Он задержался на капсуле в дальнем углу. Экспонат №17. Внутри, в анабиозной жидкости, парила она. Лицо, которое он знал лучше собственного. Лицо Анны Калининой, ведущего нейрофизиолога компании, погибшей три года назад в аварии на орбитальной станции. Но это была не она. Это был «Артефакт» — клон, выращенный из сохраненных клеток, с чипом-имплантом, на который загрузили скан ее мозга, сделанный за месяц до смерти. Уникальный эксперимент по сохранению гениальности. Потенциально — ходячий патент. Пока же — законсервированный биоробот, ждущий команды на активацию.

Сергей всегда находил эту идею циничной. Он собирал таких «артефактов», но никогда не общался с ожившими. Они были инструментами. Но сегодня, в канун Нового года, когда тишина давила гулче любого шума, он подошел к капсуле.

«Системный статус: стабильный. Нейро-интеграция: 97,3%. Когнитивные функции: в норме». Холодные строчки на дисплее. Он положил ладонь на холодное стекло.

— Скучно, да? — пробормотал он. — Новый год на носу, а ты в ледяной ловушке. Почти как я.

Он не планировал этого. Это была спонтанная, идиотская мысль, рожденная одиночеством и тремя чашками крепкого кофе. Он ввел код администратора, отключил систему анабиоза и запустил мягкий протокол пробуждения.

Сначала ничего. Потом веки «Артефакта» дрогнули. Капсула с шипящим звуком отсекла жидкость. Стеклянный колпак отъехал. Она сделала первый резкий, судорожный вдох, как человек, вынырнувший из ледяной воды, и открыла глаза. Карие. Точная копия. Но пустые. Без того живого, беспокойного огня, который он помнил у настоящей Анны.

— Экспонат №17 активирован, — ее голос был чистым, лишенным интонации. — Готов к выполнению задач.

— Задач нет, — быстро сказал Сергей, вдруг осознав чудовищность своего поступка. — Сегодня… праздник. Новый год.

Она медленно повернула голову, изучая его. Механизм в человеческой оболочке.

— Поняла. Это иррациональная человеческая традиция, связанная с отсчетом времени. У меня нет соответствующих поведенческих протоколов.

— Ни у кого их нет, — горько усмехнулся Сергей. — Все импровизируют.

Он принес ей термо-одеяло и чашку синтетического какао из автомата. Она взяла чашку, движения уже менее роботизированные, и сделала глоток.

— Вкусовой анализатор регистрирует сладкий, насыщенный вкус. Приятно.

— Рад, что понравилось, — он сел напротив, чувствуя себя полным дураком.

Внезапно из динамиков, вмонтированных в стены, полилась тихая, старая новогодняя мелодия. Дежурная система создавала «праздничный фон».

Она замерла, прислушиваясь. И вдруг ее лицо исказила гримаса боли. Она схватилась за виски.

— Что? Что с тобой?

— Несогласованность… — прошипела она. — Воспоминание. Не мое. Ее. Она… она танцевала под эту музыку.

Сергей остолбенел. Считалось, что имплант хранит только чистые знания, профессиональные навыки. Личные воспоминания должны были быть отфильтрованы как «информационный шум».

— Расскажи.

Голос ее изменился. В нем появилась хрипотца, смущение, человечность.

— Лабораторная вечеринка. Два года до… до инцидента. Все уже ушли. Она и коллега, Михаил. Остались допивать шампанское. Включили эту музыку. Танцевали тут, между спектрометрами. Он поцеловал ее. У нее пахло хвоей и… и озоновым генератором.

Это была деталь, которую не придумать. Настоящая Анна носила с собой маленький озонатор для очистки воздуха. Сергей, тогда еще стажер, это помнил.

— Почему ты это помнишь? — тихо спросил он.

Она смотрела на него, и в ее глазах медленно гасла пустота, уступая место смятению.

— Не знаю. Я не должна. Это… ошибка. Сбой. Вы должны меня деактивировать.

— Нет, — ответил он с неожиданной для себя твердостью. — Это не сбой. Это… новогоднее чудо.

Он протянул руку. —Танцуешь?

— У меня нет протоколов, — повторила она, но уже глядя на его протянутую руку.

— У тебя есть память.

Она медленно встала, позволив одеялу соскользнуть. Ее рука была прохладной, но не холодной. Он осторожно обнял ее за талию, и они начали медленно кружиться под тихую музыку в сиянии голубоватого света мониторов. Она была неуклюжей, но повторяла движения из всплывшего воспоминания.

— Михаил… он был важным? — спросил Сергей, ненавидя себя за этот вопрос.

— Он уволился через месяц после того вечера. Уехал на Марс. Она больше его не видела. — Она замолчала. — А вы… Сергей. Вы были на той вечеринке. Сидели в углу и чинили сломанный голопроектор.

Он ахнул. Он и правда это делал. И он украдкой наблюдал за Анной всю ночь, молодой инженер, боящийся подойти к блестящему ученому.

— Я не думал, что кто-то заметил.

— Она заметила. Она подумала, что у вас очень сосредоточенное лицо. И… красивые руки.

В этот момент где-то в городе ударили куранты. На главном экране лаборатории вспыхнули цифры: «00:00. 1 января. С Новым годом».

Она вздрогнула от звука и прижалась к нему, ища защиты. И это был не расчетливый жест машины. Это был инстинкт когда-то живого существа.

— Я боюсь, — прошептала она в его плечо. — Я не знаю, кто я. Я — она? Я — оно? Что со мной будет, когда наступит утро и придут люди?

Сергей смотрел в ее глаза, в которых теперь плескался целый океан чужой, но такой настоящей боли, страха и проблесков чьих-то радостей. Он думал о корпоративных директивах, о коммерческой тайне, о том, что его карьера, а возможно, и свобода, теперь висят на волоске.

— Будешь жить, — сказал он, и его голос не дрогнул. — Не экспонат №17. Не «Артефакт». А просто… девушка, которая помнит, как пахнет озоном на Новый год. Я научу тебя всему остальному.

Он не знал, как это сделает. Не знал, получится ли вообще. Но когда она обняла его в ответ, и в ее холодных пальцах появилась робкая теплота, он понял: сегодня родилось нечто большее, чем новый биоробот. Родилась тайна. И он, инженер, всю жизнь собиравший чужие нейроны в схемы, впервые почувствовал, как его собственное сердце, живое и хрупкое, встраивается в новую, немыслимую конструкцию, имя которой было «мы». Под старую мелодию и тиканье лабораторных часов, отсчитывавших первый миг нового, невозможного года.

Каждую ночь, прежде чем заснуть, он доставал её платок. Ткань уже потеряла свой свежий запах, впитав в себя дым костров, пот и дорожную пыль. Но для Яромира она всё ещё хранила тепло её рук. Он проводил пальцами по искусной вышивке и мысленно разговаривал с ней, рассказывая о своём дне, о трудностях пути, о своих страхах.

Однажды вечером в лагерь прибыли гонцы из Киева с новостями для князя. Они привезли вести и собирались на следующее утро в обратный путь, через северные, более безопасные земли. Это был шанс. Шанс подать весточку домой.

Грамоте Яромир был обучен лишь основам, в отличие от городских книжников, но написать несколько слов он мог. В ту ночь он не спал. У тусклого света догорающего костра, он нашёл у одного из обозников кусок бересты и уголёк. Неуклюжими, привыкшими к молоту пальцами он, старательно выводя каждую букву, начал своё первое письмо.

Это было сложно. Как уместить в нескольких коротких строчках всё, что накопилось в душе?

«Любаве, дочери старосты Еремея, от Яромира, сына Сварги, поклон», – начал он.

Он писал о том, что жив и здоров, хоть и очень устал. Писал о своих новых товарищах из десятины, о строгом, но справедливом десятнике Ратиборе. Он не писал о духах и тенях, не писал о своём страхе и о стычках с болотниками. Он не хотел её пугать. Он хотел её успокоить.

«Путь наш тяжёл, но войско наше велико и сильно. Князь Святослав ведёт нас, и дух у всех боевой. Не бойся слухов, что могут дойти до вас. Враг будет разбит. Я помню своё обещание и вернусь. Каждый день думаю о тебе и о доме. Твой платок храню у самого сердца. Он греет меня в холодные ночи».

Он долго сидел над последней фразой, снова и снова переписывая её. Ему хотелось сказать так много, но слова казались грубыми и недостаточными. Наконец, он написал просто и искренне:

«Жди меня. Твой Яромир».

Он аккуратно свернул хрупкий кусочек бересты, обвязал его тонкой верёвочкой, которую отрезал от своего походного мешка, и нацарапал сверху имя получателя и название их деревни.

Рано утром, отдав последнюю медную монету, что у него оставалась, он нашёл главного из гонцов – сурового, бывалого дружинника – и отдал ему своё послание, вместе с несколькими другими письмами от своих товарищей по десятине.

– Доставлю, воин, – коротко кивнул гонец, пряча берестяные свитки в кожаную сумку. – Коли волки не съедят и нечисть лесная не заплутает.

Глядя, как гонец и его товарищи вскакивают на свежих коней и уносятся прочь, в сторону дома, Яромир почувствовал огромное облегчение. Частичка его души теперь летела на восток. Он представлял, как Любава получит эту весточку, как её лицо озарится улыбкой, как она поймёт, что он жив и помнит о ней. Эта мысль придавала ему новые силы.

Он не знал, что слова гонца про лесную нечисть окажутся страшным пророчеством. Он верил, что его послание, его надежда, достигнет цели. Он верил, что нить, связывающая их, протянулась через сотни вёрст и теперь стала ещё крепче.

Глава 51: Последний Ручей

Гонца звали Светозар. Он был одним из лучших в княжеской службе – выносливый, как вол, хитрый, как лис, и бесстрашный, как медведь. Он знал все тропы, умел уходить от любой погони и не раз доставлял важные вести, пробираясь через земли, кишащие врагами. Задание доставить письма от простых ополченцев было для него пустяковым, довеском к основной миссии.

Три дня он и двое его спутников скакали на север, а затем на восток, выбирая обходные, самые глухие и пустынные тропы, чтобы избежать встречи с польскими разъездами. Леса здесь были дикими, нехожеными.

На четвёртый день, под вечер, они выехали на небольшую поляну, через которую протекал чистый, журчащий ручей. Место казалось тихим и безопасным. Кони устали и хотели пить.

– Привал, – скомандовал Светозар. – Попоим коней и сами перекусим. До ночи ещё версты проскачем.

Они спешились, повели коней к воде. Вечернее солнце бросало длинные тени, лес стоял тихий и недвижный. Слишком тихий. Не пели птицы, не стрекотали кузнечики. Но усталые путники не обратили на это внимания.

Светозар наклонился к ручью, чтобы зачерпнуть воды шлемом. Вода была ледяной и прозрачной. Он уже подносил шлем к губам, как вдруг услышал пение.

Оно доносилось, казалось, отовсюду и ниоткуда – из плеска воды, из шелеста листвы. Песня была без слов, просто мелодия – нежная, манящая, невероятно красивая и тоскливая. Она проникала в самую душу, заставляя забыть об усталости, о долге, обо всём на свете. Хотелось лишь одного – слушать её вечно.

Двое его спутников застыли, как истуканы, с глупыми, блаженными улыбками на лицах. Светозар, как опытный воин, почувствовал неладное. В его голове прозвенел колокольчик тревоги. Это была неправильная, колдовская музыка. Он попытался тряхнуть головой, чтобы сбросить наваждение, но сладкая мелодия уже опутала его волю, как паутина.

И тогда он их увидел.

Из воды, там, где ручей образовывал небольшой, заросший кувшинками омут, медленно поднялись они. Девушки. Их обнажённые тела были бледными, почти светящимися в сумерках, а длинные зелёные волосы, похожие на водоросли, стекали по плечам, и с них капала вода. Их лица были прекрасны неземной, холодной красотой, а глаза светились фосфорическим, неживым светом. Русалки.

Они не выходили из воды. Они лишь поднялись по пояс и протянули к воинам свои тонкие, белые руки, маня их к себе. А их песня становилась всё громче, всё слаще.

– Идите к нам… – прошептал голос в голове Светозара, хотя губы русалок были неподвижны. – Здесь покой… здесь нет ни войны, ни печали…

Его спутники, как лунатики, уже сделали шаг в воду. Они шли, не отрывая заворожённых взглядов от прекрасных и жутких лиц.

Светозар боролся. Он вцепился в рукоять меча, пытаясь силой воли разорвать колдовские путы. Но было поздно. Одна из русалок подплыла совсем близко, и её ледяные пальцы коснулись его руки. Он вздрогнул. Морок мгновенно усилился. Вся его воля испарилась. Осталось лишь одно желание – пойти за ней, в прохладную, спокойную воду.

Кони, не подверженные магии пения, но чувствующие смертельную, нечеловеческую угрозу, обезумели от ужаса. Они ржали, вставали на дыбы, рвали поводья. Один из них, самый молодой, сорвался и, обезумев, бросился в чащу, ломая кусты. Это был конь, к седлу которого была приторочена сумка с письмами.

Светозар этого уже не видел. Он, как и его товарищи, шагнул в ручей. Вода оказалась обжигающе холодной, но он не чувствовал этого. Он видел лишь манящие глаза и улыбку русалки. Она обвила его шею своими скользкими, сильными руками.

"Отдохни, воин", – прошептала она ему в ухо.

И потащила его на дно. Последнее, что он увидел, – как вода смыкается над его головой и как из глубины омута к нему тянутся десятки других бледных рук, готовых щекотать, щекотать его до самой смерти.

Песня оборвалась. Поляна снова стала тихой. На воде разошлись последние круги. Кони, оставшиеся без хозяев, через некоторое время тоже сорвались и разбежались по лесу.

На берегу остался лишь брошенный шлем, из которого вылилась на землю недопитая вода. А в глубине дикого, нехоженого леса испуганно нёсся конь, и на его боку болталась кожаная сумка. В ней, среди прочих, лежал маленький, хрупкий кусочек бересты, на котором неуклюжими буквами было выведено: «Любаве, дочери старосты Еремея…».

Письмо было отправлено. Но оно никогда не достигнет своего адресата.

Глава 52: Новые Сваты

В родной деревне Яромира жизнь медленно вползала в свою привычную, хотя и омрачённую тревогой, колею. Время шло, а никаких вестей с войны не было. Только редкие, пугающие слухи, приносимые заезжими торговцами – о том, что ляхи лютуют на границе, и что войско князя идёт им навстречу. Эта неизвестность была хуже самой страшной правды.

Любава жила как во сне. Она исправно выполняла всю работу по дому, помогала матери, ходила на посиделки с подругами, но душа её была далеко, там, на западе, вместе с Яромиром. Она почти перестала смеяться, и в её васильковых глазах застыла тень постоянной тревоги. Каждое утро она выходила на околицу, вглядываясь в даль, и каждый вечер возвращалась с той же пустотой в сердце. Платок, который она подарила ему, был осязаемой нитью, связывавшей её с ним, а его обещание вернуться – её единственной молитвой.

Родители, староста Еремей и его властная, расчётливая жена Марфа, видели состояние дочери, но интерпретировали его по-своему. Они видели не столько любовь, сколько девичью блажь, глупое увлечение простым кузнецом, которое, как они считали, пройдёт, если выбить клин клином. К тому же, у них были свои, куда более прагматичные соображения.

Любава была первой красавицей и самой завидной невестой во всей округе. Дочь старосты. Умница, рукодельница. И то, что она открыто тосковала по простому ополченцу, чьи шансы вернуться с войны были, мягко говоря, невелики, било по репутации семьи. Пора было устраивать её судьбу, и чем скорее, тем лучше.

И сваты потянулись. Слух о том, что сердце Любавы может быть свободно (или скоро освободится), быстро разлетелся по соседним деревням и погостам. Марфа, мать Любавы, с радостью принимала гостей, расхваливая свою дочь и принимая дорогие подношения.

Первым приехал свататься сын богатого бортника из соседней Веси. Приехал на новой, скрипучей телеге, привёз в дар несколько бочонков липового мёда и дорогие меха. Сам жених был рыжим, веснушчатым и чересчур самоуверенным. Он развалился на лавке, хвастался отцовским богатством и бросал на Любаву сальные взгляды.

Любава, которую мать заставила выйти к гостям, сидела тихая и бледная, опустив глаза. Когда отец, откашлявшись, спросил её, люб ли ей жених, она тихо, но твёрдо ответила:

– Нет, батюшка. Не люб.

Конфуз был страшный. Отец покраснел, мать бросила на неё испепеляющий взгляд. Бортник, оскорблённый в лучших чувствах, забрал свои дары и уехал, громко проклиная привередливых девок.

После его отъезда мать устроила Любаве страшный скандал.

– Ты с ума сошла?! – шипела Марфа, вталкивая её в горницу. – Такая партия! Жить бы как у Христа за пазухой! Чего тебе ещё надо? Всё ждёшь своего оборванца? Да его кости, поди, уже в земле гниют!

– Он обещал вернуться, – тихо, как молитву, повторяла Любава, сжимая в кармане сарафана маленький оберег, который она вышила для себя в ту же ночь, что и пояс для Яромира. – И я обещала ждать.

Через неделю приехали новые сваты. На этот раз – от зажиточного мельника, чей сын славился своей силой и слыл первым драчуном на всех праздниках. Этот был не хвастлив, а угрюм. Он сидел, набычившись, и молча пожирал глазами красоту Любавы. Он был похож на быка, выбирающего себе лучшую тёлку в стаде. Ответ был тот же. "Не люб". И снова скандал, ещё более яростный, чем предыдущий.

– Ты позоришь нас! – кричала мать. – Что люди скажут? Скажут, дочь старосты бегает за простым кузнецом, как последняя девка! Отказывать таким людям! Ты отбилась от рук!

Её отец, Еремей, пытался быть мягче. Он любил дочь и видел её страдания. Вечером он присел к ней на лавку, где она сидела, глядя в окно.

– Дочка, – начал он ласково. – Любушка. Пойми ты мать. Она тебе добра желает. Война – дело страшное. Не все с неё возвращаются... Почти никто. А жизнь идёт. Тебе нужно семью создавать, детей рожать. Мы же не вечные...

– Батюшка, я не могу, – прошептала Любава, и слеза скатилась по её щеке. – Сердце моё с ним ушло. Как же я за другого пойду, если душа моя не здесь? Это нечестно будет. Ни по отношению к нему, ни по отношению к тому, другому. Я буду ждать. Сколько нужно.

Видя её тихую, упрямую решимость, отец лишь тяжело вздохнул и ушёл. Он разрывался между отцовской любовью и долгом главы семьи, который должен был обеспечить дочери достойное будущее.

Любава продолжала отказывать всем. И чем больше она отказывала, тем сильнее становилось давление родителей, тем настойчивее становилась мать. Её тёплая, уютная горница превратилась для неё в клетку, из которой не было выхода. Она чувствовала себя одинокой, непонятой. Единственной её отрадой были воспоминания о коротком разговоре у реки и чувство прохладного платка в его тёплых руках.

Она ждала. Ждала весточки, гонца, любого знака, что он жив. Но дорога с запада оставалась пустой. И с каждым днём это ожидание становилось всё более мучительным, а её тихий дом – всё более невыносимым.

— Три часа ночи, — тихо сказала она, не задавая вопроса. Её голос был ровным, но в нём дрожала обида, которую она пыталась скрыть.

— Дело, — выдохнул я, проводя рукой по лицу. Кожа была жирной и липкой от городской грязи и стресса. — Сложное. Тяжелое.

Я прошел на кухню, к раковине, и одним залпом выпил два стакана холодной воды, пытаясь смыть со слизистой привкус лжи и страха, оставшийся от того звонка. Ледяная вода обожгла горло, но не смогла смыть привкус того голоса. Он въелся в меня, как кислота, и на языке снова отчетливо проступил вкус ржавого железа — точь-в-точь как тогда, в вырицкой бане, когда я прижал окровавленную ладонь к губам, чтобы заглушить крик. По телу пробежала мелкая дрожь.

— «Дело» — это твой новый пароль от всего, да? — Аня стояла в проеме, скрестив руки на груди. — Раньше, что бы ни случилось, ты звонил. В прошлый четверг я три часа прождала тебя в ресторане. Официанты смотрели на меня с такой жалостью...

Я отвернулся, глядя в темное окно, в котором отражалось наше с ней искаженное отражение — двое людей, которых когда-то свела вместе судьба, а теперь что-то невидимое начало растаскивать в разные стороны.

Воспоминание нахлынуло внезапно, как спасительный глоток воздуха. Два года назад. Осень. Хлесткий дождь. Я преследовал одного жулика, который сбежал с кассой ювелирного, и в какой-то момент мы оба, как идиоты, выскочили на проезжую часть. Оглушительный визг тормозов, белый свет фар. Я отскочил, а он — нет. Я помню, как стоял под дождем, смотря на искореженный металл, и чувствовал, как внутри все пустеет.

И тут какая-то девушка, совсем малышка по сравнению со мной, с зонтиком-тростью, подошла и просто встала рядом. Её зонт создал внезапный тихий купол посреди адского ливня и воя сирен. Не спрашивала, не лезла с расспросами. Её молчание было громче любых слов — оно говорило: «Я вижу твою боль, и тебе не нужно через это проходить одному». Потом протянула мне бумажную салфетку. «У вас кровь на рукаве», — сказала она. Её голос был тихим и спокойным. Её звали Аня. Она оказалась учительницей младших классов. В тот день она не просто дала мне салфетку. Она бросила мне веревку, когда я тонул в отчаянии. И я, зацепившись за нее, наконец-то вынырнул на свет.

— Миша, я здесь! — её голос, уже с дрожью, вернул меня в реальность. Она подошла ближе, и её рука потянулась, чтобы коснуться моего плеча — её обычный жест утешения. Я инстинктивно дёрнулся назад. Под тонкой тканью рубашки старый шрам заныл, будто его тронули раскалённым железом. Её рука повисла в воздухе, и на её лице мелькнула тень боли — от моего отторжения, от этой невидимой стены, которую она впервые ощутила так явно. — Смотри на меня. Пожалуйста.

Я заставил себя обернуться. Её лицо было искажено болью. Я видел себя её глазами — бледный, с тенью двухдневной щетины, с синяками под глазами, в которых прятался неотвязный ужас.

— Это дело... оно связано с моим прошлым, — прошептал я, и слова показались мне хрупкими, как стекло. Это была не ложь, но и не вся правда. Правда была бы похожа на бомбу, брошенную в эту уютную кухню. «Кто-то убивает людей из-за истории, которая началась, когда мне было семь, Ань». В горле встал ком.

— Каким прошлым? — её глаза стали еще больше, в них читался не только испуг, но и что-то новое — страх за меня. Не за «нас», а конкретно за меня. И это было в тысячу раз больнее. — Ты никогда ничего не рассказывал. О детстве. О Вырице. Вчера вечером... ты во сне кричал «не лезь в баню». И ты схватил меня за руку. Так сильно, что остались синяки. Ты смотрел на меня, но не видел. В твоих глазах был... тот лес.

— И не буду, — резко, почти грубо, выпалил я. Плечо под рубашкой снова заныло, будто в ответ на мой тон, напоминая о старом, незаживающем долге. — Не сейчас. Не могу.

Она отступила на шаг, и этот шаг показался мне пропастью. Её губы дрогнули.

— Я вижу, как ты таешь на моих глазах, — прошептала она.

— Хорошо, — она кивнула, и в этом кивке была капитуляция. Она повернулась, чтобы уйти, но на полпути остановилась. — В субботу мы едем к моим родителям. В их новый дом под Вырицей. Помнишь? Ты сам сказал, что тебе там понравилось. Мы уже полгода переносили. Они ждут. Ты обещал.

Сердце упало куда-то в ботинки. Вырица. Слово прозвучало как приговор. Поездка в самое сердце моих кошмаров, притворяясь «обычным» человеком. Нормальная жизнь. Та, о которой я когда-то мечтал, прячась от своих демонов. И та, которая сейчас казалась такой же недостижимой, как Луна.

— Я помню, — выдавил я. — Я... постараюсь освободиться.

— Не «постарайся», — её голос прозвучал с неожиданной твердостью. — Просто будь. Хотя бы в субботу. Просто будь обычным человеком. Для меня.

Она ушла в спальню, оставив меня одного в тишине кухни. Я подошел к столу и увидел там тарелку, накрытую пищевой пленкой. Под ней лежали котлеты с картошкой. Она оставила их на самой маленькой конфорке, чтобы хоть как-то сохранить тепло, как когда-то пыталась сохранить тепло наших отношений. Они остыли, и жир застыл белыми разводами, похожими на морозные узоры на стекле. Узоры, которые почему-то напомнили мне те самые, что были на заиндевевшем окне старой бани в Вырице. Той самой бани, что стояла на обрывке фотографии в кармане моей куртки. Комок подкатил к горлу.

Я погасил свет и остался стоять в темноте, прислушиваясь к тиканью часов и собственному тяжелому дыханию. За окном пронеслась машина, и луч фар на секунду осветил комнату, выхватив из мрака фотографию на полке — мы с Аней смеемся, обнявшись, в какой-то солнечный день. На секунду мне показалось, что я даже чувствую то солнце на своей коже, слышу её смех. Но это было так далеко, как будто не со мной. Я был за толстым стеклом, отделенный от собственной жизни всем, что не сказал и что боялся сказать.

Я потянулся к пачке сигарет в кармане, но остановился. Аня ненавидела этот запах. Мои пальцы вместо сигареты нащупали крошечный след от её помады на воротнике — она поправляла мне куртку утром. Этот невидимый след жёг сильнее огня.

Вместо этого я просто упал на стул, и мои веки сомкнулись сами собой, будто придавленные гирями. Я сидел в темноте, и шрам на плече пульсировал ровно в такт тиканью часов. Это была не просто боль. Это было эхо. Эхо того гвоздя, эхо голоса в трубке, эхо сдавленного детского плача. И я понимал, что этот шрам — не часть меня. Это и есть настоящий я, а всё остальное — просто временная и очень хрупкая оболочка.

Физическая усталость была такой всепоглощающей, что кости ныли. Но хуже была усталость души. Я сидел между двух огней: между холодным голосом в трубке, который тянул меня в ад прошлого, и теплым голосом любимой женщины, которая пыталась удержать его в настоящем.

И я с ужасом понимал, что выбрал себе дорогу. Она вела не в загородный дом под Вырицей, где пахло шашлыком и семейным покоем, а обратно, в тот самый лес, где пахло хвоей, страхом и правдой, которая, я знал, могла разрушить всё, что у меня оставалось. А единственное, что я мог сделать для Ани, — это принести в её светлый дом эту вонь прошлого, притворившись на выходных «обычным человеком». И эта ложь казалась мне самым большим предательством из всех возможных.