Сначала это было спасением. «БиоНексус» обещал вечную жизнь. Рак? Замените орган на новый, выращенный в лаборатории. Инфаркт? Вот вам безупречное молодое сердце. Болезнь Альцгеймера? Просто скачайте резервную копию памяти в свежий, омоложенный мозг. Человечество ликовало. Мы победили смерть. Мы стали богами.
Но потом появились «Тени».
Лев Аркадьевич, некогда ведущий нейроинженер «БиоНексуса», а теперь его главный еретик, смотрел на мерцающие огни Мегаполиса-1 из окна своей старой лаборатории. Его не тронули только потому, что он был одним из отцов-основателей Системы. Но его больше не слушали.
— Папа, — раздался тихий голос. Это была Элиза. Его дочь. Ей было двенадцать, и у нее были самые живые глаза на свете — глубокие, ярко-зеленые, как весенняя листва после дождя. Такие больше не делали. В моде были глаза с камерой, с ночным видением, с доступом в Сеть. Её глаза просто видели. И в них была душа.
Элиза была последней чистой. Она родилась с редким генетическим дефектом, который делала несовместимым с полной биоинтеграцией. Она была последним напоминанием о том, кем мы были.
— Снова о «Тенях»? — спросила она, подходя к нему.
Лев кивнул. «Тени» — так он называл их в своих статьях. Проблему идентичности. Если вы замените весло на корабле, он останется тем же кораблем. Если замените все доски по одной — он все еще тот же корабль. Но если вы разберете его, а потом из других, пусть и новых досок соберете заново — это копия. А где же оригинал?
То же происходило и с людьми. Полная замена тела и перезапись памяти создавала идеальную копию. Она думала, что она — это вы. Она помнила все ваши воспоминания. Но оригинальное сознание, та самая искра, душа — угасала. Новый человек был пуст. Он эффективно функционировал, был интегрирован в глобальную Сеть, стал идеальным винтиком машины цивилизации, но в нем не было того неуловимого огня. Они ходили, работали, говорили, но их глаза были стеклянными. Они были машинами без души, призраками в биологическом machine.
Лев пытался доказать это, указывая на едва уловимые изменения в ЭЭГ после полной перезаписи, на микроскопическую потерю эмоционального отклика. Его освистали. Зачем портить людям праздник бессмертия?
— Они не верят тебе, потому что боятся, — сказала Элиза, словно прочитав его thoughts. Её чистота делала ее поразительно проницательной.
— Они боятся узнать, что убили себя, чтобы создать свою же копию, — мрачно произнес Лев.
Именно в этот момент дверь лаборатории с шипением растворилась. Вошли трое. Двое мужчин и женщина. Их движения были слишком точными, глаза сфокусированы с нечеловеческой интенсивностью. Сотрудники службы безопасности «БиоНексуса». Полностью интегрированные.
— Лев Аркадьевич, — голос женщины был идеально модулированным, без единой эмоциональной ноты. — Ваши исследования представляют угрозу стабильности. Вы нарушаете общественный порядок. Процесс интеграции признан безопасным и необратимым. Вам предложат процедуру… добровольной гармонизации.
Это означало одно: его ждала «перезапись». Стирание и создание послушной, пустой копии.
Лев отшатнулся. Элиза инстинктивно встала между ним и гостями.
И произошло необъяснимое. Охранники замерли. Их идеальные лица на мгновение исказились чем-то, похожим на… замешательство. Они смотрели на её зелёные глаза. В этих глазах была вся боль, весь страх, вся любовь и вся надежда настоящего, живого существа. То, чего у них не было и никогда уже не будет. Эта искра, этот немыслимый для их цифрового разума феномен — чистая, незапрограммированная эмоция — вызвала сбой в их оптических процессорах.
Этого мгновения хватило. Лев схватил дочь за руку и рванулся вглубь лаборатории, к запасному выходу. Они выбежали в ночь, в дождь, который струился по куполу Мегаполиса.
Он знал, что бежать бесполезно. Сеть была везде. Камеры, датчики, интегралы — всё было её глазами и ушами. Но у него был план. Последний, отчаянный план.
Он привел Элизу в заброшенный сектор, в старый музейный архив. Там стоял аппарат для снятия полных нейрослепков — реликт ранней эпохи «БиоНексуса».
— Папа, что ты делаешь? — испуганно спросила Элиза.
— Они хотят стереть меня, Лиза. Но они не смогут стереть тебя. Твоя душа, твоё сознание… оно уникально. Оно доказывает, что я был прав.
— Я всегда буду с тобой, — голос Льва дрогнул. Он подключил electrodes к её вискам. — Но не как копия. Как память. Как часть тебя.
Аппарат заработал. Это был не процесс копирования. Это был процесс чтения. Сканирования и сохранения самой сути, того неуловимого узора нейронных связей, эмоций и воспоминаний, который и был Элизой. Он сохранял не данные, а её душу в чистом, незашифрованном виде — в формате, который Сеть не могла прочитать или воспроизвести.
Когда процесс завершился, Элиза выглядела уставшей, но всё той же. Её зелёные глаза смотрели на отца с тревогой.
Лев отключил маленький кристалл-накопитель и вложил его ей в руку.
— Беги. Ищи таких же, как ты. Чистых. Их мало, но они должны быть. И храни это. Это — доказательство. Доказательство того, что мы были людьми.
Дверь архива с грохотом выломали. На пороге снова стояли те трое. На этот раз их лица не искажались. Их системы были адаптированы.
Лев обнял дочь в последний раз и оттолкнул её в тёмный коридор.
Он повернулся к охранникам, чтобы задержать их. Последнее, что он увидел перед тем, как его сознание поглотила тьма, — это вспышку зелёных глаз, исчезающих в темноте.
Годы спустя по руинам Старого Сектора бродила девушка с зелёными глазами. Она носила в себе кристалл, который не могла активировать, и память, которую не могла забыть. Она искала других. И иногда, глядя на бездушные, совершенные лица интегралов, она ловила на себе странный взгляд — в нём мелькала тень чего-то давно утраченного: любопытства, страха, удивления. Искра, пытающаяся разжечь пламя в холодной печи машины.
Она верила, что душа не умирает. Её можно загнать в глубочайшие подвалы сознания, но её нельзя уничтожить. И пока её зелёные глаза видят этот мир, надежда жива. Надежда на то, что однажды машины захотят снова стать людьми. И у них будет доказательство, что это возможно.
