В период Второй мировой войны японский милитаризм, представлявший интересы крупнейших монополистических объединений (дзайбацу) и императорского режима, осуществлял планомерную политику террора и геноцида на оккупированных территориях Азии и Тихоокеанского региона. Эта система насилия, направленная на подавление национально-освободительных движений и эксплуатацию ресурсов, стала логическим продолжением колониальной экспансии японского империализма. Одним из наиболее чудовищных преступлений стала Нанкинская резня (декабрь 1937 – январь 1938 гг.), где в ходе оккупации бывшей столицы Китая японские войска систематически уничтожали гражданское население. По данным международных комиссий, было зверски убито свыше 300 000 человек, десятки тысяч женщин подверглись массовым изнасилованиям. Эта акция устрашения проводилась с целью слома сопротивления китайского народа. Особой жестокостью отличались действия японской военщины на Филиппинах. Манильская резня (февраль 1945 г.), вопреки утверждениям некоторых историков о "спонтанных эксцессах", была спланированной операцией по уничтожению столицы и её населения. При отступлении японские части получили приказ превратить город в руины. В результате сожжения жилых кварталов, массовых расстрелов в госпиталях и школах погибло до 100 000 мирных филиппинцев. Аналогичные акции проводились в Сингапуре и Малайе (резня "Сук Чинг", 1942 г.), где под предлогом "зачистки от антияпонских элементов" было уничтожено до 50 000 этнических китайцев. Научно-промышленный комплекс милитаристской Японии создал систему экспериментального уничтожения людей. Отряд 731 под командованием генерала Сиро Исии в Маньчжурии функционировал как крупное исследовательское предприятие, где проводились опыты по заражению людей чумой, холерой, сибирской язвой; живые люди подвергались вивисекции без анестезии, испытаниям биологического оружия и предельных температур. Жертвами стали не менее 300 000 человек, преимущественно китайцы, корейцы и советские военнопленные. Характерно, что после войны американские власти предоставили руководителям отряда иммунитет в обмен на данные экспериментов, интегрировав их в собственную военную машину. Система принудительной проституции ("женщины для утешения") являлась государственной программой эксплуатации: до 200 000 женщин из Кореи, Китая, Филиппин и других стран насильно содержались в армейских борделях. Эта практика, одобренная высшим военным командованием, демонстрировала глубокое презрение японского милитаризма к человеческому достоинству покоренных народов. Целенаправленное уничтожение военнопленных стало нормой для японской армии. "Марш смерти" на Батаане (апрель 1942 г.) привел к гибели 10 000 американских и филиппинских солдат от голода, болезней и казней. Сандаканские марши смерти (1945 г.) на Борнео унесли жизни 2 500 австралийских и британских военнопленных, использовавшихся на принудительных работах. Строительство "Дороги смерти" в Бирме и Таиланде силами 60 000 военнопленных и 200 000 азиатских рабочих сопровождалось чудовищной смертностью от истощения и пыток. Политика "трех всех" (выжигай все, убивай всех, грабь все), проводимая в северном Китае с 1940 по 1942 годы, привела к уничтожению тысяч деревень и массовому истреблению мирного населения. Бомбардировки Чунцина кассетными и зажигательными бомбами в 1938-1943 годах, направленные против гражданских объектов, унесли жизни десятков тысяч человек. Эти преступления не были "эксцессами исполнения", а представляли собой системную политику японского империализма, направленную на терроризирование покоренных народов и максимальное извлечение ресурсов для продолжения агрессивной войны. Масштабы трагедии до сих пор недооценены: общее число жертв японской оккупации в Азии достигает 15-20 миллионов человек, что ставит эти преступления в один ряд с злодеяниями европейского фашизма.

Международный военный трибунал для Дальнего Востока, заседавший в Токио с 3 мая 1946 года по 12 ноября 1948 года, представлял собой попытку юридического осуждения преступлений японского милитаризма в годы Второй мировой войны. Созданный по инициативе стран-победительниц после капитуляции Японии в 1945 году, трибунал формально руководствовался принципами Потсдамской декларации и Устава Международного военного трибунала. В состав суда вошли представители 11 государств, включая СССР, США, Великобританию и Китай, что символизировало международный консенсус относительно необходимости наказания виновных в развязывании агрессивной войны и массовых злодеяниях. Обвинительное заключение включало три ключевых категории преступлений: преступления против мира (планирование и ведение агрессивной войны), военные преступления (нарушения законов и обычаев войны) и преступления против человечности. Среди конкретных эпизодов фигурировали Нанкинская резня 1937-1938 годов, система принудительной проституции ("женщины для утешения"), медицинские эксперименты отряда 731, зверства на оккупированных территориях и планирование нападения на Перл-Харбор. К ответственности были привлечены 28 высокопоставленных представителей японского военно-политического руководства, включая бывшего премьер-министра Хидэки Тодзё, министра иностранных дел Мамору Сигэмицу, генерала Иване Мацуи (командующего войсками под Нанкином) и идеолога экспансии Сюмэй Окаву. Процесс длился более двух лет, в ходе которых было заслушано свыше 800 свидетелей, изучены тысячи документальных доказательств, включая секретные протоколы императорских совещаний и приказы военного командования. Советская сторона представила существенные доказательства подготовки Японией бактериологической войны и планов нападения на СССР. Однако защита, используя формально-юридические уловки, пыталась представить агрессию против стран Азии как "акт самообороны" или "освобождение от колониализма", а массовые зверства - как "эксцессы отдельных военнослужащих". 12 ноября 1948 года были оглашены приговоры: семеро подсудимых, включая Тодзё, Мацуи и бывшего премьер-министра Коки Хироту, были приговорены к смертной казни через повешение; 16 человек получили пожизненное заключение; двое - тюремные сроки от 7 и 20 лет; трое, включали дипломата Сигэмицу, были оправданы. Смертные приговоры были приведены в исполнение 23 декабря 1948 года в тюрьме Сугамо. Однако Токийский процесс продемонстрировал системные недостатки "правосудия победителей". Главным недостатком стала полная неприкосновенность императора Хирохито, хотя именно он, как верховный главнокомандующий, нес непосредственную ответственность за действия японских войск. Американская администрация, руководствуясь политическими интересами сохранения стабильности в оккупированной Японии, активно способствовала сокрытию роли императора и его окружения. Не понесли наказания и руководители крупнейших дзайбацу (Мицубиси, Мицуи, Сумитомо), финансировавших военную машину и использовавших принудительный труд. Крайне ограниченный характер носило расследование преступлений отряда 731: в обмен на передачу США данных о биологическом оружии его руководители получили иммунитет от преследования. Не были полноценно осуждены коллаборационистские режимы в Азии, а многие военные преступники впоследствии заняли высокие посты в послевоенной Японии. Несмотря на эти фундаментальные недостатки, Токийский процесс создал важный правовой прецедент осуждения агрессивной войны и заложил основы современного международного уголовного права, хотя его классовая ограниченность и зависимость от политических интересов США не позволили осуществить полноценное правосудие над всем виновными в преступлениях японского милитаризма.

Хабаровский процесс, состоявшийся с 25 по 30 декабря 1949 года, стал уникальным событием в истории международного правосудия. В отличие от Токийского трибунала, где вопросы разработки и применения японским милитаризмом бактериологического оружия были фактически проигнорированы, советский суд тщательно расследовал эти преступления против человечности. Процесс проводился в открытом режиме при широком освещении в советской и международной прессе, что позволило донести до мирового общественности ужасающие подробности деятельности японских военных преступников. Основой для судебного разбирательства стали материалы, собранные советскими следственными органами в ходе допросов 12 бывших военнослужащих Квантунской армии, захваченных в плен в Маньчжурии в августе 1945 года. Среди обвиняемых находились высокопоставленные офицеры, включая генерала Отодзо Ямаду (главнокомандующего Квантунской армией), генерала Киёси Кавасиму (начальника отряда 731) и других руководителей преступной программы биологической войны. Следствие установило, что в период с 1932 по 1945 годы японские милитаристы создали в Маньчжурии разветвленную сеть научно-исследовательских учреждений, главным из которых был печально известный "Отряд 731" под командованием генерала Сиро Исии. В этих лабораториях, замаскированных под подразделения по профилактике эпидемий, проводились бесчеловечные эксперименты над живыми людьми - китайскими, советскими и корейскими военнопленными, а также гражданскими лицами. Заключенных заражали возбудителями чумы, сибирской язвы, холеры, тифа и других опасных заболеваний, подвергали хирургическим операциям без анестезии, испытывали на них действие химических веществ и экстремальных температур. Особое внимание на процессе было уделено практическому применению биологического оружия. Как показали обвиняемые, японская армия неоднократно использовала бактериологические средства против китайского населения. В 1940-1942 годах были проведены масштабные операции по сбросу с самолетов зараженных чумой блох над городами Нинбо и Чандэ в центральном Китае, что вызвало искусственные эпидемии. Также разрабатывались специальные бомбы и снаряды, начиненные патогенными микроорганизмами. Все подсудимые признали свою вину и подробно рассказали о механизмах принятия решений на высшем уровне. Важным аспектом процесса стало свидетельство о том, что программа разработки биологического оружия курировалась непосредственно императорской ставкой в Токио и финансировалась из государственного бюджета. 30 декабря 1949 года военный трибунал Приморского военного округа вынес приговор: все 12 подсудимых были признаны виновными в нарушении международных конвенций и совершении преступлений против человечности. Генерал Ямада и еще три высокопоставленных офицера получили 25 лет исправительно-трудовых лагерей, остальные - сроки от 2 до 20 лет. Отсутствие смертных приговоров объяснялось готовностью подсудимых к сотрудничеству и полнотой их признаний. Хабаровский процесс имел значительный международный резонанс. Советский Союз опубликовал полные стенограммы заседаний на нескольких языках, предоставив миру неопровержимые доказательства преступлений японского милитаризма. Однако западные страны, особенно США, пытались дискредитировать процесс, поскольку сами в рамках операции "Paperclip" предоставили иммунитет руководителям отряда 731 в обмен на доступ к результатам их бесчеловечных экспериментов. Это лицемерие западных держав стало дополнительным доказательством двойных стандартов в подходе к наказанию военных преступников. Материалы Хабаровского процесса легли в основу последующих международных усилий по запрещению биологического оружия и способствовали принятию в 1972 году Конвенции о запрещении разработки, производства и накопления запасов бактериологического (биологического) и токсинного оружия и об их уничтожении. Процесс остался в истории как важная веха в борьбе с безнаказанностью за военные преступления и как свидетельство решимости Советского Союза добиваться правосудия даже в условиях начинающейся холодной войны.

У меня в производстве находится дело, расследуемое по ст. 158 УК РФ (кража) в одном из районных отделов полиции доблестного города Екатеринбурга. Ситуация банальная: похищено и перепродано имущество, исходя из суммы вменяют крупный размер, чуть не дотянули до особо крупного. Я в дело вступил не с самого начала, ко мне доверитель обратился на завершающем этапе следствия с просьбой для начала помочь изменить меру с домашнего ареста на подписку о невыезде. В целом, исходя из позиции доверителя, он полностью признал вину, не собирался затягивать с рассмотрением дела, а меру пресечения хотел поменять только чтобы была возможность решить вопрос с возмещением ущерба.

Созвонившись со следователем, я выяснил, что дело в целом идет уже под окончание, сейчас орган предварительного следствия выйдет в суд с ходатайством о продлении меры пресечения, после чего предъявить обвинение в окончательной редакции, и можно будет знакомиться с материалами дела в порядке ст. 217 УПК РФ.

Окей. В «час икс» приходим в суд, долго и методично излагаю доводы о том, что мой подзащитный не собирается скрываться, оказывать на кого-либо давление (из свидетелей по делу только скупщик краденого, на которого где надавишь, там и отскочишь), и уж тем более уничтожать доказательства по делу (которые находятся в полиции).

Встает прокурор: «Ходатайство поддерживаю, считаю законным и обоснованным, предлагаю удовлетворить».

Суд удаляется в совещательную комнату и продляет домашний арест на месяц.

Окей номер два. За месяц не делается ровным счетом ничего, где-то дней за 10 до конца срока домашнего ареста звонит следователь и приглашает «на двестисемнадцатую» (то есть, на ознакомление с материалами дела). Приходим, в один день (а точнее, час) предъявляется окончательное обвинение, допрос и уведомление об окончании следствия. Начинаю ознакомление с материалами дела и понимаю, что в деле нет ничего, что подтверждало бы стоимость похищенного имущества (а там, на минуточку, похищен автомобиль).

Говорю: А как Вы сумму ущерба установили?», на что следователь, честно глядя мне в глаза, ответил:

«Так потерпевший в первом допросе указал, что так оценивает».

Продолжаем диалог: «Вот есть допдопрос потерпевшего, где он похищенное имущество оценивает уже в 1 100 000 рублей. Его Вы куда денете?».

Все тот же честный взгляд: «Да мало ли чего он хочет».

Прошу перерыв, беседую с доверителем, объясняю дальнейшие перспективы и пути выхода из них. Доверителю глубоко фиолетово, ему хочется побыстрее все закончить и не сесть, поэтому мои идеи с ходатайствами отклика не нашли. Прикидываю, что критичного для нас ничего не происходит, подписываем протокол двестисемнадцатой.

Напоследок с робкой надеждой спрашиваю у следователя: «А Вы уверены, что Вам прокурор не вернет на дослед?».

Взгляд не теряет в честности: «Он что, дурак, чтоли?».

Действительно, чего это я.

За два дня до окончания срока домашнего ареста классический звонок: «У нас послезавтра мера заканчивается, можете подойти на продление?».

Приходим в суд. Тут необходимо небольшое лирическое отступление для тех, кто близко с УПК РФ не сталкивается. При направлении дела, по которому избрана мера пресечения, ограничивающая конституционное право на свободу передвижения (то есть, домашний арест или заключение под стражу), следователь должен закончить такое дело не позднее, чем за 24 суток до истечения срока действия меры пресечения, поскольку, по закону, у прокурора 10 суток для утверждения обвинительного заключения и направления дела в суд, а у суда потом – 14 суток на назначение судебного заседания.

Возвращаемся к истории. В суд с ходатайством о продлении домашнего ареста вышел прокурор, то есть, дело уже в прокуратуре. Ходатайство поддерживает молодой помощник прокурора – девушка (я не силен в феминитивы, поэтому буду по-старперски). Просит продлить срок домашнего ареста на 12 суток (то есть, чтобы получилось ровно 14 судебных). Судья несколько раз переспрашивает, прокурор стоит на своем. Судья, не дождавшись ответа в процессуально приемлемой форме, спрашивает напрямую:

«Если удовлетворить Ваше ходатайство, то даже, если Вы дело принесете в суд завтра, у суда все равно будет только 13 суток на назначение судебного заседания. Вы уверены в сроках?».

«Ваша честь! У прокуратуры Энского района тяжело с математикой, прошу объявить перерыв 10 минут для определения и согласования позиции» - слышит судья в ответ (это не шутка и не сарказм, я дословно цитирую, более того, фраза осталась в протоколе судебного заседания и аудиозаписи.

Окей номер три. После перерыва ничего не изменилось, ходатайство прокурор поддерживает в предыдущей редакции. Пока судья была в совещательной, спрашиваю у прокурора:

«Когда дело в суд будете направлять?».

«Завтра».

«А кто у вас дела читает до подписания прокурором?».

Ответ:

«Ваше дело я читала».

Немного удивившись, что очевидно еще неаттестованному сотруднику доверяют вычитывание дел перед направлением их в суд, аккуратно спрашиваю:

«И как?».

«Да нормально там все,стопятьдесятвосьмая же», - фыркнула девушка.

Судья оглашает постановление: ходатайство удовлетворить, продлить срок домашнего ареста на 12 суток.

Мой доверитель после процесса предлагает написать апелляционную жалобу, поскольку постановление очевидно было вынесено судом с учетом скорого направления дела в суд. Я же прекрасно понимаю, что будет дальше и убеждаю этого не делать, поскольку, с учетом сроков подачи жалобы и направления ее в апелляционную инстанцию, рассмотрят жалобу не раньше, чем через месяц. «А ты с домашнего ареста уйдешь максимум через неделю» объясняю я доверителю. Он выглядит удивленным, но, услышав мои пояснения о том, как будут развиваться события дальше, соглашается.

Проходит неделя, дела в суде не зарегистрировано. Звонит мне незнакомый номер: «Алексей Николаевич, здравствуйте, Вас беспокоит начальник следствия, можете с подзащитным сегодня подъехать на допрос?».

Конечно, могу, я жду этого звонка. Приезжаем на допрос, сидит злой и уставший подполковник, и на немой вопрос в моих глазах выдает длинную тираду о том, какие нерадивые у него подчиненные. Я, кстати, из его монолога несколько фраз запомнил, иногда использую за рулем. В конце монолога следователь плавно подходит к тому, чего я жду с самого начала:

«Можем ли мы подписать обвинение, допрос и двестисемнадцатую двумя днями (то есть, задним числом), и что вы за это хотите?». Через 10 минут начальник следствия знакомит нас с постановлением об отмене меры пресечения.

Все-таки, следователь изначально была права: прокурор района оказался не дурак и не подписал обвинение в совершении корыстного имущественного преступления при полном отсутствии доказательств размера причиненного ущерба. В итоге, все-таки ущерб процессуально закрепили как полагается, сумма даже снизилась на 100 с небольшим тысяч.

С этим же делом был связан еще один забавный момент. На моего подзащитного у оперативников висел еще один материал для отработки, и, когда мы сидели у следователя, зашел оперативный сотрудник, чтобы взять с доверителя объяснения. Я, естественно, отправился с ним, на что следователь «предупредила» оперативника: «Аккуратнее, у него адвокат по соглашению». Это было сказано с таким забавным придыханием, что даже неловко стало)

Это я все не к тому, что в райотделах одни дураки сидят (хотя кадровые проблемы МВД, мне кажется, уже ни для кого не секрет). Я искренне верю, что любого человека можно научить любой работе, а опыт – «сын ошибок трудных». Моего опыта было достаточно, чтобы увидеть недостатки дела и построить перспективы его дальнейшего движения. А процессуальный противник (терминология одного моего коллеги) в данном случае поступил как нерадивый хоккеист, который, владея преимуществом, подарил шайбу сопернику. От меня требовалось лишь грамотно этой ошибкой воспользоваться.

_______________________________________________________________

Больше историй адвоката и бывшего судьи в телеграмме-канале Судоход: https://t.me/advokating

Предположим первая инстанция - мировой суд
Вторая инстанция (апелляция) - районный суд
Далее идет кассация № 1 - кассационный суд общей юрисдикции
Предположим, что кассация № 1 оставила судебные постановления нижестоящих судов без изменения

Получается, что на следующем этапе обжалования (кассация № 2 - судебная коллегия) можно обжаловать, например апелляционное определение районного суда, но не получится обжаловать кассационное определение кассационного суда общей юрисдикции?

С этого момента и начинался процесс “финансового доения” потерпевших: сначала вытягивали “госпошлину”, потом “комиссию” и так далее. Цепочка финансовых вложений растягивалась и была пропорциональна степени наивности и внушаемости каждой жертвы. Таких колл-центров всего было два - один на Кипре, авторой (внезапно) в Нижнекамске (представляю, как было обидно тем, кто делал все то же самое, что и “киприоты”, но в менее живописном месте). После успешной обработки жертвы и получения денег за работу принимались так называемые “фины” (от слова финансы), которые обналичивали деньги.

Всю эту чудесную структуру придумал и возглавлял талантливый стартапер родом из одного небольшого областного города в Центральной России. Распределение доходов между участниками преступной деятельности было на редкость несправедливым, поскольку мои подсудимые в среднем зарабатывали за месяц до 50 000 рублей “чистыми”, а наш среднерусский Джокер не знал, куда девать деньги и на всякий случай скупил половину Воронежа. Это, конечно, фигура речи, но относительная: в ходе предварительного расследования у него были арестованы шесть квартир и три коттеджа в Воронеже, две квартиры в Санкт-Петербурге, две - в Москве, несколько люксовых автомобилей (самым простеньким из которых был Гелендваген) и остальное - по мелочи.

Еще у Виталика (именно так звали злого гения преступного мира Воронежа) была вилла в Испании и жена, с которой он прошел огонь и воду. Медные трубы же принесли ему молодую пассию, с которой он решил связать свое будущее. Как и у многих профессиональных преступников, определенные жизненные устои у Виталия сформировались, и он предложил супруге оформить развод, оставив ей в качестве компенсации абсолютно все имущество на территории России. По его замыслу за ним оставалась только испанская недвижимость.

Жена спорить не стала, подписала все документы по разделу имущества, а потом пошла в полицию, изложив там на 60 листах допроса весь механизм трудовой деятельности Оушена и его друзей.

Виталий уже успел уехать, однако, у правоохранительных органов был его точный адрес, так что все остальное было делом техники. По линии Интерпола его быстро установили и оставили на вилле ждать экстрадиции в Россию.

Когда я сел изучать дело, то первым делом начал смотреть, подсудно ли оно мне. Тут можно было бы прикрыться процессуальной обязанностью, но, каюсь, интерес был максимально “шкурный” - дела такого объема парализуют работу не только конкретного судьи, но и косвенно затрагивают остальных: с учетом того, что трое подсудимых находились под стражей, в деле был занят почти весь конвой нашего суда, плюс многие адвокаты, которые также были заняты и в других делах.

В общем, мозг малодушно предложил дело не рассматривать, а душа его жизнерадостно поддержала. Изучив места совершения 118 преступлений я обнаружил интересную вещь: они были совершены в 118 разных местах по всей России, в том числе, одно - по нашей подсудности. А вот сто девятнадцатое преступление было самым тяжким - ст. 210 УК РФ (участие в преступном сообществе и руководство структурным подразделением преступного сообщества), но совершено оно “в неустановленном месте на территории города Воронежа”.

Согласно ч. 2 ст. 34 УПК РФ, суд, установив, что находящееся в его производстве уголовное дело подсудно другому суду того же уровня, вправе с согласия подсудимого оставить данное уголовное дело в своем производстве, но только если он уже приступил к его рассмотрению в судебном заседании.

Подсудимые у меня предусмотрительно заявили ходатайства о проведении предварительного слушания, поэтому я к рассмотрению дела в судебном заседании не приступал, а, значит, могу решить вопрос о передаче дела по подсудности.

Искренне веря, что Воронеж - город небольшой и обладает только Воронежским городским судом, я уже принялся набирать “скелет” постановления о передаче дела по подсудности. Но, начав гуглить адрес этого самого городского суда, понял, что недооценил размеры Воронежа (да простят меня жители этого прекрасного города), который, как выяснилось, поделен на районы, в каждом из которых есть соответствующий районный суд.

Вопрос, в какой же суд передать дело, повис в воздухе. Его решение осложнялось еще и тем, что я никак не мог собрать всех покемонов в один шар, то есть участников процесса в одном месте. Для удобства стыковки графиков адвокатов и коммуникации между всеми участниками процесса мы создали чат в WhatsApp, куда добавили всех защитников, чтобы в режиме онлайн согласовывать даты заседаний, вопросы отложения и замены защитников, чтобы не тормозить процесс.

Переговоры привели к тому, что мы определили заседания каждую среду на целый день: с 9-30 до 18-00. Но тут возникла проблема с явкой подсудимых. Мои попытки собрать их всех в одно время в одном месте выглядили примерно так:

Постоянно кто-то ломал ногу, болели дети, рожали собаки, случались форс-мажоры, не доезжал транспорт, были другие дела и т.д. К тому же, был еще один небольшой нюанс. Все подсудимые (не считая тех, кто под стражей) добирались из Воронежа на поезде, который идет 36 часов. То есть, каждый понедельник 12 взрослых, не самых благополучных мужчин, садились в поезд, ехали до среды, а в среду садились обратно и ехали до пятницы. Почему нельзя было арендовать жилье и не ездить, история умалчивает, но всеми подсудимыми единодушно был избран именно такой тернистый путь к правосудию.

Всю дорогу они употребляли алкоголь, приезжали в суд с дикого похмелья, выясняли, что судебное заседание не состоится по причине очередной болезни/занятости/забывчивости защитника/нехватки прокурора, и также с возлияниями ехали обратно.

Прособиравшись таким способом почти полгода, все как-то согласованно пришли к выводу, что нужно определить один конкретный несчастный суд в Воронеже и передать дело туда, чтобы уже закончить эти мучениями. Такой нормы в законе нет, но гибридное прочтение УПК РФ и общее согласие абсолютно всех участников процесса дали свои плоды.

И вот вроде бы заранее все подтвердили возможность своей явки в определенный день, так что все должно получиться. Я выхожу в зал, начинаю перекличку явившихся и понимаю, что со стороны защиты явилось 29 человек, а не 30. Отсутствовал один подсудимый.

Прочитав немой вопрос в моих глазах, один из присутствующих встал и, виновато потупив взор, прошептал “Ваша честь! Мы в этот раз начали уже на вокзале, и не проконтролировали Стаса. Мы это уже только в Уфе заметили, когда вышли воздухом подышать”.

Один из подсудимых, находившихся под стражей, попросил перерыв, который я объявил, в том числе, для того, чтобы выдохнуть самому. После перерыва подсудимые попросили перерыв до завтрашнего утра, обещая, что непременно найдут Стаса и он будет здесь. Как им это удалось, я не знаю, но на следующее утро все подсудимые и защитники (которым пришлось отодвигать все остальные дела) были на месте и как под копирку заявили пятнадцать ходатайств о передаче дела в Ленинский районный суд г. Воронежа. Позже мне, кстати, через общих знакомых передал свои проклятья судья, которому оно в итоге досталось (0% осуждения, 100% понимания).

Задержали бы всех этих товарищей, если бы не обиженная жена главного из них? Вряд ли. Слишком уж велик уровень конспирации таких сообществ. К тому же, технологии не стоят на месте, мошенники становятся все более изобретательными, придумывают новые схемы телефонных “разводов”. Остается надеяться, что техническое оснащение правоохранителей будет развиваться схожими темпами, что позволит бороться с проблемой эффективнее.

Пока же, отвечая на звонки с неизвестных номеров (особенно с телефонным кодом города Москвы) либо в мессенджерах на звонки с символикой известных банков, следует всегда держать в уме, что с большой долей вероятности, звонящий - мошенник, которому нужны Ваши деньги, и лучшее решение в этом случае - прекратить общение.
___________________________________________________________________

Больше историй адвоката и бывшего судьи в телеграмме-канале Судоход: https://t.me/advokating