Начну с лингвистики – она здесь с перчинкой.

Слово "наркотик" пришло к нам из французского, а туда – из древнегреческого. Оно означает оцепенение. Не кайф, не зависимость, а именно – ступор, неподвижность.

Речь шла о веществе, которое реально "выключало". В XIX веке таким выключателем работал морфин. Когда ты уже не ёжик, но вокруг – туман.

Позже были описаны зависимости от веществ, которые не выключали, а, наоборот, включали "форсаж". Во Франции и остальном мире терминологию скорректировали. В России же выключатель заклинило на XIX веке.

Сейчас оцепенение найти непросто. Стимуляторы, синтетика, "соли", кокаин (и такое бывает) – дают возбуждение, тревогу, паранойю, суицидальные мысли. Пациент не спит сутками, его разрывает на части.

Где тут нарко? Где ступор? Но термин наркотики в нашей медицине остался. Как и термин наркомания.

А откуда взялась наркология?

Дело в том, что к 1975 году алкоголизм в СССР стал проблемой госмасштаба. И он считался психическим заболеванием. Нужны были психиатры, специализирующиеся на нём. И не только на лечении, но и, увы, на администрировании и контроле.

В меде нам, студентам, поведали "теорию заговора".

Этих психиатров назвали не алкогологами, например, а наркологами, чтобы не педалировать проблему, созданную госмонопольным алкоголем. Формула была гениально удобной: алкоголик – это не тот, кто спился на госпродукте, а "больной с формой наркомании".

Наркомании тогда почти не было, она была редкой и "чуждой советскому человеку". А тут ее сразу стало много-премного. Ну и главное: появились наркологи. Поскольку ими стали психиатры, сузившие специализацию до нескольких болезней, то специальность назвали психиатрия-наркология.

И пошла путаница.

Путаются не только пациенты, но и коллеги. Они говорят наркологам: "Ты ж и психиатр. Посмотри мою бабушку-соседку, она ходит в шлеме, обернутом в фольгу, и пионерском галстуке".

Еще более запутанной ситуация стала в то время, когда окончательно стало понятно, что зависимости – это не про химию, а про нейробиологию и психику. В 2012 году наркологам, наконец, поручили заниматься игроманией и другой нехимией. По задачам уравняв их с психиатрами по зависимостям в других странах, с аддиктологами. Но не переименовав.

Потому диспансеры так и называются наркологическими, а на профильных кабинетах в ЦРБ и медцентрах висят таблички "психиатр-нарколог". Или просто "нарколог", как на моём.

Мораль. Она тут простая. Зависимости – это не про вещества. Это про мозг. Про психику. Про человека.

А психиатр-нарколог – это не два врача в одном халате. Это врач-специалист, который работает с зависимостями.

ПээС. Самая запутанная ситуация в России – со статусом психотерапевта. Об этом я писал ну очень давно в ЖЖ. Можно повторить. А нужно?

Тогда я уперся. Принес свой ноутбук из дома и наглядно, на их же заказе, показал, как это: быстрее, точнее, без ошибок. Их сопротивление было сломлено. Через месяц мне предложили стать вторым мастером.

А еще через полгода директор загорелся идеей открыть цех мягкой мебели. Вся организационная волокита — поиск оборудования, поставщиков, расчеты — легла на меня. Я был как первокурсник, который вдруг должен прочитать лекцию — все было в новинку. Но мы справились. Цех запустили за полгода.

Я горел работой. Мне нравилось развивать производство, внедрять новшества, видеть результат. Но мой энтузиазм не находил отклика в кошельке директора. Зарплата оставалась прежней. На мои робкие намеки о повышении следовал один ответ: «Вот когда всё будет работать как часы, без косяков, тогда и поговорим». Косяки же, по его логике, были моей головной болью.

В один день у меня просто снесло крышу. Я вошел в кабинет и потребовал снять с меня обязанности мастера, вернув меня на станок. Директор удивился, но согласился. На станке я был виртуозом, и заменить меня так и не смогли.

Но «кайфовать» в одиночестве не вышло. То мастер не справлялся, то болел, то в отпуске. Меня постоянно дергали «помочь». На мою должность находились лишь отчаянные новички или толковые специалисты, которые, увидев объем работы, справедливо требовали больше денег и, получив отказ, уходили. Я метался, из-за чего и у меня начались ошибки. Совещания с директором превратились в перепалки.

И тут первому мастеру поступило выгодное предложение из другой компании. Он позвал меня с собой. Я, не раздумывая, согласился. Помню, как сообщил об этом директору. Его лицо вытянулось от неподдельного шока. Он явно считал, что я прирос к месту.

Мы ушли. Вслед за нами потянулись и другие. Директор, чтобы заполнить бреши, набрал персонал из ближнего зарубежья. И начался бардак: воровство, падение качества, срыв сроков. Через четыре года некогда перспективный бизнес был выставлен на продажу.

А я с горькой иронией смотрел на эту развалину. Мне так нравилось строить и развивать. Но одного моего желания оказалось мало. Нужен был адекватный капитан, а не тот, кто сам сажает корабль на мель, обвиняя в этом штурмана.

Юра же был на седьмом небе. С восторгом рассказывал друзьям о своих новых одногруппниках — кто постоянно летает за границу, кто обновляет гардероб через день. Он прикоснулся к красивой жизни и ей очаровался.

Но родительских денег хватило лишь на полгода. Учиться пришлось бросить. Однако та короткая жизнь в городе и среди «золотой» молодежи вскружила Юре голову. Работать «на дядю» ему не хотелось. «Я умный, сам смогу что-нибудь придумать», — рассуждал он.

И он придумал. Стал просить деньги у родителей, вытягивая их скромные сбережения, и обещал, что вот-вот встанет на ноги. Отец, видимо, не выдержав такого положения дел, пристрастился к выпивке. Мать резко постарела. Но Юру это мало волновало — он с детства привык, что ему все должны. Да и домой наведывался редко, чтобы видеть последствия своих просьб. Его любимой фразой стало: «В деревне живут одни «кресты»».

Постепенно деньги от родителей стали иссякать, друзья перестали давать в долг, а жить на что-то было надо. Пришлось Юре пойти грузчиком в порт — других навыков у него не было.

В то время я уже несколько лет работал на производстве и предложил ему пойти ко мне учеником. Зарплата, конечно, была небольшой, но зато это была практически профессия, перспектива. Юра отказался наотрез: «За копейки работать не намерен. Лучше в порту за смену по восемь тысяч получать».

Именно там, в порту, он потихоньку начал пить. Со временем «потихоньку» переросло в запои, которые могли длиться по месяцу.

Сейчас Юре 38 лет. Здоровье основательно подорвано, за плечами — куча кредитов. Работает где придется, в основном неофициально — иначе с зарплаты будут списывать за долги. Друзей не осталось. Ничего он по-прежнему не умеет.

Периодически я пишу ему, спрашиваю, как дела. И каждый раз слышу один и тот же рассказ — о том, как долго и мощно пил, а потом так же мучительно выходил из запоя. Слушаю его, и чувства смешанные: вроде и жалко его, а вроде бы — и нет.

Но как позже выяснилось, брали всех подряд, там текучка была бесконечная. Что интересно, хавка там бесплатная была. Вполне приличный обед выдавали. А что касаемо работы, то нужно было тушки кур резать. Показали как и что. И вот целый день стоишь у стола, херачишь.

А под конец рабочего дня приходит какой-то кент. Видно, что уже тёпленький. И тоже хочет поговорить. И тут выясняется, что это типа старший в цехе. И вот он мне весь мозг вынес. Вот балаболит и балаболит там что-то.

Потом рабочий день закончился, и он за мной вышел на улицу, сели с ним на лавочку. И з заколебал меня: а вот ты точно не уйдёшь, ты ТОЧНО не уйдёшь, в ты завтра точно придёшь. Я ответил да, лишь бы развязаться от него. Но на следующий день не вышел. Не люблю я таких напарников.