидесятых, и в шестидесятых, и в семидесятых, и в восьмидесятых, и в девяностых, и в нулевых. В десятых уже не ходил, заслабел шибко после смерти прабабушки.

Деда Ваня никогда особо подробно не говорил про войну. Я водила своим четырёхлетним пальцем по портретам полководцев на календарике в его комнате:

— Деда, а ты тоже воевал, да?

— Воевал, было дело.

— Ты хотел генералом стать, как Раевский?

— Я хотел картошку спокойно сажать, моська. И морковку тоже. На, жуй морковину, я оскоблил.

Я жевала морковину и морщила свою четырёхлетнюю моську: то ли с того, что морковка жестковатая попалась, то ли с того, что размышления слишком сложные в голове прыгали…

Я выросла, деда. Я поняла, что ты имел ввиду – жизнь разъяснила. У нас и сейчас, деда, чтобы кто-то спокойно сажал картошку – кому-то воевать приходится, такие дела. Верю, что не навсегда так, но покаместь вот так. Жаль, что ты больше не можешь оскоблить мне морковину и сказать, что правильно рассуждаю. Ну, ничего, я кое-чего и сама теперича могу. И овощи почищу, и кофейку налью, и на стол соберу – я умею уже. Ты просто с фотографии погляди, послушай, ладно? Будут же все люди на земле спокойно сажать свою картошку, будут ведь, правда?…