Город стоял на высоком скалистом берегу, с трех сторон окруженный петлей реки Тетерев, что служила ему естественным рвом. Но древляне не полагались только на природу. Весь город был обнесен мощной двойной стеной. Внешняя, более низкая, была сделана из сплошного частокола заостренных бревен. За ней виднелся глубокий, сухой ров, дно которого, как знали ветераны, наверняка было утыкано острыми кольями — "волчьими ямами". А за рвом поднималась главная стена — могучая, в три человеческих роста, срубленная из огромных дубовых бревен, скрепленных железными скобами. По всему периметру стены через равные промежутки возвышались дозорные вышки, на которых тускло поблескивали шлемы и наконечники копий стражников.

Вокруг города кипела работа. Было очевидно, что древляне не сидели сложа руки. Они знали, что Ольга придет. На полях вокруг Искоростеня не было ни коров, ни овец — весь скот был загнан за стены. Жители окрестных деревень тоже, по-видимому, укрылись в городе, превратив его в переполненный, гудящий улей. Группы воинов тренировались на открытом пространстве перед воротами, укрепляли мост, подвозили к стенам камни и бревна. Искоростень не просто ждал. Он готовился драться. Драться насмерть.

Войско Ольги замерло на опушке, скрытое в тени деревьев. Тысячи воинов молча взирали на свою цель. Тишина была тяжелой. Пропали шутки и хвастовство. Даже наглые варяги притихли, с профессиональной оценкой разглядывая укрепления. Все понимали: взять эту крепость будет непросто.

Вскоре на опушку выехала сама княгиня Ольга в сопровождении Свенельда и других старших воевод. Она сидела на своем черном жеребце прямо и неподвижно, как изваяние. Длинный темный плащ скрывал ее фигуру, а на голове был простой кожаный шлем без украшений. Она молча смотрела на город, где убили ее мужа. Ее лицо было, как всегда, бесстрастно, словно вырезанное из слоновой кости. Никто не мог угадать, что творится в ее душе.

Долгое время она просто смотрела. Взгляд ее обводил стены, вышки, ров, оценивая каждый зубец частокола, каждую бойницу. Воеводы ждали позади, не смея прервать ее раздумья. Наконец она заговорила, и ее голос, тихий и лишенный всяких эмоций, прозвучал как лязг задвигаемого засова.

— Крепкая нора, — произнесла она, обращаясь скорее к Свенельду, чем к остальным.

— Крепкая, княгиня, — прохрипел в ответ старый воевода. — Много наших здесь ляжет, если штурмовать в лоб. Потребуются осадные башни, тараны. Это недели подготовки. За это время к ним может подойти помощь от других племен.

Ольга медленно кивнула, ее глаза не отрывались от Искоростеня. На ее тонких губах появилась едва заметная, злая складка.

— Я не хочу платить за этот паршивый городишко кровью моих лучших людей. Их жизни стоят дороже, чем все древлянское племя вместе взятое. Кровь древлян мне нужна, это правда. Но кровь моих воинов мне дороже.

Она повернулась в седле, обводя своих воевод холодным, требовательным взглядом.

— Прямого штурма не будет. Пока. Я хочу взять эту нору хитростью. Обманом. Так, чтобы они сами открыли мне ворота и впустили смерть в свои дома.

Ее голос стал тверже, в нем зазвенела сталь.

— Я объявляю свою волю. Думайте. Все, от последнего смерда до первого воеводы. Мне нужна идея. Коварная, дерзкая, неожиданная. Тот, кто подаст мне мысль, как взять этот город с малой кровью для моего войска, получит награду, о которой не смел и мечтать. Я озолочу его. Я дам ему земли и рабов. Имя его войдет в летописи рядом с моим. Думайте! — повторила она, и в ее голосе прозвучал не приказ, а почти шипение. — Иначе нам всем придется удобрять эту землю своими телами.

Сказав это, она развернула коня и уехала вглубь леса, где уже разбивали ее шатер. Воеводы остались, мрачно глядя на неприступные стены Искоростеня. Задача была поставлена. Просто и жестоко. Теперь им предстояло найти ключ к этой крепости. Или же она действительно станет их общей могилой. Яромир, стоявший неподалеку в охране, слышал каждое слово. Он смотрел на могучий город, и в его голове не было ни одной мысли. Только образ маленькой огненной птицы, которая сеяла пожар там, где его никто не ждал. Но тогда он еще не понимал, что это и был ключ, который искала княгиня.

Глава 16: Совет в Шатре

С наступлением сумерек военный лагерь киевлян, раскинувшийся в лесу, превратился в призрачный город, полный приглушенных звуков и теней. Костров было мало, и те были прикрыты. Основная жизнь сосредоточилась в центре лагеря, где в просторном шатре из темного войлока княгиня Ольга собрала военный совет.

Яромиру повезло, если это можно было назвать везением. Его десяток назначили в охрану княжеского шатра. Он стоял снаружи, в нескольких шагах от входа, и плотная ткань не могла полностью скрыть то, что происходило внутри. Свет от масляных светильников пробивался наружу, рисуя на земле искаженные, движущиеся силуэты. А голоса — напряженные, возбужденные, спорящие — доносились до него почти отчетливо.

Внутри собрался весь цвет киевской армии. Старый, хрипящий от боевых ран Свенельд. Несколько других опытных воевод, чьи имена гремели от Днепра до Дуная. Был там и ярл Эйнар, предводитель наемников-варягов, приглашенный за его опыт в осадах.

Начали с предсказуемого.

— Таран, — прогудел бас одного из воевод. — Сколотим из лучших дубов. Поставим под него самых сильных мужиков. За день-два пробьем ворота.

— И потеряем под стенами каждого второго из этих мужиков, — тут же отрезала Ольга. Ее голос, в отличие от мужских, был спокоен, но в этом спокойствии таился холод, от которого становилось не по себе. — Древляне будут лить на них кипяток и смолу, закидывать камнями и стрелами. Их головы будут мишенью для каждого лучника на стене. Слишком дорого. Дальше.

— Тогда подкоп, — предложил другой, более молодой воевода. — Роем от нашего лагеря, из оврага. Прямо под стену. Закладываем бревна, поджигаем. Стена рухнет.

— Рухнет, — согласилась Ольга. — Через месяц. Если раньше дожди не обрушат твой туннель, похоронив там всех землекопов. Или если древляне, услышав стук под землей, не выроют встречный подкоп и не перережут там твоих людей, как кротов. Слишком долго и ненадежно. Дальше.

В спор вступил ярл Эйнар. Его гортанный, с тяжелым акцентом голос был полон варяжской самоуверенности.

— Ночная атака! Темной ночью. Сразу с трех сторон. Лестницы мы сделаем за день. Они не ждут. Пока они поймут, что происходит, мы уже будем на стенах. Так мы брали крепости франков!

— Франки — не древляне, — парировала Ольга. — А их крепости не стоят в лесу. Ты хочешь, чтобы мои люди в темноте переломали себе ноги в их волчьих ямах? Чтобы они запутались в лесу и перебили друг друга, приняв за врага? Чтобы дозорные на вышках подняли тревогу, и твоих людей, карабкающихся по лестницам, сняли бы одного за другим, как яблоки с дерева? Слишком много «если». Слишком рискованно. Я не играю в кости жизнями моих воинов.

Один за другим воеводы предлагали свои планы, и один за другим Ольга отвергала их, находя в каждом изъян. Ее ум был острым и безжалостным, как бритва. Она видела каждую слабость, каждую потенциальную ловушку.

Предлагали взять город измором — перекрыть все подходы и ждать, пока у них кончится еда.

— Мы будем голодать вместе с ними, — был ее ответ. — А помощь к ним придет быстрее, чем голод заставит их сдаться.

Предлагали устроить поджог, пустив по ветру сотни горящих стрел.

— Их стены из сырого дуба, они не загорятся от стрел, — отвечала она. — А соломенные крыши в городе они потушат быстрее, чем мы добежим до стен.

Споры становились все жарче, голоса — громче. Воеводы уже начали переругиваться между собой. А Яромир стоял снаружи, слушая этот гул бессильной ярости, и смотрел на далекие огоньки на стенах Искоростеня. Город казался неприступным.

И в этот момент, когда в шатре наступила короткая пауза, вызванная всеобщим тупиком, в голове Яромира что-то щелкнуло. Он не думал об этом специально. Просто спор воевод о поджоге, слово "огонь", "стрелы" — все это, как ключ, повернулось в замке его памяти.

И он снова увидел это. Не просто вспомнил, а увидел перед глазами так же ясно, как в тот день. Дымящийся лес. И маленькую, серую птичку. Ее горящий, как факел, хвост. То, как она садится на ветку и поджигает ее. И ее панический полет дальше, вглубь леса, чтобы сеять огонь там, где его никто не ждет.

Птица.

Горящая птица.

Она не атаковала в лоб. Она несла огонь тайно, изнутри. Она была не оружием, а носителем оружия. Она летела туда, где ее дом, ее гнездо...

Яромир замер. Дыхание перехватило. В его голове, простой и ясной голове охотника, не привыкшей к сложным стратегиям, разрозненные куски мозаики вдруг начали складываться в единую, простую и до ужаса гениальную картину. Птицы... Голуби... У каждого дома есть голубятня. Они всегда возвращаются домой... Они не будут атаковать стены... они атакуют дома... изнутри...

Идея была настолько дерзкой, настолько дикой и неожиданной, что у него на мгновение закружилась голова. Он, простой лесовик, стоящий на страже, кажется, нашел то, над чем бились лучшие умы киевского войска. Сердце заколотилось в груди, как пойманная в силки птица. Он посмотрел на полог шатра, за которым спорили могущественные воеводы. Сказать им? Ему? Простому ополченцу? Они же засмеют его. Прогонят.

Но образ огненной птицы, несущей смерть, не отпускал его. Он был слишком ярким. И слишком правильным. Яромир глубоко вздохнул, собираясь с духом. Он не знал, послушают ли его, но он должен был попытаться. Потому что он понял, что ключ к Искоростеню — это не тараны и не подкопы. Ключ — это маленькая горящая птица.

Глава 17: Идея Лесовика

Внутри шатра споры зашли в тупик и переросли в глухое, раздраженное молчание. Воеводы сидели с мрачными лицами, уставившись на карту, расстеленную на столе. Ярл Эйнар, недовольный тем, что его план отвергли, демонстративно точил свой кинжал. Атмосфера была тяжелой и безрадостной.

Именно в этот момент Яромир сделал то, чего от него никто не ожидал. Он оставил свой пост, сделал шаг к шатру и, отодвинув тяжелый войлочный полог, вошел внутрь.

Все головы мгновенно повернулись в его сторону. На лицах воевод отразилось сначала удивление, а затем — холодное, высокомерное раздражение. Кто посмел? Простой ополченец, смерд, прервал военный совет великой княгини! Это была неслыханная дерзость.

— Ты что здесь делаешь, лесовик? — прорычал Свенельд, и его единственный глаз впился в Яромира, как копье. — Прочь пошел!

Яромир не двинулся с места. Его сердце колотилось где-то в горле, но он заставил себя выпрямиться и посмотреть прямо в глаза княгине Ольге, которая сидела во главе стола.

— Княгиня-матушка, — его голос слегка дрогнул, но он быстро взял себя в руки. — Прости мою дерзость. Но ты велела думать всем. И у меня есть мысль.

Все замерли. В наступившей тишине можно было услышать, как потрескивает фитиль в светильнике. Все смотрели на него. Воеводы — с открытым презрением и насмешкой. Кто он такой, этот деревенщина, чтобы иметь мысли, когда лучшие умы зашли в тупик? Эйнар отложил кинжал и скрестил на груди свои могучие руки, приготовившись к представлению.

Только Ольга смотрела на него иначе. В ее взгляде не было ни гнева, ни презрения. Лишь холодное, изучающее любопытство.

— Говори, — произнесла она одно-единственное слово.

Это слово придало Яромиру сил. Он сделал шаг вперед, к столу, и, игнорируя враждебные взгляды остальных, начал говорить. Он говорил просто, без витиеватых оборотов, как привык говорить в лесу — прямо и по делу.

— Мы не можем взять их стены. И не надо, — начал он, и по шатру прошел удивленный шепот. — Надо, чтобы они сами сожгли себя изнутри.

Он рассказал им про пожар в лесу и про маленькую птицу с горящим хвостом. Он видел, как на лицах воевод презрение сменяется недоумением. Какое отношение имеет лесная птаха к осаде крепости?

— Они ждут штурма. Они ждут подкопа, — продолжал Яромир, и его голос креп с каждой фразой. — Они не ждут от нас милости или переговоров. И мы дадим им то, чего они не ждут.

— Мы отправим к ним гонца, — он смотрел прямо на Ольгу, видя, как ее глаза сузились. — Пусть гонец скажет им, что княгиня, по древнему обычаю, хочет с великими почестями похоронить своего мужа. И что для ритуала умиротворения богов и души князя ей нужна жертва. Не кровью, а числом. И пусть они загладят свою вину, заплатив тебе дань. Но не серебром, и не мехами.

Он сделал паузу, чувствуя, что все в шатре затаили дыхание.

— Птицами. Пусть дадут дань голубями. По три голубя с каждого двора в Искоростене.

Воеводы переглянулись. Что за бред? Голуби?

Яромир проигнорировал их реакцию.

— Они согласятся. Они решат, что ты, женщина, тронулась умом от горя. Что ты увлеклась языческими обрядами и забыла о войне. Они с радостью дадут этих голубей, чтобы показать свое мнимое раскаяние и усыпить твою бдительность.

— Когда птиц принесут нам, — он понизил голос, и в шатре стало совсем тихо, — мы к лапке каждого голубя привяжем по маленькому кусочку трута, обмазанного серой и маслом. А потом мы подожжем этот трут и отпустим всех птиц одновременно.

Взгляды воевод медленно начали меняться. Недоумение сменилось проблесками понимания.

— Голубь, — почти прошептал Яромир, — всегда летит домой. В свое гнездо. В свою голубятню. На сеновал. Под соломенную крышу. Сотни, тысячи маленьких огненных вестников разлетятся по всему городу. Искоростень вспыхнет не снаружи, а изнутри. В сотне мест одновременно. Начнется паника, хаос. Все, от последнего раба до князя Мала, бросятся тушить свои дома. И в этот момент стены останутся без защиты. И вот тогда… тогда мы и ударим.

Он замолчал. Идея была высказана.

Первым тишину нарушил оглушительный, гомерический хохот. Это был не ярл Эйнар. Это был Бьорн. Тот самый Бьорн, который прокрался за своим командиром в шатер и теперь стоял у входа. Он хохотал так, что его огромное тело тряслось.

— Бабьи сказки! — ревел он, вытирая слезы. — Голуби! Лесовик и вправду тронулся умом! Хочет выиграть войну с помощью птичек!

Несколько молодых воевод тоже не выдержали и прыснули со смеху. Даже Свенельд скептически покачал головой. План был слишком... диким. Непохожим ни на что, что они знали о войне.

Но Ольга не смеялась.

Она не отрывала своего взгляда от Яромира. Ее ледяные глаза, казалось, пытались заглянуть ему в самую душу, взвесить его идею, найти в ней изъян. Она молчала целую вечность. Смех Бьорна и остальных медленно затих под тяжестью ее молчания. Все смотрели на нее.

И тут на ее тонких, бледных губах появилось то, чего никто не видел уже очень давно. Улыбка. Но это была не радостная улыбка. Это была ледяная, хищная, предвкушающая улыбка волка, увидевшего беззащитного ягненка. Она была страшнее любого крика.

— Это не безумие, — произнесла она тихо, но ее слова прозвучали, как удар молота о наковальню. — Это гениально.

Она медленно встала и обвела взглядом своих воевод.

— Мы не смогли придумать ничего лучше, чем биться головой о стену, как бараны. А этот… — она кивнула в сторону Яромира, — …этот лесовик показал нам, как пробраться в нору через дымоход.

Она снова посмотрела на Яромира. В ее глазах впервые появилось что-то, похожее на уважение.

— Как тебя звать, охотник?

— Яромир, княгиня.

— Яромир, — повторила она, пробуя имя на вкус. — Твой ум остер, как твои стрелы.

Затем она повернулась к своим воеводам.

— Отставить все споры. Мы делаем, как он сказал. Немедленно готовьте гонца. И пусть ищут по всему лагерю трут, серу и масло. У наших голубей будет огненная весть для Искоростеня.

Воеводы молчали, потрясенные и немного пристыженные. Княгиня сделала свой выбор. Решение было принято. И автор этого решения — простой, никому не известный охотник из глухой деревни. Война приняла новый, неожиданный оборот.

Глава 18: Огненные Послы

Дипломатия Ольги сработала с безупречной, зловещей точностью. Гонец, отправленный в Искоростень, вернулся через день в сопровождении нескольких древлянских старейшин. Их лица выражали смесь подобострастия и плохо скрываемого высокомерия. Они привезли официальные извинения от своего князя Мала и согласие уплатить необычную дань. Как и предсказывал Яромир, они сочли это проявлением женской слабости и религиозного помешательства. Они были более чем счастливы откупиться от киевской армии тысячей никчемных птиц.

К вечеру следующего дня к лагерю Ольги подошел древлянский обоз, доверху груженый большими плетеными клетками. Внутри, воркуя и испуганно трепеща, сидели сотни голубей — та самая дань, что должна была принести мир, а вместо этого несла в себе семена тотального разрушения.

Когда древляне ушли, довольные своей хитростью, в лагере киевлян началась тайная, лихорадочная работа. Процесс был поставлен на поток с военной четкостью. Несколько отрядов были выделены специально для подготовки «огненных послов».

Клетки с птицами перенесли в глубокий, скрытый от посторонних глаз овраг. Работа кипела при свете прикрытых костров. В одном месте женщины и молодые воины готовили «подарки». Они брали сухой гриб-трутовик, мелко его крошили и смешивали в глиняных горшках с комками желтой серы и топленым бараньим жиром, который принесли с собой в обозе. Получалась липкая, дурно пахнущая, но невероятно горючая масса. Эту смесь они аккуратно вминали в маленькие, размером с ноготь, кусочки ткани и сухой пакли.

В другом месте сидели самые ловкие и терпеливые воины. Их задачей было привязывать эти огненные «подарки» к птицам. Это была кропотливая работа. Голубя осторожно вынимали из клетки. Он бился в руках, его маленькое сердце колотилось так сильно, что это отдавалось в пальцах державшего. Один воин крепко, но аккуратно держал птицу, другой — тонкой, но прочной бечевкой привязывал кусочек пропитанного трута к птичьей лапке. Важно было сделать это так, чтобы не повредить лапку и не слишком стеснить движения птицы.

Яромир тоже был здесь. Он не мог оставаться в стороне. Он руководил процессом, показывая, как лучше держать птицу, чтобы она не вырвалась, как завязывать узел, чтобы он не развязался в полете. Глядя на этих трепещущих, невинных созданий, он не чувствовал жалости. Его сердце окаменело в тот день, когда он убил первого древлянина. Он видел в этих голубях не живых существ, а лишь оружие. Стрелы, которые сами находят свою цель.

Работа продолжалась всю ночь. К утру тысячи птиц были готовы. Они сидели в клетках, каждая со своим крошечным смертоносным грузом, и тревожно ворковали, не понимая, какая судьба им уготована.

Час настал на закате следующего дня. Ветер дул в сторону Искоростеня. Все войско было поднято по тревоге и в полной тишине выстроено на опушке леса, готовое к атаке. Вперед, на открытую поляну, вынесли клетки с птицами.

По приказу Ольги, воины начали операцию. Они работали быстро и слаженно. Одни открывали клетки, другие хватали птиц, третьи, вооружившись тлеющими фитилями, подбегали и поджигали трут на птичьей лапке.

Кусочек ткани вспыхивал не ярким пламенем, а начинал интенсивно, бездымно тлеть, разбрасывая вокруг себя крошечные искорки. Этого было достаточно.

Зажженную птицу тут же подбрасывали в воздух.

— Лети домой! — с жестокой усмешкой бросал один воин.

— Неси наш подарок князю Малу! — хохотал другой.

Сначала одна птица. Потом десяток. Потом сотня. Небо над поляной заполнилось хлопаньем тысяч крыльев. Огромная, живая стая, в хвосте которой мерцали сотни маленьких, красных огоньков, взмыла в предзакатное небо. Секунду она кружила над поляной, словно собираясь с мыслями, а затем, повинуясь древнему инстинкту, вся разом устремилась в одном направлении — на запад. Домой. В Искоростень.

Войско Ольги замерло, наблюдая за этим невиданным, фантасмагорическим зрелищем. Огненная стая летела на фоне багрового заката, и казалось, что это не голуби, а души убитых киевлян, превратившиеся в огненных духов, летят, чтобы свершить свою месть.

Ольга стояла на краю поляны, глядя вслед своим «послам». На ее лице не было ни радости, ни триумфа. Лишь холодное, сосредоточенное ожидание. Она запустила в город чуму. Теперь оставалось лишь дождаться, когда у больного начнется лихорадка. И добить его, пока он бьется в агонии.

— Готовиться к атаке, — ровным голосом приказала она Свенельду. — Через час стены будут пусты.

Огненные послы были в пути. И весть, которую они несли, была написана не чернилами, а пламенем.

Телега остановилась посреди двора перед княжеским теремом. Город замер. Умолкли крики торговок, прекратился стук молотков в мастерских. Даже собаки, чуя ледяной запах беды, поджали хвосты и забились под заборы. Люди высыпали из домов, сбиваясь в молчаливую, напуганную толпу. Женщины прижимали к себе детей, мужчины сжимали рукояти ножей и топоров, что носили за поясом, но никто не знал, на кого направить свой гнев.

На телеге лежал длинный, бесформенный сверток, укрытый грубой, пропитанной темными пятнами рогожей. Воздух вокруг нее был тяжелым, с тошнотворным, сладковатым запахом старой крови и начавшегося тления, который не мог разогнать даже холодный осенний ветер.

Двое старших дружинников, с лицами, превратившимися в каменные маски, подошли и одним движением сдернули покрывало.

Толпа ахнула, как один человек. Мгновение стояла звенящая тишина, а затем ее прорвали первые сдавленные женские рыдания и ругань мужчин. Даже закаленные в десятках битв гридни, видевшие расчлененные тела и выпотрошенные животы, невольно отшатнулись, бледнея под густыми бородами. Один молодой воин, не сдержавшись, отвернулся и его стошнило прямо на сапоги.

Это было не тело. Это был кровавый узел из плоти, раздробленных костей и обрывков одежды, переплетенный с кусками березовой коры и листьями. То, что осталось от Великого Князя, было почти разорвано надвое от паха до груди. Древляне привязали его к верхушкам двух молодых, гибких берез, согнули их до земли, а затем отпустили. Сила деревьев, рвущихся к небу, разорвала живого человека. Конечности были вывернуты под немыслимыми углами, словно у сломанной куклы. Ребра торчали из разорванной грудной клетки, как частокол. От лица почти ничего не осталось — лишь месиво, в котором с трудом угадывались клочья знакомой рыжеватой бороды. Разорванные мышцы на том, что было торсом, изогнулись, создавая жуткое подобие чудовищной, застывшей улыбки. Это была не просто смерть. Это было унижение. Осквернение. Демонстрация презрения, вызов всему Киеву.

В этот момент на высокое крыльцо терема вышла княгиня Ольга.

Все разговоры и плач мгновенно стихли. Тысяча глаз устремилась на нее. Она была одета просто, без княжеских регалий, но держалась так прямо, словно ее спину поддерживал невидимый железный стержень. Ее лицо было абсолютно лишено выражения. Ни слезинки, ни дрогнувшей губы, ни единой складки боли. Белая мраморная маска, на которой глаза — холодные, прозрачные, цвета зимнего неба — казались двумя осколками льда.

Она не смотрела на толпу. Ее взгляд был прикован к тому, что лежало на телеге. Она не отводила глаз, вбирая в себя каждую чудовищную деталь, каждую каплю запекшейся крови, каждый обрывок плоти. Казалось, она не просто смотрела — она запоминала. Записывала на скрижалях своей души этот долг, который теперь нужно было вернуть. Скорбь в ней умерла, не успев родиться. Ее место мгновенно заняло нечто иное — холодное, спокойное и бесконечное, как полярная ночь. Ненависть. Чистая, дистиллированная, не замутненная ни жалостью, ни гневом. Это была ненависть не женщины, потерявшей мужа, но властительницы, чью собственность осквернили.

Она простояла так целую вечность, пока в полной тишине можно было услышать лишь хлопанье стяга на ветру. Затем она сделала один-единственный, короткий и резкий кивок. Это был приказ.

Дружинники, поняв ее без слов, вновь накрыли тело рогожей, подняли носилки и молча унесли их вглубь терема. Ольга, не сказав ни слова, не удостоив толпу даже взглядом, развернулась и исчезла за тяжелой дубовой дверью. Щелкнувший засов прозвучал как приговор.

Ночь опустилась на потрясенный Киев. В окнах гасли огни. Но в одном окне княжеского терема, в покоях Ольги, до самого рассвета горел одинокий светильник. Она не плакала. Она не молилась старым богам. Она сидела над картой древлянских земель, и в ее ледяных глазах отражалось пламя свечи, превращаясь в два крошечных погребальных костра.

Ольга не скорбела. Она планировала. Скорбь — удел слабых. Сильные мстят.

Глава 2: Лесной Пожар

За сотни верст от киевской скорби и дворцовых интриг, в первобытном сердце леса, жизнь текла по своим, древним законам. Здесь не было князей и данников, были лишь охотник и добыча. Яромир, привалившись коленом к теплому боку только что убитого кабана-сеголетка, был полновластным хозяином этого мира.

Его движения были отточены тысячами повторений, слитны и экономичны, как у хищного зверя. Короткий, широкий нож в его руке казался продолжением воли. Всхр-р-рып! Лезвие легко прошло сквозь жесткую щетину и толстую кожу, вспарывая брюхо от паха до грудины. В ноздри ударил густой, парной запах свежей крови и дичи. Яромир сноровисто запустил руки в теплую полость, его пальцы, привычные к этому ремеслу, нащупали и вырвали дымящиеся, пульсирующие потроха, отбрасывая их в сторону на радость лесным падальщикам.

Кровь, густая и липкая, покрывала его руки до самых локтей, засыхая на прохладном осеннем воздухе. Он работал быстро, зная, что запах свежего мяса может привлечь незваных гостей — волка или, что хуже, медведя-шатуна. Отделяя шкуру, он вдыхал привычную симфонию запахов леса: острую свежесть сосновой смолы, горьковатый дух влажного мха, сладковатый аромат гниющей листвы и тяжелый, мускусный запах убитого зверя.

Но сегодня в эту гармонию грубо вклинился новый, чуждый звук и тревожный запах. Тихий, но нарастающий треск, словно кто-то гигантский ломал вдали сухие ветки. И едкая, щекочущая горло гарь.

Яромир поднял голову, принюхиваясь. Ветер, тянувший с востока, принес дым. Пожар. Не редкое явление осенью, но этот был сильным. Небо на востоке, там, где оно проглядывало сквозь густые кроны, из голубого превратилось в грязно-желтое, подсвеченное снизу зловещим оранжевым заревом. Треск усилился, превратившись в постоянный гул, в котором угадывался рев огня и стон падающих деревьев.

Оставив недосвежеванную тушу, Яромир схватил свой большой тисовый лук и быстро взобрался на старую, корявую сосну, цепляясь за шершавую кору. С высоты ему открылась картина, от которой внутри все похолодело. Лес горел. Не просто тлел подлесок — пылали сами вековые сосны, превращаясь в гигантские, ревущие факелы. Огненная стена двигалась не быстро, но неотвратимо, пожирая все на своем пути, оставляя за собой лишь черный, дымящийся скелет того, что было живым лесом.

И тут, в этом хаосе огня, дыма и пепла, он увидел нечто странное. Маленькую, размером с жаворонка, серую птицу. Она металась в панике, запертая между стеной огня и еще нетронутым лесом. И с ней было что-то не так. Её длинные хвостовые перья… горели. Видимо, искра попала на них, когда она пыталась вырваться из огненного плена. Хвост превратился в крошечный, развеваемый ветром факел.

Птица, обезумев от боли и страха, опустилась на сухую ветку старого дуба, который стоял чуть поодаль от основного пожара. Секунду она сидела, отчаянно чирикая, и в том месте, где ее огненный хвост коснулся сухого дерева, вспыхнул маленький огонек. Он побежал по ветке, разрастаясь, словно хищный зверек. Птица, испугавшись нового пламени, которое сама же и разожгла, сорвалась и полетела дальше вглубь леса, унося свой смертоносный огонь.

Яромир замер, пораженный этим зрелищем. Маленькое, невинное создание, само того не ведая, стало живым разносчиком бедствия, послом огненной смерти. В этом была какая-то злая, извращенная ирония судьбы. Этот образ — крошечная горящая птица, несущая тотальное разрушение — был одновременно ужасен и до странности красив. Он врезался в его память с силой удара молнии.

Но времени на размышления не было. Эта огненная вестница могла поджечь весь лес до самой реки, отрезав ему и всем зверям путь к спасению. Инстинкт охотника и защитника своего дома взял верх. Он спрыгнул с дерева, выхватил из колчана стрелу с широким листовидным наконечником. Не целясь, а просто ведя цель, как он привык делать на охоте, он натянул тетиву. Лук гулко пел, стрела с сухим, злым свистом сорвалась с пальцев, на мгновение став серебряной чертой в дымном воздухе.

Она настигла птицу в полете. Крошечное тельце дернулось, и огненный комочек камнем рухнул в вереск, тут же погаснув.

Яромир опустил лук. Он не чувствовал ни радости от точного выстрела, ни жалости к убитому созданию. Лишь холодное понимание того, что он только что сделал то, что должен был. Он убил предзнаменование. Но его образ, его суть — невинность, несущая смерть — теперь навсегда останется с ним. Пожар продолжал реветь, но самая страшная его часть для Яромира уже была окончена. Он не знал тогда, что этот день и эта огненная птица станут точкой отсчета его новой жизни.

Глава 3: Глас из Киева

К тому времени, как Яромир, взвалив на плечи разделанную кабанью тушу, вышел к околице своей деревни, дым от лесного пожара уже почти рассеялся, оставив в воздухе лишь горьковатый привкус и смутную тревогу. Деревня встретила его непривычным оживлением. Обычно в это время дня мужики были в поле или в лесу, а бабы занимались хозяйством. Сегодня же казалось, что все, от седобородых старцев до босоногих мальчишек, сбились в плотную толпу на небольшой центральной площади перед домом старосты.

Сердце Яромира екнуло. Он ускорил шаг, инстинктивно предчувствуя, что пожар в лесу был не единственной бедой этого дня.

В центре толпы, взобравшись на старый пень, стоял чужак. Не торговец и не бродячий скоморох. Это был гонец из самого Киева, это было видно сразу. На нем был запыленный дорожный плащ, под которым угадывалась добротная кожаная броня, а у бедра висел короткий меч — признак власти и службы. Его конь, весь в мыле, стоял рядом, жадно выщипывая пучки жухлой травы. Лицо гонца было обветренным и усталым, но голос, хоть и охрипший от долгой дороги и постоянных криков, звенел металлом, и каждое слово падало в наступившей тишине, как камень в воду.

Яромир протиснулся сквозь толпу как раз в тот момент, когда гонец, развернув небольшой свиток пергамента, зачитывал указ.

— ...по воле княгини Ольги, правительницы земли Русской и регентши при малолетнем княжиче Святославе! — гремел он. — Да будет ведомо всем свободным людям, мужам и отрокам! Князь наш, Игорь Рюрикович, по-зверски убит в землях древлянских! Предательством и коварством лишен живота своего!

По толпе прошел глухой, потрясенный ропот. Женщины ахнули, прикрывая рты ладонями. Мужики хмурились, сжимая кулаки. Убить князя! Не в честном бою, а... так. Это было немыслимо. Это нарушало все законы богов и людей. Это было как вырвать сердце из живого тела.

— Племя волчье, древлянское, — продолжал гонец, и его голос налился яростью, — посмело поднять руку на помазанника богов! Княгиня наша, Ольга, скорбит великой скорбью, но не слезами мстят за пролитую кровь, а железом!

Он сделал паузу, обводя толпу горящим взглядом.

— Княгиня созывает рать! Всех, кто может держать в руках меч или топор! Всех, чье сердце не заплыло жиром и не зачерствело от страха! Мы идем на запад, в Искоростень, чтобы смыть позор кровью! Чтобы отплатить за каждую рану на теле нашего князя сотней древлянских голов!

Снова гул прошел по толпе, но теперь в нем звучали иные ноты. Страх. Неуверенность. Идти на древлян? Это не на печенегов ходить. Древляне — лесной народ, злой и умелый в бою, свою землю они знали, как свои пять пальцев. Идти в их леса — все равно что лезть в пасть к волку.

Гонец, почувствовав эти сомнения, заговорил громче, переходя от угроз к обещаниям.

— Тем, кто ответит на зов княгини, обещана великая награда! Каждому воину — доля от добычи! Тем, кто проявит себя, — серебро из княжеской казны! Героям — земля и почет! А павшим в бою — вечная слава, что будет воспета в песнях гусляров, пока стоит Русская земля!

Он замолчал, свернул свиток и вонзил его за пояс. Его работа была сделана. Он спрыгнул с пня и направился к дому старосты, чтобы получить свежего коня и хлеба в дорогу.

А толпа осталась. Мужики растерянно переглядывались, чесали затылки. Серебро... земля... это, конечно, хорошо. Но и своя голова, что на плечах, тоже не лишняя. У многих семьи, дети. Кто-то боялся, кто-то сомневался, кто-то считал, что княжеские разборки их, простых смердов, не касаются.

И только Яромир стоял не двигаясь, глядя вслед гонцу, но видя не его. В его ушах слова «серебро» и «земля» прозвучали глухо, не оставив следа. Но одно слово ударило в него, как молния, разожгло в груди огонь, подобный тому, что он видел сегодня в лесу.

Слава.

Это было то, чего он жаждал, сам того до конца не осознавая. Он был лучшим охотником в округе, его уважали, но его мир был слишком тесен. Лес, деревня, снова лес. Однообразный круг дней, похожих друг на друга. А там, за околицей, был другой мир. Мир больших городов, могучих князей, славных битв и подвигов, о которых слагают песни. Он хотел стать частью этого мира. Не прожить всю жизнь, гоняя кабанов, а вписать свое имя во что-то большее. Почувствовать вкус настоящей битвы, увидеть далекие земли, встать в один ряд с героями. Это был его шанс. Возможно, единственный.

Страха он не чувствовал. Он убивал зверей, которые были сильнее и злее многих людей. Он знал, что сможет постоять за себя.

В глазах односельчан был страх. В глазах Яромира горело пламя. Он не просто хотел пойти. Он знал, что он пойдет. Сегодняшний день, начавшийся с пожара и предзнаменования, заканчивался зовом судьбы. И он был готов на него ответить.

Глава 4: Поцелуй и Прощание

Яромир не стал долго раздумывать. Решение, созревшее в нем мгновенно, не требовало ни одобрения, ни совета. Он занес добычу в сени своего небольшого, но крепко срубленного дома, быстро собрал в походный мешок краюху хлеба, кусок вяленого мяса, брусок для правки ножа и запасную тетиву для лука. Его старый боевой топор, доставшийся от отца, он привычно заткнул за пояс. Он был готов.

Когда он вышел на улицу, уже опускались ранние осенние сумерки. Воздух стал холодным и влажным. У калитки его ждала тень. Он узнал ее сразу, по осанке, по тому, как нерешительно она переминалась с ноги на ногу. Дарья, дочь кузнеца.

Она была не похожа на других деревенских девок. Не кисейная барышня, что боится сломать ноготь. Дочь кузнеца, она с детства помогала отцу, поднося тяжелые заготовки и работая с мехами. Ее руки были сильными, ладони — твердыми от мозолей, но в них была своя, особая красота — красота силы и умения. Темные, как вороново крыло, волосы были туго заплетены в толстую косу, что лежала на плече, а глаза… ее глаза были глубокими, как лесные озера, и в их темной воде сейчас плескались тревога и страх.

Она знала Яромира всю жизнь. Они вместе росли, бегали детьми по лесу, играли в прятки среди вековых дубов. Она всегда смотрела на него не так, как другие. С восхищением, когда он приносил с охоты свою первую крупную добычу. С нежностью, когда он, неловко улыбаясь, дарил ей вырезанную из дерева фигурку совы. Она тайно любила его той первой, всепоглощающей любовью, что не требует слов и признаний, но видна в каждом взгляде, в каждом случайном прикосновении. И она лучше других знала его упрямую, вольную натуру.

Услышав от мужиков, что Яромир откликнулся на зов, она не выдержала. Она выскользнула из отцовского дома и прибежала сюда, чтобы встать на его пути.

— Не ходи, Яр, — ее голос был тихим, сдавленным, словно она боялась, что ее кто-то услышит. Она шагнула к нему и в отчаянии вцепилась в его руку чуть выше локтя. Ее пальцы, сильные и горячие от кузнечного жара, сомкнулись на его мышцах, как железный обруч. — Прошу тебя, не ходи.

Ее прикосновение было непривычно властным, почти требовательным. Яромир остановился.

— Почему? — спросил он просто.

— Это не война, это бойня, — зашептала она, приблизив свое лицо к его. Он чувствовал ее горячее, сбившееся дыхание. — Ты не знаешь Ольгу. Говорят, она после смерти Игоря стала как каменная. В ней нет жалости, только лед и ярость. Она утопит древлянскую землю в крови. Она положит тысячи своих, и наших тоже, лишь бы утолить свою месть. Ты же погибнешь там! За просто так, за ее гнев!

Ее слова были правдивы, и Яромир это понимал. Но они били мимо цели. Он искал не правого дела. Он искал судьбу.

— Я должен, — твердо ответил он, чувствуя, как подрагивают ее пальцы на его руке. — Это мой шанс. Я не хочу всю жизнь оставаться здесь.

На мгновение в ее глазах мелькнула обида. "Здесь" — это был ее дом. Ее мир. Мир, в котором она хотела видеть и его.

— Твой шанс умереть? — в ее голосе прорвались слезы, которых она так старалась не показать. Ее глаза заблестели во тьме. — А как же... мы? Как же я? Останься, Яр. Останься со мной. Я...

Она осеклась, не договорив самого главного. Она хотела крикнуть, что любит его, что будет ему верной женой, что родит ему сильных сыновей. Но гордость и страх быть отвергнутой сковали ей язык.

Яромир почувствовал эту недосказанность. Ему стало неловко и немного жаль ее. Но ее отчаяние лишь укрепляло его в собственном решении. Он мягко накрыл ее руку своей.

— Отпусти, Дарья.

Это прозвучало как приговор. Он произнес это мягко, но в его голосе была непреклонная сталь, которую она знала слишком хорошо. Она смотрела в его глаза, пытаясь найти в них хоть тень сомнения, хоть искорку, за которую можно было бы уцепиться. Но их не было. Он уже был не здесь. Он был там, на дороге в Киев, в пылу грядущей битвы.

Медленно, словно нехотя, она разжала пальцы. В ее взгляде на одно мгновение отчаяние смешалось с яростной решимостью. Если она не может удержать его, то хотя бы оставит на нем свой след, свою метку.

Она сделала быстрый шаг вперед, почти врезавшись в него. Встав на цыпочки, она обхватила его лицо своими ладонями, и ее губы — горячие, влажные и соленые от невыплаканных слез — накрыли его щеку. Это был не нежный поцелуй. Это был порыв, отчаянный и жадный, словно она пыталась впечатать в него всю свою любовь, всю свою боль и все свое прощание.

Это длилось всего мгновение.

И тут же она отпрянула, развернулась и, пряча лицо в ладонях, чтобы он не видел ее слез, бросилась бежать прочь, в темноту. Ее силуэт растворился в сумерках, и лишь топот босых ног по застывающей земле выдавал ее бегство.

Яромир остался стоять один в наступившей тишине. На его щеке, там, где коснулись ее губы, горел огненный, влажный след. Он провел по нему рукой, но жар не унимался. Он еще долго стоял так, вдыхая холодный воздух и чувствуя на коже призрак ее поцелуя — первого и, возможно, последнего. А потом решительно шагнул за калитку, на дорогу, ведущую в Киев. На дорогу, ведущую к славе.