— Что они там увидели? — спросил кто-то в глубине навеса.
— Радугу, — ответил другой.
— Вот чудики…— сказал первый.
— Это не чудики. Это ученики Осташинского, — сказал кто-то третий…
Тема урока была «Зима». Художница нарисовала девочку. Стройная до неправдоподобия, снежно-белое платье ее растекается широким веером. Похоже, будто не платье стекает вниз до бесконечности, а она, это хрупкое существо, вырастает из светлого веера.
Руки ее подняты вверх, взметнулась дирижерская палочка. Там, наверху, куда упирается конец палочки, куда устремлен взгляд девочки, — там начинается музыка: оттуда льются круги, вначале маленький белый, потом светло-голубой, зеленый, серый, синий, черный. Музыкальные круги ширятся, растут, захватывают все пространство.
И там же, далеко наверху, начинается… снегопад.
Девочка дирижирует снегопадом. На обороте картины подпись автора — Наташа Борисюк. 11 лет.
…Попав в студию, где висит эта картина, и увидев рисунки детей, я в первую секунду засомневался: дети ли создали их, или по крайней мере только ли дети? Но сомнения длились всего секунду. Потому что вместе с совершенством линий и красок бросилось в глаза такое богатство фантазии, которое несвойственно трезвому опыту взрослого. Я увидел салют над Кремлем. Только высоко в небе рассыпались не гирлянды огней, а цветы киевских каштанов. Увидел, как в космосе цветут яркие маки. Как легкий Пегас несет на своих крыльях снежную королеву.
— Натюрморты вам не нужны. Рисуйте по памяти,— говорит руководитель студии Осташинский своим юным художникам.— Запоминайте все, что видите на улице, дома, в лесу. Запоминайте…
Осташинский проводит занятия так. В комнате, где сидят дети, выключается свет. В темноте светится только аквариум. Учитель ставит пластинку «голоса рыб». Не дыша, разглядывают ребятишки подводный мир.
Потом зажигается свет. Осташинский категорически запрещает делать малейшие наброски. Он включает проигрыватель, звучит «Океан — море синее» Римского-Корсакова. Дети закрывают глаза (обязательно закрывают). Когда смолкают последние аккорды, учитель тихо спрашивает:
Не открывая глаз, также тихо, чтобы не «разбудить» себя, просят:
Потом Осташинский называет тему — подводный мир. Нарисуйте все, что видели за это время.
И дети рисуют. Вольные в своей фантазии, верные тому, что видели.
У Осташинского богатая коллекция пластинок: Бетховен, Шопен, Лист, Рахманинов, Моцарт, Кабалевский. Песни революции, гражданской и Отечественной войн, русские и украинские песни, записи народных сказок, Светлов читает своих «Живых героев», «Гренаду»… Дети слушают, рисуют тачанки, иванов-царевичей, космос.
Как рисуют? Была все та же тема — зима, с которой мы начали рассказ. Шестнадцатилетняя Валя Турыкина нарисовала девичье лицо, обрамленное вихрями снега. Прямой тонкий нос, брови вразлет, длиннющие, как крылья, ресницы и пронзительные глаза, в которых такая боль, что, если долго смотреть в них, они могут сжечь.
Журнал «Украина» напечатал эту картину, эти глаза во всю обложку. Студенты Львовского института прикладных искусств скупили несколько сотен номеров журнала, вырезали обложки и заклеили ими все стены одной из комнат общежития. Потом, оказавшись в Киеве, они отправились искать автора…
Как рисуют! Не будем поминать многие республиканские и всесоюзные конкурсы, победителями которых были ученики Н. О. Осташинского. В 120 (!) странах мира побывали на выставках рисунки детей этой студии. И везде завоевывали они почетные дипломы. Словом, побед не счесть. Сочтем другое…
15 мая студии исполнилось двадцать лет. Многие из ее учеников получили высшее художественное образование. Многие учатся сейчас в Суриковском институте, в Строгановке, в архитектурном, учатся в Москве, Киеве, Львове… Ученики Осташинского работают художниками в редакциях газет, журналов, в издательствах, на киностудиях.
Ну, хорошо, талант есть талант. Но как же все-таки с теми, кто не станет художниками? Таких ведь немало, наверное.
Да, немало. И это, конечно, очень важно: знать, чем стала студия для тех, остальных.
Однажды услышал я такой разговор.
— Пусть наш сын занимается в художественной студии,— говорила мужу жена.— Не могу понять, почему ты против?
— Я тебе повторяю, это несерьезно,— отвечал он.— Художником можно быть только или талантливым или никаким. Пусть он займется делом: станет физиком, математиком или, как я, инженером-конструктором.
Позиция отца не из редких, скажем прямо. Тем более, важно знать: чем была студия для тех, кто не стал художником?
Если взять любой (я не преувеличиваю — любой) рисунок ученика в студии, даже очень несовершенный, можно увидеть: учитель учит детей образно мыслить. Не самое ли это главное в педагогике Осташинского? Вспомним аквариум в темноте, через который иногда преломляется пучок света, чтобы у рыб была радуга, вспомним «Океан — море синее», детей с закрытыми глазами.
После одного из таких уроков шестилетний Миша Барабанов сказал дома:
— Мама, у тебя брови, как стая волков…
— Ну и что,— скажет, вероятно, тот отец. И его, быть может, поддержит какой-нибудь практичный читатель: так ли уж это необходимо — воображение, фантазия?
Необходимо. Ученики Осташинского хорошо знают: настоящее искусство перестает существовать там, где кончается воображение, творческая фантазия. Искусство музыки, живописи, поэзии. Искусство медицины, инженерной мысли. Воображение не дает мысли дремать, бережет ее от застоя.
— Вы, может быть, видели,— говорил мне Осташинский,— у нас в студии скульптуру Маяковского? Так вот ее лепил Аркадий Ершов. Между прочим, кандидат технических наук… Валерий Лабковский, тоже наш художник, занимается у академика Колмогорова. Будучи студентом-первокурсником, он уже преподавал в школе для одаренных математиков. Недавно встретил на Крещатике Олега Маншило, его скульптуры были известны на многих выставках. Сейчас — слесарь, говорят, очень толковый. Руку мне подал, и я сразу вспомнил его пальцы, крупные, сильные… Рая Воробчук защитила диссертацию по архитектуре… Другой наш архитектор, Виталий Пашков, показывал мне недавно свой проект пионерского лагеря — загляденье… Толя Лапутин — кандидат биологических наук. И знаете, что приятно? Он готовит к печати книгу по биологии со своими же рисунками. Биолог должен любить природу и любовью художника…
Долго рассказывал мне Осташинский о своих учениках — художниках, физиках, математиках, химиках. Время от времени он снимал очки, устало и близоруко щурился, давая, видимо, отдохнуть глазам. Потом часто моргал, снова надевал очки и снова говорил, говорил… И мне все яснее открывался смысл слов, сказанных однажды известным авиаконструктором А. Яковлевым: «Чайковский — наш соавтор».
Я подумал тогда: если ученица Осташинского станет техническим секретарем, машинисткой, администратором, и тогда я отличу ее от многих. Не смогу не отличить. Потому что Осташинский не только растит художников, но главным образом формирует Личность.
Я часто вспоминаю один краснодарский трамвай. Он шел вечером, близко к полуночи, позванивая и грохоча на стыках, по окраине города. Сирень свешивалась прямо в окна. В вагоне было очень тихо и скучно.
Вдруг в вагон вошли двое: она — в белом подвенечном платье, он — в черном вечернем костюме. Они как будто вынырнули из самого счастья. Перед одной из остановок молодые проплыли к передней площадке. Прежде чем открыть дверцу, водитель — смуглый, небритый парень — протянул руку и сорвал две ветки сирени. Потом он высунулся из своей водительской кабины, сказал что-то невесте, подмигнул жениху и протянул им цветы.
Все это случилось задолго до моего знакомства со студией, но сейчас я ясно увидел в том парне — водителе трамвая ученика Осташинского. Человека, обученного замечать прекрасное и в искусстве и в жизни.
В книге отзывов детской студии я нашел запись японской делегации: «Дети, которых так хорошо воспитывают в вашей стране, станут замечательными людьми».
Я подумал, слово «воспитывает» как нельзя лучше подходит к методам обучения Осташинского. Судите сами. Один ребенок любил рисовать только на бумаге большого формата — размашисто, аляповато, с помарками, кляксами. Осташинский стал вырезать для него маленькие, как наклейки спичечных коробков, листики и заставлял малыша выводить тончайшие узоры, да так, чтобы каждая черточка, каждая точечка была видна.
— Я не знаю, будет ли он художником,— сказал мне Осташинский,— но я хочу, чтобы, когда он вырастет, у него в квартире было чисто.
Инна М., занимаясь в студии, писала стихи. Их печатали в «Пионерской правде», читал по радио большой друг студийцев композитор Дмитрий Кабалевский. Она писала о том, как хочет подняться на вершину бесконечной горы, взять в руки солнце и принести его людям. Я намеренно пересказываю стихи прозой, потому что главное в них не рифма, не стихотворные находки, а то, что писались они, светлые и оптимистичные, в то время, когда она не могла двигаться: тяжело болела полиомиелитом. Ученики возили ее на занятия в студию больше года.
И тот, кто не бросил ее в беде, уже понял многое, если не главное в жизни. И разве это не важнее того, кем он потом будет — художником ли, бухгалтером.
Когда-то мальчишкой копал Осташинский окопы под Киевом, под Сталинградом. Потом — школа ФЗО, завод, где был комсоргом, художественный институт. Весной 1949 года открыл студию прямо в одном из дворов, под открытым небом. Потом дали помещение, но ставки руководителя все не было. Работал бесплатно. Еще двадцать лет назад Осташинский привел в студию ребят, обиженных войной, отбившихся от рук. И до сих пор берет он к себе немало «трудных» подростков, двоечников. Я рассказал о случае с Инной еще и потому, что среди друзей ее были очень разные в прошлом люди.
Много трудных людей берет к себе Осташинский. Зато потом гордится победами, которые для него дороже тех, что достаются на международных конкурсах. Я видел фотографию в студии: мать бывшего ученика Толи Куща сфотографировалась вместе с сыном. На обороте надпись (заметьте, она пишет всем студийцам, а не только Осташинскому): «Дорогие мои, спасибо за Толю. Теперь верю, будет он человеком».
Виталия Пашкова, безнадежного двоечника, исключали из школы за хулиганство. Однажды его чуть не судили. Потом он попал в студию. Сейчас Осташинский хранит письмо архитектора Пашкова, того самого, который сделал проект пионерского лагеря, в нем есть такие слова:
«Спасибо Вам за все. Вы были для меня не только учителем, но и отцом».
Первое мое знакомство со студией, с ее учениками произошло в декабре прошлого года. Тогда же одиннадцатилетняя Наташа Борисюк подарила мне свою «Зиму» — девочку, дирижирующую снегопадом.
Поздно вечером, когда мы с Осташинским уже уходили из студии, он взял «Зиму», этот небольшой лист бумаги, обернул его пергаментом, газетами — одной, другой, третьей, потом закрыл рисунок картоном, снова газетами, осторожно, но крепко перевязал, и мы вышли на улицу. Дул сильный ветер с густым мокрым снегом и дождем. Осташинский, не доверяя мне, сам нес спеленутый им рисунок. Он подставлял изменчивым мокрым порывам то левый бок, то правый, то сутулился и закрывал собой рисунок сверху. Мы пересекли парк Шевченко, вышли на Владимирскую, остался позади университет с красными колоннами, Академия наук, оперный театр… Снег слепил глаза. Осташинский то и дело останавливался и протирал мокрые очки, не выпуская из рук рисунка.
