Почему хорошие сны обрываются на самом интересном? Сегодня ночью мне опять приснилась Умба — наш тихий маленький поселок, потерявшийся в лесах Кольского полуострова, на самом берегу залива Белого моря. Я жадно вдыхал холодный северный воздух, мягко ступал по упругому, влажному оленьему мху, бродил по улицам, покрытым древесной корой и грязью. По краям улиц тянулись деревянные мостки-тротуары с широкими щелями. Все знакомо, все рядом, но найти дом, в котором когда-то давным-давно жил, почему-то никак не мог. Качались морские звезды у берега холодного залива, омывавшего большую, каменистую, покрытую мхом гору за нашим домом. Я хотел дотянуться до них, но звезды, мягко покачиваясь, уплывали от берега. Медузы, большие, кроваво-красные и жидкие, как кисель, тоже плавали неподалеку. Я тоже хотел потрогать их и тоже не мог дотянуться. Все было рядом, волнующе близко, но я ни до чего не мог дотронуться.

Хорошие сны обрываются на самом интересном: когда казалось, что я уже нашел свой дом,— проснулся вдруг.

На дворе жаркий июнь стелет белый тополиный пух. В это утро память надолго перенесла меня в Умбу. В другой июнь. 1941 года.

Отец стоит у распахнутых дверей. Мне очень хочется, чтобы он взял меня на руки и подбросил к потолку, высоко-высоко, так, чтобы замерло дыхание. Он часто так делал. Но отец стоит молча и смотрит на меня.

— Ты завтра вернешься?

— Завтра — нет.

— А послезавтра?

Отец очень серьезно смотрит на меня.

— Послезавтра обязательно вернусь.

Мы ждали завтра, ждали послезавтра. И послепослезавтра.

Когда мать садилась за стол и собиралась писать отцу, она спрашивала: «Ну, что от тебя передать?» Я просил: «Дай, сам все напишу». Очень хотелось написать на фронт. На чистом, белом листе аккуратно выводил незнакомые мне черточки, палочки, крючки. Я был в полной уверенности, что у меня все получается так же, как у взрослых. Мать брала в руки каракули и серьезно читала. Читала все, о чем я думал.

Когда с фронта приходило письмо, делила непонятные мне строчки пополам и говорила:

— Вот до этого места мне написано, а дальше — все для тебя. Вот слушай: «Письмо твое получил… Скоро приеду, вот только немцев разобьем…»

Иногда над нашим маленьким поселком с густым ревом пролетали немецкие самолеты. Завывала сирена, окна задергивались поплотней черными шторами.

А потом опять все было тихо. Так тихо, что было странно, что где-то идет война, рвутся снаряды, гибнут люди.

Нам было по 5—7 лет. Мы играли в войну, разбивали самых непобедимых врагов и жалели, что нас нет там, на взаправдашней войне. Каждый был уверен — появись он там, где сейчас трудно, и фашистам — конец.

По соседству с нами жили Медновы. Старший сын их — Николай сидел в тюрьме за воровство. Младшему — Витьке было четыре года. Маленький, худой, с громадной головой, вечно грязный, он тоже воровал. В основном что-нибудь из еды. Я, правда, не верил в это. Как непонятно, думал, и так все люди через силу живут, зачем же у них еще воровать. Но однажды я открыл дверь в коридор и увидел, как замелькали грязно-розовые, как молодая картошка, Витькины пятки. В руке у него был зажат украденный жмых. Злость к нему тогда еще не созрела, я ее не понимал, просто стало обидно.

Мы ели сырую картошку, чтобы не заболеть цингой. Мать говорила:

— Потерпи, вот кончится война…

— И конфеты будут?

— Будут-будут. Обязательно.

Скорей бы кончилась.

Запомнился новогодний вечер. Меня попросили петь. Я знал до конца только одну песню — «Варяг». Худой и бледный, стоял я под ярко освещенной елкой и старательно выводил суровые мужественные слова:

«…Прощайте, товарищи, с богом, ура!

Кипящее море под нами!».

В углу сидела толстая врачиха, наша знакомая, и тихо плакала.

«…Лишь волны морские прославят одни»…

Врачиха заливалась слезами, а я никак не мог понять, что с ней случилось…

Потом война кончилась. Я проснулся рано утром от того, что в комнате было шумно, радостно. Мать подбежала ко мне.

— Сын, родной, праздник! Нет больше войны!

Наконец-то.

— Ну, беги тогда за конфетами.

Все засмеялись, а я снова отвернулся к стене. Было еще очень рано и хотелось спать.

Конфет еще долго не было. Были карточки, хлеб по ним. Но было уже легче. Распахивались понемногу окна навстречу первым послевоенным радостям — возвращались домой фронтовики. То в одном, то в другом доме вспыхивал праздник.

Первым послевоенным летом мы с матерью уезжали из Умбы. Было жаль всех знакомых. Вдруг показалось, что без меня Витьку могут посадить в тюрьму, как и старшего брата. Перед отъездом я открыл копилку, достал все свои сбережения — несколько медяков — и вызвал на улицу Витьку.

— Хочешь денег?

— Давай, — сказал он и протянул грязную, худую руку с растопыренными пальцами.

— Только… ты не воруй больше. Ладно?

— Давай, — с готовностью повторил он.

Провожать пришли все знакомые. Пришла и толстая врачиха. Седая. Муж-подводник так и не вернулся к ней.

Вспоминаю, как впервые увидел немцев. Мы ехали на поезде. За окном проплывали новгородские леса. Мать вдруг сказала:

— Смотри, вот они, немцы. Пленные.

Я на секунду замер, не решаясь сразу взглянуть на страшных чудовищ-людоедов. Но чудовищ не оказалось. На поваленном дереве сидели небритые, какие-то жалкие люди. Неужели такие вот могли принести с собой столько горя? Я смотрел на них и удивлялся, не было ни страха перед ними, ни злости, ни гнева — только удивление.

Потом я увидел, что оставили эти люди.

Старая Русса просматривалась насквозь, жизнь чуть теплилась. Потом в городе появился автобус. Город уже начал оживать, а война еще продолжала уносить человеческие жизни. Чаще всего жертвами становились неосторожные, любопытные мальчишки. Это был удивительный случай. В соседнем четвертом «Б» учился Валька Смирнов. Его старший брат погиб на войне. Его все время тянуло к патронам, снарядам. Он еще собирался воевать, мстить за брата. Сначала ему оторвало пальцы на левой руке. Потом ему оторвало руку. Судьба миловала его, долго щадила, как бы предупреждала, подсказывала: брось, война кончилась, не об этом теперь нужно думать. Его нашли мертвого в поле, за городом. Рядом расплылось черное пятно от разорвавшейся гранаты.

Шел уже 1950 год, а мне все казалось, что война окончилась только вчера.

Позже, много позже я понял, как бесконечны и цепки метастазы войны. Уже где-то в начале шестидесятых годов я оказался в одной из больниц Новгорода. Рядом со мной лежал полковник, большой, грузный с необыкновенно мощной, во всю ширину кровати грудью. Никак не верилось, что в такой необъятной груди может быть больное сердце. Но это было так, он все время неподвижно лежал на спине.

— Война, все она виновата…— вздыхал он.

Я не совсем понимал. Если уж в войну больное сердце выдюжило, то теперь…

— Понимаешь, — говорил он, — в войну каждый считал, что он — последний, заменить его некому. И сражались даже те, кто в другое время не смог бы двигаться. На голых нервах держались… От ленинградской блокады и сейчас умирают и еще долго будут умирать…

В нашей шестиместной палате лежал еще один бывший фронтовик. Возраст его трудно было определить, потому что весь он был какой-то ненормальный, почти все время улыбался. Звали его Николка.

Когда дежурила медсестра Лида, красавица с глубокими карими глазами, Николка улыбался больше, чем всегда. Больные подшучивали: «Ну что, жених, скоро на свадьбе гулять будем?» В каждое ее дежурство Николка с раннего утра ждал ее у дверей. Когда она вечером уходила, он, улыбаясь, тоже семенил за ней до дверей.

Глупый был Николка, шут, а вот уколы Лиде разрешал делать только в руку. В другие места не давал, стеснялся.

Однажды медсестра на работу не пришла. И в следующий раз тоже ее не было. В палату вошел один из больных и сказал:

— Ну что, Николка, изменила тебе твоя Лида-то. Замуж вышла.

Николка недоверчиво заулыбался, осклабился, потом вышел в коридор.

Вернулся он через полчаса бледный, растерянный. Встал посреди палаты, и вдруг полились у него градом слезы.

Все остолбенели. И улыбка, и заигрывание — все-все это было шутовским, далеким от человеческого. А слезы, которые вдруг покатились, оказались настоящими. В этот момент все увидели, что он уже старый. Когда Николка упал на кровать, закрылся подушкой и задергался, захлебываясь в слезах, в палате все молчали. Никто не знал, что нужно говорить.

— Брось, Николка, — сказал тихо полковник, глотая какие-то таблетки. — Брось, ты еще себе такую девушку найдешь…

Утром полковник умер.

Представим, что был бы на земле антипамятник злодейству. Памятник-проклятье. Кто-то обходил бы это место за сотни километров, как проказу, как чуму. А кто-то за тысячи километров приезжал бы сюда специально, чтобы послать проклятье злу, насилию, жестокости, фашизму. Как самому злому злу на земле.

И, может быть, крепче была бы память у людей.

Память — тревожная и смятенная. Как небо перед грозой.

Память — острая и колючая. Как обгорелый сук на ветру.

Память — святая и добрая. Как вечная слава павшим.

Им, отдавшим жизнь за торжество добра и света, благородству, а не злу, ставим мы памятники.

Несколько дней назад я был в Ленинграде. Сейчас там царствуют белые ночи. На Пискаревском кладбище, неподалеку от городского шума и суеты — тишина. Только стонет земля. Над Вечным огнем колышется легкими струями воздух, и кажется, что за ним дышат могильные холмы, что вот-вот оживут сотни тысяч погибших ленинградцев.

Нужно, чтобы здесь побывали все. Чтобы все увидели — вот она, арифметика смерти, итог только одного блокадного дня: «20 февраля 1942 год».

Фрунзенский морг — 987 трупов

Свердловский морг — 749 трупов

Василеостровский район — 870 трупов

Куйбышевский район — 680 трупов

Дзержинский район…

Петроградский…

Выборгский…

Смольнинский…

В этот день на Пискаревское кладбище привезли тела 10.043 ленинградцев… Их подбирали на улицах, в подъездах, в цехах, в холодных квартирах… Их везли на санках… и те, кто вез, тоже падали…

Да простят усопшие живым. Они делали тогда все, что могли.

Теперь я скажу о том, что оглушило меня на Пискаревском кладбище. На гранитной плите одной из братских могил, рядом с пунцовыми гвоздиками лежали… конфеты. Карамель. «Снежок». Три штуки.

Представьте себе — на могиле конфеты! Это значит, ребенку, погребенному здесь, среди других, они грезились в голодную блокадную зиму. И он так и не дожил до них. Так и не увидел их.

Представьте себе. Вот уже третье десятилетие, как на эту могилу приносят конфеты!

…Память — тревожная и вечная. Иногда я встречаюсь со своим отцом. Он, как в давности, берет меня на руки, высоко подбрасывает. У меня замирает дыхание.

И тогда я просыпаюсь.

Ленинград — Москва

1968 г.

Когда-то я тайно мечтал, как понесу Наташкин портфель до самого ее дома. Но предложить свои услуги боялся, а поскольку жизнь казалась бесконечной, я все откладывал, откладывал…

Куда же теперь все это потерялось? Как-то неожиданно все оборвалось.

Это были странные годы, светлые и непонятные дни. На наших школьных вечерах распахивались окна, к тонкому запаху духов в зале примешивался свежий воздух с реки. Вечерний свет, блестки, музыка — и Наташка в белом платье плывет по залу. Очень слабо соображаю, как во сне, потому что, кроме нее, никого и ничего не вижу. А ей — все равно. И вдруг записка — мне. «От Наташи С.» Боже правый, от нее. Подгибаются ноги, в груди что-то тревожно тает.

«Дорогой… я люблю тебя! Ну, полюби же и ты меня сильней, чем Отелло — Джульетту…»

Вечерний свет, блестки, музыка — все это вдруг закружило, опрокинуло и понесло куда-то. Сейчас потеряю сознание — привет всем! Даже не заметил нелепое «Отелло — Джульетту…». Смотрю счастливый на Наташку, а она и не видит меня, и не смотрит, беседует с кем-то так спокойно, будто ничего и не произошло. И еще вдруг вижу в дальнем углу — дружок, Мишка Барабанов, искоса, хитро поглядывает в мою сторону и тужится от давящего смеха.

Только тут я понял всю гнусность подлой подделки.

— Дурак ты! — говорю я ему.

Делать мне на этом вечере больше уже нечего (необъяснимо, как будто пришел сюда за Наташкиным признанием, я ведь и не ждал его, и ни на что не надеялся), мы вместе с трижды проклятым Мишкой одеваемся и уходим.

Мы уходим с выпускного вечера. С нашего последнего школьного вечера и не понимаем этого.

Утром я проснулся и вдруг понял, что мне некуда идти, нечего делать, и портфель в углу — больше не нужен. Почувствовал, что в комнате не хватает запаха речного воздуха и тонких духов. Стало жаль, что недогулял вчерашний вечер.

Встал, медленно побрел в школу.

На каменных школьных ступенях, подперев ладонями голову, одиноко сидел Мишка. В школе незнакомо пахло сырыми стружками, опилками и краской. Дверь в наш класс была заперта.

То время никогда ни с чем не сравнится. Вместе с Мишкой нас исключали из школы. Потом выносили благодарность за хорошую учебу и примерное поведение.

Сейчас Мишка — Михаил Дмитриевич. Он стал толстым и серьезным и работает инженером на одном из крупных заводов в Новгороде. Хороший, говорят, работник, толковый.

Владька Трофимов защищает диссертацию…

Колька Яковлев — начальник лаборатории одного из научно-исследовательских институтов.

Генка Шмулев жил далеко в деревне и ходил в школу за много километров. Он окончил лесотехническую академию.

Девчонки наши стали врачами, учителями, геологами…

Сейчас мне кажется, что у нас был замечательный класс. Дело не в том, что все окончили институты и техникумы. Хотя этим можно гордиться. И дело не в том, что наш класс был очень дружным. Хотя это тоже очень важно.

Дело в том, что в нашем классе не было ни одного сплетника.

В нашем классе не было ни одного ябедника.

В нашем классе не было ни одного подхалима.

…Иногда мне очень трудно: я чувствую тоску по нашему классу, по школе. Мне нужно посидеть за партой. Мне нужны — вот так! деваться некуда! — все мои школьные учителя.

Иногда хочется пережить заново все сразу — и Наташку, и Мишку Барабанова, и последний вечер в школе. Меня преследует запах школьных вечеров, и я задыхаюсь оттого, что мне его не хватает.

Между прочим, еще можно пережить все заново. Все сразу. И я знаю, что мне для этого нужно. Мне нужно посидеть на уроке у одной учительницы. У Зинаиды Ивановны Черновой.

У нас было много учителей. Которых мы и любили, и недолюбливали, и уважали, и к которым были просто равнодушными. Почти всех мы наделяли прозвищами, добродушными ли, ироническими или в крайнем случае называли заглазно только по имени. Не потому, что не уважали, просто, ну, интересно, наверное, было, что ли, — трудно объяснить.

Но был один человек, которого мы всегда и везде называли по имени и отчеству. Хотя внешность этого человека прямо просилась на какое-нибудь прозвище. Зинаида Ивановна была рыжая, в очках, с белесыми ресницами. Когда она сердилась или обижалась, то очень краснела, ее рыжие волосы становились почти красными, и она вся светилась. Обижалась она всегда так искренне (наклоняла голову набок, поджимала нижнюю губу и краснела), что ее сразу хотелось как-то утешить.

Одно время я очень тщательно изучал ее роспись в дневнике. После месяца упорных тренировок уже мог расписываться точно, как она. Копия.

На переменах я открывал дневники наших круглых отличниц и с нескрываемым наслаждением ставил им, двойки и даже единицы. Был страшно доволен (ну, нельзя же в самом деле всю жизнь получать одни пятерки, это же, наверное, очень скучно). Я не видел потом ни объяснений, ни выяснений, ни слез. Только один раз случайно, при мне, одна из девчонок подошла к Зинаиде Ивановне и сказала:

— Вот, опять у меня двойка…

Зинаида Ивановна внимательно посмотрела на подпись:

— Да, это расписалась я.

Она открыла классный журнал и стала сверять. Потом покраснела, наклонила голову и часто заморгала белесыми ресницами.

— Мне очень жаль, — тяжело сказала она, — да, мне очень жаль, что в нашем классе есть один бесчестный человек.

Я не сознался. Но двоек больше не ставил.

Нам было по 13 лет тогда. В 7-Б классе вместе с нами училась Маша Иванова, которой исполнилось уже 19 лет. То ли война помешала, то ли еще что, но в общем училась она вместе с нами и училась неважно.

Однажды Зинаида Ивановна вызвала ее к доске. Маша отвечала путано, сбивчиво, мучительно пытаясь «дотянуть» до спасительного звонка. Зинаида Ивановна долго ее слушала, потом сказала:

— Ну, ладно, Иванова, садись. Поставлю тебе тройку.

И сразу же зазвенел звонок. Когда учительница выходила из класса, кто-то на задней парте сказал очень тихо:

— А мне за такой ответ двойка была бы…

Не знаю, слышала, ли эту реплику Зинаида Ивановна. Да это было и неважно. На этот маленький, наверное, неосознанный протест с задней парты никто из нас не обратил внимания. Потому что для нас, тринадцатилетних, Зинаида Ивановна была неприкосновенностью, настолько над нами, выше нас, что мы слепо верили ей, как, скажем, матери. Коли поставила тройку — значит так надо.

Но, видно, ошиблась учительница. Видно, не сумела объяснить собственный поступок самой себе. Себе, а не нам, несмышленышам, слепо ей верящим. Потому что на второй день она вошла в класс очень взволнованная. Долго молчала. Потом сказала вдруг:

— Да, седьмой «Б» класс, я виновата перед вами. Вы меня извините. Я зачеркиваю эту тройку.

Она извинилась перед нами, «семиклашками». Это был урок честности кристальной: ведь мы не перестали уважать ее после поставленной «тройки», и, главное, не стали уважать ее еще больше, когда эта «тройка» была зачеркнута. Не особенно осознавая все, мы и то и другое восприняли как само собой разумеющееся и уже к следующему уроку обо всем забыли.

Уже теперь, вспоминая все это, я уверен: многому хорошему в нашем повзрослевшем потом классе мы обязаны этому человеку.

Ученики останутся благодарны своей учительнице и за то, что она очень верила в них. Уже позже, много лет спустя, некоторые учителя, скажем, удивлялись — как? Семенов стал главным инженером завода?..

А Зинаида Ивановна не удивлялась.

Сейчас она осталась в памяти каким-то символом всей школы, вместила в себя все — и школьные вечера, и Мишку, и Наташку… Вот почему для того, чтобы пережить «школу» заново, мне нужно было посидеть на уроке именно у нее.

Когда приходили приступы горячих воспоминаний, тоски о школе, о самых светлых днях, я все надеялся, что это еще не самое тяжелое время, не вершина «болезни», и откладывал поездку про запас, как самое дорогое лекарство, которое может помочь только один раз. Берег.

Однажды тоска стала непонятно пронзительной. Я поехал. В дороге мысленно торопил поезд, все казалось, уж больно он медленно тащится.

А потом ступил на землю. На которой вырос.

Этот день приезда запомнился хорошо. Было 31 августа. Я обошел все — и курортный парк, и набережную, и главные улицы. Все то же, все так же, но уже без нас. Обошел все, но к главному, к нашей 2-й средней школе, подойти не решился. Берег. Завтра, завтра… Завтра я увижу Наташку, Мишку Барабанова, завтра буду играть в футбол и сажать деревья на пустыре за школой. И последний звонок будет завтра, и запахи той последней школьной весны. Все это рухнет на меня в один миг. Завтра, после стольких лет, все повторится в эти 45 минут школьного урока. Хорошо, что есть на свете Зинаида Ивановна.

На берегу реки, у Соборной стороны, пахнуло вечерней прохладой. Белела знакомая церковь на той стороне, мутно отражаясь в темнеющей вечерней воде. На берегу валялись опрокинутые вверх дном лодки. И тогда, и десять лет назад они вот так же сохли здесь. Все то же, все так же, — но без нас.

Кто-то окликнул меня. От соборного моста не торопясь спускалась женщина. Боже мой… Зинаида Ивановна! Этот единственный обладатель золотого ключика, который откроет дверь в страну детства! Я в двух шагах от него.

Зинаида Ивановна — все та же, только немного пополнела и волосы стали светлее. Зинаида Ивановна, Зинаида Ивановна…

— Зинаида Ивановна… — чувствую, как стучит сердце, — Зинаида Ивановна, можно я приду к вам завтра на урок?

Она до боли знакомо наклонила голову набок, покраснела, близоруко сощурилась и заморгала белесыми ресницами.

— Ты знаешь… а у меня ведь завтра нет уроков-то.

Странно, что в первый день занятий в школе нет уроков русского языка и литературы.

— Ну, тогда послезавтра?

Она стала внимательно рассматривать церковь на том берегу, опрокинутые лодки.

— Ты знаешь… а у меня и послезавтра уроков-то не будет. Никогда, брат, больше не будет… Я ведь теперь, брат, на пенсии…

Она глубоко, прерывисто вздохнула и, все так же наклонив голову и часто моргая, смотрела куда-то сквозь церковь, лодки, сквозь них, минуя их.

Что-то оборвалось у меня внутри. Опоздал. Все потерял.

И просто так, чтобы хоть что-то сказать, спросил:

— Давно?

Как будто это имело какое-нибудь значение.

— …С завтрашнего дня… Завтра я первый раз не пойду в школу…

Имело, имело значение. Дурак я, дурак, опоздал на один школьный день. Даже нет — на один урок.

На какое-то мгновение я уцепился за мысль, что еще не все потеряно. Если она помнит тот свой урок (интересно, помнит ли?), то мы с ней еще можем вместе перенестись в тот добрый мир. Вспомним все, всех… Я хотел спросить ее об этом, но поймал ее выцветший близорукий взгляд и вдруг понял — не помнит. Наверное, нет.

И чтобы не оказаться одиноким, чтобы оставить хоть маленькую надежду на то, что доброе школьное время еще вернется, я не спросил ее ни о чем.

…Когда ехал обратно, успокаивал себя: а почему она должна помнить? Это мы должны помнить. Это для нас урок, нам урок, а для нее это так же, как ест, пьет, спит, проверяет тетради. Ошиблась — поправилась…

А если не помнят одноклассники… Тогда зачем была у нас в школе Зинаида Ивановна?

Каждый раз, когда мне приходится сталкиваться с пороком, с изнанкой жизни — в командировке ли, в знакомой семье, просто на улице, — я вспоминаю наш класс. В нем не было ябедников. Сплетников. Подхалимов.

Но жизнь — предлинная. Сложная. Меняются иногда взгляды, настроения, мысли, переоцениваются жизненные ценности. Нашим бывшим одноклассникам еще расти, начальники цехов станут директорами заводов, доценты — профессорами. Станут они, наши одноклассники, артистами, художниками, бухгалтерами. У них будет много планов и цифр, начальников и подчиненных, премий и выговоров.

Помнят ли они тот урок?!

Старая Русса — Москва

1967 г.

Единственное но, я помню что я распознавал этот очерк, но я не могу найти ни сканированный вариант газеты, ни в электронном архиве. Я не выдумал его сам и не генерил нейросетью.

Природа щедро одарила эту маленькую страну в самом центре Европы. Ей во многом обязана Австрия тем, что на семь с половиной миллионов жителей страны сюда приезжает 35 миллионов туристов в год, почти пять туристов на каждого жителя. Это больше, чем во Франции, в Италии, Швейцарии. Австрия — первая туристическая страна Европы. Туризм — одна из самых доходных статей в государственном бюджете. Им занимается специальное министерство.

…Вена. Город великого Иоганна Штрауса. Колыбель классической оперетты и венского вальса. Отсюда, из Вены, начали они триумфальное шествие по всему миру… Здесь, в этом городе, шестилетний чудо-ребенок Моцарт давал первые концерты… Здесь жил и работал Стефан Цвейг.

В этом городе в любой сезон полно событий. В марте и сентябре — международные ярмарки. Июнь — месяц роз. С июня и по август проходят венские фестивальные недели. Осенью начинается театральный сезон. С декабря по февраль проводятся балы, карнавальные вечера и маскарады. В течение всего года в Вене организуются международные конгрессы и съезды, художественные выставки, спортивные соревнования, демонстрации мод. В Вене — всегда сезон. Для туристов.

Зарубежных гостей днем на улицах города больше, чем местных жителей. Туристы в любое время года наводняют Вену.

Неотъемлемая часть городского пейзажа — обилие рекламы. Ею заполнены ослепительные витрины магазинов. Чего только не делается, чтобы привлечь внимание прохожих. На одной витрине магазина — ржавый, старый, грязный хомут облеплен сверкающими лаком, модными дамскими туфельками. На соседней витрине — старый бочонок, набитый соломой. К стенкам его тоже приклеились туфли. Очевидно, на таком скудном фоне дамская обувь выглядит изящнее. Во всяком случае прохожие останавливаются, с интересом смотрят.

Продаются в магазинах землеройные машины, тракторы. Они уместились за огромными стеклами витрин.

Конкуренция приводит к дикой пляске цен. Одинаковые товары в разных магазинах стоят по-разному. Во многих магазинах можно торговаться, как у нас, скажем, на базаре.

Главную конкуренцию всем составляют ларьки и лавки «братьев-разбойников» на одной из окраин Вены.

«Братья-разбойники» — так окрестили местные жители этот сброд людей различных наций и возрастов, бросивших свою родину и устроившихся здесь на теплом, но довольно скользком месте. «Братья» подкупили и споили всю полицию на границе с Италией и контрабандным путем ввозят оттуда товары. Здесь, на одной из окраин Вены, они заняли несколько кварталов, в полуподвальных помещениях открыли свои лавочки и продают в них контрабандные товары вдвое дешевле, чем во всех других государственных и частных магазинах. Полиция пыталась бороться с ними, но безуспешно. Сейчас эти магазины существуют уже почти на легальном положении. Правда, венцы говорят, что в этих магазинах могут подсунуть недоброкачественную вещь. Но кто же не рискует, покупая товар в любом другом частном магазине. Среди этих отщепенцев немало русских белогвардейцев. Старухи и старики, покинувшие родину юнцами сразу же после революции, еще помнят русский язык, но они совсем ничего не слышали о нашей стране за последние 45 лет. Люди без родины доживают чужую жизнь.

Гостиница наша расположена в знаменитом Венском лесу. Выстроенная по самому последнему слову техники и моды — высокая, легкая, воздушная, она может показаться, на первый взгляд, комфортабельной. Но это только на первый взгляд. Комнаты здесь в основном на восемь человек. Койки в два этажа. В Австрии очень плохо с жилплощадью, приходится экономить каждый квадратный метр. Как мы узнали позже, двухэтажными кроватями заполнены почти все гостиницы в стране. «Почти», потому что есть в некоторых отелях номера «люкс». Но стоят они 200 — 300 шиллингов. Рабочий должен работать четыре-пять дней, чтобы переночевать в такой гостинице.

Внизу, в вестибюле гостиницы, всегда народ. Прохаживаются в ковбойских брюках молодые скауты с кинжалами на боку, гуляют большебородые парни в коротких, выше колен, шортах, покачиваясь в низких, легких креслах, дымят сигаретами элегантные дамы…

В нашей комнате и в других соседних номерах живут французы, западные немцы, итальянцы, югославы.

Каждый раз, когда мы поздно вечером возвращаемся в гостиницу, нас окружают со всех сторон. Особый интерес к нам проявляют ребята из ФРГ. Многие из них сначала не верили, что мы из Советского Союза. Некоторые из нашей группы довольно свободно говорили по-немецки, и это их смутило.

— Не может быть. В СССР немецкий не учат.

Молодой парнишка лет 17 с откровенной опаской смотрит на наших ребят. Он читал много страшного о коммунистах и впервые в жизни видит живых коммунистов.

Другой молодой парень окончил школу, собирается поступать в институт. Он вообще не прочитал еще ни одной книжки об СССР и не знает о нас ничего. Спрашиваем:

— Кого из советских писателей или поэтов знаете?

— Пастернака.

— А еще?

— Больше никого.

В свою очередь парень спрашивает:

— Разрешают ли вам танцевать рок-н-ролл, твист?

— У нас молодежь сама выбирает танцы по своему вкусу. Эти танцы не привились у нас.

— Почему вы, русские, совсем не приезжаете к нам, в ФРГ?

Мы рассказали, что одновременно с нами уехала из Москвы и другая группа — в ФРГ. И до этого ездили, и на будущий год запланировано немало поездок в Западную Германию. А вот их, западных немцев, у нас редко встретишь. Если бы приехали, посмотрели, как мы живем — вопросов было бы наполовину меньше.

— От нас к вам в Советский Союз далеко ехать.

— А нам разве ближе до вас?

— Ближе. У вас часть расходов государство оплачивает, а нам вся поездка за свой счет. Дорого.

Со многими людьми приходилось нам встречаться, многое удивляло. Старый австрийский рабочий-сварщик рассказывал:

— Советских писателей мы не знаем и не имеем возможности узнать, у нас переведены только Дудницев и Пастернак. Мы не можем ознакомиться даже с трудами классиков марксизма.

Потом наш собеседник рассказывал о том, что нынешняя австрийская молодежь ничем не интересуется: ни наукой, ни искусством! Танцы и мечта о собственной машине — предел всех желаний.

В правдивости этих слов нам, советским туристам, пришлось убеждаться много раз.

В городе Линце мы разговаривали с тремя молодыми девушками-продавщицами. Протянули им значки с изображением Германа Титова.

— Узнаете, кто это?

— Нет.

— Титов, Ти-тов.

— А-а, Тито, Тито… Югославия.

— Да нет же, нет. Космонавт… О Валентине Терешковой слышали?

— Нет, не слышали, не знаем. А зато вы не знаете новый танец-модерн, новей твиста, — парировали они.

Эти девушки — не исключение. Молодежь плохо знает даже своих выдающихся земляков, не интересуется культурной жизнью своей страны. На встрече с членами Союза свободной австрийской молодежи в городе Кладенфурте зашла речь о театре.

— Театром мы не интересуемся. Современные пьесы нам не нравятся, а старые показывают не так, как надо.

Мы рассказали ребятам, что вот буквально позавчера слушали в Венском театре оперу Рихарда Штрауса «Кавалер роз». Нам понравилось.

— Что ж, может быть. Мы плохо знаем своих артистов, режиссеров. К нам приезжают туристы из многих стран, и они о наших выдающихся земляках знают больше, чем мы сами.

Интересная встреча произошла в городе Зальцбурге. Мы сидели во дворе гостиницы, отдыхали. Из соседнего дома выбежали две девчушки. Они молча, с каким-то испугом смотрели на нас. Кто-то из наших ребят протянул им открытки с портретами Гагарина и Терешковой. Девочки молча взяли открытки и ушли. Вслед за ними вышел из того же подъезда старик в тирольской шляпе, с длинной трубкой в зубах. Он подошел к нам.

— Подарите, пожалуйста, мне такие же открытки. Девчонки ведь ничего еще не понимают, маленькие. А я буду беречь.

Мы подписали: «От русских друзей», и все расписались.

Старик полез за деньгами.

— Что вы, что вы! — остановили мы его.

— Правда ли, что Валентина Терешкова стала миллионером?

— Глупость. Кто вам об этом сказал?

— Писали немецкие газеты. Если это неправда, то почему у вас столько желающих полететь в космос?

Мы объяснили, что нашими людьми движет чувство патриотизма, гордости за успехи Родины и т. д., а деньги здесь ни при чем.

— А мы все, жители Зальцбурга, ждали, что первой полетит в космос американка.

— Почему?

— Тоже писали западногерманские газеты.

— Теперь вы видите, как они правдивы в своих предсказаниях.

— Да, врут они много. А вы Америку теперь далеко обогнали.

Мы проехали по Австрии почти 1.500 километров. Природа этой страны — яркая, броская, очень живописна.

В памяти осталось многое из природных красот Австрии. Горные перевалы с облаками и туманами далеко внизу. Водопады. Зеркальные бирюзовые озера. Ярко-зеленые альпийские луга. Остроконечные, тонкие готические церкви, как карандаши, заточенные с середины, белеют на зеленом фоне леса. Красочные средневековые замки. В окнах их светятся красные загадочные огоньки. Замки-сказки. Но добрые принцы и золушки не живут в них. А богатствами и красотами этими распоряжаются местные и иностранные владельцы. Мы проезжали мимо разработок магнезитовых руд, которые вела американская компания. Проезжали мимо бывших золотых приисков.

У одного из чистых голубых озер наш автобус остановился, мы решили искупаться. Навстречу вышел старик, очевидно, сторож.

— Купаться нельзя, озеро частное. Ищите хозяина. Платите деньги.

Хозяина рядом не оказалось, искупаться не пришлось.

В местечке Волкеледорф автобус наш снова стал. Гид отправился платить деньги… за то, чтобы ехать дальше. Здесь начиналась одна из красивейших дорог Австрии, ведущая к Гросглекнеру. Каждый, кто едет по ней, обязан уплатить хозяину дороги 30 шиллингов. Мы уплатили 810 шиллингов за всех и двинулись дальше.

Красива Австрия, но красота ее давно раскуплена, разделена. Не всякому австрийцу по карману любоваться красотой своей страны.

В городке Цель-Ам-Зей мы остановились на ночь.

— Как жизнь, как дела, дедушка? — спросили мы у старичка, сидевшего на берегу озера неподалеку от гостиницы.

— Какая там жизнь… — старик безучастно махнул рукой. — Вот там, на той стороне, — это жизнь.

На противоположной стороне озера светился разноцветными огнями курорт с мировой славой. Курорт для миллионеров.

1967 г

Сразу хочу сказать, я не осуждаю, поливаю грязью СССР и пр. Просто я, тогда, в 2013 году, не настолько хорошо знающий историю, думал что смертная казнь в СССР 60-х годов была чем-то, ну не ?прошлым, или применяющимся к совсем типа отъявленным преступникам, но вот вам пример репортажа из зала суда, в котором обвиняемому вынесли высшую меру наказания.

— Встать! Суд идет!

Встань, Вышемирский. Подними глаза. Стыдно? Да нет, просто растерялся, зал-то громадный переполнен: забиты проходы, балкон, весь город о тебе уже знает, весь город бурлит, пришли судить тебя люди.

…В начале мая Ростов зацветает. В начале мая зелень еще неустоявшаяся, мягкая и пушистая. В начале мая весна в этом городе чувствуется остро, во всей полноте. В первое майское утро Эдуард Остапенко гулял с пятилетней дочерью. Встретил старого приятеля, шофера Ивана Харитонова.

— Пойдем, Иван, ко мне, новую квартиру посмотришь.

Пошли. Через парк. У речушки Темерник сначала услышали отборную брань, а потом увидели четверых парней на берегу.

— Вы бы поаккуратнее, люди все-таки рядом, и девочка со мною…

— Иди, иди мимо…

И снова площадная брань.

— Я работник милиции,— предупредил Эдуард,— еще раз прошу.

А один из четверых уже шел навстречу, заложив руки за спину. Подошел вплотную к капитану Остапенко. Ударил. Ножом. Под сердце.

…Это был вызов всем нам. Вот этой пожилой женщине, что сидит справа от меня и большими удивленными глазами смотрит на преступника. Вызов вот этому парню в ковбойке, он зло щурится, ходят желваки на крупных скулах. Это вызов всем, начавшим беспощадную борьбу с хулиганами.

Ну что ж, Вышемирский, принимай бой. Ох, неравный для тебя бой. А он и сам сейчас понимает, сидит, так и не поднимает головы, только глаза зверем бегают. Крутолобый, с отвислыми губами, о чем думает сейчас?

— Вышемирский, что вы желаете пояснить суду?

Рассказывает все как есть. Как ударил под сердце первый раз, как ударил ножом в живот второй раз, как изготовился для третьего удара. Все рассказывает правильно, только вдруг роняет: «Я еще раз замахнулся ножом. Но тут увидел девочку, которая кричала: «Папа, папа!». И подумал: что я натворил?»

Неужели так и подумал, неужели совесть вдруг заговорила?

Лжешь, Вышемирский, не совесть, а страх. Бил ножом, как мог. А девочка все время была рядом, плакала, кричала, смотрела, как убивают отца. А побежал, когда Остапенко нашел в себе силы отскочить в сторону и схватить камень в руки, когда Харитонов тоже поднял что-то с земли (он до того пытался отнять у Вышемирского нож, но неудачно). И Остапенко нашел еще в себе силы кинуться за преступником, но упал.

Ну, а дальше-то, дальше что было, говори, отвечай.

«Мы перешли на другую сторону речки. Пошли к детскому пляжу. Там я увидел, что у меня рука в крови. Разделся, искупался. Потом мы позагорали…»

Позагорали… Человек же умирает, рядом, на другой стороне.

«Мы еще поиграли в ловитки (ловитки — это как догонялки), загорали, купались…»

А рядом человек умирает…

«Потом мы пошли к Вдовченко и продолжали выпивку…»

Его друзья тоже все здесь, на суде. В качестве свидетелей. А разве могут быть свидетели в таких случаях? Здесь должны быть или соучастники или борцы. Видел, как захлестывает беда, как совершается преступление, не встал поперек пути — садись с Вышемирским рядом.

Преступление начиналось 30 апреля. Группа несовершеннолетних юнцов собралась кутить. Самым старшим — по семнадцать лет. Только Вышемирскому исполнилось недавно 19. Четыре юнца пригласили девиц, закупили два ящика портвейна и начали пьянствовать в доме Николая Вдовченко. Пили, гуляли, там же спали, утром снова пили. Потом девицы пошли домой переодеться, а парни — на речку. Там и совершено преступление. Потом снова все собрались в доме Вдовченко. Снова пили, танцевали, опять пили… Между рюмками вина Вышемирский размышлял:

— Интересно, убил я его или нет?

Все знали о преступлении. Все — Павел Ефимов, Карапет Псардиян, Владимир Чмырев, Владимир Курков, Николай Вдовченко, Владимир Коляков, Надежда Федорченко, Валентина Митько, Любовь Прохорова, Лидия Обухова.

Пили — и никто не поперхнулся, ели — и ни у кого кусок поперек горла не встал. Если бы хоть один (!) осознал, что произошло, второго преступления могло и не быть. Но оно совершилось уже на следующий день. И нож для второго преступления вручила (иначе я не могу сказать) Вышемирскому его подруга Митько. Она взяла его у сестры Вышемирского («Ларин просил ногти почистить»).

Пьяная компания опять отправилась загорать. До Зеленого острова добраться не успели. «Я увидел возле нашей компании какого-то парня. Я сказал этому парню, чтобы он отошел: «Отойди, а то ударю». Он не отошел, тогда я открыл нож и ударил его».

Подумать только, как все просто. Захотел — и ударил.

— Сначала он спросил у меня, сколько времени, а потом я уже ударил… в какое место попал, не помню…

Врешь, Вышемирский, все помнишь. Ударил снова профессионально, и не куда-нибудь, не в плечо, не в руку, а под сердце.

Судья: Митько, почему вы не сообщили обо всем в милицию?

Митько: Как я могла… у меня же есть совесть.

Судья: О какой совести вы говорите!!! Федорченко, назовите, кого вы знаете из этой компании.

Называет две-три клички.

— Называйте имена, фамилии.

— Не знаю.

А откуда ей знать. Увидела парней первый раз неделю назад.

Страшнее всего то, что эти девицы так и не поняли ничего. Сели в переднем ряду (для свидетелей) и через две минуты уже кокетничали.

Оператор Управления железной дороги Лидия Обухова ведет себя вызывающе. На вопросы судьи отвечает нагло, недовольная тем, что ее сюда вызвали. Когда же навели на нее юпитеры, когда затрещали кино- и телевизионные камеры, она поправила кофту: это, конечно, очень важно, как она будет выглядеть на экранах телевизоров.

Гудит, недобро гудит зал.

А теперь ваша очередь — матери, отцы.

— Псардиян Тамара Кефорковна, отвечайте суду…

— Курков Николай Федорович, отвечайте суду…

— Ефимова Надежда Павловна…

Плачет горькими слезами Надежда Павловна. Да, я виновата. Я, я… За эти двадцать дней она выплакала слез больше, чем за всю жизнь. Ах, вы, взрослые, умные люди, почему же вас иногда не оказывается рядом? Как вас не хватает иногда, на одну секунду, и как вы нужны всегда, постоянно. Юнцы-то эти растут не в дремучем лесу, рядом с вами живут, работают, спят, гуляют. Неужели никто из вас, скажем, на работе, не заинтересовался, почему эти юноши не комсомольцы, неужели никто из вас, скажем, в семье, не обеспокоился, почему они не ночуют дома?

В женском общежитии, где живут Митько и Федорченко, законы железны: парню в это общежитие путь закрыт наглухо. Девичья честь охраняется здесь более чем бдительно. Но вот не ночевали дома две девицы, и это никого не встревожило: все, что делается во вне, никого не касается, лишь бы в своем доме было спокойно. А ведь в этом доме, кроме бдительных вахтеров, есть еще и штатные воспитатели. Ну, ладно, не в том направлении воспитывали, упустили. Ну, сейчас-то поняли что-нибудь?

Народный судья Нелли Григорьевна Сазонова спрашивает Федорченко:

— Ваше поведение обсуждали на собрании в общежитии?

— Да, ругали.

— За что?

— За то, что познакомилась…

И все? Только-то?

Если бы каждый преступник заранее знал, что его ждет суровая кара, он бы не вдруг решился или не решился бы вовсе преступить закон. А коли существуют еще преступления, значит преступники с ножом надеются уйти от меча возмездия. И Вышемирский надеялся. Когда в перерыве между пьяными кутежами Вышемирский заскочил домой, то услышал, как соседка говорила его родителям: «Слышали? Следователя, говорят, убили». Вышемирский понял: это о нем. Он постригся наголо, дабы космы не служили лишней уликой. Надеялся уехать.

Не вышло. И не могло выйти. По простой причине. Преступления у нас еще есть, но они — ЧП. И уж если случаются, помогают раскрыть их все. Вот и сейчас помочь раскрыть преступление сочли своим долгом все, кто знал о нем, от министра до пионеров.

Утром первого мая в Ростове-на-Дону свершилось преступление, а через несколько минут в Москве о нем уже знал министр охраны общественного порядка РСФСР В. С. Тикунов. Весь день он держал связь с Ростовом: «Не нашли преступника?» Он звонил в Ростов на второй день. «Не нашли?» И тогда в Ростов вылетела оперативная группа. На другой день преступник был пойман. Нет, нет, не нужно думать, что трое сверхопытных детективов решили сверхсложную задачу. Конечно, полковник С. Н. Петров, подполковник. А. М. Ромашов, майор Э. Е. Айраметов хорошо поработали. Но главное — искал весь город, весь город был на ногах. В этих условиях преступнику деваться было просто некуда.

…Итак, вот он, закономерный неотвратимый финал. Город еще долго будет помнить, как гудел все три дня, пока шел процесс, переполненный зал клуба Ростовского института инженеров железнодорожного транспорта. Долго еще будет звучать страстная речь Эдуарда Остапенко. Его спросили:

— Какую меру наказания вы, Остапенко, как пострадавший, считаете необходимым избрать для Вышемирского?

Остапенко встал, вначале замешкался, а потом заговорил страстно, взволнованно, на едином дыхании:

— Я не могу простить Вышемирского. Он сделал все, чтобы убить меня. Спасибо врачам. Я не могу его простить не только за нанесенные мне физические страдания, но и за ту душевную травму, которую он нанес мне и моей семье. Он уложил в постель мою мать, жену, которая вот уже двадцать дней не может встать. А чем он искупит то, что причинил моим детям? Узнав о случившемся, сын, которому двенадцать лет, не смог сказать матери правду. Он сказал, что папа срочно уехал в командировку. Я не могу простить Вышемирского и потому, что случилось все это на глазах у моей пятилетней дочери, которая все понимает и сейчас во всех деталях помнит, как убивали ее отца. Я не могу простить Вышемирского и по той причине, что в зале присутствует много его сверстников, которые не осознали еще всей глубины морального падения Вышемирского и высказывают предположение о незначительной мере наказания для него, потому что оба пострадавших остались живы…

Женщина справа от меня вытирает слезы уголком платка.

Народ не прощает тебя, Вышемирский.

Первые два ряда семнадцатилетних опустили головы. Это все «свидетели».

Потом выступал общественный обвинитель, молодой рабочий токарь Александр Юдин. Говорил умно, горячо. Требовал сурового наказания. Зал долго аплодировал ему.

Потом выступал прокурор Г. А. Филимонов. А в зал все шли письма от ростовчан. Прокурор тут же читал эти письма. В них ростовчане требовали сурово наказать преступника и его соучастников.

Слышишь, Вышемирский? Народ тебя не прощает.

Суд удаляется на совещание.

…Скоро объявят приговор. Сегодня, сейчас будет поставлена последняя точка. Вышемирский думает, что ему повезло. Капитан милиции Остапенко остался жив. Диспетчер автохозяйства Михаил Блистанов тоже остался жив и сейчас здоров: нож застрял у него тогда в межреберье и сломался. Хирурги извлекли обломок. Блистанов тоже здесь, на суде.

Да, Вышемирский уверен, что ему повезло. Я вспоминаю наш последний разговор с ним. Он спросил:

— Как думаете, больше восьми лет не дадут?

Зал ждет приговора.

— …Встать! Суд идет!

— Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики…

Зал стоит.

— …Вышемирского Иллариона Евгеньевича приговорить…

Зал не дышит. Две тысячи глаз устремлены на сцену…

— …К высшей мере наказания — расстрелу…

Именем народа.

Судебная коллегия по уголовным делам Ростовского областного суда вынесла также определение — возбудить уголовное дело в отношении Ефимова, Чмырева, Вдовченко, Куркова, Митько, Обуховой и Федорченко, которые знали о преступлениях и скрыли это от правосудия.

Именем народа.

г. Ростов-на-Дону

1966 г.

Сегодня я решил объединить в этом посте две "последушки" на "Товарищ город" - "Угол зрения" от 17 декабря 1965 (№298) и "Под чужим именем" от 29 декабря 1965 (№308).

Угол зрения

(письма из редакции)

В ответ на корреспонденцию «Товарищ город», в которой шла речь о гостеприимстве наших горожан, я получил много писем. Среди них было и Ваше, тов. Утехин из Алатыря, так не похожее на все другие. Вы пишете:

«В каком разительном несоответствии с корреспонденцией «Товарищ город» стоят другие материалы с шапочками более скромными, но напечатанные в той же газете. Они как бы нарочито перечеркивают идиллическую картину города, нарисованную тов. Поляновским.

Возьмите статью «Что показала проверка». А проверка показала, что в одном симпатичном городке «орудовала шайка жуликов». Заметьте, — шайка, не один человек… Следующая корреспонденция показывает вам самих блюстителей порядка, которые, оказывается, могут «не очень тактично, силой отнять у пассажира проездной билет». Нельзя не порадоваться, что в «Товарищах городах» с вами этого не случилось. Вы, вероятно, скажете: это, мол, просто исключение, в действительности наши люди очень вежливы, меня, дескать, в «товарищах городах» никто трехэтажным матом не обкладывал…».

Обкладывали, обкладывали и меня. Случается. Мы с Вами на одной планете живем, по одной земле ходим. Поганки и сорняки — они всем попадаются, крикливые и пестрые, сами в глаза лезут. Но не кажется ли Вам, что по одному сорняку Вы беретесь судить о всем поле?

Даже если предположить, что порядочных людей действительно ровно столько, сколько Вы думаете, ни на одного человека больше, и тогда я обязательно находил бы их и писал о них. Обязательно. Хотя бы для того, чтобы завтра таких людей стало больше. А Вы разве против этого?

Газеты пишут и о дурном, чтобы покончить с ним. Было бы нечестно не писать об этом, так же, как совершенно несправедливо не писать и о хороших людях.

Но почему, тов. Утехин, Вы с мрачным юмором противопоставляете положительному газетному материалу отрицательные, считая хороших, добрых людей чуть ли не выдумкой («это из слащавых мещанских сказок») или случайностью? А почему же не наоборот? Почему не противопоставляете злу добро? Ведь герои «Товарища города» не выдуманы.

Взгляд на жизнь определяет все и вся. Он не зависит ни от профессии (я знаю работников прокуратуры, которым по роду работы приходится иметь дело с изнанкой жизни, но настроены отнюдь не мрачно), ни от возраста (есть молодые брюзги), ни от условий жизни. Это от самого себя.

Вы не пробовали задуматься над тем, что, если бы зло было сплошь и рядом, мы все (и Вы в том числе) давно бы перестали его обособлять, выносить за рамки, и просто замечать. А ведь безобразия потому и колют глаза, что не уживаются в нашей нормальной порядочной жизни, на фоне (именно на фоне) ее. Мы дышим чистым воздухом и не замечаем или, вернее, забываем, что так все и должно быть, но как только потянет паленым,— тут всем резко в нос ударит.

Но уж коли нет дыма без огня, давайте поговорим о том, что Вас так гнетет. Мне приходилось сталкиваться с самыми разными типами — от мелких жуликов до внешне солидных, работящих, но очень хитрых и хамоватых людей. В этих столкновениях приходилось и временно проигрывать, потому что силы были неравны. Но никогда я не возводил этого зла в степень. Вероятно, потому, что, сталкиваясь с подобными типами и копаясь во всем до конца, я каждый раз тут же, рядом, находил много новых хороших людей.

В том самом товарище городе, с которого я начал свои размышления над письмами, в Брянске, я встретил попрошайку, который выдавал себя за истратившегося командированного инженера, ожидающего, когда ему переведут деньги по почте. Позже я писал в газете об этом проходимце Роберте Пряхине. О том, что он зарабатывает ежемесячно не меньше 100 рублей и… постоянно просит подаяние.

Надо же так случиться, что немного времени спустя уже в Москве, на улице Горького, неподалеку от Белорусского вокзала ко мне подошли два подвыпивших здоровенных модных парня. «Живем за городом, на электричку вот не хватает. Честное слово неудобно, но вот истратились, ровно 20 копеек не хватает. А без билета — оштрафуют на 3 рубля». Раз не хватает, дал. Пошел. Потом оглянулся. Смотрю — одного остановили, другого, третьего. И у всех просят. Я вернулся: «Судя по всему, вы уже на штраф собираете?». Растерялись.

Потом оказалось — оба москвичи, живут в достатке (один — Олег Павлюков с Кутузовского проспекта, дом 26, кв. 238; другой — Игорь Гориневский — с 5-й улицы Соколиной горы, дом 12-а, кв. 30). А просили не на билет, на опохмелку.

В разных городах — два таких случая подряд. Какой благодатный материал для Ваших, тов. Утехин, мрачных раздумий. Но вот ездил я на Брянский завод, где работает Пряхин. И его товарищи сказали: «Бессовестный! Опозорил всех нас!» И я уверен, товарищи по работе, соседи, просто знакомые тех двух московских собутыльников тоже крепко дадут им по рукам. Вот Вам и соотношение сил. Самое реальное.

Рассказывать сейчас Вам о порядочных людях я не буду. Их миллионы. И любой из них просто посмеется надо мной, если я буду приводить их как хороший пример, выдавать за достоинство то, что они не воруют, не хулиганят и т. д.

Не ищите пропорции добра и зла в количествах и размерах газетных материалов, в количествах фигурирующих героев. Ищите и сопоставляйте их в жизни. И все встанет на свое место. Но Вы на вещи смотрите под своим, особым углом зрения:

«Нельзя не порадоваться на большой щит в Гомеле с нарисованной девушкой и подписью: «Сердечно просим в наш город». До чего хорошо и приятно. Красотища! А приедешь в этот самый Гомель — и места не найдешь, где переночевать, отдохнуть, поспать. В начале века куда бы человек ни задумал поехать, он всегда мог быть уверен, что ночевать под открытым небом ему не придется. Не только человек сам по себе, его лошадь или пара лошадей, его бричка будут приняты и благоустроены и на день, и на два, и на неделю, человек будет накормлен ужинами, обедами, колбасами, воблами; лошади — сеном и овсом, бричка — колесной мазью. А сейчас попробуйте отремонтировать вашу машину — наплачетесь: авторемонтных мастерских нет, а если есть, то запчастей нет, шабашники прячутся по своим углам… Массе людей, туристов нужны не случайные сердобольные люди, о которых пишет тов. Поляновский, а законное право на ночлег, отдых… Ну, норма ли это?»

Но ведь никто и не ломится в открытую дверь. Да, с гостиницами еще трудно, и шабашники есть. Кстати, газеты об этом пишут, не скрывают, и делается сейчас немало, чтобы изжить эти недостатки. Но речь-то идет о другом богатстве городов — душевной щедрости их жителей. Зачем же путать два разных вопроса?

Я абсолютно согласен с Вами, рассчитывать только на любезность и щедрость горожан нельзя, и вряд ли кто-нибудь решится путешествовать, заранее твердо зная, что мест в гостиницах не будет. Не согласен с Вами в другом: что в доброте людской и щедрости не будет надобности, и Вы ими не воспользуетесь («я, например, не хочу…» и т. д.), когда город сможет принять Вас по Вашим потребностям. Ой, нет!

Для хорошего, доброго праздника, конечно, необходимы яства, все — полной мерой. Но праздника может и не получиться, если за богатым столом не будет того тепла, уюта и, не могу найти подходящего слова, душевной симпатии, что ли, с которыми приходит чувство, что ты — как у себя дома. Даже в самые золотые времена, когда любой город сможет встретить любого гостя по его потребностям, в путешествии мне будет далеко не все равно, кто рядом со мной в поездке, мне очень важно будет знать, что спутник не оставит, скажем, в беде (которая, кстати, может прийти, даже если Вы будете в полном достатке). И очень важно, чтобы даже в городе, вполне благоустроенном, мне всюду встречались хорошие, добрые люди.

1965 г.

Под чужим именем

(возвращаясь к напечатанному)

Совсем недавно, в № 298 «Известий», в письме из редакции, озаглавленном «Угол зрения», я упоминал о двух «здоровенных модных парнях», которые вымогали у прохожих деньги на выпивку. Я встретил их на улице Горького и привел в отделение милиции станции метро Белорусская-кольцевая. Выяснили их личность. Сверились в адресном столе. Есть такие. Живут по названным адресам…

Надо же: эти два негодяя, псевдогриневский и лжепавлюков, назвали вместо себя честных людей, которых они, видимо, до мелочей знали, и скрылись.

Настоящие Игорь Гриневский и Олег Павлюков, честные люди, комсомольцы, ни в чем не виноваты.

Редакция обратилась в московскую милицию с просьбой помочь найти скрывшихся проходимцев. Речь шла прежде всего о восстановлении доброго имени честных людей, и в милиции нам сказали: «Да, это очень важно. Сделаем все, что можно. Надо найти».

Московской милиции понадобилось для этого три дня. Это были нелегкие дни, поиски с утра и до ночи, круженье по Москве и пригородам.

Первым был обнаружен Юрий Теплов (тот, что выдавал себя за Олега Павлюкова). Встреча с ним произошла в 75-м отделении милиции.

Теплов, увидев меня, зло отвел глаза:

— Не узнаю…

Второй, Владимир Овчинников (тот, что выдавал себя за Игоря Гриневского), сознался сразу. Его застали дома. Он послушно оделся и за все время пути ни разу не поднял глаз.

Теплов нагло отпирался даже тогда, когда Овчинников сказал при нем:

— Мы были с ним… с тобой, Теплов.

В конце концов, сознался и он.

…Я смотрел на них обоих и думал, как пойду с ними по адресам, которые они так хорошо заучили, и как будут они извиняться перед оклеветанными товарищами. Но не получилось. Овчинников отказался: «Я не пойду… Я обязательно извинюсь перед Игорем, но… по телефону». Он боялся получить пощечину. Ведь они были друзьями пятнадцать (!) лет. Жили в одном доме, учились в одной школе…

Как же теперь-то ты смог?! Как язык повернулся своего друга оклеветать?

— Не знал, что так обернется… Думал, обойдется…

Думал, что удастся замести следы. И Теплов тоже так думал. Тогда, 12 августа, развалившись на скамье, небрежно закинув ногу на ногу, он язвил:

— Пиши, пиши, корреспондент, все равно ничего не выйдет…

Ан нет, вышло! Все-таки вышло, Теплов! Подлость не остается безнаказанной. На подлецов всегда управа найдется. В любом товарище-городе. Полковнику милиции К. Князеву и оперативному уполномоченному Московского уголовного розыска ст. лейтенанту В. Коньшину удалось обнаружить обманщиков прежде всего потому, что многие люди были заинтересованы в том, чтобы восстановить доброе имя двух юношей. Спасибо им за это!

Разными, но очень схожими путями пришли эти два молодых человека к своему грустному финалу. Теплов жил, ни в чем не испытывая нужды. Поступил в Московский финансовый институт, проучился месяц, ушел. Стал работать фрезеровщиком на заводе. Через несколько месяцев уволился. Поступил в Московский университет. На лекции не ходил. Через два месяца был отчислен. Устроился на работу экспедитором на базу «Москоопкультторг». Через два месяца работу бросил. Родители были в отчаянии. Участковый уполномоченный милиции дважды предупреждал Теплова об угрозе высылки из Москвы. Не помогло: лоботряс не работал, пил.

Народный суд Киевского района постановил выселить Теплова из Москвы как тунеядца сроком на два года. Его выслали в Красноярский край. В семье от стыда не смотрели в глаза друг другу. 29 мая 1962 года Юрий Теплов праздновал в Красноярском крае свой день рождения. Ему исполнилось 19 лет. В этот же день в Москве скончался от инфаркта его отец. Сейчас сын сознается: «Я его довел…».

…В один из предновогодних дней, а точнее 28 декабря 1958 года, в «Московском комсомольце» была опубликована статья «Прожигатели жизни». Она начиналась с портрета: «Владимиру Овчинникову восемнадцать лет. Взрослый мальчик в хорошо сшитом костюмчике…» В статье рассказывалось о пьяных кутежах, аморальном поведении молодых людей, среди которых был и Владимир Овчинников. Этот тоже часто менял места работы и учебы и в одном из институтов познакомился с Тепловым.

Они вели двойную жизнь. Для всех студентов были активистами, отличниками, участниками художественной самодеятельности. А за стенами вуза — пили, гуляли. Нужны были деньги, Теплов попрошайничал на московских улицах. Овчинников пропил деньги, выданные на покупку спортивных маек.

Три месяца назад Теплову принесли пригласительный билет на вечер встречи выпускников специальной средней школы № 2. Он пошел в школу, в которой считался когда-то способным учеником и которую успешно закончил. На этот раз он вошел в родные стены как мелкий проходимец, а вышел — уголовным преступником: в тот вечер они с Овчинниковым украли в школьной раздевалке шесть плащей. Наутро понесли краденое в комиссионный магазин. У выхода из магазина их уже ждал милиционер.

Так безделье и мелкое жульничество перешло в уголовное преступление, трусость потянула за собой клевету на друга, породила подлость безмерную. На этом последнем хочется еще раз остановиться.

— Извини,— сказал вчера Гриневскому Овчинников.

— Сволочь ты,— ответил Игорь.

И все же, как ни тяжко Игорю, он не хочет верить, что друг мог его оклеветать преднамеренно. Ведь еще за месяц до случая у Белорусского вокзала Овчинников пришел с подарком к Игорю, чтобы поздравить, его с днем рождения…

— Просто Овчинников струсил в милиции,— так думает Игорь Гриневский.

Очень возможно, что и Олег Павлюков точно так же думает о своем давно знакомом соседе по дому Теплове. После вчерашних, казалось искренних, извинений были основания так считать.

Но вот после всего этого я познакомился в народном суде Дзержинского района с уголовным делом № 1337 на Теплова и Овчинникова. Открыл первую же страницу и — как гром средь ясного неба:

Рапорт оперуполномоченного УООП Мосгорисполкома мл. лейтенанта милиции Сапелкина начальнику 75 отделения милиции Москвы:

«Докладываю, что сегодня 5 октября 1965 года на Б. колхозном рынке были задержаны мною:

1. Гриневский Игорь Николаевич 1940 г. рождения…

2. Павлюков Олег Алексеевич 1943 г. р., которые продавали с рук 6 дамских плащей «болонья».

Для дальнейшей проверки направляются в 79 о/м».

Так вот, оказывается, как! Снова эти негодяи подставили вместо себя честных людей, теперь уже в уголовном деле…

Это уже не случай. Это система. Это заранее взвешенная и рассчитанная до мелочей подлость.

Тридцатого декабря Овчинников и Теплов предстанут перед народным судом. Они по пустякам растратили свою молодость, честь, совесть; предали друзей. Как они будут жить дальше? Пусть думают.

1965 г.

Оригинальные публикации:

• "Угол зрения" - в Известиях №298 от 17 декабря 1965 г

• "Под чужим именем" - в Известиях №308 от 29 декабря 1965 г

Как говорится, "Обществу об обществе".

Есть у меня такая привычка: приезжая в каждый новый город, я иду от вокзала к центру пешком. Просто хочется сразу познакомиться с новым городом.

Несколько лет назад я впервые приехал в Брянск. Приехал рано утром, когда еще стелился густой сырой туман. Площадь перед вокзалом, как и обычно в областных центрах, не очень большая, заасфальтирована, с большой цветочной клумбой посреди. Шуршат по мокрому от ночного дождя асфальту полупустые троллейбусы. И площадь почти пуста. Только два парня стоят. Чернявый, высокий, и поменьше, в промасленном комбинезоне.

— Ребята, как пройти в город?

— Зачем идти — вон троллейбусы, любой довезет.

— А пешком как?

— Но это же далеко.— Они непонимающе пожали плечами.— Ну, вот мост, видите? Перейдете — и налево, потом прямо. Километров около шести…

Уже пройдя половину длинного моста, я услышал, что сзади кто-то бежит, догоняет. Оглянулся — тот высокий, чернявый. Запыхался… Смотрит виновато.

— Слушай, парень… Ты извини, мы сразу-то не догадались… у тебя, наверное, денег нет…

И он неловко протянул мне деньги на троллейбус.

Мы оба тогда растерялись. Потом оба рассмеялись. А потом я снова шагал по длинному мосту и думал:

— Должно быть, я попал в очень хороший город…

…Приятно, когда город всем нравится и люди, познакомившись с ним, говорят: «Да, здорово!» И, конечно, каждый, если бы это было в его силах, сделал свой город еще лучше.

А почему «если бы»? Ну и что ж, что вы не архитектор, не строитель, не председатель горисполкома.

Ведь те брянские парни тоже не архитекторы.

Сократились расстояния, и в жизни каждого стало столько городов! Всякий раз привозим мы чемоданы открытий, воспоминаний. Характеры и лица городов. Самые разные. Нет двух одинаковых городов, как нет двух одинаковых людей.

Человек приехал впервые в большой, шумный город. Сразу же бросается ему в глаза пестрый калейдоскоп лиц, очень занятых, куда-то спешащих людей. До него никому нет дела. У каждого свои заботы. Большой город очень занят сам собой.

— Товарищ, подскажите…

Дальше они идут вместе, гость и горожанин. И гость уже чувствует, что город занят не только сам собой.

…Новые встречи, новые знакомства. И гость узнает город, который может оказаться добрым и уютным, внимательным и беспокойным, веселым и задумчивым, доверительным и настороженным. Город может быть очень приветливым.

Нет двух одинаковых городов, как нет двух одинаковых людей. И у города, как и у человека, — своя дата рождения, своя биография, свой характер. И может быть, не одно поколение стилем и особенностями своего поведения, манерой встретить и проводить вылепило образы и характеры своих городов.

Некогда города славились, гордились своими ярмарками и торговыми рядами, цирками и балаганами, ресторациями и золочеными церквами. Были города совсем нищие и те, что могли принять на работу, спасти от голодной смерти. Город мог задавить человека, мог помиловать, прокормить лишний рот. Человек зависел от города — хозяина.

Как все изменилось с тех пор! У шоссе при въезде в Гомель стоит большой щит, на нем нарисована улыбающаяся белорусская девушка и надпись: «Сердечно просим в наш город». Вы еще не встретили ни одного жителя, а город уже сказал вам теплое слово, вы уже приглашены в этот город и въезжаете в него званым гостем. Конечно, это еще не определяет характер города. Но добавьте сюда еще несколько великолепных встреч с людьми, после которых вы чувствуете себя, как хозяин в своем доме.

В «Известия» пришло письмо. О двухкопеечной монете. Приехал в город человек и на вокзале протянул продавщице книжного киоска две копеечных монеты и попросил взамен двухкопеечную монету, чтобы позвонить своему единственному знакомому. Девушка, которая давала покупателям сдачи и двухкопеечными монетами, отказала.

— Много вас таких, меняй всякому…

Посторонние люди возмутились.

Тогда она стала громко говорить о том, что хорошо знает свои обязанности и свои права. Как будто маленькую услугу можно делать только по обязанности. И чтобы сделать маленькое добро, нужно иметь еще какие-то права.

Все бы, может, ничего, да товарищ приехал в этот город впервые. И девушка — первая, кто его встретил. С нее начинался для него новый город.

И уж, кстати, если говорить об обязанностях, то она обязана была выполнить просьбу. По законам морали. Так же, например, как поступили москвичи, принявшие участие в судьбе юных туристов, пионеров из Могилевской области. Вот что пишет в редакцию руководитель этой группы Тамара Громова.

«Приехали мы без путевки, и на ночлег нечего было рассчитывать. Начинался дождь, мы остановились возле школы, но там все было закрыто. Но вот жители дома по улице Кутузова очень сердечно отнеслись к нам, предложили устроиться в ленинском уголке этого дома. Супруги Гумаревы из кв. № 30 принесли тюфяк и одеяло, кто-то принес простыни, кто-то еще тюфяки, кто-то наносил подушек. Январев Сергей Сергеевич принес электроутюг. Петрова Анна Ивановна и Федотова Феодосия Петровна каждый день утром и вечером кипятили и приносили нам чай… Приезжайте к нам в гости в Белоруссию, дорогие москвичи!»

Человек в чужом городе! Одному без людей, без их помощи никак не обойтись.

Две учительницы из Поволжья ехали в поселок Локсу, что в 70 километрах от Таллина. В поезде они познакомились с таллинской девушкой Светланой Фокиной. Она поинтересовалась: «У вас есть, где остановиться переночевать? А то, пожалуйста, ко мне, я живу одна».

Женщины поблагодарили, отказались. Вечером пошли искать места в гостинице и — надо же! — на одной из улиц снова встретились со Светланой.

«…Она радостно воскликнула: «Ой, как хорошо, что я вас встретила. Едем сейчас же ко мне».

Удивленные и растроганные, мы приняли предложение Светланы. Она постелила нам постель, извинившись, что у нее только одна подушка, согрела воды, чтобы мы могли помыться с дороги, предложила кофе и, отдав нам ключи, ушла ночевать к подружке, оставив нас полными хозяевами в своей квартире.

Утром она забежала и, несмотря на то, что торопилась на работу, усадила нас в трамвай, объяснила, как добраться до автобусной станции, и пожелала счастливого пути.

…Всю дорогу мы говорили об этой славной девушке, и на душе было так светло…

Орлова, Померанцева».

Эти люди уехали с великолепным настроением из незнакомого города, увезли хорошую память о девушке. О Таллине.

Те, кто много ездит, хорошо знают, как умеют показать свой город жители, горячо, ревниво его любящие. Если вы приедете в Новгород, вам первым делом покажут уникальный памятник тысячелетия России, если попадете в маленький городок Старую Руссу, вас обязательно поведут в дом, где жил Достоевский, в Новороссийске вы никак не минуете израненный, изрешеченный пулями вагон, дальше которого фашисты так и не прошли.

Туристы из Уфы плыли на пароходе до Москвы. Плыли мимо Горького. Стоянка в нем всего два часа. Что можно увидеть за это время? Оказывается, многое. Туристов «взяли в плен» работница горьковского экскурсионного бюро Софья Григорьевна Разумова и Валерий Николаевич Улитин. Они организовали настолько интересную экскурсию, что ее участники за множеством подписей отправили в «Известия» восторженное письмо. Есть в нем и такие слова: «Дорогие горьковчане! Мы оставили в вашем городе кусочек сердца. Мы знаем, что Горький красив, и люди в нем хорошие! Спасибо вам от души!».

Всего два часа — и такая признательность целому городу.

Однажды поздно вечером я спросил в Ленинграде у прогуливавшейся пожилой супружеской четы, как добраться до нужного мне места. Они сначала хотели объяснить, а потом пошли вместе со мной. Мы шли очень долго, они все время рассказывали мне о Ленинграде, рассказывали и то, что я и без них тысячу раз знал еще из школьных учебников, и то, чего не вычитаешь нигде, что можно узнать только у старожилов, много знающих и очень любящих свой город. Время от времени они говорили, чтобы я не беспокоился, что им по пути со мной, что они все равно гуляют, и так далее в том же духе.

Мы прошли километров пять. Позже, не в тот вечер, я узнал, что они живут возле места нашей встречи.

В общем-то мелочь? Наверное. Но из тех, что сразу открывает людей, открывает город. Обязательно город.

Я спросил недавно парня, впервые побывавшего в Киеве.

— Ну, как город?

Он ответил:

— Народ — во! — и вытянул вовсю большой палец.

Быть гостеприимным, уметь заметить даже маленькую беду и вовремя прийти на помощь, даже когда тебя еще не успели окликнуть, достаточно этого, чтобы и о тебе, и о земляках твоих гость потом мог сказать так же: «народ там — во!».

Из дальних странствий возвратясь, привозите вы чемоданы открытий, воспоминаний, новые адреса. И приятно, когда на большой карте нашей страны появляется у вас новый товарищ — город.

«…Около двух месяцев я прожила в этом городе и не переставала удивляться. Уехала — не могу забыть. Я познакомилась с замечательным городом, который, как новый друг, вошел в мою судьбу…»

Это пишет учительница из Сыктывкара П. И. Чисталова. Пишет о Липецке. Что же здесь случилось с ней? А ничего. Просто в столовых ее вкусно кормили, в магазинах хорошо обслуживали. На улице, в трамвае, на почте, в библиотеке, в театре, в школе — везде ей «везло» на хороших людей. А они, эти люди специально для нее почти ничего и не делали. Каждый занимался своим делом, работал. Но как! Эта женщина подолгу задерживалась у прилавков магазинов, только чтобы полюбоваться, как здорово, любезно обслуживают здесь продавцы.

«Спасибо целому городу, который стал мне дорог. До свидания. Хочется думать, что мы еще встретимся».

Как, оказывается, легко, просто сделать, чтобы ваш город понравился людям.

От вас все это зависит. И от меня зависит. От всех нас.

Среди многих писем о горожанах лежит еще одно.

«Дорогая редакция. У меня большое горе. Я у постели тяжело больной дочери уже три месяца в незнакомом для меня городе Ленинграде. Сама я живу в Краматорске, на Украине, а дочь моя — студентка 2-го курса Лесотехнической академии. В этом году она заболела тяжелой болезнью и находится сейчас в Ленинградском институте переливания крови, по вызову я приехала к ней. Родственников у меня здесь никого нет, знакомых тоже. И вот совсем не знакомые мне люди приютили меня (в гостиницах мест не было), а позднее и мою сестру, и моего мужа и заботились о нас ежедневно. Сейчас я осталась одна с дочкой (мой муж и сестра уехали домой), а эти люди продолжают заботиться обо мне и моей тяжело заболевшей доченьке.

Зовут их Яков Семенович и Анна Андреевна Ольховские, живут они на улице Красных текстильщиков, дом 9. Мне хотелось бы сказать от сердца, наболевшего сердца матери, такое им большое спасибо. Не знаю, будет ли жива моя дочь, но я всегда буду благодарна им за заботу…

…Я пишу, а дочь спит…»

Дочь спит. Но вместе с матерью не спит, чутко прислушивается к биению ее сердца, готовый в любую минуту прийти ей на помощь, гостеприимный, добрый товарищ-город.

1965 г.

«…У них в саду под золотой яблоней два кувшина стоят: направо кувшин с живой водой, налево с мертвой. Перед боем пьют они живую воду, и после того никакая сила их не берет, никакой меч не сечет».

(«Сказка об Иване Богатыре»).

А еще, если эту живую воду старый выпьет — молодым становится, хворый — выздоравливает. Даже мертвых она воскрешает.

А кто ее видел, эту живую воду, кто ее пробовал? Говорят, нет ее. Сказка это.

А я видел, и Толька Усок тоже. Он-то ей цену знает…

В эту ночь Толька не мог спать, все время просыпался, смотрел в темное окно, потом на часы, потом снова закрывал глаза. Снова просыпался. Наконец, затемно еще встал, умылся, уселся на постели.

Надежда Степановна заглянула в комнату.

— Уже готов? — улыбнулась. — Ну, давай тогда позавтракаем пораньше.

За столом она все время украдкой поглядывала на сына: «Взрослый, совсем уже взрослый…»

Вдруг резко зазвонил будильник. Это было так неожиданно, что оба вздрогнули. В их маленькой семье никто никогда не заводил будильник. Надежда Степановна уже давно вставала на работу рано утром без всяких звонков, а Тольке он был просто ни к чему. Но в это утро в их маленькой семье появился еще один рабочий человек, очень боявшийся проспать.

Впервые они шли на завод вместе — счастливая мать и взрослый сын. Шли через центральную проходную, потом — направо, по главной заводской аллее, по обе стороны которой шумят деревья. Матери казалось, что все люди смотрят на них, на ее сына. Перед тем как ей свернуть в экспериментальный цех, остановились: «Ну, сын, счастливо».

Дальше ему идти одному. Надежда Степановна стояла и все смотрела, как в густом потоке рабочих широко, неторопко вышагивает ее сын, а потом уже и видно его не стало. Только угадывала по крайним рядам, где он. Отсюда, издали, казалось, будто рабочий поток не движется, а плывет, ровно несет в себе по течению и ее Толю.

Поток свернул направо, за белый инженерный корпус. Теперь Толе совсем немного идти, там уже рядом. Надежда Степановна вздохнула и пошла.

Ровно в восемь утра бригада коммунистического труда Петра Козина уже работала. Но в это утро Козин собрал бригаду.

— Ребята, у нас новенький. Ну, давай знакомиться, кто ты, что ты?..

А потом Кирилл Михеевич Винокуров, или Михеич, как его звали в бригаде, водил Тольку по цеху. Мальчишка с любопытством смотрел на сложные сплетения трубопроводов, паропроводов, нефтепроводов, окрашенных в разные цвета, на яркие стенды для дизелей. Тольке вдруг показалось, что дизельный цех очень похож на большой теплоход.

— Что главное в корабле? — спросил Михеич Тольку. И сам ответил: — Дизель! Мотор, как сердце у человека. От него — грузоподъемность, от него и скорость хода. Все от него. Корабль без машины — даже и не корабль, а просто корыто.

— Так уж и корыто? А как же в старину плавали — поставишь парус, и пошел.

— А парус что такое? Опять же двигатель, тоже мотор, только не тот. Против ветра он не ходок. А на наших парусах знаешь куда ходят? По океанам. Тихий, Индийский, Атлантический… Наши паруса криво нельзя ставить. Понял? То-то…

Потом Михеич повел Тольку в самый конец цеха, туда, где стоял уже готовый, новенький, только что собранный дизель. Громадный красавец, с трехэтажный дом.

— Здорово! — выдохнул Толька.

…В тот же вечер он снова побежал к заводу, посмотреть издали на свой цех. Снаружи он в несколько поясов. Кирпичное здание опоясывали две широкие стеклянные полосы, которые светились неоновым голубовато-зеленым светом.

Толька частенько приходил вечером на это место. Однажды он поймал себя на мысли, что приходит сюда не только полюбоваться своим теплоходом, а потому, что к вечеру успевал соскучиться по ребятам, соскучиться по дизелям, на которые он всегда смотрел не только с уважением, но и с каким-то волнением, внутренним трепетом. Они остро пахли машинным маслом, соленым морем и густой тропической ночью, крепко настоянной на сказочной зелени тропиков.

— Скорей бы завтра…

Толька думал, что ему все-таки здорово повезло на эту бригаду.

Будь ты трижды проклят, этот день. Толька пошел купаться. Разбежался и птицей полетел с крутого обрыва.

Хорошо, что рядом оказались люди. Они увидели, как черноволосая голова загорелого парня стремительно прорезала водную гладь. А ноги вдруг резко остановились над спокойной пеленой, потом подогнулись и безжизненно осели в воду.

Хорошо, что рядом оказались люди…

Надежда Степановна прибежала в заводскую больницу. Первое, что спросила мать:

— Ему больно?..

Потом в больницу пришли ребята, остановили в коридоре женщину в белом халате.

— Мы насчет Усока, что с ним будет?

— Трудно сказать…

— …Жить… будет?

— Не знаю, ребята.

— Пропустите, пожалуйста, к нему.

— Он без сознания.

— …А может, увидит своих — придет в сознание?

Врач улыбнулся:

— Вы ему кто будете?

— Мы? Бригада.

Конечно, Толя обязательно пришел бы в себя, если бы увидел своих. Но в тот вечер он так и не смог открыть глаза.

…На другой день Володя Приходькин пришел на работу злой, вконец расстроенный, долго работал молча. Потом сказал, медленно растягивая слова:

— Вот что… Толька мне большой друг… Им с матерью сейчас… ну, сами знаете, хуже некуда… В общем, я и за себя, и за него вкалывать буду. 150 — 160 процентов буду жать. Заработок — пополам.

Ленька Кузьменков вдруг сказал зло:

— Вы только полюбуйтесь: ходячая добродетель в полную величину. Ты что, лучше всех?

— Чего? — вскипел Володька.

— Да ничего. Я, я, я, — передразнил Ленька, — я ему друг большой… А мы все кто, посторонние?

— Стойте, ребята, — спокойно перебил Михеич. — Чтобы человека в беде оставить, такого в рабочем классе не водится, — рассудительно начал он. — Давайте обдумаем.

На участок заглянул председатель цехового комитета Жора Коряков.

— Что за митинг? О чем речь?

Узнав в чем дело, он сказал:

— Не пойдет так дело, братцы! Толя Усок работал прежде всего на участке сборки, а потом уже в вашей бригаде. И весь участок будет давать его норму. Да вам одним и трудно будет, не потянете.

— Не выйдет! — Ребята окружили председателя. — Наш парень, наш товарищ… Имеем право.

Победила бригада.

Но в бухгалтерии ребятам вдруг сказали, что это нарушение государственной финансовой дисциплины, что никто не позволит выплачивать зарплату неработающему.

Совершенно убитые, они вернулись в цех. Неожиданно увидели там директора.

— Леонид Матвеевич!..

Директор выслушал ребят, потом, оглянувшись, где тут место поудобнее, присел на лесенку стенда и, ни слова не говоря, подписал заявление.

Толька выжил. Но руки и ноги его парализовало.

Однажды он прочел в областной газете о том, что в Херсоне сооружен теплоход, который назвали «Брянский рабочий». Потому что дизель был собран вот этими вот, Толькиными и его друзей руками. У Тольки вдруг гулко заколотилось сердце. «Брянский рабочий» — это ведь и в честь его, Тольки, назвали.

А потом газета регулярно сообщала о первом рейсе теплохода, через моря и океаны отправился он в далекую Австралию. Шли в газету радиограммы, благодарности от экипажа. И ему, Тольке, благодарности… И каждый раз он волновался так, будто его, Усока, фамилия выведена на борту теплохода, и именно ему идут с далеких морей радиограммы.

Ребята приходили каждый день. И по одному, и всей бригадой. И говорили всегда долго и обо всем. О футболе, о рыбалке, о Вьетнаме, о «Брянском рабочем».

Да, действительно тебе, Толя, повезло на хороших друзей. Впрочем, «повезло», наверное, не то слово. Попал в хорошую бригаду? Это конечно. Ну, а те-то, другие-то люди, с которыми приходилось прямо или косвенно сталкиваться тебе и твоим друзьям, они-то, эти люди, — случайные. Они, походя, узнавали о твоей, чужой, казалось, для них беде, и ни один не прошел мимо. Ни один. Тут, брат, не везение.

Впрочем, о многих из них ты и не знаешь. Ну, например, об электрике с твоего же завода Егоре Гавриловиче Давыдове. Ребята тебе ничего не рассказали тогда. А ведь в облпрофсовете-то тогда отказали. Хлопцы здорово просили, тебе тогда ведь совсем плохо было. Но женщина сказала:

— Ребята, милые, все понимаю, рада бы помочь, но ведь за весь год только одна путевка в этот санаторий была. Уже отдали ее. Вот в следующий раз…

— Фамилия? — неожиданно громко, резко спросил Ленька.

— Чья фамилия? — испугалась женщина.

— Ну, хозяина путевки.

Ребята тут же покатили на другой конец города. Обладатель долгожданной путевки уже сидел, как говорится, на чемоданах.

— Путевка нужна?

Это был нелепый, даже дикий вопрос с ходу, как только ребята вошли. Егор Гаврилович опешил.

— А как же, лечиться вот поеду, давно собирался.

— Понимаете, человек умирает. Путевка, ну, позарез нужна. А? Товарищ, дорогой…

— Ну, раз такое дело…

Это было настолько неожиданно, что ошарашенный хозяин дома, только когда благодарные ребята уходили, спросил:

— А вы хоть ему кто будете?

— Мы? Бригада.

…Ну, а тетка с тортом?

О ней ребята тебе тоже не говорили, не рассказывали, как метались они в тот вечер, в тот самый вечер, когда тебе исполнилось двадцать лет. Врач разрешил бригаде отпраздновать день рождения в палате. «Ладно, уговорили, но спиртного ни-ни». К бутылкам самых разных сортов лимонадов, сиропов и соков очень нужен был торт. Отправились за ним Лелька, Володя и Николай. Во всех столовых Бежицкого района тортов не оказалось, в ресторане — тоже нет. Ребята сели в такси и поехали в Советский район, за пятнадцать километров. Подъехали прямо к бисквитной фабрике. Дверь оказалась закрытой, возле нее стояла женщина.

— Сторожиха я. Какой вам еще торт в такое позднее время…

Ребята рассказали все. Все-все. Женщина ушла и вернулась не очень скоро с большой коробкой.

— Пожалуйста вам.

Ленька протянул деньги.

— Нет-нет, — запротестовала женщина, — что вы, ребята… Это же от меня, — и она посмотрела на них так, будто обманулась, ошиблась в них, ошиблась в том, что они хорошие, правильные парни. Ребятам стало неловко.

— Спасибо большое.

«Тетка» с тортом. Ребята даже имени ее не знают, так и называют ее. А какая разница? Причем тут имя? Просто еще один хороший человек встретился по пути, это — главное.

…А матрос? Он, совсем незнакомый, чужой человек вошел в палату и, широко улыбнувшись, как старому знакомому, сказал Тольке: «Здорово! Ну, как твои дела?»

Он приходил еще и еще, а Тольке все неудобно было спросить его имя. Имя он узнал уже позже, так, между прочим, в разговоре.

Моряк навещал Толю до конца отпуска.

Это были самые трудные дни в жизни Толи Усока. Такие дни, наверное, просто неизбежны, когда тебе двадцать, а ты лежишь в лежку и не шевельнуть тебе даже кончиками пальцев.

Ночью Тольке приснился океан. Не бушующий, ревущий, а тихий, спокойный. И синий-синий — смотреть больно. По нему белый теплоход плывет. Толька его сразу узнал — это же «Брянский рабочий». Красавец! Синий океан вдали пересекает сказочная аквамариновая полоса, прозрачная, даже светится. Да это ж и есть живая вода. И теплоход за ней идет и для него, для Тольки Усока.

Проснулся он от запаха свежего морского ветра. В комнате была открыта форточка — вот он откуда, свежий мартовский ветер. Было тихо, все спали. И после этого красивого сна такой вдруг убогой показалась ему надоевшая больничная палата. И вдруг пришла ему в голову отчетливая мысль, что уже никогда ему отсюда не выбраться, все надежды на поправку — как этот сон с живой водой. Вон уже скоро деревья за окном вторую весну будут кланяться ему набухшими тугими почками, звать туда, к ним. Толька вспомнил о ребятах, они во вторую смену сегодня. Они вкалывают, а ты лежишь, они — на каток, а ты лежишь. Они — на танцы, а ты лежишь в этой проклятой палате. К черту такую жизнь. В это утро Толька решил, что покончит с собой. Решил твердо, спокойно.

Когда сестра принесла ему завтрак, он чуть-чуть пожевал, потом сказал: «Сыт. Спасибо». Потом стал есть меньше и меньше.

О том, что он решил умереть, стало известно довольно быстро. Плакала потихоньку Надежда Степановна, приходили каждый день хмурые, злые на собственное бессилие ребята. Через несколько дней Толька совсем сдал, уже с трудом мог говорить.

Однажды к нему пришел старший мастер цеха Виктор Семенович Гончаров. Он принес с собой… книжку «Как закалялась сталь». Это было до того наивно, что Толька даже улыбнулся через силу: ничего не нашел-де мастер новее и оригинальней. Ему вдруг показалось, что этот взрослый, умный мужчина фактически расписался в своей беспомощности перед его бедой, так он выглядел нелепо с книгой, которую они «проходили» еще в школе, которую он знал наизусть. И от этого его вдруг охватила злость, но он сдержался и только сказал тихо:

— Настольная книга советской молодежи? Ну-ну… Почитайте, может, поможет.

— Читать я тебе не буду, — спокойно сказал Гончаров. — Сам прочтешь. Знаю, знаю, что читал, все равно будешь читать…

В пору полнейшей апатии человек, лежа на кровати, может смотреть на знакомые с детства старые обои и лениво искать какие-нибудь новые сочетания давно знакомых узоров. Или может без конца искать причудливые сочетания облаков на небе, хотя и облаков-то почти нет. Точно так Толька листал читанную и перечитанную книгу. На одной из страниц уголок книги был чуть-чуть, будто нечаянно загнут. А строчки вверху подчеркнуты ногтем:

«Все это — бумажный героизм, братишка! Шлепнуть себя каждый дурак сумеет всегда и во всякое время… А ты пробовал эту жизнь победить? Ты все сделал, чтобы вырваться из железного кольца? А ты забыл, как под Новоград-Волынским семнадцать раз в атаку ходили и взяли-таки наперекор всему? Умей жить и тогда, когда жизнь становится невыносимой…».

Десятки раз читанные строчки, когда он был еще здоров и беззаботен, сейчас вдруг обожгли больное тело. Раньше это было ходячей цитатой, употребляемой и к месту, и ни к месту. Сейчас это стало жизнью, такой же, как у него, только еще хуже. Ведь Островский был еще и слепой к тому же.

«…Ты все сделал, чтобы вырваться из железного кольца?» А ничего ты не сделал! Ребята для тебя и за тебя все делают, а ты — слюнтяй…

В тот вечер бригада снова пришла к Тольке. Глубоко запавшие глаза его блестели.

— Ты обязательно будешь ходить, Толик!

— Я буду бегать, ребята! С вами!

…Человек мужает в трудную минуту. Чувство мужества так же естественно, так же в крови, как, например, любовь к родине. Ростки этого чувства, зароненные сызмальства, могут окрепнуть, зацвести в полную силу и красоту только на благодатной почве, той самой, которую питает живая вода. Конечно, болезнь еще не отступила. Но смерть сдалась, а разделенное горе совсем съежилось.

Ох, крепко знает силу бесценной живой воды Толя Усок. Каждый день к концу смены смотрит он на большую стрелку часов, ждет с нетерпением, когда придут ребята, когда бригада снова будет вместе. И только раз в месяц ребята опаздывают, задерживаются после смены. В этот последний день месяца бригадир подводит итоги:

— У тебя, Володя, двадцать два рабочих дня: два дня на комиссии был, правильно? У Михеича — двадцать три: один день болел. У меня — двадцать четыре. У Леонида — двадцать четыре. У Толи Усока — тоже, как всегда, двадцать четыре рабочих дня.

г. Брянск

1965 г.