Звонит мне как-то на рабочий телефон дедуля. Именно дедуля — голос дрожащий, но бодрый, с тем самым нажимом, который бывает у людей, уверенных, что они ещё всё контролируют, а мир просто слегка испортился.
— Скажите, — спрашивает, — а вы идеальные половины продаёте?
В Чехии с этим беда. Доли частных домов — штука юридически мутная, продажно-рисковая и любимая на постоянной основе только спекулянтами. Большинство агентств от них шарахается, как кот от пылесоса. Я отвечаю честно: да, берёмся, но сначала надо посмотреть, что именно у вас за половина и насколько она вообще идеальная.
Дед оживляется. Назначаем встречу. Я подтверждаю её дважды, отправляю смс, ещё раз созваниваемся. Всё чётко, без сомнений. Встреча через пару дней.
Ехать, правда, далеко. Северный аппендикс страны, через две немецких границы. Два часа в одну сторону, через леса, поля и ощущение, что навигатор иногда специально проверяет твою веру в профессию. Но ладно, работа есть работа.
Приезжаю. Дом старый, аккуратный, видно — строили с душой и без расчёта на будущие идеальные половины. Открывается дверь. На пороге — дед лет девяносто. Маленький, сухой, с глазами, в которых нет ни капли радости от встречи.
— Ты кто такая? — сразу агрессивно. — И какого чёрта тебе тут надо?
Я на секунду зависаю. Потом вежливо представляюсь, говорю, что мы договаривались о встрече по поводу продажи половины дома.
— Я ничего не продаю! Вы все мошенники! Ходите тут, вынюхиваете! Сейчас полицию вызову!
Я пытаюсь держать лицо. Спокойно говорю, что мы созванивались, вот смс, вот подтверждение. Показываю телефон. Он смотрит, но взгляд скользит мимо, как будто я показываю ему рекламу стирального порошка.
Агрессия сменяется паникой. Он начинает орать, что мы все придурки, что его хотят обмануть, что понаехали тут. Голос дрожит, руки трясутся, но решимость — железобетон.
Я уже мысленно прикидываю, сколько времени займёт разговор с полицией и как это будет выглядеть в отчёте.
В этот момент из дома выбегает сын. Мужик лет пятидесяти, уставший так, будто он не спал последние десять лет. Он просит отца замолчать, извиняется передо мной и просит дать послушать запись разговора.
Слушает. Вздыхает. Очень глубоко.
— Пап, — говорит он, — это ты звонил. Это твой голос.
Дед бурчит что-то про то, что молодёжь оборзела и кровь ему портит, и уходит в дом, хлопнув дверью с неожиданной для своего возраста силой.
Сын остаётся стоять на крыльце. Смотрит на меня и говорит:
Не оправдываясь, не драматизируя. Просто констатация факта.
Оказывается, дед давно не помнит, кто он, как зовут детей, иногда путает день и ночь. Но пв моменты просветления это бойкий старикан, умеет пользоваться телефоном и интернетом. И делает это активно. Особенно после очередной ссоры с соседями, которыми, являются его собственный сын и невестка.
В такие моменты дед решает, что с него хватит, и он продаст свою половину дома. Потому что «понаехала молодёжь» и вообще жить мешает. Потом забывает об этом. А потом приезжаю я.
Сын говорит, что это уже не первый раз. Они постоянно разгребают последствия его решений: звонки, письма, визиты. Сейчас как раз занимаются оформлением опекунства и лишением его дееспособности, потому что иначе это никогда не закончится.
Мы заходим в дом. Дед сидит на кухне, ворчит, что раньше люди были нормальные, а сейчас все только и думают, как его обмануть. Мы с сыном пьём чай. Самый обычный чай, без энергетик и идеальных половин.
Я советую ему адвоката получше, чем тот, с которым они сейчас работают. Он благодарит. Видно, что ему просто нужен кто-то, кто скажет: вы всё делаете правильно, это действительно сложно, и вы не плохие люди.
Через полчаса я уезжаю. Два часа обратно, те же леса и поля. Думаю о том, что в работе с недвижимостью самое сложное — это не документы и не сделки. Это люди. И особенно те, кто уже не совсем здесь, но всё ещё уверен, что мир им должен.
Надеюсь, у них всё будет хорошо. Хотя бы настолько, насколько это вообще возможно.