Глава 4. Чужой в своем доме⁠⁠

Ключ заскребся в замочной скважине, будто и он устал за этот день. Я толкнул дверь, и на меня пахнуло теплом домашнего уюта, пастой с чесноком и тонкими нотами её духов — чего-то сладкого, с ноткой ванили. Пахло ванилью и безопасностью. Но под этим сладким фасадом мне чудился другой запах — едкой известки и старой крови из «Сосновой зари». Два мира смешались в моих легких, и я едва не задохнулся.

В прихожей, на вешалке, висело её легкое летнее платье — жёлтое, в мелкий цветочек. То самое, в котором она была, когда мы в прошлом месяце выбирали эту самую дверную ручку. «Чтобы возвращаться было приятнее», — сказала она тогда. Теперь её платье висело как призрак того счастливого дня, а я стоял на пороге, чувствуя себя чужаком в собственном доме.

— Миша?

Голос донесся из гостиной, сонный, но с той самой ноткой, от которой по спине пробежали мурашки вины. Я снял куртку, чувствуя, как мокрая ткань с неприятным шлепком падает на вешалку. В дверном проеме появилась Аня. В растянутой старой футболке, босиком, с растрепанными темными волосами. Её карие глаза, обычно такие теплые и смеющиеся, сейчас смотрели на меня с усталым упреком.

— Три часа ночи, — тихо сказала она, не задавая вопроса. Её голос был ровным, но в нём дрожала обида, которую она пыталась скрыть.

— Дело, — выдохнул я, проводя рукой по лицу. Кожа была жирной и липкой от городской грязи и стресса. — Сложное. Тяжелое.

Я прошел на кухню, к раковине, и одним залпом выпил два стакана холодной воды, пытаясь смыть со слизистой привкус лжи и страха, оставшийся от того звонка. Ледяная вода обожгла горло, но не смогла смыть привкус того голоса. Он въелся в меня, как кислота, и на языке снова отчетливо проступил вкус ржавого железа — точь-в-точь как тогда, в вырицкой бане, когда я прижал окровавленную ладонь к губам, чтобы заглушить крик. По телу пробежала мелкая дрожь.

— «Дело» — это твой новый пароль от всего, да? — Аня стояла в проеме, скрестив руки на груди. — Раньше, что бы ни случилось, ты звонил. В прошлый четверг я три часа прождала тебя в ресторане. Официанты смотрели на меня с такой жалостью...

Я отвернулся, глядя в темное окно, в котором отражалось наше с ней искаженное отражение — двое людей, которых когда-то свела вместе судьба, а теперь что-то невидимое начало растаскивать в разные стороны.

Воспоминание нахлынуло внезапно, как спасительный глоток воздуха. Два года назад. Осень. Хлесткий дождь. Я преследовал одного жулика, который сбежал с кассой ювелирного, и в какой-то момент мы оба, как идиоты, выскочили на проезжую часть. Оглушительный визг тормозов, белый свет фар. Я отскочил, а он — нет. Я помню, как стоял под дождем, смотря на искореженный металл, и чувствовал, как внутри все пустеет.

И тут какая-то девушка, совсем малышка по сравнению со мной, с зонтиком-тростью, подошла и просто встала рядом. Её зонт создал внезапный тихий купол посреди адского ливня и воя сирен. Не спрашивала, не лезла с расспросами. Её молчание было громче любых слов — оно говорило: «Я вижу твою боль, и тебе не нужно через это проходить одному». Потом протянула мне бумажную салфетку. «У вас кровь на рукаве», — сказала она. Её голос был тихим и спокойным. Её звали Аня. Она оказалась учительницей младших классов. В тот день она не просто дала мне салфетку. Она бросила мне веревку, когда я тонул в отчаянии. И я, зацепившись за нее, наконец-то вынырнул на свет.

— Миша, я здесь! — её голос, уже с дрожью, вернул меня в реальность. Она подошла ближе, и её рука потянулась, чтобы коснуться моего плеча — её обычный жест утешения. Я инстинктивно дёрнулся назад. Под тонкой тканью рубашки старый шрам заныл, будто его тронули раскалённым железом. Её рука повисла в воздухе, и на её лице мелькнула тень боли — от моего отторжения, от этой невидимой стены, которую она впервые ощутила так явно. — Смотри на меня. Пожалуйста.

Я заставил себя обернуться. Её лицо было искажено болью. Я видел себя её глазами — бледный, с тенью двухдневной щетины, с синяками под глазами, в которых прятался неотвязный ужас.

— Это дело... оно связано с моим прошлым, — прошептал я, и слова показались мне хрупкими, как стекло. Это была не ложь, но и не вся правда. Правда была бы похожа на бомбу, брошенную в эту уютную кухню. «Кто-то убивает людей из-за истории, которая началась, когда мне было семь, Ань». В горле встал ком.

— Каким прошлым? — её глаза стали еще больше, в них читался не только испуг, но и что-то новое — страх за меня. Не за «нас», а конкретно за меня. И это было в тысячу раз больнее. — Ты никогда ничего не рассказывал. О детстве. О Вырице. Вчера вечером... ты во сне кричал «не лезь в баню». И ты схватил меня за руку. Так сильно, что остались синяки. Ты смотрел на меня, но не видел. В твоих глазах был... тот лес.

— И не буду, — резко, почти грубо, выпалил я. Плечо под рубашкой снова заныло, будто в ответ на мой тон, напоминая о старом, незаживающем долге. — Не сейчас. Не могу.

Она отступила на шаг, и этот шаг показался мне пропастью. Её губы дрогнули.

— Я вижу, как ты таешь на моих глазах, — прошептала она.

— Хорошо, — она кивнула, и в этом кивке была капитуляция. Она повернулась, чтобы уйти, но на полпути остановилась. — В субботу мы едем к моим родителям. В их новый дом под Вырицей. Помнишь? Ты сам сказал, что тебе там понравилось. Мы уже полгода переносили. Они ждут. Ты обещал.

Сердце упало куда-то в ботинки. Вырица. Слово прозвучало как приговор. Поездка в самое сердце моих кошмаров, притворяясь «обычным» человеком. Нормальная жизнь. Та, о которой я когда-то мечтал, прячась от своих демонов. И та, которая сейчас казалась такой же недостижимой, как Луна.

— Я помню, — выдавил я. — Я... постараюсь освободиться.

— Не «постарайся», — её голос прозвучал с неожиданной твердостью. — Просто будь. Хотя бы в субботу. Просто будь обычным человеком. Для меня.

Она ушла в спальню, оставив меня одного в тишине кухни. Я подошел к столу и увидел там тарелку, накрытую пищевой пленкой. Под ней лежали котлеты с картошкой. Она оставила их на самой маленькой конфорке, чтобы хоть как-то сохранить тепло, как когда-то пыталась сохранить тепло наших отношений. Они остыли, и жир застыл белыми разводами, похожими на морозные узоры на стекле. Узоры, которые почему-то напомнили мне те самые, что были на заиндевевшем окне старой бани в Вырице. Той самой бани, что стояла на обрывке фотографии в кармане моей куртки. Комок подкатил к горлу.

Я погасил свет и остался стоять в темноте, прислушиваясь к тиканью часов и собственному тяжелому дыханию. За окном пронеслась машина, и луч фар на секунду осветил комнату, выхватив из мрака фотографию на полке — мы с Аней смеемся, обнявшись, в какой-то солнечный день. На секунду мне показалось, что я даже чувствую то солнце на своей коже, слышу её смех. Но это было так далеко, как будто не со мной. Я был за толстым стеклом, отделенный от собственной жизни всем, что не сказал и что боялся сказать.

Я потянулся к пачке сигарет в кармане, но остановился. Аня ненавидела этот запах. Мои пальцы вместо сигареты нащупали крошечный след от её помады на воротнике — она поправляла мне куртку утром. Этот невидимый след жёг сильнее огня.

Вместо этого я просто упал на стул, и мои веки сомкнулись сами собой, будто придавленные гирями. Я сидел в темноте, и шрам на плече пульсировал ровно в такт тиканью часов. Это была не просто боль. Это было эхо. Эхо того гвоздя, эхо голоса в трубке, эхо сдавленного детского плача. И я понимал, что этот шрам — не часть меня. Это и есть настоящий я, а всё остальное — просто временная и очень хрупкая оболочка.

Физическая усталость была такой всепоглощающей, что кости ныли. Но хуже была усталость души. Я сидел между двух огней: между холодным голосом в трубке, который тянул меня в ад прошлого, и теплым голосом любимой женщины, которая пыталась удержать его в настоящем.

И я с ужасом понимал, что выбрал себе дорогу. Она вела не в загородный дом под Вырицей, где пахло шашлыком и семейным покоем, а обратно, в тот самый лес, где пахло хвоей, страхом и правдой, которая, я знал, могла разрушить всё, что у меня оставалось. А единственное, что я мог сделать для Ани, — это принести в её светлый дом эту вонь прошлого, притворившись на выходных «обычным человеком». И эта ложь казалась мне самым большим предательством из всех возможных.