user11233526

И когда старшие братья начали свою грызню, он решил, что это его час. Он не мог надеяться на помощь других Рюриковичей. А значит, союзника нужно было искать за границей.

В один из осенних дней в ворота Луцка въехало пышное посольство. Впереди, на белых конях, ехали рыцари в блестящих шлемах с перьями, за ними – послы в бархатных одеждах. Это были люди короля Болеслава Польского.

В большой гриднице своего терема Святослав принимал их с показным радушием, но и с затаенным подозрением. Он знал, что ляхи – давние соперники Руси, и что их король Болеслав Храбрый – хитрый и безжалостный волк.

Глава посольства, пожилой, седовласый пан Завиша, был сладкоречив, как мед.

— Великий король Болеслав, — говорил он, и его слова лились, как елей, — шлет свой привет своему дорогому соседу и брату, мудрому князю Святославу. Король с печалью взирает на смуту, что охватила землю русскую. Он скорбит о том, что сыновья великого Святозара готовы поднять мечи друг на друга.

Святослав молча слушал, поглаживая рукоять меча.

— Наш король, — продолжал пан Завиша, — ценит мир и порядок. И он видит в тебе, княже, единственного, кто может принести этот мир на западные рубежи. Ярополк занят Киевом, Олег – древлянами. Твоя земля остается беззащитной. Король Болеслав предлагает тебе свою дружбу и помощь. Он готов прислать тебе отряд своих лучших воинов, не для войны, но для защиты. Чтобы ни один из твоих братьев, ни лесные разбойники не посмели потревожить твой покой.

Предложение было заманчивым. Слишком заманчивым.

— И чего же хочет за свою дружбу ваш король? — спросил Святослав прямо.

— Ничего, — улыбнулся Завиша. — Лишь мира на границе и процветания твоего княжества. А еще… — он понизил голос, — он считает, что такой мудрый и сильный князь, как ты, достоин большего, чем один лишь Луцк. И если придет час, и ты решишь заявить о своих правах на стол в Киеве… то меч короля Болеслава будет на твоей стороне.

Это был яд. Сладкий, пьянящий яд, который ударил Святославу в голову. Мысль о киевском престоле, казавшаяся ему несбыточной мечтой, вдруг обрела плоть. С помощью ляхов… он сможет бросить вызов Ярополку!

Его старые бояре, присутствовавшие на встрече, хмурились. Они не доверяли полякам.

— Нельзя пускать волка в овчарню, княже, — сказал ему после ухода послов его старый воевода. — Ляхи не бывают друзьями русичам. У них на уме лишь одно – наши земли.

Но Святослав, ослепленный открывшимися перспективами, не слушал. Он видел себя не жертвой, а хитрым игроком, который использует чужую силу для достижения своих целей.

Через неделю в Луцк вошел отряд из пяти сотен польских наемников. Тяжеловооруженные, дисциплинированные, они производили сильное впечатление. Святослав устроил в их честь пир.

Он пил вино, слушал льстивые речи пана Завиши и чувствовал себя на вершине мира. Он не понимал, что добровольно надел себе на шею красивый, но очень крепкий ошейник. И что поводок от этого ошейника находился в Кракове, в руках у хитрого и терпеливого короля, который только что сделал свой первый ход в большой игре за русские земли. Тучи над западом Руси сгущались.

Глава 57. Запад. Гнев Киева

Весть о том, что Святослав впустил в Луцк ляшскую рать, докатилась до Киева быстро. Гонцы, подобные стае встревоженных птиц, неслись по дорогам, и их новости были одна тревожнее другой. "Князь Святослав пирует с панами", "Ляхи хозяйничают в Луцке, как у себя дома", "Болеслав обещал Святославу киевский стол".

Великий князь Ярополк, старший из сыновей Святозара, воспринял эти известия не просто как плохую новость. Он воспринял это как личное оскорбление и прямую измену.

Он сидел в "золотой палате" своего терема, той самой, где вершил суд его отец. Но от отцовской уверенности в нем не было и следа. Он был измотан. Борьба за власть, начавшаяся в день смерти отца, оказалась тяжелее, чем он думал. Олег в Древлянской земле огрызался, как волк. Далекий Новгород с Владимиром был сам по себе. Посольства к боярам, подобным Ратибору, заканчивались ничем. Он чувствовал, как расползается по швам отцовское наследство, как ускользает из рук власть.

И в этот момент — удар в спину. От младшего брата, от сопляка Святослава, который всегда держался в тени. И удар этот был нанесен чужим, польским мечом.

— Предатель! — прорычал Ярополк, когда последний гонец закончил свой доклад. Он с силой ударил кулаком по подлокотнику резного кресла. — Он продался ляхам! Продал нашу землю, нашу веру за призрачную надежду на мой стол! Он привел волка в наш дом!

На спешно собранном совете присутствовали его самые доверенные бояре и воеводы. Лица у всех были мрачными.

— Мы не можем оставить это без ответа, княже, — сказал старый воевода Свенельд, служивший еще их отцу. — Если мы позволим одному брату призвать ляхов, завтра другой призовет венгров, а третий — печенегов. Русь утонет в крови и будет разорвана на куски чужаками.

— Но у нас мало сил, — возразил другой, более осторожный боярин. — Дружина растянута по заставам. Казна пуста. Олег в любой момент может ударить с севера. Начинать войну на западе сейчас — безумие.

Ярополк слушал их, и его лицо становилось все мрачнее. Он понимал правоту и тех, и других. Но он был великим князем. Или, по крайней мере, считал себя таковым. А великий князь не может проявлять слабость. Слабость — это приглашение для стервятников.

— Нет, — сказал он, поднимаясь. Голос его был тверд. — Это не безумие. Это необходимость. Если я не вырву этот гнилой зуб сейчас, завтра сгниет вся челюсть. Святослав должен быть наказан. Жестоко и показательно. Чтобы ни у кого из моих "дорогих" братьев больше не возникло соблазна искать друзей за границей.

Решение было принято.

— Свенельд! — обратился он к старому воеводе. — Собирай дружину. Всех, кого можно. Гридней из Киева, отроков, ополчение. Посылай гонцов к верным боярам. Пусть ведут свои полки. Мы идем на Луцк.

— А как же Олег? — спросил осторожный боярин. — Он ударит, как только мы уйдем.

— А на Олега мы спустим Лютобора, — криво усмехнулся Ярополк. — Пусть он со своей дружиной пошумит на древлянской границе. Покажет силу, отвлечет его внимание. Мы ударим быстро. Возьмем Луцк до того, как они опомнятся.

План был дерзким и рискованным. Он ставил на карту все. Но Ярополк понимал, что у него нет выбора. В этой игре, в которую играли сыновья Святозара, тот, кто медлит — проигрывает.

Через несколько дней, собрав все наличные силы, киевская рать выступила из ворот столицы и двинулась на запад. Они шли не просто возвращать мятежный город. Они шли на показательную порку. Шли преподать урок всем, кто забыл, что на Руси может быть только один хозяин. И гнев Киева, копившийся неделями, был страшен.

Глава 58. Запад. Осада Луцка

Войско Ярополка подошло к Луцку с первыми заморозками, когда земля затвердела, а воздух стал прозрачным и звонким. Город встретил их молчанием. Ворота были заперты, на стенах и башнях виднелись шлемы и наконечники копий. Над главной башней гордо реял стяг князя Святослава рядом с белым орлом короля Болеслава. Вызов был брошен.

Ярополк не стал медлить. Он знал, что время работает против него. Чем дольше он стоит под стенами, тем больше шансов, что Олег на севере или кто-то из других братьев воспользуется его отсутствием.

— Окружить! — приказал он. — Ни одна мышь не должна проскользнуть!

Начались тяжелые, кровавые будни осады. Луцк был крепким орешком. Высокие дубовые стены, широкий ров, наполненный водой, — город был построен для того, чтобы выдерживать долгую осаду. Святослав и его польские союзники не собирались сдаваться.

Днем и ночью под стенами кипела работа. Воины Ярополка таскали землю, засыпая ров, строили осадные башни – "туры", плели из лозы "туры-щиты", под прикрытием которых можно было подобраться к стенам. Из-за леса доносился стук топоров — это готовили тяжелый таран.

Защитники города не сидели сложа руки. Стены ощетинились лучниками, которые осыпали осаждающих тучами стрел. По ночам гарнизон делал дерзкие вылазки. Небольшие отряды во главе с самим Святославом или польскими рыцарями внезапно вырывались из потайных ворот, нападали на сонных работников, поджигали готовые осадные машины и тут же отступали под защиту стен. Каждая такая вылазка стоила Ярополку людей и времени.

Польские наемники, которыми командовал пан Завиша, дрались умело и жестоко. Они были профессионалами войны, и их дисциплина и опыт давали защитникам огромное преимущество. Верная дружина Святослава, видя, что их князь бьется в первых рядах, не щадя себя, тоже стояла насмерть.

Прошла неделя. Вторая. Ярополк, наблюдавший за ходом осады из своего шатра, становился все мрачнее. Он нес потери. Его воины устали. Таран, который они с таким трудом подтащили к воротам, был сожжен во время очередной вылазки. Штурм захлебывался. Он понял, что одной силой этот город не взять. Или взять, но заплатить за это слишком высокую цену, обескровив свою дружину.

И тогда он решил действовать хитростью. Он призвал к себе своего самого доверенного и хитрого боярина, старого интригана по имени Путята.

— Силой мы их не возьмем, — сказал он. — А если и возьмем, то от моей армии останется половина. Нужно действовать иначе. В городе, кроме дружины Святослава и ляхов, есть местные, волынские бояре. Я знаю их. Они горды, но себялюбивы. Им важнее их собственные вотчины, чем амбиции Святослава.

— Что ты задумал, княже? — спросил Путята.

— Ты, — Ярополк посмотрел ему в глаза, — найдешь способ пробраться в город. Ночью. Найди их. Боярина Всеволода, Тура, Добрыню. Я знаю, они недовольны тем, что Святослав привел сюда ляхов. Поговори с ними. Обещай им от моего имени все, что они захотят. Мою княжескую милость. Сохранение всех их земель и привилегий. Удвоение их владений за счет земель тех, кто останется верен Святославу. Обещай им золото. Все что угодно. Мне нужно только одно — чтобы они открыли мне ворота.

Путята кивнул.

— Я понял, княже.

— Но помни, — добавил Ярополк, и его голос стал ледяным, — если они откажут, скажи им, что когда я возьму этот город силой, я вырежу их род до седьмого колена. У них есть выбор: почет и богатство. Или смерть и забвение.

Той же ночью, под покровом темноты, Путята с двумя верными лазутчиками, переодевшись простыми рыбаками, на маленькой лодке переправились через реку и проскользнули в город через потайной ход у воды, о котором знали лишь немногие. Зерна измены были посеяны в осажденном городе. И теперь оставалось только ждать, дадут ли они всходы.

Глава 59. Запад. Предательство

Путята, посол Ярополка, нашел в осажденном городе то, на что и рассчитывал – страх, недоверие и скрытый ропот. Волынские бояре, запертые в стенах Луцка, чувствовали себя неуютно. Они присягали на верность Святославу, своему князю. Но они не присягали служить ляхам.

Польские наемники вели себя в городе, как хозяева. Они требовали лучшего вина, лучших женщин, забирали припасы, не спрашивая. Между ними и местной дружиной то и дело вспыхивали стычки. А простой народ смотрел на чужаков с ненавистью. Князь Святослав, занятый обороной, не замечал или не хотел замечать растущего недовольства.

Встреча с боярами-заговорщиками состоялась глубокой ночью, в подвале дома одного из них, старого и влиятельного боярина Всеволода. В свете одинокой плошки собралось человек пять, самые знатные и могущественные люди Волыни.

Путята говорил тихо, но веско. Он не угрожал. Он предлагал.

— Великий князь Ярополк не держит на вас зла, — говорил он. — Он знает, что вы присягали Святославу, своему законному князю. Но ваш князь совершил ошибку. Он привел на русскую землю чужаков, наших вечных врагов. Он готов отдать наши города ляхам за призрачную корону. Ярополк пришел сюда не как завоеватель, а как старший брат, чтобы навести порядок и изгнать иноземцев.

Он смотрел в их лица, видя, как в них борются верность и здравый смысл.

— Что будет, если вы продолжите сопротивление? — продолжал он. — Рано или поздно мы возьмем город. И тогда гнев великого князя будет страшен. Он не оставит здесь камня на камне. Ваши села будут разорены, а ваши роды – истреблены. Но есть и другой путь.

И он изложил им предложение Ярополка. Сохранение всех земель. Новые владения за счет тех, кто останется верен Святославу. Золото. Места при киевском дворе.

— Выбор за вами, бояре, — закончил он. — Спасти свои жизни и приумножить свое богатство, сохранив землю Волынскую в составе Руси. Или умереть вместе с князем-изменником и его ляшскими друзьями.

Когда он ушел, в подвале начался жаркий спор.

— Это предательство! — горячился молодой боярин Тур. — Мы давали клятву Святославу!

— Мы давали клятву служить Волынской земле! — возразил ему старый Всеволод. — А Святослав эту землю продает! Ты видел, как ляхи смотрят на наши дома? Они уже считают их своими! Ярополк жесток, но он – наш. Он Рюрикович. Он не отдаст Русь чужакам.

— А что, если он нас обманет? — усомнился третий. — Возьмет город и всех перевешает – и верных, и предавших.

Их патриотизм боролся с инстинктом самосохранения. Их верность князю боролась со страхом за свои семьи и свое будущее. Они спорили до рассвета. И страх победил. Они понимали, что Святослав обречен. Осада могла продлиться еще месяц, но исход был предрешен. И лучше быть на стороне победителя.

Решение было принято.

Глухой ночью, три дня спустя, когда город спал, утомленный очередной вылазкой, а над рекой стлался густой туман, произошло предательство.

Южные ворота, самые дальние от основного лагеря Ярополка, охранял отряд, которым командовал человек боярина Всеволода. По условному сигналу — крику совы — часовые на стене зажгли и тут же погасили факел.

На том берегу, в темноте, все было готово. Отборный отряд киевской дружины, который Ярополк тайно перевел на эту сторону, ждал. Они бесшумно пересекли реку на плотах.

Стражники, подкупленные боярами, отодвинули тяжелый засов. Ворота со скрипом, показавшимся в ночной тишине оглушительным, отворились.

Первые десятки воинов Ярополка скользнули в город. Они бесшумно перерезали сонную стражу у ворот и начали растекаться по темным, спящим улицам.

Когда прозвучал первый боевой рог, было уже поздно.

Город проснулся от криков, лязга стали и запаха пожара. Дружина Ярополка, врываясь в дома, начала резню.

Застигнутый врасплох, гарнизон не смог организовать сопротивление. Польские наемники, атакованные в своих казармах, пытались отбиться, но их давили числом. Началась паника.

Луцк, который так долго и храбро держался, пал не в бою. Он пал из-за измены. И ночь, опустившаяся на него, была полна крови.

И он нашел их. За рекой, в глухих лесах, жили те, кого русичи звали просто "нерусью" — ятвяги и литва. Это были лесные племена, дикие, свирепые и голодные. Язычники, чьи боги требовали кровавых жертв, а единственным законом была сила.

Союз с ними Глеб заключал не в светлой гриднице своего терема, а там, где они чувствовали себя хозяевами – в темной еловой чаще, у древнего капища, сложенного из замшелых валунов. Воздух здесь был тяжелым, пах прелью, кровью и дымом священных костров.

Вожди ятвягов – коренастые, широколицые мужи с длинными, спутанными волосами и татуировками на руках – смотрели на русского князя без всякого почтения. Они смотрели на него, как на покупателя на торгу. Рядом стояли предводители литвы, более высокие и молчаливые, с глазами цвета замерзшего озера.

— Мы дадим тебе три сотни топоров, княже, — сказал главный ятвяжский вождь, чье имя звучало, как рык зверя, — Жмодь. — Наши воины не знают страха. Куда ты их поведешь? Где добыча?

— Добыча богата, — ответил Глеб, стараясь говорить на их простом, грубом наречии. — Мы пойдем на юг. На Туров. Там сидят мои двоюродные братья, слабые и сонные. Их села полны скота, а амбары – зерна. Их женщины белы, а серебро в церквях не считано.

На лицах вождей отразилась жадность. Это был понятный им язык.

Ритуал скрепления союза был мрачным и первобытным. Жрец, старый, как сам лес, с лицом, похожим на высохший гриб, приволок молодого козла и одним движением ножа вскрыл ему горло. Горячая кровь хлынула в подставленную деревянную чашу.

— Клянитесь! — прохрипел жрец.

Глеб первым опустил в чашу кончик своего меча. Кровь налипла на сталь. Затем свои топоры и копья в чашу окунули вожди.

— Клянемся, — пророкотали они. — Пока в твоих мешках есть серебро, а в селах твоих врагов – добыча, наши топоры – твои топоры.

— А мои враги – ваши враги, — закончил Глеб.

Он видел в них лишь инструмент. Грубую, необузданную силу, которую он направит на своих врагов. Он не понимал или не хотел понимать, что они видят в нем. А они видели лишь проводника. Того, кто знает тропы к богатым селам. Того, кто откроет им ворота в сытый, но слабый мир. Их общая ненависть к соседям скрепила этот союз. Хрупкий, как тонкий лед, и опасный, как загнанный в угол зверь.

Когда Глеб со своей дружиной возвращался в Полоцк, его старый воевода, Рагнар, ехавший рядом, покачал головой.

— Ты привел в дом лесных демонов, княже, — проворчал он. — Они сожрут твоих врагов. А когда враги кончатся, они сожрут и тебя.

— Молчи, старик, — рассмеялся Глеб. — Демонов нужно просто хорошо кормить. А еды на Руси хватит на всех.

Он был уверен, что держит стаю волков на цепи. Он не замечал, что цепь эта была сделана из золота и крови, и она могла порваться в любой момент.

Глава 12. Полоцк. Набег

Первый удар объединенное войско Глеба нанесло через неделю, на рассвете. Они не шли, подобно русским дружинам, широким трактом, объявляя о своем приходе. Они просочились через болота и чащи, ведомые своими новыми союзниками, и обрушились на пограничную заставу Туровского княжества с той стороны, откуда не ждали.

Застава была небольшой – два десятка гридней, сонный гарнизон, уверенный в своей безопасности. Их разбудил не боевой рог, а предсмертный крик часового и дикий, многоголосый вой, от которого, казалось, стынет кровь в жилах.

Ятвяги и литва не атаковали строем. Они неслись на частокол бесформенной, вопящей толпой, и в их натиске было что-то звериное, первобытное. Они лезли на стены, как одержимые, цепляясь за бревна, подсаживая друг друга, не обращая внимания на потери.

Гарнизон заставы отбивался отчаянно. Они привыкли сражаться с такими же, как они, дружинниками. Они знали, что такое бой "щит к щиту". Но они не были готовы к этому безумию. Лесные воины лезли из-под земли, из каждого куста. Если одного сбрасывали со стены, на его место тут же карабкались трое других.

Короткий, жестокий бой закончился быстро. Частокол был взят. Тех немногих защитников, что уцелели, растерзали на месте. Никто не просил пощады. Никто не предлагал выкуп. Это была не война. Это была бойня.

Князь Глеб со своей дружиной подошел, когда все было уже кончено. Он наблюдал за боем с холма, и зрелище наполняло его гордостью. Вот она – настоящая, несокрушимая сила! Ярость, не скованная правилами и честью.

— Учитесь, русичи, — бросил он своим воеводам. — Вот как нужно воевать.

Но когда они вошли в погост – большое, зажиточное село, что ютилось под защитой заставы, – даже самые закаленные гридни Глеба помрачнели. Зрелище было чудовищным.

То, что творили ятвяги, было не грабежом. Это было истребление. Они врывались в дома, убивая всех подряд – стариков, женщин, детей. Из горящих изб доносились душераздирающие крики. Они не искали серебро или меха. Они убивали ради самого убийства. Тащили скот, протыкая коров копьями, чтобы посмотреть, как те ревут. Тащили перепуганных девок не в свои шатры, а прямо на площадь, и там, на глазах у всех, насиловали и убивали, сопровождая это диким, гортанным хохотом.

— Княже… — подошел к Глебу его старый воевода Рагнар. Лицо его, обычно суровое, было бледным. — Это… это не по-людски. Они не воины. Они звери. Их нужно остановить.

Глеб посмотрел на воеводу с презрением.

— Они делают грязную работу, Рагнар. Страх – наше лучшее оружие. Пусть весть о том, что случилось здесь, летит впереди нас. Пусть мои двоюродные братья в Турове трясутся в своих теремах.

— Они добились своего, княже. Они не трясутся. Они собирают рать, — возразил Рагнар. — Мои разведчики донесли. Изяслав и Вячеслав объединили дружины. Они идут сюда.

— Пусть идут! — рассмеялся Глеб. — Пусть приведут всех своих людей и лягут здесь костьми! У меня есть мои лесные демоны!

Он был опьянен. Опьянен легкой победой, кровью и чувством вседозволенности. Он стоял посреди дымящихся руин, слушал крики умирающих и упивался своим могуществом.

А его русские дружинники молча смотрели на бесчинства своих новых союзников. Они видели, как один из ятвягов, хохоча, подбросил в воздух младенца и поймал его на острие копья. В глазах воинов Глеба, привыкших к жестокости войны, но не к такому безумию, отражались ужас и отвращение. И они смотрели не только на дикарей. Они смотрели на своего князя, который все это позволил. И трещина, едва наметившаяся в Полоцке, здесь, на кровавом пепелище туровского погоста, превратилась в глубокую пропасть. Пропасть между князем и его народом.

Глава 13. Полоцк. Трещина в союзе

Вечером того же дня, когда дым над руинами погоста еще не развеялся, состоялся дележ добычи. Это действо было почти таким же уродливым, как и сам набег. Воины стащили все, что не сгорело, в одну огромную кучу: мешки с зерном, домашнюю утварь, оружие павших защитников, снятые с убитых женщин простенькие украшения.

Князь Глеб, стоя рядом с этой жалкой горой барахла, чувствовал себя триумфатором. Но его торжество было недолгим. К нему подошли вожди ятвягов и литвы во главе с Жмодем. Лица их были угрюмы, а глаза горели алчным огнем.

— Хорошая добыча, княже, — прорычал Жмодь, пиная ногой мешок с мукой. — Наши воины пролили кровь. Они первыми лезли на стены. Две трети всего этого – наши. И серебро, что ты обещал.

Глеб нахмурился. По неписаному закону войны, треть добычи отходила князю, а остальное делилось поровну между всеми воинами. Требование ятвягов было дерзким и оскорбительным. Оно ставило его русских дружинников, которые тоже участвовали в бою и прикрывали фланги, в положение младших партнеров.

— Нет, — отрезал он. Голос его был холодным. Он решил, что сейчас самое время показать, кто здесь хозяин. — По обычаю, треть – моя. Остальное поделим по числу воинов. Каждому – поровну.

— Нет, княже, — оскалился Жмодь. — Ваш обычай – для вас. У нас свой. Кто больше рисковал, тот больше и берет. Мои люди умирали на частоколе, пока твои стояли сзади.

— Мои люди обеспечили тебе победу! — взорвался Глеб. — Без меня вы бы до сих пор сидели в своих болотах и жрали коренья!

Напряжение росло. Дружинники Глеба, услышав спор, начали сжиматься вокруг своего князя, кладя руки на мечи. Ятвяги и литва тоже сбивались в угрюмые толпы, их руки легли на рукояти топоров. Воздух загустел. Кровавая драка между "союзниками" могла вспыхнуть в любой момент.

Старый воевода Рагнар встал между ними.

— Хватит! — рявкнул он. — Мы стоим на костях убитых нами людей, а вы готовы резать друг друга из-за горсти зерна? Позор!

Он отвел Глеба в сторону.

— Княже, уступи, — прошептал он. — Они взбешены кровью. Они непредсказуемы. Отдай им то, что они просят. Нам еще с туровцами биться, нам нужны их топоры.

— Уступить?! — прошипел Глеб. — Этим дикарям?! Показать им свою слабость?! Никогда!

Но, взглянув на сотни угрюмых, готовых к бою лесных воинов, он понял, что Рагнар прав. Он зашел слишком далеко. Он попал в зависимость от силы, которую не мог контролировать.

— Хорошо, — процедил он, возвращаясь к вождям. Лицо его было искажено от унижения. — Ваша взяла. Вы получите половину. Не две трети, а половину. И серебро, как договорились. Но это в последний раз. В следующей битве делить будем по моим правилам.

Жмодь посмотрел на него долгим, наглым взглядом, а потом криво усмехнулся. Он не стал спорить. Он получил то, чего хотел. Он показал русскому князю, кто здесь на самом деле обладает силой. Дележ прошел в гнетущей тишине.

Позже, когда они возвращались в свой лагерь, Рагнар снова подошел к князю.

— Ты видел их глаза, княже?

— Видел. Они жадные и глупые, как все дикари.

— Нет, — покачал головой старый воевода. — Они не глупые. Они увидели твою слабость. И они больше тебя не уважают. Они служат тебе, пока ты платишь. И пока им это выгодно. Но как только ты перестанешь платить, или как только найдется тот, кто заплатит больше… — он не договорил, но смысл был ясен.

— Я разберусь с ними, — отмахнулся Глеб, ослепленный гордыней и не желавший признавать свою ошибку. — Когда туровцы будут разбиты, я разберусь и с этими псами.

Он не понимал. Семена предательства, посеянные им самим, уже дали первые всходы. Он заключил союз с демонами, а теперь удивлялся, что они требуют плату кровью и золотом. И самая страшная плата была еще впереди.

Глава 14. Смоленск. Тихий князь

Если Полоцк под властью Глеба был похож на волчью берлогу, полную рычания и запаха крови, то Смоленск, его южный сосед, напоминал богатое, но запущенное боярское подворье, где хозяин давно потерял хватку.

Князь Борис Святославич был полной противоположностью своему двоюродному брату Глебу. Он не любил крови, не искал ратных подвигов и считал, что бряцание мечей – удел грубых, неотесанных умов. Он был человеком новой формации, как считал он сам. Князь был грамотен, что было редкостью даже в их роду, и обожал книги. Его личная казна тратилась не на наемников и пиры, а на дорогих писцов и византийские пергаменты, которые ему привозили из Киева.

Он сидел в своем тереме, высоком и светлом, украшенном искусной резьбой и греческими тканями. Утро его начиналось не с осмотра дружины, а с чтения. Он мог часами просиживать над житиями святых или трудами отцов церкви, пытаясь отыскать в них ответы на вопросы управления государством. Он пытался править "по-умному", "по-христиански" – через увещевания, а не приказы, через милость, а не кару.

Но земля, которой он правил, не была похожа на благочестивую византийскую провинцию. Это была суровая, лесная страна, где право определялось силой. И пока князь искал мудрости в книгах, его княжество медленно расползалось по швам.

Местные смоленские бояре, могущественные и гордые потомки племенных вождей кривичей, не видели в нем настоящего правителя. Они считали его "книжным червем", "бабой в мужских портах". Они слушали его указы, кивали, а потом делали все по-своему. Они сами судили, сами рядили, сами собирали дань, отправляя в княжескую казну лишь крохи.

Но главной бедой были дороги. Торговый путь "из варяг в греки", проходивший через смоленские земли, всегда был источником их богатства. А теперь он стал источником их страха. Леса, окружавшие Смоленск, кишели разбойничьими шайками. Это были не просто мелкие воры. Это были хорошо организованные отряды беглых холопов, отчаявшихся смердов и, что хуже всего, бывших дружинников, недовольных "тихим" правлением князя и жаждавших добычи.

Они действовали нагло, почти в открытую. Грабили купеческие караваны, сжигали небольшие погосты, облагали данью дальние села. Слухи об их зверствах доходили до Смоленска, но князь Борис колебался.

— Нельзя лить кровь подданных, — говорил он на совете бояр, когда те требовали послать дружину. — Может, можно договориться? Послать им грамоту? Обещать прощение, если они сложат оружие?

Бояре лишь криво усмехались. Договариваться с волками! Его нерешительность воспринималась как слабость. А слабость всегда порождает еще большее беззаконие.

Атмосфера в городе была гнетущей. Богатые купцы, боявшиеся отправлять караваны, сидели в своих домах, теряя серебро. Ремесленники, не получая заказов, едва сводили концы с концами. На улицах стало небезопасно даже днем. Крестьяне из разоренных сел бежали под защиту городских стен, принося с собой голод и рассказы об ужасах, творящихся в лесах.

Князь Борис видел все это. Он не был глуп. Он страдал, искренне не понимая, почему его благие, "книжные" намерения приводят к таким страшным последствиям. Он молился, читал свои книги и ждал. Ждал, что все как-то уладится само собой.

Он не понимал простого закона своего времени: если земля остается без сильного хозяина, на нее обязательно придет другой. Хищник, который не читает книг. Хищник, который понимает только один язык – язык стали. И этот хищник уже присматривался к его землям с севера.

Глава 15. Смоленск. Волки на дороге

Осень уже окрасила листья в багрянец и золото, когда большой новгородский караван вошел в смоленские леса. Возглавлял его степенный и опытный купец Ингвар, который полжизни водил ладьи и обозы по великому пути "из варяг в греки". Он знал, что смоленские земли неспокойны, а потому не поскупился на охрану – два десятка крепких наемников-варягов, закаленных в боях, с большими секирами и круглыми щитами.

Они шли осторожно. Дорога сужалась, превращаясь в темный, сырой коридор между стенами вековых елей. Тишина была гнетущей, нарушаемой лишь скрипом тележных колес и карканьем воронья.

— Дурное место, — проворчал седоусый варяг, ехавший рядом с Ингваром. — Пахнет кровью.

Его слова оказались пророческими.

Засада была устроена по всем правилам военного искусства. На узком участке дороги, где с одной стороны был крутой, заросший овраг, а с другой – непролазный бурелом, путь им преградило упавшее дерево. Едва первая телега остановилась, как с обеих сторон из леса с воем высыпали люди.

Их было много, не меньше полусотни. И это не были оборванные крестьяне с вилами. Многие были в обрывках кольчуг, с хорошими мечами и щитами. Возглавлял их высокий, плечистый детина с рыжей, как огонь, бородой и одним глазом. Бывший сотник смоленской дружины, выгнанный князем Борисом за пьянство и буйный нрав, а теперь ставший "лесным князем" по прозвищу Рыжий Яр.

— Кошели на бочку, оружие на землю! — взревел он. — И тогда, может, останетесь живы!

Варяги Ингвара были не из тех, кто отдает добычу без боя. Они быстро спешились и сомкнули строй, выставив стену щитов.

— Убьем этих лесных псов! — крикнул их старший, и они с ревом бросились вперед.

Завязался короткий, но страшный бой. Варяги дрались отчаянно, их секиры сносили головы и дробили кости. Но разбойников было вдвое больше. Они не лезли на рожон, а кружили, нанося быстрые удары, заходя с флангов. Рыжий Яр и его "гвардия" из бывших дружинников действовали слаженно, как стая волков, загоняющая лося.

Одного варяга стащили с ног крюком, привязанным к копью, и тут же добили. Другому в спину прилетела стрела. Стена щитов начала трескаться.

Ингвар, понимая, что все кончено, выскочил из-за телеги с поднятыми руками, надеясь договориться, предложить выкуп. Рыжий Яр, ухмыльнувшись, подъехал к нему.

— Что, торговец, решил поговорить? — он лениво приподнял свой меч.

— Возьми товар! — кричал Ингвар. — Все возьми! Только пощади людей!

— Товар я и так возьму, — рассмеялся Рыжий. — А вот люди твои мне не нужны.

Его меч опустился. И это стало сигналом к резне. Разбойники, опьяненные кровью, добили последних сопротивляющихся варягов и набросились на беззащитных возниц и слуг.

Когда все было кончено, на дороге остались лишь изуродованные трупы, брошенные телеги и разлитое по земле греческое вино, смешавшееся с кровью. Разбойники, забрав все самое ценное – меха, серебро, оружие, – быстро растворились в лесной чаще.

Свидетелем этой бойни стал лишь один человек. Молодой парень-охотник, случайно оказавшийся на этом тракте. Он видел все, прячась в густом ельнике. Когда разбойники ушли, он, дрожа от ужаса, выбрался из укрытия и побежал. Но побежал он не в Смоленск, к слабому князю, который все равно ничего не сделает. Он побежал на север. В Новгород. Туда, где, по слухам, сидел новый, сильный князь. Князь, который не любит, когда грабят его купцов.

Смоленский хаос, рожденный безволием одного князя, уже стучался в ворота другого. И Ярослав, князь Новгородский, не был из тех, кто долго терпит стук в свои ворота.

Всеслав понимал его. Понимал, но не до конца разделял. Ему, чья кровь кипела молодой силой, хотелось порой не только беречь корни, но и проверить на прочность молнии. В дружине отца он был лучшим. Меч в его руке становился продолжением воли – быстрый, точный и смертоносный. Но отец редко пускал его дальше пограничных стычек с забредавшими пограбить лесными разбойниками.

– Твое время придет, – рычал он в ответ на просьбы сына отпустить его в набег на половцев. – А пока учись главному. Не махать мечом, а понимать, когда его нужно поднять.

Сегодняшнее утро было тихим и ясным. Мороз сковал землю, а тонкий слой свежего снега, выпавшего ночью, искрился под низким солнцем. Всеслав возвращался с соколиной охоты. За спиной у него висела пара жирных тетеревов, а на руке в кожаной перчатке гордо сидел любимый кречет Ясный.

У ворот их городища, добротной крепости из толстых дубовых бревен, его встретил старый воевода отца, Добрыня.

– Князь Святозар преставился, — сказал он без предисловий, и его седые усы печально обвисли. – В Киеве траур. И смута.

Всеслав нахмурился. Он помнил Святозара – огромного, седого князя с громким смехом, который гостил у них пять лет назад.

– Что теперь? Сыновья?

– Сыновья, – вздохнул Добрыня. – А где сыновья князя, там и дележ. Ярополк, старший, уже сел на стол. Но Олег в Древлянской земле и Владимир в Новгороде точат мечи. К нам уже едут. Гости из Киева. От Ярополка.

Душа Озерного Края, казалось, замерла в ожидании. Всеслав почувствовал, как по спине пробежал холодок, и дело было не в морозе. Он посмотрел на стены родного дома и впервые ощутил их хрупкость. Гроза, о которой говорил отец, сгущалась на горизонте. И она шла прямо на них.

Глава 2. Тени за столом

Гостей приняли в большой гриднице – сердце боярского терема. Здесь все дышало основательностью и силой рода: тяжелый дубовый стол, отполированный тысячами локтей, закопченные балки под потолком, развешанное на стенах оружие – дедовские щиты и прадедовские мечи, рядом с которыми новые, блестящие клинки казались хвастливыми юнцами. В огромном очаге гудело пламя, но его жара, казалось, не хватало, чтобы растопить лед, повисший в воздухе.

Воевода Лютобор, посол Ярополка, был человеком, выкованным из войны. Широкий в плечах, с обветренным лицом, на котором выделялись цепкие, немигающие глаза. Он не пил и почти не ел, положив тяжелую ладонь на рукоять меча, словно боялся, что тот сам выскочит из ножен. Двое его гридней, молчаливые, как тени, стояли за его спиной, и их взгляды шарили по углам, оценивая, запоминая.

Ратибор сидел во главе стола – хозяин. Он налил гостю в серебряную чашу густого, пахнущего воском меда.

– За упокой души князя Святозара, – провозгласил он низким голосом. – Добрый был муж. И правитель крепкий.

– За упокой, – отозвался Лютобор и отпил лишь для приличия. – Но Русь не может быть без крепкого правителя. Старший сын, Ярополк, взял бремя власти на свои плечи. И он ждет, что верные мужи покойного отца подставят ему свое плечо.

Всеслав сидел по правую руку от Ратибора. Он чувствовал фальшь. Люди приезжают не почтить память, а вербовать союзников. Он поймал на себе тяжелый взгляд одного из гридней – тот смотрел не на него, а на рукоять его меча, на мозоли на руках. Оценивал. Словно мясник, прикидывающий, сколько силы в молодом быке.

– Я давал клятву Святозару, – ровно ответил Ратибор, ставя чашу. – И я держал для него эту границу в мире. Пока его сыновья не решат между собой, кто из них главнее, моя дружина останется здесь. У нас своих забот хватает. Литва на севере зубы скалит, половцы с юга шарят.

– Значит, ты отказываешь Ярополку в верности? – в голосе Лютобора зазвенела сталь.

– Я верен этой земле, – отрезал Ратибор. – А князьям я служу, пока они служат ей.

Наступила тишина. Тяжелая, звенящая. Всеслав видел, как напрягся Лютобор, как его пальцы побелели на рукояти меча. Но он смотрел на Ратибора, на его спокойную, несокрушимую уверенность, и понимал – сейчас схватки не будет. Этот воевода был псом, спущенным с цепи, но он знал, когда можно лаять, а когда стоит поджать хвост перед медведем.

– Князь Ярополк не забудет твоих слов, боярин, – процедил Лютобор, вставая. – Ни тех, что сказаны в верности, ни тех, что сказаны в гордыне. Он щедр на награду. Но и на кару не скупится.

– Передай своему князю, – Ратибор тоже поднялся, нависая над гостем, – что в Озерном Крае ни того, ни другого не ищут. Мы ищем лишь мира. Но если кто придет с мечом – мечом и встретим.

Гостей проводили. Дверь за ними закрылась, но холод остался. Всеслав посмотрел на отца. Тот стоял у окна, глядя вслед удаляющимся всадникам.

– Глупо, отец, – не выдержал Всеслав. – Зачем было их злить? Можно было ответить уклончиво. Посулить…

– Ложью? – Ратибор обернулся. В его глазах полыхнул гнев. – Ты хочешь, чтобы я вилял хвостом, как торговец на торгу? Я боярин Ратибор! Мое слово одно. Я сказал "нет". И они это услышали.

– Они услышали вызов, – возразил Всеслав.

– Пусть. Иногда нужно показать зубы, чтобы на тебя не пытались надеть ошейник. Иди, – смягчился он. – Проведай своих соколов. Или девок. Воздух в гриднице тяжел после таких гостей. Выветрись.

Всеслав вышел. На душе было тревожно. Отец был прав в своей гордости, но мир менялся. Наступали времена, когда одного слова и острого меча было мало. Наступали времена хитрых речей и ударов в спину. И он боялся, что его прямой, как стрела, отец, этого не понимал.

Глава 3. Жар под снегом

Вечер опустился на землю синей шалью, расшитой ледяными звездами. В городище было тихо: потрескивали дрова в очагах, лениво переругивались псы на псарне. Но Всеславу эта тишина казалась обманчивой, как затишье перед бурей. Слова Лютобора липли к мыслям, словно смола. Он должен был развеяться, выпустить пар, который копился внутри от тревоги и бессилия.

Он знал, где его ждут. За околицей, у старого, корявого вяза, чьи ветви чернели на фоне снега, словно руки древнего божества, тянущиеся к небу. Он накинул овчинный тулуп и бесшумно выскользнул за ворота.

Заряна, дочь гончара, ждала его. В ней не было робости боярских дочек. Вся она была – огонь и порыв. Рыжая коса выбивалась из-под платка, а глаза цвета весенней воды смотрели смело и немного насмешливо. От нее пахло глиной, дымом и чем-то неуловимо пряным, как лесные ягоды.

– Думала, волки тебя съели, боярич, – прошептала она, когда он подошел. Ее руки тут же обвились вокруг его шеи, и она прижалась к нему всем телом, жарко, без стеснения.

– Волки на княжеских гонцов зубы точат, – усмехнулся он, вдыхая ее запах и чувствуя, как напряжение дня начинает отступать.

Ее поцелуй был жадным и требовательным, не оставляющим места для мыслей. Она целовала так, словно хотела выпить его до дна, забрать всю его силу и тревогу себе. Ее пальцы уже распутывали тесемки на вороте его рубахи, пробираясь под теплую ткань к коже.

Здесь, в морозной тишине леса, под безразличным взглядом звезд, не было ни князей, ни их послов. Не было долга, чести и политики. Было только первобытное, простое желание двух молодых тел, жаждущих тепла друг друга. Он подхватил ее на руки и опустил в мягкий сугроб у корней старого вяза. Снег был холодным, но сквозь тулуп и жар, разгоравшийся в крови, это почти не чувствовалось.

Он накрыл ее своим телом. Его руки скользили под ее тулуп, находя упругое тепло ее бедер. Она отвечала ему нетерпеливыми, требовательными движениями, помогая освободиться от мешающей одежды, постанывая ему в губы. Их дыхание смешивалось, превращаясь в облачка пара в морозном воздухе.

Это была не нежность, а яростная схватка. Стычка, где не было победителей. Он брал ее грубо, стремясь вложить в каждый толчок всю свою злость на надвигающуюся беду, все свое бессилие перед отцовским упрямством. А она принимала его, обвив ногами, царапая спину и кусая его за плечо, словно дикая кошка, выплескивая всю свою неукротимую, простую жизненную силу. В эти мгновения мир сжимался до их сплетенных тел, до скрипа снега под ними, до ритмичного, животного звука их соития. Это было забвение. Короткое, жаркое, необходимое как глоток воздуха утопающему.

Именно в этот момент, когда его мир сузился до ее приоткрытых в беззвучном крике губ, до соленого вкуса ее кожи, он увидел его. Зарево. Далекий, тревожный отсвет на верхушках сосен. Сначала он был слабым, оранжевым, словно взошла вторая, неправильная луна. Но он разгорался. Наливался багрянцем. Рос. Со стороны его дома.

Животный ужас ледяной хваткой сжал его сердце, мгновенно убивая всю страсть. Он замер.

– Что?.. – прошептала Заряна, заметив его взгляд. Она обернулась.

И тоже увидела. Над лесом, над крышей его дома, жадно облизывая ночное небо, плясал огонь. Огромный. Неправильный. Злой.

В ушах зазвенело. Он оттолкнул ее и вскочил на ноги, наспех запахивая одежду. Ужас, вина и леденящее предчувствие беды смешались в один черный ком, который, казалось, вот-вот разорвет его изнутри. Он был здесь. Упивался жаром женского тела. А его дом, его отец, его мир – горели.

Глава 4. Погребальный костер

Он бежал, не чувствуя, как морозный воздух обжигает легкие. Ветки хлестали по лицу, оставляя саднящие царапины, ноги вязли в глубоком снегу, но он не замечал ничего. Перед глазами стояло лишь одно – багровое, пульсирующее зарево, пожирающее небо. В голове стучала одна мысль, отбивая бешеный ритм сердца: "Отец".

За спиной испуганно кричала Заряна, звала его, но ее голос тонул в шуме крови, гудевшей в ушах.

Когда он вылетел на опушку, от которой до городища было рукой подать, он понял, что опоздал. Это был не просто пожар. Это была бойня.

Его дом, его крепость, пылала целиком. Огонь с ревом вырывался из окон, пожирал бревенчатые стены, вздымал к черному небу тучи искр, похожие на кровавые слезы. Огромный терем Ратибора превратился в исполинский погребальный костер. Вокруг него метались темные фигуры. Их было много, два или три десятка. Это не были случайные разбойники. Они двигались слаженно, по-военному. И на их плечах в свете пламени тускло поблескивали знакомые кольчуги и островерхие шлемы. Люди Лютобора. Они вернулись.

Нападавшие не просто жгли. Они убивали. Они окружили пылающие строения, отрезая все пути к спасению, и рубили каждого, кто пытался выбежать из огня – будь то дружинник, слуга или баба с ребенком на руках. Воздух наполнился не только треском пламени, но и криками – короткими, предсмертными, полными ужаса и боли.

Всеслав замер за стволом толстой сосны, его тело била дрожь. Не от страха за себя, а от бессильной ярости. Он был один. С одним лишь охотничьим ножом на поясе. Против целого отряда профессиональных убийц. Броситься туда – означало бессмысленно умереть. Но и стоять здесь, прячась, как трус, было невыносимо.

И тут он увидел отца.

Ратибор появился на крыльце главного терема, который еще держался. В одной руке у него был тяжелый двуручный меч, в другой – круглый щит. За его спиной, в дверном проеме, метались в ужасе слуги. Он был один против всех. Как медведь, которого травят сворой собак.

– Ну что, псы?! – взревел он, и его голос перекрыл даже рев огня. – Идите сюда, возьмите!

Трое гридней кинулись на него. Первый взмах меча Ратибора был страшен в своей мощи. Он разрубил первого нападавшего от плеча до пояса. Щитом он отбил удар второго, а обратным движением клинка вспорол ему живот. Третий успел ударить, но меч лишь скользнул по щиту, и в следующее мгновение отец ударом ноги отбросил его с крыльца.

Всеслав почувствовал прилив дикой, безумной гордости. Его отец был великим воином. Он бился, как лев. Но он был один.

Стрела, пущенная из темноты, ударила Ратибора в плечо. Он пошатнулся, но устоял. Еще одна вонзилась в ногу. Он опустился на одно колено, но меч все еще сжимал крепко. Он рычал от ярости и боли, не давая никому подойти.

Из толпы нападавших вышел один, видимо, старший. Он не стал приближаться. Он поднял руку, и в нее тут же вложили короткое метательное копье – сулицу. Секунду он целился, а потом с силой метнул ее.

Всеслав видел, как она летела. Словно в замедленном сне. Он хотел крикнуть, предупредить, но из горла вырвался лишь сдавленный хрип. Сулица ударила Ратибора в грудь, чуть ниже горла, пробив кольчугу.

Глаза отца удивленно расширились. Он медленно опустил голову, посмотрел на древко, торчащее из груди. Меч выпал из его ослабевшей руки. Он попытался подняться, но смог лишь качнуться вперед. И в этот момент над ним с оглушительным треском рухнула горящая кровля.

Мир для Всеслава исчез. Пропали звуки. Пропали цвета. Осталась лишь звенящая, оглушающая пустота. А в центре этой пустоты догорал его дом, его жизнь, его отец.

Кто-то схватил его за руку и с силой потянул назад, в лес. Это была Заряна. Ее лицо было мокрым от слез и искажено ужасом.

– Бежим! Всеслав, бежим, они нас убьют!

Он не сопротивлялся. Он механически переставлял ноги, уходя все дальше в спасительную темноту леса. Он не чувствовал ни холода, ни царапин, ни ее руки.

Пустота внутри него начала заполняться. Но не горем. Не страхом. Чем-то другим. Холодным, темным и тяжелым, как замерзшая болотная вода. Жаждой. Это была уже не их война. Теперь это была его. И он будет вести ее до конца.

Глава 5. Вина и пепел

Рассвет крался по заснеженным верхушкам сосен неохотно, серым волком. Воздух был неподвижен и тяжел, пах гарью, топленым человеческим жиром и смертью. Мы всю ночь просидели в чаще, не разводя огня, прижавшись друг к другу скорее от ужаса, чем от холода. Заряна плакала, тихо, беззвучно, а я просто смотрел в пустоту, пока в глазах не начинало рябить. Я не чувствовал ничего. Все эмоции, казалось, сгорели в том погребальном костре вместе с моим отцом.

Когда первые лучи солнца коснулись земли, я поднялся.

– Куда ты? – испуганно прошептала Заряна.

– Туда, – мой голос был хриплым и чужим, будто им говорил кто-то другой.

Она не стала меня удерживать. Возможно, увидела что-то в моих глазах.

Я шел к городищу медленно, как старик. Нападавшие ушли, оставив после себя лишь дымящиеся руины. Черные, обугленные бревна торчали из сугробов, словно сломанные кости мертвого зверя. Снег вокруг был истоптан и смешан с пеплом, кое-где бурея от замерзшей крови. Здесь лежал наш старый конюх, пронзенный копьем. Там, у колодца, – две служанки. Трупов было немного – большинство так и остались в сгоревших домах, превратившись в уголь и пепел.

Я остановился там, где вчера было крыльцо терема. Под грудой обугленных балок и досок был похоронен мой отец. Я опустился на колени прямо в грязный снег. И тогда пустота наконец отхлынула. На ее место пришло оно. Чувство вины. Осязаемое, удушливое, словно петля на шее.

Отец сражался. А где был я? Я валялся в снегу с девкой. Упивался ее теплом, пока моих людей вырезали, как скот. Пока горел мой дом. Я выжил не потому, что был сильным или хитрым. Я выжил, потому что в решающий час предал свой долг сына и воина. Я выжил, потому что был трусом.

Это простое, беспощадное знание было острее любого клинка. Боль от него была сильнее любого огня.

За моей спиной послышались шаги. Я не обернулся. Я знал, кто это.

– Всеслав… – Заряна подошла и робко коснулась моего плеча. – Не надо. Это не твоя вина…

Я резко отпрянул от ее прикосновения, как от огня. Она вздрогнула. Вся она – ее запах, тепло ее тела, даже звук ее голоса – была живым, кричащим напоминанием о моем позоре. О моей слабости. Из-за этого тепла, из-за этого забвения, я не был рядом с отцом.

– Уходи, – прохрипел я, не глядя на нее.

– Но… – в ее голосе звенели слезы. – Куда ты пойдешь? Что будешь делать?

– Уходи! – рявкнул я, поворачиваясь. В моих глазах, должно быть, было что-то страшное, потому что она отшатнулась. – Иди домой. Скажешь, что ничего не видела. Забудь эту ночь. Забудь меня.

Она смотрела на меня еще мгновение, ее губы дрожали. Потом она развернулась и, всхлипывая, побежала прочь, в сторону своей деревни. Я смотрел ей вслед, не чувствуя ни жалости, ни сожаления. Только пустоту и холод. Я оттолкнул ее не из злобы. А из стыда. И из страха, что ее тепло и ее жалость смогут растопить тот черный лед, что сковал мою душу. А мне этот лед был нужен. Он был единственным, что у меня осталось. Он был фундаментом для моей мести.

Я снова повернулся к руинам. Горя больше не было. Вина осталась, но теперь она стала топливом. Она больше не жгла, а закаляла.

Я сын Ратибора. Но имя мое теперь – Пепел. Я ходил по останкам своего дома, среди обгоревших трупов моих людей, и давал клятву. Не богам. Боги в эту ночь молчали. Я давал клятву мертвым.

Я найду их всех. Того, кто метнул копье. Тех, кто рубил моих людей. И того, кто отдал приказ. Лютобор. И его князь Ярополк. Я вырву их род с корнем. Я сожгу их дома, как они сожгли мой. Пусть не останется никого, кто будет помнить их имена.

Я стоял на коленях в пепле, и внутри меня рождался новый человек. Человек, лишенный всего, кроме одной цели. И ради этой цели он был готов стать кем угодно – зверем, призраком, безжалостным убийцей. Он был готов стать хуже тех, на кого охотился.

– Сегодня ты поможешь мне, – сказал он без предисловий, и в его голосе слышалась озабоченность. – Путник гневается. Он рвёт наши повозки и пугает коней. Если его не умилостивить, он может завести нас в болота или устроить такой камнепад в ущелье, что мы потеряем половину обоза. Мы должны принести ему дар.

Они отошли от лагеря к самому перекрёстку. Это было древнее, сильное место. Здесь, под корнями огромного вяза, по слухам, лежал древний путевой камень, полностью заросший мхом. Место было пропитано энергией тысяч путников, проходивших здесь за сотни лет.

Радосвет принёс с собой несколько вещей: небольшой глиняный горшок с мёдом, краюху свежего хлеба, который он специально выпросил у княжеского пекаря, моток красной нити и маленький серебряный колокольчик.

– Мне нужны твои глаза, Яромир, – сказал волхв. – Я могу говорить с духами, но я не вижу их так, как ты. Я должен знать, примет ли он наш дар. Ты будешь смотреть.

Радосвет расчистил место у корней вяза, обнажив верхушку поросшего мхом камня. Он поставил на него горшок с мёдом и хлеб. Затем размотал красную нить и начал обвязывать её вокруг ветвей старого вяза, что-то тихо напевая себе под нос.

Яромир встал чуть поодаль и сосредоточился, как учил его волхв. Он расслабил зрение, позволив миру "поплыть", и направил всё своё внимание на изнанку, на мир духов.

И он увидел.

Сначала это была лишь лёгкая рябь в воздухе у перекрёстка, сгущение сумерек. Затем из этой ряби начала формироваться фигура. Она была нестабильной, постоянно меняющей очертания. То это был сутулый старик с длинной бородой и посохом, то юноша в пыльном плаще, то просто бесформенный вихрь из дорожной пыли и опавших листьев. Это и был Путник, дух дороги.

Он был зол. Яромир видел это не по выражению лица, а по его ауре – колючей, серой, беспокойной. Дух кружил вокруг дерева, недоверчиво и гневно косясь на Радосвета и его подношения.

– Чужаки… – пронеслось в голове Яромира. Это не был голос. Это была мысль, эмоция, исходящая от духа, которую мог уловить только он. – Топчете… Ломаете… Шумите…

– Отче, он здесь, – тихо сказал Яромир. – И он очень недоволен.

Радосвет кивнул, не прекращая своих действий.

– Это я знаю. Спроси его, чего он хочет. Не голосом. Мыслью. Сосредоточься на нём и задай вопрос.

Яромир сделал, как ему было велено. Он уставился на мерцающий силуэт духа и мысленно спросил: "Что успокоит твой гнев, Хозяин Дорог?".

Ответ пришёл мгновенно, как порыв ветра, взметнувший пыль.

– Тишины… Покоя… Уважения…

Дух указал бесформенной рукой на лагерь, от которого неслось обычное вечернее бряцание оружия, ржание лошадей и грубая солдатская ругань.

– Они не чтят меня. Они лишь берут… Берут дорогу, не давая ничего взамен…

– Он говорит, что мы не оказываем ему уважения. Слишком много шума и нет даров, – передал Яромир.

Радосвет закончил обвязывать нить. Он взял в руки маленький серебряный колокольчик и несколько раз легонько звякнул им. Звук был чистым, тонким, и, казалось, он прорезал шум лагеря, как острый нож.

Дрожащая фигура духа замерла, прислушиваясь. Беспокойная рябь его ауры немного улеглась.

– А теперь смотри внимательно, – прошептал Радосвет.

Волхв склонил голову.

– Великий Путник, Хозяин всех троп и дорог! – произнёс он вслух, и его голос был полон искреннего почтения. – Прости нас, шумных детей человеческих, за то, что потревожили твой покой. Мы идём не с праздной целью, а исполняем свой долг. Путь наш тяжёл, и мы просим твоей милости. Прими этот скромный дар – сладость мёда и сытность хлеба. И пусть этот звон будет нашей песней для тебя, песней уважения.

Он ещё раз звякнул колокольчиком и повесил его на одну из красных нитей, где тот затрепетал от малейшего дуновения ветерка.

Яромир не отрываясь смотрел на духа. Путник медленно, очень медленно подплыл к камню. Он склонился над горшком с мёдом, и Яромир увидел, как нематериальная дымка, исходящая от него, втянулась в сладкое лакомство. Он попробовал дар. Затем он коснулся хлеба. Его серая аура начала светлеть, обретая более спокойный, коричневато-зелёный оттенок.

Дух поднял свою голову-вихрь и посмотрел на Яромира, потом на Радосвета. Взгляд его уже не был гневным. В нём читалось удовлетворение и принятие.

– Хорошо… – снова пронеслось в голове у Яромира. – Идите. Но помните о тишине…

И с этими словами дух растворился, растаял в сгущающихся сумерках, оставив после себя лишь лёгкое дуновение ветра, которое заставило колокольчик тихо и мелодично звякнуть.

– Он принял дар, – выдохнул Яромир, чувствуя, как с плеч сваливается напряжение. – Он сказал, чтобы мы шли, но помнили о тишине.

Радосвет выпрямился, и на его лице проступило облегчение.

– Ты хорошо справился, кузнец. Очень хорошо. Ты был моими глазами и ушами.

Он повернулся к лагерю.

– Теперь моя часть работы.

Вернувшись в лагерь, Радосвет направился прямиком к воеводам и от имени князя (хотя князь, скорее всего, и не знал об этом) передал приказ: "С сего дня на привалах и в походе блюсти тишину. Пьяные крики и песни – прекратить. Говорить вполголоса. За лишний шум – наказывать".

Воеводы, хоть и были удивлены, но приказу волхва, советника князя, подчинились. И на следующий день войско шло уже иначе – тише, собраннее. Повозки перестали ломаться, а лошади – пугаться. Дорога стала глаже.

Яромир шёл в своей десятине и понимал, что стал участником чего-то важного. Он помог предотвратить беду, о которой никто из тысяч воинов вокруг него даже не подозревал. И это было его первое настоящее дело в той тайной войне, на службу в которой он поступил.

Глава 44: Болотные Огни

Поход становился всё труднее. Войско вошло в край бескрайних Полесских болот. Дорога превратилась в узкую гать – настил из брёвен, проложенный по зыбкой, чавкающей почве. По обе стороны от них простиралась трясина, поросшая чахлыми деревцами, осокой и укрытая зелёным ковром ряски. Воздух был тяжёлым, влажным, пахло тиной и гнилью. По вечерам туманы становились такими густыми, что на расстоянии вытянутой руки ничего не было видно.

В один из таких вечеров их десятина получила приказ идти в боковом охранении. Основное войско располагалось на ночлег на большой сухой гриве – возвышенности среди болот, а нескольким отрядам, включая их, было велено патрулировать подходы, чтобы предотвратить внезапное нападение каких-нибудь местных лесных племён.

Ратибор вёл их по едва заметной звериной тропе, петлявшей между топкими окнами. Уже спускались сумерки, и видимость ухудшалась с каждой минутой. Они шли в напряжённой тишине, слыша лишь чавканье грязи под ногами и недовольное кваканье лягушек.

– Держитесь ближе! – скомандовал Ратибор. – И смотрите под ноги. Один неверный шаг, и болото вас не отпустит.

Туман сгущался, и скоро тропа стала почти неразличима. Они шли почти на ощупь, ориентируясь по спине идущего впереди. Начался мелкий, моросящий дождь. Настроение было на нуле.

– Проклятое место, – проворчал Микула, едва не поскользнувшись. – Ни зверя, ни птицы. Одна гниль.

И тут впереди, сквозь серую пелену тумана, они увидели огоньки.

Они были неяркими, голубоватыми, и казалось, танцевали в воздухе на высоте человеческого роста, то сближаясь, то разлетаясь. Они были похожи на светлячков, но гораздо крупнее и ярче.

– Глядите! – с облегчением воскликнул Вадим. – Огонь! Может, хутор какой? Или наши дозорные костёр развели?

– Стоять! – резко скомандовал Ратибор. Он с сомнением вглядывался в танцующие огни. Старый воин, он знал, что на болотах не бывает хуторов, а дозорные не стали бы разводить костёр на открытом месте.

– Это добрый знак, – сказал Лютобор, в чьём голосе впервые за долгое время появилась надежда. – Огонь – это тепло. Это люди. Может, там можно переждать дождь?

Все смотрели на Ратибора, ожидая решения. Логика подсказывала, что огонь в такую погоду – это спасение. Тропа, по которой они шли, казалось, вела прямо к этим огням.

Но Яромир смотрел не на огни. Он смотрел на то, что было вокруг них. Его дар, обострённый сыростью и сумерками, показывал ему картину, недоступную остальным. Он видел, что огни были не просто светом. У каждого огонька был свой, едва различимый, полупрозрачный силуэт. Маленькие, сморщенные фигурки с длинными, тонкими ручками, сотканные из болотного газа и гнилушек. Они держали эти огни в своих руках-пальцах, как фонари, и игриво ими помахивали, подманивая их. Это были болотники.

Он видел, как они хихикают беззвучным, пузырящимся смехом, как их глаза-искорки злорадно поблёскивают. А самое главное, он видел, что тропа, которая казалась твёрдой, на самом деле была обманкой. Прямо перед ними, под тонким слоем дёрна, была гибельная, засасывающая трясина. Огни плясали прямо над ней. Они заманивали их в ловушку.

– Стойте! Не ходите туда! – вдруг громко и твёрдо сказал Яромир.

Все обернулись к нему с удивлением. Ратибор нахмурился.

– В чём дело, кузнец?

– Это не огонь. Это обман, – выдохнул Яромир, пытаясь найти правильные слова. Он не мог сказать им, что видит духов. – Отец рассказывал мне про такие. Это блуждающие огни. Болотные. Они заводят путников в топь. Там впереди нет твёрдой земли. Там трясина.

Его слова повисли в возду-хе. Вадим посмотрел на него с недоверием.

– Да брось, Яромир! Какие огни? Это просто свет! Мы промокли до нитки! Там, может, спасение!

– Яромир прав, – вдруг подал голос старый Остап. – Я тоже слышал о таком от старых охотников. Говорят, это нечисть балуется. Верить болотным огням нельзя.

Ратибор стоял в нерешительности. С одной стороны, маячащий впереди свет обещал отдых и тепло. С другой – предупреждение его самого спокойного и рассудительного воина, поддержанное старым следопытом.

– Ты уверен, кузнец? – спросил он, вглядываясь в лицо Яромира.

Яромир посмотрел прямо на пляшущие огоньки и на мгновение встретился взглядом с одним из болотников. Тот нагло ему подмигнул. По спине Яромира пробежал холод.

– Уверен, Ратибор. Так же, как уверен, что этот меч выкован из стали. В десяти шагах впереди – смерть.

В его голосе было столько непоколебимой уверенности, что даже самые большие скептики замолчали. Ратибор долго смотрел вперёд, на заманчивые, танцующие огоньки, потом на Яромира.

– Хорошо, – наконец решил он. – Поверим кузнецу.

Он взял из-за пояса свой топор и срубил длинный, прямой шест из ближайшего деревца. Очистив его от сучьев, он осторожно, не сходя с тропы, ткнул им вперёд, в то место, где земля казалась твёрдой.

Шест вошёл в землю легко, без всякого сопротивления. На целый локоть. Потом ещё. Ратибор нажал сильнее, и шест, с тихим, чавкающим звуком, ушёл в трясину почти на всю свою длину. Когда он вытащил его, тот был покрыт чёрной, дурно пахнущей жижей.

Повисла гробовая тишина. Все смотрели то на шест, то на предательски-красивые огоньки, то на Яромира. Вадим побледнел. Ещё бы несколько шагов, и они все оказались бы в этой холодной, засасывающей могиле.

Танцующие огоньки, будто поняв, что их обман раскрыт, обиженно мигнули и разом погасли, оставив их в полной темноте и сырости.

– Разворачиваемся, – глухо сказал Ратибор. – Идём назад. Медленно. След в след.

Он подошёл к Яромиру и положил ему на плечо тяжёлую руку.

– Ты спас нам жизнь, кузнец, – просто сказал он.

В его голосе не было вопросов. Была только констатация факта. Он не знал, откуда Яромир получил свои знания, но с этого момента он доверял его чутью безоговорочно.

А Яромир шёл обратно и чувствовал, как бешено колотится его сердце. Он впервые использовал свой дар, чтобы спасти не только себя, но и своих товарищей. И это странное, пугающее умение видеть то, чего не видят другие, впервые показалось ему не проклятием, а... оружием.

Глава 45: Благодарность Ратибора

Они вернулись в основной лагерь промокшие, замёрзшие и злые, но главное – живые. История о том, как десятник Ратибор проверил "чуйку" своего кузнеца и обнаружил трясину прямо на тропе, мгновенно разлетелась по их сотне. Никто не смеялся. Болота внушали суеверный ужас всем, и случай, когда целый отряд чуть не сгинул без следа, заставил даже самых отпетых циников притихнуть. К Яромиру стали присматриваться по-новому. Теперь за его могучей спиной видели не только грубую силу, но и нечто иное – удачу, чутьё, мудрость, которой не ожидаешь от парня его лет.

Вечером, когда они наконец просушили одежду и собрались вокруг жаркого костра, напряжение спало, уступив место облегчению от пережитой опасности. Ратибор лично разлил всем по чарке хмельного мёда из своих запасов – редкая милость, которую он позволял себе лишь в особых случаях.

– Пейте, – сказал он, и его шрамированное лицо в свете костра казалось непривычно мягким. – Сегодня у нас второй день рождения. И мы обязаны им вот ему.

Он кивнул в сторону Яромира, который, как всегда, сидел молча, глядя в огонь.

– За кузнеца! – поднял свою кружку Ратибор. – За его зоркие глаза!

Все поддержали тост. "За Яромира!", "За спасение!" – неслось со всех сторон. Вадим, чувствуя себя особенно виноватым за своё недавнее неверие, подошёл и смущённо хлопнул Яромира по плечу.

– Спасибо, брат. Ежели б не ты, кормил бы я сейчас раков... или кто там в этой жиже живёт.

Яромир лишь коротко кивнул, ему было неловко от такого внимания. Он не считал, что совершил подвиг. Он просто сказал то, что видел.

Когда выпито было ещё по одной, и тепло разошлось по жилам, смывая остатки дневного холода, самый старый в их десятине, седобородый полочанин Всеслав, откашлялся и негромко, будто пробуя голос, затянул старую походную песню. Это была суровая и простая песня воинов, которую, казалось, пели ещё их деды и прадеды.

Солнце за лес, да над рекою туман,

Меч на коленях, да в сердце дурман.

Мы не святые, нам не ведом покой,

Снова в походе, снова принят бой.

Другие голоса, сначала нестройно, а потом всё увереннее, стали к нему присоединяться. Братья-близнецы подхватили первыми, затем и остальные. Песня росла, крепла, и вот уже вся десятина, обнявшись за плечи, ревела припев, вкладывая в него всю свою тоску по дому, усталость от пути и дерзкую готовность встретить смерть:

Вверх, где над облаками иные края!

Вверх, где сияет вечная заря!

Вверх поднимает стяг рука моя!

И в небе над нами – наша земля!

Ратибор тоже пел, и его хриплый, прокуренный голос придавал песне особую мощь. Он смотрел на своих людей – на этих вчерашних пахарей, охотников и плотников, сплочённых огнём костра, хмельным мёдом и общей опасностью. И он видел, как рождается братство.

Брат мой упал, пронзённый стрелой,

Засыпала брата сырая землёй.

Я не заплачу, слёзы – вода,

В сече кровавой им нету следа.

Песня была о потерях, о дороге без возврата, но в ней не было уныния. Была лишь твёрдая, суровая констатация судьбы воина. И какая-то непоколебимая вера в то, что даже за порогом смерти их ждёт что-то светлое и родное.

Вверх, где над облаками иные края!

Вверх, где сияет вечная заря!

Вверх поднимает стяг рука моя!

И в небе над нами – наша земля!

Яромир тоже пел, и его мощный голос сливался с остальными. Песня помогала. Она вычищала душу от страха и теней, которые он видел. В этот момент не было духов, не было морока. Были только его братья по оружию, жар костра и эта простая, сильная песня, связывавшая их всех невидимой нитью.

Когда песня закончилась, все надолго замолчали, глядя в огонь. Стало тихо и как-то очень спокойно.

Ратибор подошёл и сел рядом с Яромиром.

– Ты парень непростой, кузнец, – сказал он негромко, чтобы не слышали другие. – Не в силе твоей дело, таких здоровяков в войске немало. В тебе есть... стержень. Спокойствие. Будто ты знаешь что-то, чего не знают другие.

– Отец учил: прежде чем ковать железо, нужно его понять, – уклончиво ответил Яромир.

– Вот оно что, – хмыкнул Ратибор. – Значит, ты и людей так... понимаешь? И землю?

Он не стал допытываться, откуда у Яромира такие знания. Ему, старому вояке, доверяющему инстинктам больше, чем словам, это было не важно. Главным был результат.

– С сегодняшнего дня, – сказал он твёрдо. – Когда мы идём в дозоре или по незнакомой местности, твоё слово – второе после моего. Если тебе что-то не нравится – место для привала, тропа, тишина в лесу – ты говоришь. Сразу. Без раздумий. Ясно?

– Ясно, – кивнул Яромир.

– Вот и славно, – Ратибор хлопнул его по плечу. – А теперь спи. Завтра снова в путь.

Он ушёл, а Яромир остался сидеть, чувствуя на себе уважительные взгляды товарищей. Сегодня он обрёл нечто большее, чем просто их благодарность. Он обрёл их доверие. Ратибор начал уважать его не только за сильные руки, но и за зоркие глаза, за его странную, необъяснимую проницательность. И Яромир понял, что его дар, который он так долго считал своей тайной и бременем, становится его главной силой и его главной ответственностью в этом походе.

Яромир дрался в арьергарде, прикрывая отход. Он превратился в несокрушимую машину, молотящую мечом направо и налево. Но теперь он сражался не только с поляками. Он сражался с тьмой, которая лезла ему в голову. Голос Морока в его разуме становился всё громче, нашёптывая картины поражения, отвлекая его, давя на его волю. Он видел, как на плечах его товарищей сидят уродливые твари, нашептывая им слова отчаяния. Он отмахивался от них не только мечом, но и своей волей, но силы были на исходе.

В какой-то момент, отбивая очередной натиск, он увидел, как Микула, его могучий и молчаливый товарищ, падает на колени. Из его бока торчало древко польского копья. К нему тут же бросились двое поляков, чтобы добить.

– Микула! – закричал Яромир и, забыв о строе, об осторожности, бросился на выручку.

Одним страшным ударом он снёс голову первому поляку. Второй, испугавшись, отшатнулся, и Яромир, схватив Микулу за шиворот, потащил его назад, к своим. Это был героический, но безрассудный поступок. Он полностью открыл свою спину.

Этим и воспользовался один из польских воинов, который до этого держался в стороне. Это был не знатный дружинник в доспехах, а простой ополченец, коренастый, звероподобный мужик, вооружённый не мечом, а огромной, суковатой дубиной из корня дуба, утыканной для верности железными гвоздями. Такие, как он, не умели фехтовать. Они умели только убивать, дробя кости и черепа.

Он увидел, как могучий русич отвлёкся, спасая своего товарища. Это был его шанс. С хриплым, утробным рёвом он подскочил к Яромиру сзади, со слепой, неохваченной стороны, и со всей своей дикой, первобытной силой обрушил дубину на его голову.

Удар был страшным.

Дубовая палица с глухим, трескучим, мокрым звуком врезалась в шлем Яромира. Добротный шлем, выкованный его отцом, выдержал – он не раскололся. Но он и не мог полностью погасить такую чудовищную силу. Металл прогнулся, впиваясь в череп.

Мир для Яромира взорвался.

Вместо шума битвы в ушах раздался оглушительный, звенящий гул, как будто тысяча кузнечных молотов одновременно ударила по наковальне у него в голове. Яркая, белая вспышка на мгновение ослепила его. Вся боль, усталость, страх – всё исчезло, сменившись одной-единственной, всепоглощающей волной небытия.

Он увидел, как земля под ним качнулась и стремительно понеслась ему навстречу. Он не почувствовал удара. Его тело, ставшее вдруг чужим и непослушным, просто рухнуло лицом вниз, в кровавую грязь. Меч выпал из ослабевшей руки.

Последнее, что промелькнуло в его угасающем сознании, был не образ битвы, не лицо врага. Это был яркий, залитый солнцем ручей, и смеющаяся девушка в венке из полевых цветов. Берегиня.

А потом – тьма. Полная, абсолютная, тихая тьма.

Поляк, нанёсший удар, уже замахнулся, чтобы добить его, размозжив голову, но в этот момент к нему подскочил Ратибор. Меч десятника со свистом вошёл воину с дубиной под рёбра, оборвав его торжествующий крик на полуслове.

– Яромир! – закричал Ратибор, пытаясь поднять своего воина, но тот был без сознания. Его тело обмякло, как мешок с зерном.

– Командир, нас обходят! – закричал Вадим.

Поляки, видя, что один из самых страшных их противников пал, с новым ожесточением бросились в атаку. Ратибор понял, что им не выстоять. Вытащить с поля боя огромное, бесчувственное тело Яромира было невозможно.

– Отступаем! – с горечью выкрикнул он. – Оставляем!

С тяжёлым сердцем, огрызаясь и отбиваясь, остатки их десятины начали отход, оставляя на поле боя тела павших товарищей – Микулы, которого всё же добили, и Яромира, лежащего без движения.

Когда волна отступающих и наступающих прокатилась дальше, к неподвижному телу Яромира подошли несколько польских воинов. Они увидели добротную кольчугу, хороший меч.

– Этот ещё дышит, – сказал один из них, перевернув его. – Добыча хорошая. Берём в плен. Вождю покажем.

Они грубо взвалили его на плечи и потащили в свой тыл, в лагерь, где уже собирали немногих пленных, которых не успели убить в пылу боя. Для Яромира битва была окончена. Он проиграл. И его мир погрузился во тьму, не зная, суждено ли ему когда-нибудь снова увидеть свет.

Глава 92: Боль Сердца

День в родной деревне Яромира ничем не отличался от сотен других. Солнце так же лениво плыло по выцветшему осеннему небу, ветер так же шелестел сухими листьями, а от реки тянуло холодной сыростью. Женщины занимались своими делами – перебирали зерно, чинили одежду, готовили нехитрую еду. Но под этой внешней, размеренной суетой жила постоянная, глухая тревога.

Любава сидела у себя в горнице у окна. Перед ней на коленях лежали пяльцы с неоконченной вышивкой. Но её руки были неподвижны, а взгляд устремлён вдаль, на дорогу, уходящую в лес. С того самого дня, как они ушли, она каждый день проводила так по нескольку часов, будто силой своей надежды могла притянуть обратно того, кого ждала.

Давление родителей немного ослабло. Видя её тихое, упрямое горе, они, казалось, смирились, решив дать времени сделать своё дело. Но их молчаливое осуждение ощущалось в каждом взгляде, в каждом жесте.

Она думала о нём. Пыталась представить, где он сейчас, что делает. Здоров ли? Сыт ли? Помнит ли о ней? Она снова и снова перебирала в памяти каждое слово их коротких встреч, каждый его взгляд. Она достала из-под подушки маленький оберег – вышитый ею кусочек ткани с символом огня и молота, – и крепко сжала его в ладони. Она вложила в этот оберег всю свою любовь, всю свою молитву о его спасении.

Время шло к полудню. Любава уже собиралась отложить вышивку и пойти помочь матери, как вдруг это случилось.

Резкая, острая, невыносимая боль пронзила её грудь, точно в сердце вонзилась ледяная игла. Боль была такой сильной, что она вскрикнула и согнулась пополам, выронив пяльцы. У неё перехватило дыхание, в глазах потемнело.

Это была не физическая боль, не хворь. Это было нечто иное. Чувство внезапной, сокрушительной, безоговорочной потери. Будто невидимая нить, которая всё это время тянулась от её сердца далеко на запад, натянулась до предела и с сухим, щелкающим звуком оборвалась.

Она замерла, прижав руку к груди, пытаясь вдохнуть. Боль постепенно утихла, сменившись ледяной, оглушающей пустотой. Той самой пустотой, которая бывает в доме, где ещё вчера жил любимый человек, а сегодня его уже нет.

– Яромир… – прошептала она, и её губы не слушались её.

Она не знала, что произошло. Она не могла знать ни о битве, ни о ранении, ни об ударе дубиной. Но её сердце, связанное с его сердцем нитями, невидимыми для обычных глаз, почувствовало всё. Оно почувствовало тот страшный удар. Почувствовало, как его сознание угасло, как его мир погрузился во тьму. Для её любящего сердца он в этот миг умер. Связь прервалась.

В горницу, услышав её крик, вбежала мать.

– Что с тобой, дочка?! – встревоженно спросила она, увидев бледное, как полотно, лицо Любавы и её широко раскрытые, полные ужаса глаза.

– Его... его больше нет, – прошептала Любава, глядя в одну точку.

– Кого нет? О чём ты говоришь? Привидилось тебе что?

– Яромира... – её голос был пуст, как осенний лес. – Я... я почувствовала.

Мать лишь досадливо махнула рукой.

– Опять за своё! Напридумывала себе, девка глупая! Сердце у неё, вишь ты, кольнуло! Это всё от безделья и глупых мыслей! Иди-ка лучше воды принеси, да помоги мне тесто месить!

Она попыталась поднять дочь, но Любава была как каменная. Она не плакала. Слёз не было. Был лишь шок. Она медленно поднялась, её движения были как у сомнамбулы. Она пошла к вёдрам, послушная, но совершенно пустая внутри.

С этого момента что-то в ней сломалось. Та упрямая, светлая надежда, которая поддерживала её всё это время, угасла, оставив после себя лишь холодный пепел. Обещание ждать теперь казалось бессмысленным – ждать было некого.

Вечером, когда вся деревня услышала протяжный, скорбный вой собаки Яромира, которая вдруг забилась под крыльцо и выла, глядя на запад, многие старухи суеверно закрестились. "Не к добру это. Чую, беда пришла", – шептались они.

Но только Любава знала, что беда уже пришла. Несколько часов назад. Она пришла прямо в её сердце, оборвав самую важную нить в её жизни. Она ещё не знала, что он жив, но был в плену. Она знала лишь то, что сказала ей её душа – её мир, в котором был Яромир, рухнул. И на его месте осталась лишь зияющая, ледяная пустота.

Глава 93: Отступление

Солнце, бывшее свидетелем утренней ярости и дневной резни, начало свой медленный путь к закату, окрашивая небо в кроваво-багряные тона, словно отражая то, что творилось на земле. Битва, бушевавшая много часов подряд, постепенно затухала, как затухает лесной пожар, которому больше нечего жрать. Она не закончилась чьей-то громкой и безоговорочной победой. Она просто иссякла.

Обе армии были измотаны до предела, обескровлены, доведены до крайней точки физического и морального истощения. Яростный натиск поляков, последовавший за ранением Святослава, захлебнулся. Они прорвали русский строй в нескольких местах, но разгромить его, обратить в повальное бегство так и не смогли. Русские воеводы, видя, что князь хоть и ранен, но жив и держится в седле, сумели восстановить подобие порядка. Отступление, грозившее стать катастрофой, превратилось в организованный, огрызающийся отход.

Самые стойкие полки, в том числе остатки дружин Свенельда и Асмуда, образовали арьергард, живую стену, которая прикрывала отступление основных, более потрёпанных сил. Они отходили медленно, шаг за шагом, уступая поле боя, но забирая с собой в могилу десятки врагов за каждый уступленный метр.

К вечеру русское войско отошло на свои утренние позиции – на гряду холмов, господствовавших над долиной. Оттуда, где всё начиналось. Только теперь между холмами и городом лежало поле, усеянное тысячами тел.

Поляки не преследовали. У них просто не было на это сил. Их ударный клин был сточен, их лучшие воины либо лежали мёртвыми, либо были тяжело ранены. Они остались хозяевами поля боя, но это была пиррова победа. Они заплатили за каждый шаг этой земли страшную цену.

И вот, когда последние лучи солнца скрылись за горизонтом, над долиной зазвучали рога. Сначала с одной стороны, потом с другой. Это не были призывы к атаке. Это были сигналы к отступлению. Обескровленные, шатающиеся армии, как два израненных, обессиленных зверя, начали расходиться по своим углам.

Русские отходили под защиту холмов, где можно было быстро организовать оборону, и под прикрытие стен Перемышля, из ворот которого уже вышли отряды, чтобы помочь унести раненых. Они проиграли поле, но не проиграли войну. Они сохранили армию, сохранили князя.

Поляки медленно оттягивались в свой лагерь. Они шли, спотыкаясь о тела своих и чужих. Торжества не было. Была лишь глухая, звенящая в ушах усталость и горькое осознание, что быстрой и лёгкой победы не получилось. Они остались на поле, но перед ними по-прежнему стоял неприступный город, а на холмах затаился раненый, но не сломленный враг. Битва закончилась вничью. И эта ничья была равносильна поражению для Леха.

С наступлением темноты поле боя затихло. Оно превратилось в царство смерти. Над ним висел тяжёлый, сладковатый запах крови и стоны тысяч раненых, взывавших к своим богам, матерям или просто просивших воды. И с той, и с другой стороны в эту страшную тьму начали пробираться "убиратели" – специальные отряды, которые на свой страх и риск пытались найти и унести своих раненых и собрать оружие с убитых.

Яромир был одним из тех, кого не нашли. Его, одного из немногих пленных, уже уволокли в польский лагерь.

Ратибор со своей потрёпанной десятиной – из десяти человек в строю осталось всего пятеро – добрался до русских позиций. Они молча ели принесённую из города кашу, и никто не смотрел друг другу в глаза. Они выжили, но потеряли товарищей. Вадим, спасённый Яромиром, сидел, обхватив голову руками. Он винил себя в том, что они не смогли спасти своего спасителя.

Святослав, которому лекари уже перевязывали рану в его шатре, был мрачен, как осенняя ночь. Он слушал доклады воевод. Потери были огромны. Каждый второй, если не больше, в пехотных полках был убит или ранен.

– Что у ляхов? – хрипло спросил он.

– Не лучше, княже, – ответил Свенельд. – Наши дозорные, что остались в лесу, видели. Их лагерь – один большой лазарет. Они тоже умылись кровью.

Наступила ночь. Обе армии, зализывая раны, замерли в напряжённом ожидании. Что будет завтра? Новый штурм русских позиций? Отчаянная вылазка из города? Или обе стороны, признав своё бессилие, просто разойдутся? Никто не знал. Битва окончилась, но война – нет. И ночь над Перемышлем была лишь короткой, тревожной передышкой перед следующим актом этой кровавой драмы.

Глава 94: Урожай для Мары

В то время как воины и их вожди подсчитывали страшные потери и пытались найти смысл в кровавой ничьей, один человек в польском лагере был по-настоящему счастлив. Для шамана Морока эта битва была безоговорочной, оглушительной победой. Его цели были достигнуты в полной мере.

Он не пошёл в лагерь. С наступлением сумерек, когда последние стоны раненых начали затихать, уступая место могильной тишине, Морок, взяв с собой лишь двух своих самых преданных учеников, спустился с холма и пошёл прямо на поле боя.

Зрелище, открывшееся им, было апокалиптическим. Вся долина, залитая тусклым светом зарождающейся луны, была превращена в гигантскую бойню. Тысячи тел – русских и польских – лежали в неестественных, чудовищных позах, смешавшись в одну общую массу смерти. Земля хлюпала под ногами, пропитанная кровью. Воздух был тяжёлым от запаха, от которого першило в горле, – смеси крови, внутренностей и страха. Где-то в темноте ещё слышались последние хрипы умирающих, похожие на шёпот.

Ученики Морока, молодые парни, брезгливо морщились и старались не смотреть под ноги, но шаман шёл уверенно, с наслаждением вдыхая этот воздух. Для него это был не запах смерти. Это был аромат подношения.

– Чувствуете? – проскрипел он, и его глаза в темноте горели нечестивым огнём. – Это Её сила. Она здесь. Она принимает нашу жертву.

Он остановился в самом центре поля, в месте, где рубка была самой жестокой и где тела лежали в несколько слоёв. Он закрыл глаза и раскинул руки, словно пытаясь обнять всю эту долину смерти.

Яромир, будь он здесь и в сознании, увидел бы страшную картину. Он увидел бы, как с каждого мёртвого тела, с каждой лужи крови поднимается тонкая, сероватая, почти невидимая дымка – эманация души, только что покинувшей свою физическую оболочку. И все эти тысячи дымных нитей тянулись не вверх, в небо, а сюда, к фигуре шамана.

Морок втягивал их в себя. Он был как губка, как чёрная дыра, впитывающая в себя отчаяние, боль и страх, которые остались на этом поле после битвы. Он не поглощал души, нет. Он был лишь проводником. Он собирал эту страшную энергию, концентрировал её и перенаправлял дальше, в иной, тёмный мир – своей богине, Маре.

– Славься, Великая Матерь! – шептал он в экстазе. – Вот твой урожай! Души воинов, сильные, полные ярости! Лучшее вино для твоего пира! Мы напоили твою землю досыта!

Он чувствовал Её присутствие, Её голодное, ненасытное удовлетворение. Она была довольна. Да, Лех не взял город. Да, русская армия не была полностью уничтожена. Для мира людей это была ничья. Но для мира духов это был триумф. Главная цель – сбор кровавой жатвы – была выполнена. Тысячи душ, вырванных из тел в один день, были бесценным даром для тёмного пантеона. Такая масштабная жертва давала Мороку и его госпоже огромную силу.

А ещё он радовался другой, личной победе.

– Старик пал, – прошипел он своим ученикам, и на его губах появилась злобная, торжествующая усмешка. – Я сломал его. Волхв Радосвет мёртв. Их главный щит разбит. Теперь их души открыты для меня.

Он медленно обошёл несколько тел, всматриваясь в застывшие лица. Он не искал никого конкретного. Он просто наслаждался своей работой.

– Они думают, битва окончена. Глупцы, – бормотал он. – Настоящая битва только начинается. Ночью. В их снах. В их ранах.

Он нашёл то, что искал – сломанный тисовый посох Радосвета, который кто-то из поляков подобрал как трофей и бросил. Морок поднял его. Дерево ещё хранило остатки тепла и светлой силы своего хозяина. Морок с омерзением и наслаждением переломил посох о колено. Сухое дерево треснуло.

– Вот и всё, старик, – прошипел он. – Твоё время вышло. Настало моё.

Он был в эйфории. Да, он потерял свой культ в Звенигороде, но эта потеря была ничем по сравнению с тем, что он обрёл здесь. Он устранил своего главного врага и собрал урожай, который сделает его и его повелителя Леха ещё сильнее.

– Идём, – бросил он ученикам. – На сегодня хватит. Пусть Мать наслаждается своим пиром. А нам нужно готовиться к завтрашнему дню. У меня есть новый совет для нашего вождя.

Он пошёл прочь с этого страшного поля, оставляя за собой тысячи остывающих тел. Он не чувствовал ни жалости, ни отвращения. Лишь глубокое, чёрное удовлетворение жреца, который успешно выполнил самый главный ритуал своей жизни. Он собрал урожай для своей богини. И он знал, что она щедро его за это вознаградит.

В клещах он держал пылающий оранжевым светом кусок стали – заготовку для боевой секиры.

– Ещё! – рявкнул его отец, Сварга.

Голос отца был подобен скрежету металла о камень – хриплый, сильный, не терпящий возражений. Сварга, чьи виски уже посеребрила седина, а лицо избороздили глубокие морщины, был шире сына в плечах, словно вросший в землю древний дуб. Он орудовал большим кузнечным молотом, задавая ритм.

Яромир рванул мех горна. Тот вздохнул с натужным рёвом, и пламя взметнулось вверх, жадно облизывая металл, доводя его до нужной температуры, когда железо становится податливым, как глина в руках гончара.

– Давай! – снова прорычал Сварга.

Яромир выхватил клещи из огня и одним плавным, отточенным движением положил заготовку на наковальню. И тут же началась их музыка.

БУМ! – тяжёлый молот Сварги опустился на сталь, выбивая сноп ослепительных искр, похожих на рой огненных насекомых. Он задавал основу, бил сильно и мощно, осаживая металл.

Дзинь! – и тут же, в короткий промежуток, вступал Яромир. Его молот был меньше, но удары – быстрее, точнее. Он формировал лезвие, оттягивал обух, придавал будущей секире смертоносную форму.

Это был танец огня, силы и точности. Они не сговаривались, не обменивались взглядами. Они чувствовали друг друга, чувствовали металл под своими молотами. Песнь гремела под тёмным потолком кузницы: тяжёлый припев отца и звонкий, частый запев сына. Каждый удар Яромира был выверен. Он знал, с какой силой ударить, под каким углом, чтобы металл покорился, а не треснул от напряжения. Он видел, как под его руками грубый кусок железа обретает душу, превращаясь из безжизненной руды в оружие, способное забрать или защитить жизнь. Это было ремесло богов, и он, сын кузнеца, был его жрецом.

– Хватит! В воду! – скомандовал отец, отступая от наковальни и тяжело дыша.

Яромир схватил клещи и погрузил раскалённое добела лезвие в огромную дубовую кадку с водой. Кузницу наполнил оглушительный, яростный шип. Густые клубы пара взвились к потолку, на мгновение скрыв всё вокруг в молочном тумане. Это был крик новорождённого оружия, момент закалки, когда мягкое становится твёрдым, а податливое – несгибаемым.

Он вытащил секиру. Металл из огненно-оранжевого стал иссиня-чёрным. Яромир с удовлетворением осмотрел свою работу. Идеально ровное лезвие, правильный изгиб, крепкий обух. Он провёл по ещё тёплой поверхности подушечкой большого пальца, чувствуя гладкую, смертоносную мощь, заключённую в этом куске железа.

– Добро, – скупо бросил Сварга, и для Яромира эта короткая похвала была дороже любой награды. – На сегодня всё. Ступай, омойся.

Яромир кивнул. Он положил секиру остывать и вышел из кузницы наружу. Яркий дневной свет на миг ослепил его. Он зажмурился, вдыхая свежий воздух, пахнущий нагретой солнцем травой, дымом из очагов и далёким ароматом соснового бора. Мир за пределами кузницы был другим – живым, зелёным, полным звуков. Жужжали пчёлы, где-то вдалеке мычала корова, слышался смех играющих у реки детей.

Он подошёл к колодцу, зачерпнул ледяной воды и с наслаждением вылил себе на голову. Вода смывала сажу и пот, стекая по груди и плечам чёрными ручьями. Он фыркал, отряхивался, чувствуя, как уходит усталость и напряжение, как тело, ещё недавно бывшее единым целым с молотом и наковальней, снова становится его собственным.

Поймав своё отражение в тёмной воде ведра, он увидел парня с ясными серыми глазами, в которых ещё плясали отблески кузнечного горна. Сильного. Умелого. Сына своего отца. Но иногда, в такие вот тихие моменты, ему казалось, что в глубине этих глаз прячется что-то ещё. Какая-то тень, смутное предчувствие, что песнь его молота – это лишь начало совсем другой, куда более громкой и опасной песни.

Краем глаза он уловил движение у соседского плетня. Мелькнул край яркого сарафана и тут же скрылся за плетёной изгородью. Яромир усмехнулся про себя. Любава. Дочь старосты. Снова смотрит. Он сделал вид, что ничего не заметил, и, зачерпнув ещё одно ведро, направился к дому, чувствуя на своей мокрой спине её пристальный, любопытный взгляд. Жизнь была простой, тяжёлой и понятной. И ему это нравилось. Он ещё не знал, как скоро всё это изменится.

Глава 2: Уроки Матери

Если кузница была царством его отца, то небольшой, утоптанный до плотности камня пятачок земли за домом, скрытый от любопытных глаз густыми зарослями смородины и старой яблоней, был вотчиной его матери. Здесь не было огня и грохота. Здесь царили тишина, стремительное движение и свист рассекаемого воздуха.

Его мать, Зоряна, не походила на других деревенских женщин. В ней не было их дородности и плавной, размеренной стати. Она была жилистой и гибкой, как ивовый прут, который можно согнуть до земли, но который никогда не сломается. Её руки, хоть и привыкшие к домашней работе, сохранили на ладонях твёрдые мозоли совсем иного рода – те, что оставляет рукоять меча, а не ухват для горшка. В её серых, как у сына, глазах таилась такая глубина и зоркость, что порой Яромиру казалось, будто она видит не его самого, а его намерения ещё до того, как они успевали оформиться в мысль.

Она ждала его, оперевшись плечом о ствол яблони. В руках у неё были две крепкие, гладко оструганные палки из ясеня, имитирующие короткие мечи. Увидев сына, она молча бросила ему одну.

– Дыхание восстановил? – её голос был негромким, но чистым и твёрдым, как сталь, которую закаливал её муж. – Хорошо. Отцовский молот учит тебя силе. Но сила – это бык. Упрямый и предсказуемый. И любой толковый охотник знает, как завести быка в яму.

Яромир усмехнулся, перехватывая деревянный меч. После целого дня в кузнице мышцы гудели приятной усталостью, но были полны мощи. Эта разминка с матерью казалась ему игрой, способом выпустить пар. Он встал в стойку, как она его учила, и почувствовал знакомый прилив уверенности. Он был выше её на голову и вдвое шире в плечах. Он был сильнее.

– Я готов, – сказал он, предвкушая поединок.

Зоряна кивнула, и в её глазах мелькнула едва заметная, хитрая искорка. Она не стала ждать. Одним текучим движением она шагнула вперёд. Яромир выставил свой «меч», готовясь принять её удар на блок и отбросить её своей мощью.

Но удара не последовало.

В последнее мгновение она резко ушла в сторону, её движение было неуловимым, как тень рыси. Его палка со свистом пронзила пустоту, увлекая его вперёд по инерции. Пока он восстанавливал равновесие, её нога, обутая в мягкий кожаный поршень, нашла подколенный сгиб его опорной ноги. Земля качнулась. Не успел он охнуть, как деревянное острие её меча уже упиралось ему в горло, а сама она стояла над ним, спокойная и неподвижная.

Поединок не продлился и пяти ударов сердца.

– Твоя сила – твоя же яма, – ровно произнесла она, убирая палку. – Ты бросаешься на врага, как на раскалённую болванку. Но враг – не железо. Он двигается. Он думает. Он обманывает.

Яромир поднялся, отряхиваясь и чувствуя, как горят уши от стыда. Он не был рассержен, скорее, сбит с толку. Как она это сделала? Он даже не успел понять.

– Вставай, – приказала мать. – Снова. И на этот раз забудь, что ты – молот. Представь, что ты – вода. Молот бьёт в одно место. А вода находит путь повсюду. Она просачивается в малейшие щели. Не пытайся проломить защиту. Обойди её.

Они начали снова. Теперь Яромир был осторожнее. Он не спешил атаковать, выжидая её движения. Он старался думать, предугадывать. Вот она делает обманный выпад влево – он не дёргается. Делает шаг вперёд – он отступает, сохраняя дистанцию. Бой затянулся. Деревянные мечи несколько раз столкнулись с сухим, щелкающим звуком.

– Лучше, – одобрила Зоряна, не сбавляя темпа. – Но ты всё ещё смотришь на моё оружие. Глупец! Оружие – лишь продолжение руки. Смотри в глаза. Глаза не лгут. Или лгут, если боец искусен. Учись читать эту ложь.

Она заговорила его, отвлекая. Её слова были таким же оружием, как и палка в руках. И пока он пытался вглядеться в её лицо, её ноги пришли в движение. Серия быстрых, коротких шагов – и вот она уже не перед ним, а сбоку. Её меч скользнул по его руке, оставив на коже красный, саднящий след. Он развернулся, но снова опоздал – лёгкий удар пришёлся по затылку. Голова загудела.

Он отскочил, тяжело дыша. Он проиграл снова. Но на этот раз он видел, как проиграл. Она заставила его мозг работать в двух направлениях сразу – следить за её телом и слушать её слова, и он не справился.

– Бой выигрывают не в день битвы, а задолго до неё. Умом, – сказала она, опуская палку и давая ему передышку. – Настоящий воин всегда ищет преимущество. Ветер дует в спину? Хорошо, пыль будет слепить врага, а не тебя. Солнце низко? Встань так, чтобы оно светило ему в глаза. Под ногами грязь и камни? Заставь его поскользнуться. Используй всё. Победить должен не самый сильный, а самый хитрый. Волк силён, но и он попадает в капканы, которые ставит ему лисица. Будь и волком, и лисицей.

Она подошла и взъерошила его мокрые от пота волосы. В её жесте была материнская нежность, такая редкая во время их тренировок.

– Твой отец дал тебе тело из железа. Это великий дар. Но я должна дать тебе разум из дамасской стали – гибкий, острый и многослойный. Ибо настанет день, когда одного железа будет мало.

Яромир молча кивнул, переводя дыхание. Боль от ударов быстро проходила, но урок оставался. Он посмотрел на свои руки – большие, сильные, способные укротить металл. А потом на мать – её изящную фигуру, в которой таилась смертоносная грация.

И он понял. Сила дробит. Но хитрость побеждает.

Сегодня он снова проиграл ей, но впервые почувствовал, что чему-то научился. Чему-то, что нельзя было выковать в огне горна.

Глава 3: Тень за Плетнём

За домом кузнеца, где двор переходил в небольшой сад, а сад упирался в плетёную изгородь, соседствующую с подворьем старосты, время, казалось, замедляло свой бег. Здесь пахло мятой, ромашкой и нагретыми на солнце яблоками. Густые, переплетённые ветви орешника и старые кусты крыжовника создавали плотную зелёную стену, идеальное укрытие для той, кто хотел видеть, оставаясь невидимым.

Любава затаила дыхание, припав щекой к шершавым, тёплым прутьям плетня. Сквозь небольшую щель, проделанную ею давно и бережно, открывался вид на утоптанную поляну – арену, где происходило волшебство. Её сердце билось так сильно, что стук отдавался в ушах, заглушая жужжание пчёл и шёпот листвы.

Для неё Яромир был явлением двойственной природы. Одним она любовалась днём, когда тот, могучий и яростный, стоял у наковальни, и мускулы ходили под его кожей, а пот блестел, словно его тело было выковано из того же металла, что он укрощал. Это был Яромир-богатырь из сказок, которые ей рассказывала нянька, образ силы, простой и осязаемой.

Но был и другой Яромир. Тот, что появлялся здесь, на закате, под пристальным взглядом своей странной матери. Этот Яромир был другим: быстрым, сосредоточенным, но при этом... уязвимым. И именно этот Яромир завораживал её до дрожи.

Она видела, как он только что проиграл. Видела, как легко и стремительно его мать, Зоряна, обошла его, поставив на колени. Любава закусила губу. В этот момент она ощутила укол сочувствия к нему, смешанный с восхищением его матерью. Какая женщина! Ни одна в деревне не могла бы так. Все только и шептались за спиной Зоряны, что она "нездешняя", "волчица", пришлая с воинами, которые когда-то проходили через их края.

Но потом Яромир поднялся. Его лицо было серьёзным, в серых глазах, которые она так любила, плескалось упрямство. И бой начался снова. Любава перестала дышать. Она следила за каждым их движением, за каждым выпадом и уклонением. Деревянные палки сталкивались с сухим треском, а её воображение уже рисовало блеск настоящих мечей, звенья кольчуги и суровые лица воинов в бою.

Ей нравилось, как он двигается. В нём не было той медвежьей неуклюжести, что присуща многим деревенским парням-силачам. Его мощь была плавной, текучей, как у речного потока. Даже проигрывая, он был прекрасен в своей борьбе. Каждая натянутая мышца, каждая капля пота, катящаяся по виску, каждая напряжённая складка у бровей – всё это она впитывала глазами, запоминала, хранила в самом сокровенном уголке своей девичьей души.

Её подруги вздыхали по сыну мельника, за его белозубую улыбку, или по сыну бортника, за его весёлый нрав и сладкие гостинцы. Они не понимали Любаву. Не понимали, что она нашла в этом угрюмом, вечно чумазом сыне кузнеца, который редко говорил и почти никогда не улыбался.

А она и не могла им объяснить. Как объяснить, что когда она видит его, ей кажется, будто он сделан из чего-то более настоящего, чем все остальные? Как рассказать, что стук его молота для неё слаще любой песни, что в его молчании больше смысла, чем в болтовне десятка других парней? Он был как камень-кремень: невзрачный с виду, но если ударить – высечешь огонь.

Заметив, что бой закончился и Зоряна что-то говорит сыну, Любава отпрянула от щели. Её щёки горели. Она провела пальцами по тёмно-русой косе, переброшенной через плечо, поправила выбившиеся пряди. Сердце всё ещё колотилось. Она знала, что это неправильно – подглядывать. Её мать, строгая и властная жена старосты, пришла бы в ужас, узнай она об увлечении дочери. Ей прочили в женихи кого-то знатного, ровню себе, сына другого старосты или зажиточного купца из города. А сын кузнеца... это было немыслимо.

Но мыслям не прикажешь, как и сердцу.

Она рискнула и заглянула ещё раз. Яромир стоял к ней спиной, а Зоряна взъерошила ему волосы. В этом простом, материнском жесте было столько тепла, что у Любавы на мгновение перехватило дыхание. Она увидела не просто сильного парня, а сына, которого любит мать. И это сделало его ещё ближе, ещё желаннее.

Внезапно Яромир начал поворачиваться.

Любава пискнула и отскочила от плетня, присев на корточки за самым густым кустом крыжовника. Сердце пропустило удар и забилось где-то в горле. Заметил! Он заметил!

Она сидела не шевелясь, боясь даже вздохнуть. Минуты тянулись, как часы. Но шагов не было слышно. Никто не подошёл к изгороди. Осторожно, как мышка, она снова приподнялась.

Яромир уже уходил к дому, унося вёдра с водой. Он не смотрел в её сторону.

Она выдохнула с облегчением, но чувство неловкости осталось. Она – дочь старосты, первая красавица деревни, как говорили заезжие торговцы. И она прячется в кустах, чтобы тайком поглядеть на парня, который, возможно, даже не знает, как сильно бьётся её сердце, когда он рядом.

Любава ещё раз бросила взгляд на опустевшую поляну. Тень от яблони уже вытянулась, касаясь дома. Вечер опускался на деревню. Ей нужно было идти, пока её не хватились. Она поправила свой лучший сарафан, синий, с вышитыми по подолу васильками, и, стараясь не шуметь, проскользнула обратно к своему двору.

Но образ Яромира, с мокрыми волосами, напряжёнными мускулами и серьёзным взглядом, она унесла с собой. И знала, что завтра, когда вечерние тени снова начнут удлиняться, она вернётся к своему тайному окошку в чужой мир. Потому что эта тень за плетнём уже давно стала частью её самой.

Глава 4: Разговор у Реки

Тренировка с матерью выжала из него последние силы, но оставила приятное чувство опустошенности, когда каждый мускул ноет, а голова ясна как никогда. Ополоснувшись у колодца, Яромир решил сходить к реке. Вечерняя прохлада манила, хотелось смыть с себя не только дневную грязь, но и горечь очередного поражения, пусть и учебного.

Река лениво катила свои тёмные воды у самой околицы. Пологий берег был усыпан гладкой галькой и порос мягкой травой, а старые плакучие ивы склоняли свои ветви до самой воды, создавая уютные, уединённые заводи. Детские крики уже смолкли, женщины с коромыслами разошлись по домам. В это время у реки было тихо и безлюдно. Почти.

Он заметил её издалека. Силуэт девушки в синем сарафане на фоне темнеющей воды был так ярок, что не увидеть его было невозможно. Любава сидела на большом плоском валуне у самой кромки воды, подобрав под себя ноги, и, казалось, была погружена в свои мысли, водя пальцем по гладкой поверхности камня.

Сердце Яромира стукнуло чуть сильнее обычного. Он видел её и раньше – на праздниках, у колодца, мельком во дворе. Знал, что она дочь старосты, и поэтому держался от неё так же далеко, как от княжеских гридней. Они были из разных миров: она – знатная, ухоженная, недосягаемая; он – простой ремесленник, вечно пахнущий дымом и железом.

И всё же он знал, что она за ним наблюдает. Он не был слепым. Боковым зрением, обострённым тренировками матери, он не раз ловил её тень за плетнём. Он делал вид, что не замечает, не зная, как на это реагировать. А сейчас она была здесь, одна. И отступать было поздно – она уже подняла голову и увидела его.

На её щеках вспыхнул лёгкий румянец. Она явно не ожидала его здесь увидеть и растерялась. Любава хотела было встать и уйти, но что-то удержало её на месте.

Яромир подошёл ближе. Неловкость повисла в вечернем воздухе, густая, как туман. Он, привыкший говорить с металлом языком молота, совершенно не умел говорить с девушками. Особенно с такими, как она.

– Добрый вечер, – проговорил он наконец. Его голос, привыкший к грохоту кузни, прозвучал неожиданно хрипло и тихо.

– Добрый, – её голос был похож на звон маленького серебряного колокольчика. Она потупила взгляд, теребя в руках край своего длинного рукава.

Он остановился в нескольких шагах от неё, не зная, что делать дальше. Уйти? Это было бы грубо. Остаться? Но о чём говорить? Он опустил взгляд на её босые ноги. Они были маленькие и изящные, в отличие от его широких, мозолистых ступней.

– Вода сегодня тёплая, – сказала она вдруг, нарушив затянувшуюся паузу.

– Да, – кивнул Яромир, благодарный за то, что она нашла тему для разговора. – После горна любая вода – что ледяная.

Она улыбнулась, и уголки её губ робко дрогнули. Яромир впервые увидел её улыбку так близко. От неё на душе стало неожиданно тепло, будто кто-то раздул внутри маленький уголёк.

– Тяжёлый был день? – спросила она, осмелев.

Он усмехнулся, пожав плечами. – Обычный. Секиру ковали для воеводы. Отец говорит, добрая сталь вышла.

– Я слышу, – сказала она, и её глаза блеснули. – Всегда слышу, когда вы работаете. Звук долетает даже до нашего крыльца. Будто кто-то огромный отбивает ритм.

От её слов ему стало не по себе. Она слушает... значит, она думает о нём. Эта мысль была одновременно и пугающей, и пьянящей.

– Это просто работа, – пробормотал он, чувствуя, как краснеют уши.

– Это не просто работа, – возразила она мягко. – Это искусство. Вы из мёртвого камня создаёте живые вещи. Это... волшебство.

Яромир поднял на неё глаза. Волшебство? Никто и никогда не называл его труд волшебством. Грубая сила, ремесло, упрямство – да. Но не волшебство. В её взгляде он не увидел ни капли лести, только искреннее, почти детское восхищение. И ему вдруг отчаянно захотелось, чтобы она продолжала так на него смотреть.

– Я… я видел, как ты вышиваешь, – вдруг сказал он, сам удивившись своей смелости. Он вспомнил, как однажды, проходя мимо дома старосты, увидел её сидящей на завалинке с пяльцами. – Твои узоры… они тоже как живые. Особенно кони.

Теперь настала её очередь краснеть. Она так смутилась, что спрятала лицо в ладонях.

– Это баловство, – прошептала она.

– Нет, – твёрдо сказал он, и эта твёрдость была знакома ему, она пришла оттуда, из кузницы. – Это не баловство. Создавать красоту – это не баловство.

Она убрала руки от лица и посмотрела на него с удивлением и благодарностью. Их взгляды встретились, и в наступившей тишине они вдруг услышали не только плеск реки и стрекот кузнечиков, но и биение собственных сердец. Неловкость никуда не исчезла, но теперь под ней появилось что-то ещё – хрупкое, едва уловимое чувство взаимопонимания. Они оба были творцами в своём мире, и это их роднило.

– Скоро темнеть будет. Мне пора, – наконец прошептала Любава, поднимаясь с камня.

– Да. Мне тоже, – кивнул Яромир.

Она пошла по тропинке в сторону деревни. Он остался стоять, провожая её взглядом. У самой ивы она обернулась.

– Яромир, – тихо позвала она.

– Да?

– Береги руки, – сказала она и, смутившись ещё больше, быстро скрылась за деревьями.

Он остался один. "Береги руки"... Простая, незамысловатая фраза. Но почему-то эти слова согрели его сильнее, чем жар самого горна. Он опустился на тот самый камень, на котором она сидела. Он был ещё тёплым. Яромир посмотрел на свои ладони – широкие, в шрамах, саже и мозолях. И впервые в жизни подумал, что эти грубые руки кузнеца способны не только на то, чтобы ковать смертоносную сталь.