formakrika

Я жду от него звонка. Пока что в телефоне тишина. Успокаиваю себя тем, что сделала всё от меня зависящее, чтобы найти и сообщить. В конце концов, я не оперативник. Я всего лишь фотожурналист, который пользуется каждой возможностью давать голос людям, лишённым его. Такие вот дела. Спасибо вам всем ещё раз.

Бабушка заставила лук вырасти к моему приезду.

Ну, то есть, сначала высадила в горшок, поливала, глядела. А он не рос. Зяб, быть может на своём подоконнике – сибирский климат сквозь окно сочится, всё ж таки. Не рос и не рос. Оставалось несколько дней до моего приезда. Бабушке надоело возится с капризным луком и она его наругала, пригрозила выдергать весь до головки, если не даст зелень к моему приезду.

Уж не знаю, умеет ли лук бояться. Но знаю, что меня встретила косматая копна его зелёных перьев, свисающая из плетёного горшка на подоконник. И на суп, и на салаты, и кошке на пожевать хватило. щё половина осталась, зеленеет у окошка.

Бабушка радуется – не пришлось выдёргивать, убедила лук. Бабушка со своими словами магическими у меня такая не первая. Я встречала женщину, которая убедила орхидеи зацвести огромными гроздьями на обычных окнах. Я слышала о женщине, которая убедила грушевый росток прижиться в лесном огороде.

Кажется, эти сибирские женщины владеют какой-то силой. Слова их мощны, уж точно. Тихонько подумываю – досталась ли и мне эта магическая сила от них по наследству? Покаместь не проверяла, не доводится мне посадками заниматься. Но я проверю, непременно. Я ведь тоже сибирская женщина, в конце всех концов.

Виктория – она человек бездомный сейчас. Ещё человек беспаспортный, пока что. А ещё человек умерший – ну, до недавнего времени им официально считалась.

Всё это я подслушиваю левым ухом, с Викторией вообще-то разговаривает Алёна, а я в это же время, на той же скамейке у палаточного приюта беру интервью у Николая. Но левое ухо не открутить, оно тянется и выцепляет фрагменты истории.

Виктория рассказывает Алёне многое. И про сестру, из-за которой попала в сложную жизненную ситуацию. И про то, как стала числится мёртвой в результате несчастного случая и юридической ошибки. И про сына, о котором не знает ничего уже много лет. И про паспорт, который вот, наконец-то, с помощью волонтёров удалось подать на восстановление – очень ждёт этого момента, снова оказаться существующей, снова живой.

Я провожаю хромающего Николая до двери, возвращаюсь на скамейку. Женщины заканчивают диалог, сидят молча. Спрашиваю разрешения на снимок. Снимаю.

На языке крутится вопрос, не удерживается, вылетает:

— Виктория, может есть что-то, что вы так и не сказали кому-то из близких, но хотели бы сказать?

— Не знаю, не знаю… Зачем им это? Они всё равно не услышат…

— Да, может и не услышат. Но шанс есть всегда.

Виктория выравнивается, садится перед камерой, начинает говорить официальное:

— Соколов Николай Александрович, 1975 года рождения, апрель…

Поправляется и, глядя куда-то сквозь меня, выдыхает внезапное:

— Коля, я тебя люблю. И всегда любила.

Коля – это сын. Тот самый, о котором она ничего не знает. Тот самый, который знает, что его мать мертва, так ему сообщили когда-то.

Я очень хочу сообщить Виктории, что сын услышал её слова. Что он знает правду – его мать жива. Не так важно, что получится из этого, захотят ли они быть семьёй и так далее. Но знать правду важно. Если вы Соколов Николай Александрович – напишите мне, пожалуйста. Я знаю, где сейчас находится ваша мама. Она жива.

Снято для фотопроекта Благотворительной больницы. Презентация и открытие фотовыставки проекта состоится вечером 19 апреля на Пушкинской, 10. История Виктории там тоже будет.

— С людьми нам повезло. Какая-то семейная пара бежала рядом, женщина крикнула мужу, чтобы помог мне коляску спустить с лестницы. Я коляску вниз тащила задними колёсами вперёд, мужчина подхватил за передние, так и понесли сына. Потом ещё двое мужчин подскочили и они уже втроём быстро донесли до улицы. Я вот прокручиваю сейчас в голове эту ситуацию – какими же чуткими и внимательными нужно быть! На их месте, наверное, я мчалась бы быстрее лани, никого вокруг не видя. А они нас спасли. Если будете писать – обязательно напишите, как мы им благодарны! Очень хочу найти их, но вспомнить никаких примет не могу, совсем ничего, не до деталей было.

Уже в 20:17 Анна с сыном были в поезде метро. Уже оттуда Анна звонила маме, сообщить, что в безопасности. Уже оттуда читала о начавшемся пожаре и спасательных мероприятиях на месте трагедии.

— Мы когда выбежали из комплекса, ещё же никто не успел из спецслужб прибыть. Вот мы и побежали скорее в метро, чтобы подальше уехать, не стали никого ждать. Тем более, что мы же не раненые, ничего с нами не случилось.

— А уже после вы не обращались за помощью?

— Да, мы знаем, что есть горячая линия поддержки. Но пока не обращались. Мы пока не разобрались, как мы себя чувствуем…

Егор тянется из коляски, пытается заглянуть в телефон.

— Привет,Егор! Как себя чувствуешь?

— Я? Да нормально, вроде бы. Я не знаю…

Анна делится, что в первые сутки Егор боялся выходить из дома. Сегодня обоим уже лучше, сегодня они вышли прогуляться.

— Легче стало, когда узнали, что преступники задержаны. Как будто точка какая-то появилась в этом. Легче, да.

Прощаемся. Гасим экраны. Через несколько минут Анна присылает мне несколько снимков с руинами Крокуса и сообщение:

«Вы не подумайте, что мы такие злые. Сейчас внутри просто какая-то потусторонняя злость на тех, кто это сделал. Сегодня проезжала мимо Крокуса, рыдала. Вспомнила, с каким предвкушением праздника шли туда и с каким ужасом оттуда убегали…»

Я не думаю. Кажется, я вообще очень давно ни над чем не думаю. Я только записываю голоса тех, кого словно бы и не существует. Тех, кому повезло остаться жить и говорить.

Это Таня и Бусинка.

Бусинка категорически недовольна тем, что её вынули из под кровати, отряхнули с шёрстки пыль и заставили фотографироваться. Таня категорически довольна тем, что наконец-то решилась, собрала вещи и уже через несколько дней улетит в Гватемалу – лечить людей, в труднодоступных горных деревнях департамента Тотоникапан.

Бусинка улучает паузу в съёмке и просачивается в свой любимый шкафчик с постельным бельём под Таниной кроватью. Мы с Таней тоже ухватываем паузу в разговоре и делаем по глотку ягодного чая из наших чашек. Продолжаем снимать без шерстяного пыхтящего шарика.

— Таня, ты как вообще поняла, что хочешь в Health & Help работать?

— Несколько лет назад мне встретилась статья, в которой рассказывалось о том, как русские врачи провозят медикаменты через границу и джунгли. И у меня первая мысль была «ничего себе, я тоже хочу так». Вот, теперь скоро я тоже буду так!

Хохочем. Я уже давно заприметила, что в благотворительности в основном люди с альтернативным мышлением работают, их непривычные вещи не тормозят, а притягивают.

Переходим на более серьёзное. Спрашиваю Таню про мысли о будущем.

— Если честно, мне немного страшно. Сейчас мне пришлось уволиться с работы в больнице, чтобы поехать в клинику. Я знаю, что у меня прервётся стаж и, вероятно, потом придётся снова начинать всё с самого начала. Но ещё я знаю, что здесь после моего увольнения на моё место сразу придёт новый врач, пациенты не останутся брошенными. Знаю, что в клинике, куда я еду – там нет такой роскоши, нет очереди желающих работать за бесплатно. Врачей нет, а пациенты ежедневно есть. И они нуждаются в помощи.

Таня пока не знает определённо, на какой срок она едет в клинику. Но едет – это точно.

Надеется, что Бусинка будет по ней скучать. А вот это уже не точно.