- Да блядский ваш род! – выдал я так громко что, наверное, всполошил весь подъезд, и, впрыгнув в ботинки, вылетел за дверь, с грохотом ее захлопнул, лихорадочно вертя ключ в замке. Скатился по лестнице, пробежал двор, заскочил в первый попавшийся автобус. Увидев, что он проезжает мимо окон теткиной квартиры, заскрипел зубами и пересел к другому борту, до боли в шее отвернув голову в сторону. Доехав до конечной, выбрался на улицу и, перебежав площадку, сел на тот же автобус, вызвав подозрительно-насмешливый взгляд кондуктора. Вышел в центре, и прямиком направился на собеседование, получил в ответ вежливо-недоуменные улыбки, пошел еще куда-то, и еще.

Утомившись тем, что окружающие не хотели меня понимать, завалился в людное кафе, где пообедал и решил позвонить тете Тоне, предупредив, что ни дежурить, ни чинить ее квартиру я, к сожалению, не смогу. Отмазка была придумана, и, потянувшись за телефоном, я ткнулся пальцами в пустое нутро кармана. Ощупал себя. Понял, что телефон, почти все наличные деньги и ключи от собственного жилья остались ТАМ. Надо было вернуться, но я боялся. Долго сидел за опустевшими тарелками и думал, кто бы мог мне помочь. Знакомые согласились бы, но они жили далеко отсюда, а позвонить им я не мог. Попросить соседей тети? Но я задумывался, видел ли вообще соседей в этом мрачном подъезде? Только слышал. Я вообще в последние дни слишком много всякого слышал… Кот был, да. А соседи…

Заставить вернуться меня смогли только начавшиеся сумерки. Если уж и входить в квартиру, то только засветло. Ругая себя, я потратил последние копейки на проезд, решительно влетел на этаж, отпер квартиру. Там было тихо и спокойно. Я быстро нашел свои вещи, и, мучимый даже проклюнувшейся совестью, набрал в ванной воды и полил подсохшие цветы. «С улицы позвоню», - решил я, выключая свет в комнатах и, убедившись, что ничего не забыл, открыл дверь ванной, чтобы поставить лейку на пол.

Как только я нагнулся, из темноты комнатушки повеяло воздухом, и мои волосы быстро погладила-потрепала чья-то тяжелая рука.

Я заорал и завизжал так, что оглох и всем телом ломанулся во входную дверь, которую, входя, конечно же, запер. Страшно грохнув, едва не выломал шпингалет и, бросив квартиру, второй раз за день метнулся на улицу.

Сгущались сумерки, лил дождь. Переждав горячую паническую волну в дворовой беседке, я вспомнил: нужно позвонить. Выдавил из себя какую-то чепуху, не дожидаясь расспросов, спросил, кому из соседей можно оставить ключи. Тетя предсказуемо воспротивилась передаче ключей чужакам, но, поняв, что я непреклонен, неохотно велела идти к старшей по дому. Я вернулся в проклятый дом буквально на цыпочках и, благодаря всех богов, что управдом жила в другом подъезде, расквитался с обузой.

Спустя час я был на шумной вечеринке по случаю дня рождения знакомого, где мой вид и сбивчивая речь не вызвали много вопросов. Но если плохие фильмы можно перебивать впечатлениями от хороших, то с жизнью это работает хуже. По окончании веселья я втиснулся в такси с самой крупной компанией гуляк. Выбрался из машины позже всех, у какого-то бара, и торчал там до света. Домой пришел к полудню. Боясь спать в темноте, поставил будильник на семь вечера и провалился в глубокий, без сновидений, омут.

Проснулся, как ни странно, вменяемым и даже отдохнувшим. Сходил, мало опасаясь темноты, в магазин, всю ночь перекусывал и пялился в телевизор. Нормальный, без всяких ДВД. Думать о случившемся себе запретил.

Прошел день, другой. На третий мне позвонил шеф и сказал, что спор из-за того дома решен в пользу бригады. Я снова оказался в деле и получил немного денег. А буквально неделю спустя устроился, наконец, на работу по специальности. Конечно, не место моей мечты, но весьма близкое к таковой. И на том спасибо.

Тетя Тоня на меня сначала обиделась и не выходила на контакт. Но почти сразу по возвращении в город позвонила мне и сухо осведомилась, где можно найти хороших ремонтников. Я посоветовал ей людей из своей бригады, откуда недавно ушел, а заходить в гости отказался, вежливо пояснив, что в квартире было неуютно. Возмущенную моей «отмороженностью» тетю успокоил согласием встретиться где угодно, кроме их дома.

Она осталась в недоумении, которое я, как мог, рассеял на встрече в кафе. Сослался на плохую полосу в жизни, на подавленность октябрьских дней, на странную атмосферу самой квартиры, на плохие сны и утомление. Сказал обо всем – кроме того диска.

- И только? - нахмурилась тетя Тоня. Меня так и подмывало сказать "Нет, конечно!", а после выложить всю произошедшую дичь. Но понимая, что это грозило принятием за полоумного или наркомана, я ответил:

- Только. Но мне хватило.

Она тревожно смотрела на меня с полминуты, и, вздохнув, произнесла:

- Да что ж такое! Ты не забыл задергивать шторы? Не разговаривал с той соседкой?

И, видя мое недоумение, рассказала, что уже лет пять они с мужем редко зовут в дом гостей. Вернее, гости сами не хотели там оставаться. Жаловались на духоту и затхлость воздуха, на головную боль, на ночные кошмары.

- Я не суеверная, - доверительно сказала мне тетя, снизив тон. – Но пока работала, общалась с разными людьми, и знаю всякое. А пару раз видела сама…

Она начала рассказывать что-то о судьбе и энергетике, а закончила подозрениями в дурном глаз нелюдимых и завистливых соседок по подъезду. Я, ожидая от нее откровений о странных дисках, напрягся, не зная, признаваться ей в произошедшем или же подождать намека на источник вреда. Но вскоре убедился, что женщина сама верит в глупый эзотерический винегрет, проповедуемый населению со страниц книг и телеэкранов.

Да, тетя всерьез думала, что в «нехороших» вещах виновна та бабка из сорок пятой! И никакие медитации и завернутые в коврик на пороге квартиры заговоры, написанные на листе школьной тетрадки, не помогали. Она увлеченно рассказывала еще что-то о том, как бабка заглядывает ночами в чужие окна, но я не слушал, соображая, что раз неведомая дурная сила действует в основном на гостей, то тетя и ее муж за годы собирания дисков приобрели к ним что-то вроде иммунитета. Уточнять самому мне не хотелось, да и тетя никак не касалась странной коллекции, хотя меня и подмывало спросить о ней.

Но я ей ничего не сказал. С того дождливого дня оживающая смертная печаль меня не трогала, а прослыть психом в глазах родственницы было бы глупо. Я посочувствовал, покачал головой и перевел беседу на сорвавшийся ремонт. Не знаю, поверила ли тетя Тоня в мою искренность, но к потусторонщине мы больше возвращались. Работа меня радовала. Почти такая, о которой мечтал. Все наладилось. Через пару лет я получил повышение и уехал в центр. Работал на измор, но с удовольствием, снимал недорогое жилье. Сошелся с замечательной девушкой. История с записью настолько ушла в подсознание, что стала казаться пьяным сном, который я почти забыл. А если изредка вспоминал, то всерьез сомневался, была ли она вообще.

Собравшись как-то в родной город погостить у старых друзей, я узнал, что тетин муж тоже планирует вернуться туда на лето. Выехали вместе на поезде, и в пути он пригласил меня познакомиться со своей «бандой», как он назвал компанию коллег-журналистов и других индивидов, насколько я знал, таких же увлеченно-сумасшедших, как и он с тетей.

После ресторанной гулянки самые верные и стойкие друзья перекочевали на ту самую квартиру «встречать рассвет». Свою на тот момент я уже продал и глушил слабую неприязнь к мрачноватому жилищу мыслью, что произошедшее в нем было давно и неправда, а сидеть раним утром в доме, полном людей – и вовсе безопасно.

Так и пошло. Шутки, тосты, поздравления, грубоватые забавы и флирт в основном немолодых и циничных гостей отвлекли от воспоминаний. Я мало пил, а перебравшие Степановы товарищи устроили жаркие споры о пустяках. Говорили даже о коллекции, но ничего из того, что упомянула тетя Тоня, в беседах не всплыло. Когда за окнами прояснилось, гости начали расползаться, а двое оставшихся не на страх, а за совесть переругались с хозяином и, в нетрезвом гневе, вызвали такси, чтобы «больше к снобу ни ногой». Мы потешались над обидчивыми ораторами, но когда Степан вызвался проводить их до машины, я понял, что придется на время остаться в квартире одному.

Увязаться за ними было бы странным. К тому же… Вино? Бравада? Желание доказать себе свою нормальность? Или все это вместе. Я решил проверить, так ли опасна та запись и не приснилась ли она мне вообще. Чем рискую? На улице утро и жизнь.

Как только за Степаном закрылась дверь, я кинулся к стеллажу. Диск с дурацким названием был примечен в самом начале гулянки, и быстро попал в ДВД. Зажужжал, заработал. Дядя еще не возвращался. Я со злобной усмешкой уставился на экран и хмыкнул: «Ну, и что? Играем?».

Чернота не пугала. Как и прежде, она просто сгустилась в прямоугольной рамке экрана и молчала. Что я, черного фона не видел?

Когда внезапно, раньше, чем, по моим ощущениям, должно бы, на меня выскочили жгучие желтые глаза, я сразу вспомнил все. До последней детали кадра и стона с той стороны. Зная, что начнется сейчас, и к чему приведет, я, прорычав ругательство, вырубил воспроизведение и, скрипя зубами, вдавил пульт так, что он затрещал. Все остановилось. Я воровато огляделся, брезгливо извлек диск и вернул на место.

- Видим… - прошелестело за спиной.

Через долю секунды я буквально впрыгнул в незапертую входную дверь, чуть не сшибив дядю Степана, что возвращался в квартиру, икая и повторяя в телефон:

- Видим…. Да дай сказать! Видимо, Пашка с Алинкой и правда, обиделись…

Вылупившись на меня, он спросил, что случилось и почему я весь белый. Я, пританцовывая на пороге, еле как обулся, сказал, что забыл про важную встречу и, сбивчиво пробормотав что-то еще, покинул дом уже навсегда.

Сев на первую электричку, я добрался до соседнего города, а оттуда – к себе. Ни тете Тоне, ни Степану, ни девушке о тех пяти минутах своего опыта я не рассказал. Никаких плохих явлений после этого не было.

Зато теперь я точно знаю одно – это случается с людьми на самом деле. Это – факт. Факт, что навсегда лишил меня прежнего скептического покоя. Трудно ли так жить? Вы не представляете, как, и слава богу, что не представляете.

Я стал добрее, мягче. Внимательнее к людям и их заботам. По возможности стараюсь помогать бездомным и нищим.

Это есть. Если не всегда и всюду, то точно – в предметах и местах, хранящих память о былом. О прошлом, которого не вернуть. Там, где лишались, где страдали. Где помнят больше прочих. Безвестный создатель записи что-то об этом знал, и нашел ключ к контакту – заставил их проявить себя. Неважно, кто он и откуда – суть в них. Плохого нам они не желают. Только печалятся. Не хотят пугать нас, а лишь разделить чувство потерянности и тоски, как единственную связь с этим миром. Обидно, что других средств нет, но тут, надо думать, и они, и, тем более, мы бессильны.

Не стоит их бояться. Они смотрят с печалью. И не просто смотрят, но видят. И хотят утешить. Они реальны.

Почему я знаю это наверняка?

Потому что тем утром я сидел перед телевизором лицом к входной двери, а голос был женским и донесся из-за спины.

Андрей Гарин, 2019 г.

Наверное, почти каждый, столкнувшийся в жизни с чем-то странным, плохо объяснимым, и пугающим, задавался вопросом: «Что это было?». Что коснулось его, жестоко и напрямую, или пусть легонько, походя, может, даже не заметив? Такие сомнения и догадки могут мучить всю жизнь, заставляя вновь и вновь переживать моменты, когда это «нечто» случилось. И чем больше проходит времени, тем сильнее обремененный аксиомами повседневности разум мучает другая мысль: «А было ли это вообще?».

Мне же куда проще. Я знаю: «это» не просто было. Это есть. И, скорее всего, существует и сейчас, пусть даже в виде непримечательного предмета. Последний раз я видел его три года назад. Держал в руках и даже приводил в действие. Оно точно существует.

Только от того не легче.

В тот суетный год я, блестяще окончив вуз по престижной специальности, обнаружил, что специальность эта слишком престижна, и желающих ей заниматься куда больше, чем вакансий. Перебиваясь случайными летними заработками, я не терял надежды устроиться туда, куда хочу. Но с каждым без толку обитым конторским порогом надежда становилась слабее, а с первыми холодами и оскудением скромных финансов и вовсе захирела.

Имея не очень кривые руки, я подрабатывал мелким ремонтом. Тут на меня и вышла дальняя родня – двоюродная сестра давно почившего отчима, которую я прежде видел пару-тройку раз.

Тетя Тоня – назову ее так – была корреспондентом регионального телеканала. Ее муж Степан работал оператором там же. Говорят, общая работа убивает брак. С этими двумя дело обстояло совершенно наоборот – оба души не чаяли в работе. Репортажи делали, как правило, в паре, и все свободное время посвящали поездкам по стране и за рубеж, а оставаясь в городе – гулянкам с коллегами и знакомыми. Детей у них не было – не знаю, причина это или следствие такой жизни. Оказалось, тетя получила долгожданный перевод в головной офис канала, что находился в далекой столице округа. Разумеется, ехала с мужем. В отсутствии близкой родни или друзей, которым могла доверять, они вспомнили о моем существовании и, вытащив на встречу, попросили «помочь с парой вещей».

Первой вещью был присмотр за их квартирой в течение двух месяцев, что супруги должны были провести на новом месте. Мне поручалось навещать апартаменты трижды в неделю, ухаживать за комнатными растениями и беречь коллекцию телезаписей, которую Степан насобирал за многие годы работы. Вторым делом, возникшим уже после моего рассказа о себе, стал ремонт в одной из комнат, за который мне пообещали неплохую оплату. «С этим не спеши, объем там небольшой», - говорила тетя Тоня. – «А про диплом не забывай! Как зацепимся в округе, постараюсь помочь и тебе. Здесь возможностей мало. Миллионник – другое дело!». На том и порешили.

Следующим утром меня привезли на квартиру, дал ключи и еще несколько инструкций по большей части параноидального характера, вроде «зашторивать на ночь окна» и «не общаться с бабкой из сорок пятой квартиры». Пообещав все исполнять, я помог супругам загрузить в такси сумки и, пожелав им доброго пути, отправился на текущий заказ.

С работы я возвращался измотанный и злой. Заказчик повздорил с нашим шефом и велел переделать половину готовой площади, не дав ни копейки. По итогу ссоры шеф тормознул работы и распустил бригаду по домам. Обидно.

Напарники жили неподалеку. Мне же предстояло тащиться дворами к остановке, а потом почти час ехать домой. По пути я зашел в магазинчик и, доставая перед кассой мелочь, нащупал в кармане что-то острое. Брелок в виде нашей городской телевышки, а на нем – ключи. Только теперь я вспомнил, что должен проверить тетину квартиру. Не хватало на ночь глядя!

Однако я сообразил, что далеко ходить не нужно - дом стоял почти напротив места сегодняшней работы. Вошел, разулся, обошел комнаты, задернул, как было сказано, шторы. Все было в порядке: вещи на местах, постель убрана, столы и тумбочки освобождены от хлама, будто квартира готова принять квартирантов. Когда я уже собрался уходить, в кухне уютно загудел холодильник. И сразу захотелось остаться. На последний автобус я вряд ли бы успел, а тратиться на такси очень не хотелось. Дома никто не ждет, снедь для ужина куплена. А из присматривающего за домом можно «переквалифицироваться» в охранника.

Нехитрый ужин вскоре был готов, телевизор включен, диван превращен в спальное место. Весь вечер я ругал идиота-заказчика, подлых работодателей, отправлявших меня восвояси, обманщиков-преподов и декана, суливших по окончании вуза золотые горы, себя за неправильный выбор профессии, телевизор за тупые программы и рекламу. И тут, бестолково бродя взглядом по комнате, увидел набитый яркими квадратиками стеллаж.

Телевидение должно удивлять, развлекать и привязывать публику ради роста рейтингов и доходов. Каждый канал ухищряется по-своему, но во мне эти ужимки особого отклика не вызывали. Выступления неизвестных ранее талантов из народа, бесконечные грязные распри давно известных талантов из столиц, шоу и сериалы. Тут бы свой сериал прожить как-нибудь… Коллекция должна быть интереснее – искушенные телекухней люди вряд ли будут собирать всякую шелуху. Не успев додумать эту мысль, я отпер стеклянные дверцы.

На полках теснилось несколько сот ДВД-дисков, снабженных фломастерными надписями на кармашках или верхней плоскости. Короткие слова, аббревиатуры, номера. Иногда – просто даты. По ним контента нельзя было понять даже приблизительно. Любопытно.

Про то, что диски трогать нельзя, мне не сказали. Сказали – беречь. Если я ознакомлюсь с ними, то ничего не нарушу, ведь так? Да и вряд ли в красующемся на видном месте собрании было что-то, не предназначенное для чужих глаз. Тем более, ДВД-проигрыватель тут, рядом, подмигивает зеленым глазком, усевшись на спину телевизора. В то время интернет в регионах только расцветал, и эти плоские приборы с мягко шуршащей утробой встречались во многих домах. Немного помявшись, я прошелся пальцем по полке, помеченной словом «Область» и, включив проигрыватель, запустил первый попавшийся диск. Уселся на диван.

Это оказались записи рабочих материалов с разных мероприятий, проводившихся в моем городе в последние годы. Вот парад к 9 мая, снятый с балкона выходящего на площадь здания – как я понял, рядом с мэрией. Отдельные отрывки интервью ветеранов. Денек серый, с ветром. Я даже вспомнил, когда это было. Дальше шла запись экскурсии по краеведческому музею, где принимали каких-то иностранных профессоров. Экскурсовод вяло рассказывал об основании города, иностранцы кивали и бухтели на английском, приятная девушка грубовато переводила. Во всех попеременно тыкали брусками и лохматыми шарами микрофонов.

После были совсем скучные интервью с работниками канала тети Тони, которые я, зевая, прокрутил на максимальной скорости, и тут записи кончились. Бережно вернув диск на место, я отправился спать, строя планы новой подработки.

С утра отрапортовал тете, что в квартире все спокойно, и вежливо поинтересовался, нельзя ли мне периодически здесь оставаться. Тетя не возражала, наказав только «никого в дом не приводить». Условились созваниваться каждый третий день и я, ободренный таким началом дня, прошелся по телефонным номерам из найденных в газетах объявлений о вакансиях. Увы, ничего хорошего за день не наклюнулось, а в довершение всего шеф позвонил и сказал, что бригада не будет работать на время улаживания проблем с треклятым заказчиком. Это значило всю будущую неделю.

В те дни меня одолели угрюмость и враждебность к окружающим на улицах, сменявшаяся глухой подавленностью, одолевавшей в квартире. Поиски работы не радовали. Начался октябрь, с неба сочились разреженные тонкие лучи, по утрам было промозгло – отопления еще не дали. Все живое скукожилось. Время застыло. Не хотелось ничего. Жил я «на автомате», одиноко трапезничая, бесплодно вызванивая номера из объявлений и поливая цветы – все это в тоскливой апатии. Может, и сама квартира влияла на меня своей атмосферой. Таким особенным, спрессованным уютом, немного давящим на мозг.

Комнаты старой хрущевки выходили окнами на обе стороны дома. В одной части было почти темно от густых, даже после отмирания листвы, деревьев во дворе и сараевидного, загроможденного всяким скарбом балкона, заслонявшего солнце даже в полдень. А в другой всегда царил болезненный бледный свет. За окном той комнаты лежало пустынное шоссе, за ним раскинулись бурые пустыри с рядами гаражей и руины давно заброшенной шахты, а дальше, до самого блеклого неба - серо-желтая дикая степь. Удивительно сильное чувство потерянности и собственной незначительности щекотало грудь, когда я, вглядываясь в неуютную даль, осознавал, что тетин дом - крайнее в городе жилье.

Густая листва высоких деревьев глушила звуки оживленного двора, делая их далекими, словно я жил наверху небоскреба, но ветви часто постукивали в балконные стекла. Толстые стены и перекрытия надежно скрывали большинство шумов из соседних квартир, создавая впечатление, что я тут вообще один. Только изредка громкая музыка чьего-нибудь праздника наполняла густой воздух комнат негромкими волнами странных, искаженных до небывалости ритмов. А еще здесь были старые полы, что мне и требовалось починить – не скрипучие, но тихо, скромно щелкающие и ухающие в самых разных местах, словно дом дышал.

В другой ситуации я и не заходил бы в эту смурную квартиру помимо графика, но проявившаяся во мне нелюбовь к людям делала свое. И еще кое-что. Та самая коллекция. Она, как улучшенный Пандорин ящик, заняла все свободное время, захватив мое внимание и спасая от скуки. Об обычном телевидении я и позабыл. С утра до позднего вечера я неспешно путешествовал от стеллажа к проигрывателю, а оттуда – к дивану. Меня увлекло содержимое, я стал всерьез его исследовать. Точнее, пытаться понять принцип классификации и оснований для ценности той или иной записи.

Тешило меня и ощущение причастности к тайне – кто еще в нашем городе имел допуск к таким необычным вещам? Я кайфовал, глядя редкие фильмы с кривыми, явно сделанными «на коленке» субтитрами, смешные и не очень куски новостных репортажей, необычные рекламные ролики и полные версии кинохроник, чьи фрагменты мелькают по ТВ.

Кое-что было милым, что-то - смешным, некоторые диски вызывали скуку и недоумение – что в этом особенного? Видимо, для профессионалов во всех записях имелись какие-то редкостные нюансы или огрехи. Вроде опечаток на редких марках, по которым сходят с ума филателисты. Ну и ладно. В чужой монастырь, как говорится…

Позабавила матернувшаяся на косо держащего камеру оператора девушка в образе Мальвины, ведущая какое-то старое детское шоу. А еще – знакомый мне с детства уже не работающий диктор областных новостей дядя Жора, лупивший ботинком крысу, напугавшую его напарницу, и метавшуюся по студии взад-вперед. Не так веселила репетиция встречи губернатора. Обрюзглый седой мужик так орал на задерганных ребят, сделавших неверное танцевальное движение, что хотелось врезать ему по уху. Заметив, что его снимают, чинуша испуганно замахал руками.

Самым неприятным была рваная, косая съемка большой аварии со снегом, промятым красными ямками, а местами просто залитым алыми струями. На дальнем плане кадра санитары упаковывали несколько тел в мешки.

Закончив отечественные ролики, я приступил к полке с иностранными. Было разнообразнее, но тоже без особых изысков – плохого качества записи азиатских передач, чьи герои выполняли то глупые, то откровенно изуверские задания, странного содержания рекламы всякой всячины, смешные моменты, снятые во время прямых эфиров, малоизвестные трансляции соревнований по боксу и боям без правил. Раз я на целый вечер залип на просмотре отрывков африканских телепередач. Оказывается, они есть.

Прошел месяц. У тети и ее мужа дела шли хорошо. Я тоже приободрился и уже прикидывал, с чего начну ремонт. Большая часть коллекции была бегло просмотрена. Не сказать, чтобы диски меня разочаровали, просто от подборки такого рода я ожидал большего. Перебирая как-то цветные кармашки в поисках намекающего на контент названия, я натолкнулся на читаемую, но оттого не более ясную надпись «ВИДИМ».

Может, и не так. Диск, как и сам кармашек, был потрепан, стар и покрыт бурыми точками вроде капелек засохшей грязи. Фломастер, сделавший надпись, имел такой же цвет. Некоторые точки будто составляли часть надписи. Опять аббревиатура? Может, тогда. правильнее В и Д.И.М? Или ВИД и М? Ладно, посмотрим – может, поймем.

Диск привычно зашуршал, но экран остался черным. Я даже подумал, что носитель неисправен, но мотать не стал. Чернота не менялась. Минуты две я, как дурак, пялился в телевизор, и чем дольше эта темная пауза тянулась, тем больше я был заинтригован.

И тут в полнейшей тишине и темноте резко открылась пара человеческих глаз.

Я чуть подпрыгнул на диване, несмотря на то, что таких эффектов не боюсь, а за окном было светло. Видимо, организм реагирует на перемены ситуации раньше осмысления. Физиология. Ничего страшного на экране не было – глаза и глаза. Редкого желтого оттенка, явно живые, а не нарисованные. Подумалось, что женские. Заиграла тихая грустная мелодия – не знаю, с чем ее сравнить. Ближе, думаю, к этномузыке, но какой страны – не скажу. Спустя где-то полминуты глаза снова исчезли в черноте.

Музыка чуть стихла, на ее фоне зазвучал мягкий, приятный мужской голос. Языка я не понимал. Из тьмы проявилось фото крепкого, нестарого мужчины в стильном деловом костюме. Темные волосы с пробором, смуглая кожа, ясные и добрые глаза. Под портретом пробежала короткая надпись латинскими буквами и несколько… наверное цифр, написанных непонятным шрифтом. Я не мог отделаться от впечатления сходства этих кадров с давней печальной заставкой одного телеканала, сообщавшего о смерти его основателя. И музыка, и торжественно-печальный тон диктора указывали на явное – это траурный ролик.

Портрет сменился на новый вид – показанный с большой высоты красивый город. Башнеподобные светлые дома с укутанными в яркую зелень проспектами и дворами, а на горизонте – невысокое синеющее взгорье. Это с равным успехом мог быть Каракас или Ашхабад. Темп речи нарастал. Я пытался уловить повторы, чтобы узнать название страны или имя того человека – видимо, важного политика, а скорее всего – главы государства. В коротких сюжетах видеоряда человек управлял огромным трактором, едущим по бескрайнему зеленому полю, обращался к толпе разномастно одетых слушателей, стоя на опушке леса, улыбался с трибуны экипажам проезжающих по плацу полосатых танков. Присмотревшись, я понял, что это не танки, а пожарные или спасательные машины. Вместо башен на них стояли брандспойты, спереди крепились бульдозерные ножи.

А диктор все говорил. Вот безвестный монарх или президент жмет руки старикам в украшенных медалями пиджаках. Потом произносит речь на открытии огромного ажурного моста через реку с темными быстрыми водами, заполненную яркими катерами. На берегах белеют снега, но лидер одет в тот же костюм. А вот, наклонившись, гладит по голове детей, несущих в руках по три цветка, похожих на хризантемы…

Иногда казалось, что в потоке незнакомой речи повторяется одно слово – «Видим, видим», - напряженно говорили за кадром, с ударением на второй слог. Хотя, может, это просто был поиск зацепки в чужеродном потоке звуков. Надписи больше не появлялись, и я по-прежнему не знал, где и когда сделана запись. Это должно было напрячь и даже насторожить, но я скорее был поглощен странным зрелищем, чем встревожен.

Все это длилось недолго, но мне показалось вечностью. Сцены жизни неведомого деятеля снова оборвались черным фоном, но в центре экрана быстро появился потрет. На этот раз герой записи смотрел на меня почти анфас. Улыбка обнажала мелкие белые зубы. Как только изображение появилось, пришел и звук – новый и нешуточно меня испугавший. Тяжко задышали, а потом вразнобой заплакали женщины, перемежая горькие рыдания тоскливым, почти животным воем. Плач отдавался гулким, как тоннеле, эхом. Помните плач жен басмача Абдуллы из «Белого солнца пустыни»? Здесь женщин было много, гораздо больше. Целый хор плакальщиц. Ничего особенного в этом, по сути, нет, но представьте меня, одиноко торчащего в полутемной комнате перед гипнотизирующим экраном, показывающим странную и невеселую хронику жизни человека, которого больше нет… В последнем я был уверен. Безвестного мужика оплакивала вся его страна.

Когда плач усилился, портрет начал плавно приближаться. Плакальщицы уже почти орали, будто живьем раздираемые на куски. Вой и визг наполнили квартиру, а белозубое лицо все росло, пока не начало рассеиваться, распадаясь на точки, как под матричным принтером. Когда разваливающиеся на ходу глаза мертвеца заглянули на меня, скрючившегося на диване, плач окончательно сорвался в единый истошный крик с сотней тонов и, все нарастая, пронзил мои уши, заполняя череп и больно резонируя в горле.

Тьма пошла пузырями, распалась на слои и клочья, и я вдруг обнаружил себя забившимся под бок дивана, слепо тычущим пульт, который никак не останавливал маленький экранный ад. Почудилось, что ставшее кошмарным лицо сейчас раздавит меня, но нужная кнопка уже была нажата, и на экране осталась лишь жирная строка меню с той же уродливой надписью «видим», на латинице.

Завыв при виде страшного слова, я до хруста сжал второй пульт, и экран, заплясав и мигнув, ослепил меня яркой цветной картинкой. Снизу вверх я смотрел на веселящихся людей, с радостью и недоверием слушал заезженную попсовую мелодию. На сцене забитого публикой зала пели знаменитые артисты Оркадий Купавный и Маша Губа.

- О. Люди, - облегченно пробормотал я, поднимаясь с пола. Снаружи что-то стукнуло. Я дергано оглянулся на окно. Вечер еще не растаял, и сквозил бледными осколками через густую мозаику ветвей. Завыл ветер, и ветки снова ткнулись в балконное стекло. На кухне глухо щелкнули полы. Закатные лучи из противоположной комнаты ползли в мою темную, пробираясь ко мне дорожкой багровых бликов. Как я проморгал закат?! Я живо включил свет и врубил громкость "ящика" почти на полную. Сразу полегчало.

Никогда не ложился спать и не выходил из дому сразу после просмотра неприятных вещей. Может, суеверие. Старался переключить негативную штуку на любой бодрый, веселый фильм или программу. Так стирается плохое, и осадок от зрелища смывается, не задерживаясь в голове. Я пялился на футбол, пока не поймал себя на поглядывании в потемневшие после включения света дверные проемы.

«Глупость. Ну, дебильная эпитафия, и что? Может, на местный народ такое и действует, как на фанатиков, а тебе-то? Вон, у корейцев когда умер генсек, медведи плакали. Мало ли», - успокаивал я себя, пялясь в мельтешение цветных фигурок на зелени стадиона. Потом нехотя встал, открыл пультом дисковод и вытащил неприятный диск. Он показался тяжелее прочих. Странная надпись резанула глаз, я быстро сунул диск в кармашек, а кармашек – в стеллаж. И подскочил от сильного шороха в коридоре. Будто кто-то, войдя с дождливой улицы, отряхнул мокрый зонт. Я выключил звук телевизора и, вооружившись вилкой из тарелки салата, медленно, со свирепым видом двинулся в коридор.

Там было пусто и сумрачно. Выдохнув, я нажал выключатель и уже совсем медленно двинулся к входной двери. Накатило злое отчаяние: почему дурацкая квартира спланирована так, что из коридора никак не увидеть дальних частей – ни темной кухни впереди, ни темной спальни за спиной? В ушах еще звучали отголоски дикого хора «видящих». Собрав себя в кулак, я резко, как робот, зашагал на кухню, включив свет и там. Пусто и тихо… не тихо. Старые полы, освобождаясь от веса моих шагов, лениво поскрипывали, как под ногами прогуливающегося невидимки. Тьфу!

Я вернулся к двери и выглянул в глазок. Чуть изогнутое линзой нутро подъезда отпечатывалось как на ретушированной нуарной пленке – грани ступеней, вырез окна, в котором шевелились на ветру ветви. На площадке возился перед соседской дверью, упитанный черно-белый кот. Наверное, он и отряхивался у моего порога, или в треснутое стекло подъезда этажом ниже влетел сквозняк. Бывает.

Кот меня как-то успокоил. Да и за стенами все-таки слышалась возня соседей. Заскрипели петли, старческий голос позвал кота, дверь захлопнулась. Все хорошо. Вокруг люди, во дворе бегает загулявшаяся детвора, а совсем рядом обитает кот. Я приготовил под звуки телевизора ужин и, посмотрев комедию, улегся спать. Свет в прихожей был оставлен.

Проснуться заставила сухость в горле. За окнами была угрюмая глухая ночь. Пожмурившись на горящий в коридоре свет, я побрел на кухню к холодному чайнику и, выпив воды, двинулся обратно.

Но до дивана не дошел.

Сердце не успело екнуть, а мозг испугаться, когда на мои плечи лег мягкий невидимый гнет, и голова против воли наклонилась. Я уставился в пол и тупо, не мигая, рассматривал свои носки и узор на ковровой дорожке, освещаемые лампочкой. А странная тяжесть уже оплела плечи и грудь змеиным кольцом. Над ухом слабо задышали. Несмотря на прохладу, шея и спина разом взмокли, волосы на руках встали дыбом, а кожа пошла крупной куриной рябью. Думалось только, почему я оказался черт-те в каком месте в поздний час, и что мешало мне ночевать у себя дома.

Но и эти мысли прошли, сменившись вдруг беспричинной, неодолимой волной печали и сожаления. Не себя, не своей жизни или о чем там еще можно сожалеть в такой ситуации. Нет. Мне стало предельно ясно одно: любой, кто уходит из мира, никогда больше в него не вернется. Ничего больше не сделает, никого не порадует, не увидит даже эту сырую ночную тьму. Даже ужас моего положения отступил перед масштабом открывшейся мне истины. Я судорожно вздохнул и поник еще больше. И понял: то, что меня держало, сочувствовало мне, крепко, почти по-дружески обнимая. Оно тоже знало тайну. И наполнено было не потусторонней злобой, а более жуткой силой – пониманием бренности, глухой осенней тоской.

Я заморгал, зашмыгал носом. Существо стиснуло меня крепче и тонко зарыдало прямо над ухом. Горько, заунывно, мыча и трясясь. Как те безвестные плакальщицы с ролика. И я, уткнувшись носом в невидимую мягкость, тоже оплакивал все то, что не получится, не случится, ибо уже погибло. Она – да, все-таки это была она – все плакала, дрожа и цепляясь за мои руки, и вдруг горячо зашептав мне уже знакомые фразы на неизвестном языке, ослабила объятия. Она утешала меня. А потом все прекратилось.

Подавленный и разбитый, я доковылял до дивана и, с головой укрывшись одеялом, заснул мертвецким сном.

Поднялся поздно, с отвратительным настроением и очумелой, больной головой. Потопал в ванную, отметив по пути что-то неправильное, притопал обратно в зал, понял: лампа в коридоре не выключена. И сразу вспомнил все. Начал торопливо собираться на выход, не отдавая себе отчета в том, куда, собственно, сейчас направлюсь. Скорее вон отсюда!

Что-то щелкнуло. По окну пустующей спальни. С той стороны, где деревьев нет.

Андрей Гарин, 2019 г.