Серия «Россия_бездомные»

Снимать нужно было в Вырице, в монастыре – там последние несколько лет живёт Григорий. Сойдя с электрички, я потопала следом за женщиной, несущей в одной руке выкопанный куст сентябринок, а в другой руке – трёхногую металлическую вешалку. Женщина молча вышагивала вдоль дороги, я тоже молча шагала за ней. Почему-то мне показалось, что она точно идёт куда-то в сторону монастыря, хоть я и не спрашивала её ни о чём, я же сюда не говорить приехала, а снимать. Минут через двадцать женщина свернула к домику с полинявшими рыжеватыми стенами. Я продолжила топать по чутью и через пять минут вышла к воротам монастыря.

Григорий провёл мне экскурсию по всему: и по чайному домику, и по действующей часовне, и по строящемуся храму, и по столовой, и по богадельне, и по строящейся школе для детей с особенностями развития, и провёл вокруг бревенчатых домиков, выстроенных специально для жилья этих детей и их приёмных родителей.

Григорий сам ещё раз пересказал мне свою историю: восемь лет от бездомности до сегодняшнего дня. Согласился сделать снимок, удалось даже несколько штук снять.

Я приехала, чтобы только сделать снимки, но один вопрос всё ж таки задала, не сдержалась:

— А всё же, когда вы родным позвонили и рассказали им, что оказались бездомным, как они отреагировали?

— Ну, мама пожурила, мол, чего ж ты раньше не позвонил, не поделился своей бедой, помощи не попросил… Переживала она, конечно.

И, помолчав, добавляет:

— Конечно, ребёнок для родителей навсегда ребёнком остаётся, хоть сколько ему лет. Понятное дело, что скажи я маме – она помогла бы. Но с другой стороны, я взрослый человек, мне хочется с близкими хорошими новостями делиться, а не вот этими… Тем более я же знаю, что она сама тогда бедно жила, болела, ещё меня ей не хватало. Сейчас всё обошлось, я даже некоторое время назад смог её поближе к себе перевезти, приезжаю, видимся, чай пьём. Хорошо, в общем. Если бы у всех бездомных так всё заканчивалось, совсем хорошо было бы…

Прошло уже двое суток после этого. Пока что мне никто не позвонил. Подожду.

Не питаю иллюзий, про какое-то киношное завершение этой истории, про какую-то семейную встречу матери с сыном и счастливую их совместную жизнь, нет. Оба взрослые люди, прожившие друг без друга большую часть жизни. Оба с тяжёлым грузом за плечами: у неё – травмы, заключение, насилие, жизнь на улице; у него – детский дом и попытки выживать после. Обоим было и есть непросто. Но, думаю, Николай Александрович имеет право знать правду – мама его не бросала и не отказывалась от него. Он имеет право знать, что она его любила. Знать и жить дальше, так, как сам решит, как сердце подскажет.

Я жду от него звонка. Пока что в телефоне тишина. Успокаиваю себя тем, что сделала всё от меня зависящее, чтобы найти и сообщить. В конце концов, я не оперативник. Я всего лишь фотожурналист, который пользуется каждой возможностью давать голос людям, лишённым его. Такие вот дела. Спасибо вам всем ещё раз.

Виктория – она человек бездомный сейчас. Ещё человек беспаспортный, пока что. А ещё человек умерший – ну, до недавнего времени им официально считалась.

Всё это я подслушиваю левым ухом, с Викторией вообще-то разговаривает Алёна, а я в это же время, на той же скамейке у палаточного приюта беру интервью у Николая. Но левое ухо не открутить, оно тянется и выцепляет фрагменты истории.

Виктория рассказывает Алёне многое. И про сестру, из-за которой попала в сложную жизненную ситуацию. И про то, как стала числится мёртвой в результате несчастного случая и юридической ошибки. И про сына, о котором не знает ничего уже много лет. И про паспорт, который вот, наконец-то, с помощью волонтёров удалось подать на восстановление – очень ждёт этого момента, снова оказаться существующей, снова живой.

Я провожаю хромающего Николая до двери, возвращаюсь на скамейку. Женщины заканчивают диалог, сидят молча. Спрашиваю разрешения на снимок. Снимаю.

На языке крутится вопрос, не удерживается, вылетает:

— Виктория, может есть что-то, что вы так и не сказали кому-то из близких, но хотели бы сказать?

— Не знаю, не знаю… Зачем им это? Они всё равно не услышат…

— Да, может и не услышат. Но шанс есть всегда.

Виктория выравнивается, садится перед камерой, начинает говорить официальное:

— Соколов Николай Александрович, 1975 года рождения, апрель…

Поправляется и, глядя куда-то сквозь меня, выдыхает внезапное:

— Коля, я тебя люблю. И всегда любила.

Коля – это сын. Тот самый, о котором она ничего не знает. Тот самый, который знает, что его мать мертва, так ему сообщили когда-то.

Я очень хочу сообщить Виктории, что сын услышал её слова. Что он знает правду – его мать жива. Не так важно, что получится из этого, захотят ли они быть семьёй и так далее. Но знать правду важно. Если вы Соколов Николай Александрович – напишите мне, пожалуйста. Я знаю, где сейчас находится ваша мама. Она жива.

Снято для фотопроекта Благотворительной больницы. Презентация и открытие фотовыставки проекта состоится вечером 19 апреля на Пушкинской, 10. История Виктории там тоже будет.

— Я же словно кастрюлька кипящая по жизни, так что мне порой крышечка нужна, да!

Это сообщает мне Лика уже на первых минутах нашего разговора за чаем с вереском и корицей. Ей нужна крышечка, чтобы временами придерживать бушующую энергию, так она считает.

Крышечка – это муж. Они с Ликой уже двадцать пять лет вместе. Как в свои восемнадцать она решила быть с ним, так и до сих пор не отказывается от своего решения.
— Но было сложно, было. В моей голове – помочь тем, кому плохо, всегда в приоритете должно быть. В Грузии когда жила, в детстве, ни разу не помню, чтобы у нас стол ломился, а рядом соседи голодали. А у мужа, как бизнес его строительный развился, приоритеты другие стали. Появились деньги, значит ремонт новый надо сразу или машину новую. Мне это не нравилось.

Это не подходило Лике настолько, что в какой-то период жизни она даже ушла в монастырь, чтобы не разводиться с любимым человеком, но и в неподходящей жизни не оставаться. Муж отыскал, приехал, обещал учитывать её ценности. Вернулась.
— У нас часто говорят «жена должна идти за мужем, куда он – туда и она». А я ему тогда сказала: «я иду за тобой, пока ты мудр, но когда я вижу, что ты становишься свиньёй – не стану идти следом». Как считаю, так и сказала. Он услышал.

Лика профессионально помогает людям уже почти семнадцать лет. Как врач, помогает детям с ДЦП восстанавливать мышечную активность. Как психиатр, поддерживает в Ночлежке бездомных людей с ментальными расстройствами. Как внучка, ухаживает за одинокими старушками, о которых узнает в своём районе. И многое другое делает, всего не перечислить.
— Помню, когда только в Питер переехала, не знала, как тут можно помогать, какие организации есть. Так я просто варила гречу с тушёнкой, чай в термос заваривала, приезжала к Московскому вокзалу и прямо из машины кормила бездомных людей.

Главным событием в своей семейной жизни Лика считает инфаркт мужа, который случился с ним после разорения бизнеса. Инфаркт и два года депрессии после. Они справились, вместе.
— Знаете, я вот очень благодарна, что всё так случилось. Было тяжело, было страшно. Мы даже квартиру снять не могли, в кладовке на моей работе спали. Но я рада, что мы справились. А ещё после пережитого муж как-то с большим пониманием стал относиться к моей помощи людям. Стал меня поддерживать. Сам стал помогать даже! Если раньше он мог на мои идеи сказать что-то грубое, то сейчас мы всё обсуждаем вместе. Это главное.

Друзья Лики порой высказывают беспокойство, что она слишком сильно занимается всеми, кроме себя самой. Спрашиваю об этом. Лика хохочет.
— Ну, моя вы хорошая! Видите же, что у меня сопли из носа не висят, я не скелет. Выгляжу опрятно, себе нравлюсь, всё со мной хорошо. Просто я не считаю правильным тратить деньги на себя там, где могу хорошее дело кому-то сделать на них. А маникюр, волосы, брови, одежду даже – я ведь сама себе, дома могу отлично сделать, не тратя на это тысячи. Ну, неправильно это, сливать деньги на то, что отлично сам можешь сделать и при этом не помогать людям.

Ловлю себя на том, что она словно цитирует почти каждую мою мысль, передуманную о помощи другим и вообще о подходе к жизни. Не думала, что встречу думающих также, но вот, она сидит передо мной – красивая черноволосая грузинская женщина с самовязанным ковриком на голове. Сидит и говорит ровно то, что я думаю.

Галина о себе говорит мало.

Рассказывает, что на финском её имя звучит, как Гандина. Рассказывает, что подрабатывает в католической церкви. Остальное время нашего диалога всё больше о других говорит.

Говорит о девяностолетней бабушке, которая не может ходить и на старости лет осталась совсем одна – все родственники уехали в другую страну. Чтобы уехать, продали обе квартиры: и свою, и бабушкину. Купили ей комнатку в коммуналке, свезли её туда и уехали.

Гандина покачивает головой, шепчет:

— Моя дочь тоже вот, уехала. Но хотя бы звонит, редко, но звонит.

К Ночному автобусу Ночлежки Гандина приходит за едой для себя и той самой лежачей бабушки. Внимательно следит, чтобы хлеб положили не горбушку, а мяконький – у бабушки зубов почти нет. Протягивает контейнер с крышечкой — для супчика горячего. Следит, чтобы блины масленичные сгущенкой полили – бабушка скучает по сладкому.

— Знаете, она порой, как в забытье впадёт, доченькой меня называет. Я уж молчу, не напоминаю ей лишний раз, что не доченька я ей на самом деле. Забочусь вот, как могу. Денег у меня почти никогда нет, в храме чаще продукты дают. Ну, и вот здесь из автобуса кормят, спасибо вам. Так и справляемся, живём. Я вот думаю, слава Богу, что я ходить могу. А если б лежала, страшно подумать, что было бы.

Прощаемся.

— Вы уж, деточка, простите меня, пойду, озябла вся. Блинки понесу своей бабуле, пока не простыли. Чая-то у нас нет, но с водичкой кипячёной тоже вкусно, порадуемся.

Уходит-ушаркивает куда-то сквозь промзону и лужи Лигово.