formakrika

Съездили в деревню ко второй бабушке.
Ну, точнее муж меня свёз – показать, что существую, что не развелись ещё. Бабушка не знала и не знает, что я в Латинской Америке последние семь месяцев пропадала, так чего только не передумала за это время, каких только страхов себе не понаходила – умеет она.

Показалась вот ей. Сама на неё поглядела.
Там время словно замерло. Что семь лет назад, как перед свадьбой знакомились – всё так и было. Что сейчас, всё едино, твёрдо стоит.
Кое-чего нового всё же накопала, не снаружи, правда – в нутро заглянуть пришлось.

Узнала, что бабушка себе уже несколько лет упрямо год прибавляет. Утверждает, что ей уже сейчас девяносто четыре, а не в сентябре будет. Обижается, если пытаемся ей доказать обратное или документы показать. Оказывается, у неё конкурс – помереть старше всех в деревне. Самая древняя жительница у них в том году померла, как раз в девяносто четыре. Вот и нашей теперь надо в грязь лицом не ударить, никак не моложе помереть. Смеху с ней.

Узнала, что за дедушку замуж она пошла оттого, что очень уж работящая была и его родные за то невероятно её к себе в дом хотели. Дедушка в армию пошёл ещё не женившись официально на ней, а мать его к себе в дом будущую невестку забрала – до того упустить не хотела работницу, любила очень. Любил ли дедушка – не узнать уже. Бабушка утверждает, что любил. И прибавляет:
— Штош ему дилать-то было, я хороша была.

Узнала, что по пути на автобус толкнули бабушку по льду, однажды. Упала она. Больно было, аж в ушах звенело, но до работы доехала – на часовой завод. К станку встала, а нога не держит и звон всё сильней. Коллеги скорую вызвали. В травмпункте на второй этаж по лестнице поднялась, до врача добрела. И там узнала, что сломана нога-то.
Положили в палату, дочь на второй день костыли привезла. Соседи по палате обзавидовались:
— Свезло тебе, Любка, теперь сама в туалет ходить можешь!

Пожалуй, хорошо, что у бабушки ничего не меняется, пусть. И это ничего, что про меня ей ничего не интересно, окромя того, чем я мужа дома кормлю. Пусть.
Зато у меня есть шанс в уголках откопать что-то про неё – это важнее.

В любом деле есть свои правила. Прописанные. Проговоренные. Принятые.
И делаешь по ним, сверяешься, практикуешь, привыкаешь, сживаешься.
Когда уже в крови, что на съёмку не только не опаздывать, а за полчаса до начала. Потому что локация сама себя не осмотрит, значения сами не выставятся.
Когда объекты и крупности набираются не из личных предпочтений, а из необходимости себя в картине. Потому что материал должен складываться из разностей.
Когда однозадачность становится не человеческой характеристикой тебя, а необходимым навыком. Ты не участвуешь в разговорах, в действиях. Потому что нет права на распыление. Только задача. Одна. Снять.

Только снимать. Сегодня я здесь с этим.

Начало по правилам. На объекте за тридцать четыре минуты до медиков. Улица. Основное помещение Ночного приюта Ночлежки. Подсобные. Свет, расстояние – всё учтено.
Подходят медики Благотворительной больницы, подъезжает Автобус Милосердия. Стартовые снимки приготовлений к приёму. Приют, улица – попеременно. И тут план ломается…

— А кто сегодня ассистент на хирургии?
Один из медиков растерянно оглядывает пространство. Двоё коллег уже расположились в автобусе, начинают осмотр первых пациентов.
Лена раскладывает перевязочные материалы, что-то приговаривает вполголоса.
Слышу про необходимость ассистента.
Знаю, что снимки и иной функционал несовместимы.
Лена смотрит на меня. Спрашивает про журнал учёта, просит принести. Слишком ясно, что вариантов нет. Снимков не будет.
Вешаю камеру.
Несу журнал. Дезинфицирую руки. Нарезаю бинты.
Лена приводит первого пациента. Обрабатываем, перевязываем.
Внутри задача борется с правилами. Задаче нужны снимки. Правила утверждают, что в таких условиях это невозможно. Задача психует и трясёт моими руками.
Медик думает, что это у меня от вида ран, успокаивает. Да, от вида, который не через видоискатель. От вида, который проходит мимо не пойманным.

Будет против правил. В конце концов, плохие снимки можно удалить. Вешаю камеру на левую руку, дезинфицирую, вплоть до ремня.
Оказывается, пальцы умеют загибаться назад. И нажимать загнутые тоже умеют.
Щелчок. Дезинфектор. Салфетка. Хлоргексидин. Салфетка. Щелчок. Дезинфектор. Салфетка. Левомеколь. Щелчок.
Оказывается, мизинцем тоже можно. И фокус вслепую. Можно.
Крупный план. Ещё крупный. Смена плана.
Новое правило, выученное за последние минуты – после каждого действия руками должен быть непременный дезинфектор.
И страх при каждом, врачебном:
— Сейчас мы вот тут и тут Вам всё вытрем.
Снимаю, пока не вытерли. Как было.
Между кадрами – салфетки, записи в журнал, мази, дезинфектор.

Последняя перевязка.
— Лена, я побегу, ещё в автобусе надо снять.
Тут порядок. Тут работаем по правилам.
Как выяснилось, можно и против них. Лучше не надо, но можно. Главным двигателем всё-таки оказалась задача.

Должны быть снимки. Даже и против правил.

Сегодня не от себя. Сегодня я говорю от лица тех, кто не имеет возможности высказаться в публичном пространстве, но испытывает те самые чувства, которые требуют выражения, которые долго и тихо не могут внутри. Я звучу от имени тех, кто ежедневно испытывает и остаётся наедине с: болью, страхом, неуверенностью, отвращением и… благодарностью. Благодарностью к тем, кто помогает справиться хотя бы с частью последствий негативного опыта.

По разным оценкам в Санкт-Петербурге около 60 000 человек без определённого места жительства. Около 60 000 тех, кому каждый день недоступны такие обычные вещи, как: тёплый ночлег, пища, медицинская помощь. Всё недоступное становится невероятно ценным при получении. Когда удаётся получить нечто из этого – бездомные благодарят.

В период пандемии Covid-19 большая часть помощи перестала быть. Закрылись приюты. Прекратили свою деятельность многие рестораны, выделявшие продукты. Во избежание распространения инфекции, большинство волонтёров оказались вынуждены находиться в изоляции. В поле остались медики.

Благотворительная больница – проект, созданный врачом-анестезиологом Сергеем Иевковым в 2018 году. Проект, действующий под девизом: «Ни одному человеку не должно быть холодно, голодно и больно». Уже пятый год после своих штатных рабочих смен волонтёры Благотворительной Больницы идут оказывать медицинскую помощь бездомным.

Эпидемия коронавируса отняла у врачей возможность полноценного отдыха, время на обнять близких, у кого-то – жизнь. Но она не смогла отнять профессиональное – призвание помогать. Благотворительная Больница – проект, который ни на один день не остановил свою работу. После тяжелейших часов в переполненных, перепрофилированных больницах – медики продолжали оказывать безвозмездную помощь лишённым её. Ребята не считали, что делают нечто «сверх». Они просто делали то, что должны. Они не могли иначе.

У бездомных, в подавляющем большинстве, нет доступа к социальным сетям. В очередной выезд Ночного Автобуса Ночлежки я привезла бумагу и фломастеры. Потому что есть благодарность и ей необходим выход.

Они подходят. Сначала несмело. Спрашивают, обязательно ли указывать свои личные данные. Узнав, что нет, берут листы, берут фломастеры, пишут. Подходят новые, уточняют имена врачей сегодняшней смены, вспоминают имена прошлых. Пишут. Возвращают. Кто-то – коллективное письмо, с несколькими автографами в конце. Кто-то – личное, только от себя.

Бездомные говорят #спасибоврачампетербурга.
Я не знаю, достаточно ли этого в качестве награды.

Тем, чей образ жизни изначально выстроен, как помогающий – не нужны регалии. Но им временами очень нужна поддержка. Оказать её могут не только тёплые слова от благодарных пациентов. Оказать её может абсолютно любой.
Да, вы можете. Личным участием. Финансовым вложением. Лекарственными препаратами. Рассказом о проекте. Всем.

В этом году ребята, кстати, целую больницу открыли для бездомных, настоящую. Теперь людей можно принимать в здании, а не на морозной улице. Рада, что застала проект у начала.

Почти месяц уже, как снова живу в России.

И не просто живу, а впервые живу без чёткого плотного графика, без гарантий, без ожиданий. Задачи какие-то, конечно, есть. Но такие: зыбкие, невнятные, путаные.

Пожалуй, скучаю по клиникам. Да, определённо скучаю. По той безопасности, нужности, которая случилась в них со мной. Ловлю себя на том, что до сих пор говорю про клиники «у нас тут», хотя пора бы уже переходить на «там». Ловлю себя на полусонном испанском бормотании, точнее — муж ловит, пугается. Ловлю себя на том, что среди всего петербуржского разнообразия продуктов, продолжаю готовить что-то привычное, крупяно-овощное, из клиник.

Перебираю картинки России, которые успела понабрать за месяц. Звенигородский туман над кирпичным пансионатом, сибирский снег под обугленным берёзовыми стволами, московские запылённые ковры на блошином рынке, петербуржские заверти снежуры на мутной густой воде. Перебираю. Пытаюсь понять, где мне как и куда дальше.

Не понимаю. Паникую. Психую. Пробую.

За этот месяц меня четырежды назвали пассионарием, причём незнакомые или малознакомые люди. Сказали, что такие безумства, как мои – нужны миру, пожимали руку.
За этот же самый месяц этот самый пассионарий бессчётное количество раз рыдал. Почему? Да хотя бы потому, что вспомнил, как лет пятнадцать назад бабушка с крёстной прокатили его в жёлтой кабинке колеса обозрения, вместо желанной синей. Потому что муж минеральную воду и маринованные огурцы купил к приезду. Просто потому что.

Сегодня выпила последнюю целую таблетку из курса антидепрессантов. Осталось восемь половинок – восемь дней. Что дальше – не знаю. Пока что мне страшно — это знаю точно.

Помню один вечер из второй, кажется, моей петербургской осени. Шли кучкой с коллегами от здания Союза писателей, болтали, пинали мокрые бурые листья.

— Откуда ты вообще взялась тут, такая? – спросила меня ещё плохо знакомая.

Да вот отсюда, Алина, отсюда.

Из половинки стодвенадцатого дома на улице Красноармейская, она же бывшая Солдатская. Из окон его, с запотевшими глазами-стёклами да полинявшими веками-ставнями. Из рябинин красных да чёрных, лопнувших на морозе и сыплющихся в палисадник. Из металлического кольца на калитке, которым греметь надо было, чтоб домой впустили.

Из каменного белого медведя, баюкавшего меня на руках во дворе детского сада, в который я никогда не ходила. Из металлической горки у кинотеатра Юбилейный, горки, у которой мальчишки приподнимали нижнюю часть листа и клали полено — для дополнительного повода вскрикнуть на спуске. Из шпал железнодорожных деревянных, на которых смешно хрустеть первым снегом, нюхать угольный дым поездов и жевать мороженое в стаканчике.

Из подъезда, пропахшего геранями и куревом. Из церкви, пропахшей воском и хвоёй. Из комнаты, пропахшей нализаной кошачьей шерстью и мороженой облепихой.

Вот отсюдова я, такая уж вот, какая есть выросла.

Сходила, постояла у дома. Рябину пожевала, кольцом погремела. Впустить уже некому и некуда, а греет. В церкви постояла, поковыряла воск у свечки. Стены из белых стали голубоватыми, но чую – помнят меня. Танюшка в бабушкином серванте всё глядится в зеркальце малахитовое – напоминает мне не забывать про живинку во всяком деле. Помню, Танюшка, перечитываю.

Выросла я, сильно выросла. Но хочу помнить, откуда взялась, из каких бусинок. Собираю. Храню.

В женской комнате приюта – три жилицы. Одна из женщин штопает кофту прямо на себе, вторая смотрит в телевизор, третья – бабушка, она спит.

— Можно я вас сфотографирую?

Кивают молча. Снимаю ту, что рукодельничает. Оборачиваюсь к смотрящей в экран. Щёлкаю. Отворачивается.

— Я не фотогеничная.

— Разве вас не снимали раньше? У Вас очень фактурное лицо!

Показываю кадры.

— Ой, правда, хорошо! Почему же у меня так не получается, когда я сама себя снимаю? Даже на аватарку нечего поставить…

— У Вас есть страница в интернете? Давайте я пришлю Вам снимки.

— Тогда снимите побольше и пришлите, пожалуйста! Я к Вам добавлюсь.

Вечером отправляю снимки. Смотрю страницу. Ей тридцать один.