Батя мой ел арбуз с хлебом. Он вообще всё ел с хлебом, мою мать, меня, всех. Для него всё, что без хлеба - говно. И нечего разговаривать. Подайте хлеб!
Зрелища он устраивал сам. Обычное его представление - доставка с работы. Его тело, души в нём давно не было, привозили на служебной машине и вываливали перед воротами. Дальше батя зрелищно полз. Полз мимо Бобрика, который обнюхивая хозяина ссался от радости, попадая и на него. Полз мимо маминых роз, выкорчевывая их своим телом. Полз до ступеней. И всё. Дальше сил ползти больше не было. Дайте хлеба!
Утром батя похмеляося арбузом, само собой с хлебом. Странный вид закуски, но на вкус и цвет. С августа по октябрь арбузы были свежими. В остальное время - солёными из трёхлитровых банок. Никто, кроме бати, эту гадоснне ел. Солёный арбуз. Что может быть более странным.
Поедая похмельный арбуз, батя предал нас с матерью глазами. Чтобы смотрели ему в рот, не отрываясь. Кормильцу плохо. Ишь...
Потом, насытившись, были нравоучения. Не так убрано (матери), не так выучено (мне). Это был наш "хлеб", молчаливый и насущный, даждь нам днесь. И мы вкушали его, безропотно. А потом батя шёл миловаться с Бобиком, единственным его другом. А мы шли исправлять ошибки. Убираться как надо, учиться прилежнее.
Бобик по-прежнему подметал своим хвостом вверенную ему территорию. От прихода бати, ссался. Но это от радости. Если бы батя был менее чёрствым, он бы тоже ссался при виде Бобика. Но если батя и ссался, то в другое время, тяжёлое, ползучее, гадское время, когда стрелки часов останавливались казалось бы навсегда, а продолжал ползти, как будто к последнему рубежу, к последнему хлебному обозу.
Хлеб нельзя было выбрасывать. Ни при каких условиях. Кормить им кого-то, кроме бати и Бобика, тоже было запрещено. Мы с матерью хлеба не ели никогда. Запрещено!
Мы сами были хлебом. Есть можно было нас, вприкуску.
Остатки хлеба бережно собирались, из них делались сухари. На всякий случай. Сухари копились и, естественно, портились. Но выбрасывать всё было нельзя. В итоге мешки с сухарями занимали огромное пространство. И мыши, единственные живые существа, которые были неподвластны бате, охотно охотно эти сухари жрали.
Хлеб наш насущный даждь нам днесь... однажды вечером сказал батя и внезапно умер. Упав лицом в арбуз, от чего ошмётки алой ягодной плоти брызнули во все стороны. Мы с матерью стояли как истуканы. Недоеденный хлеб, остатки арбуза, муха, потирающая лапки, чтобы полакомиться чем-нибудь, и мыши, шуршащие в сухарях - такая картина, которую запечатлел бы неизвестный художник если бы проходил мимо. И только Бобик завыл, завыл как-то протяжно. Он всё понял. Сделав на прощание с хозяином огромную кучу.
А мы с матерью, не сговариваясь, накинулись на остатки хлеба. Разрывали его плоть и давясь, поглощали запретный плод, даждь нам днесь, отныне и во веки веков... аминь.