Враг

С моим старшим братом Павликом у нас большая разница в возрасте — целых семь лет. Наверное, поэтому по сравнению с ним я всегда казался себе маленьким, а его считал взрослым.

Случай, о котором я хочу рассказать, произошёл, когда мне было примерно лет шесть, а Павлику, соответственно, лет тринадцать. То есть я тогда ещё был дошколёнком, и меня водили в детский садик «Василёк», а он — уже подростком. Брат уже несколько лет учился в средней школе № 2 имени Кирова, и в нашем родном городе Петропавловске она долгое время считалась очень престижной. Красный пионерский галстук Павлика казался мне признаком его зрелости и солидности, внушал естественное уважение. Интересы наши были не то, чтобы противоположными, но сильно отличавшимися. Общих тем для общения у нас было мало, разными были игры и любимые блюда. Я любил играть дома, а Павлик большую часть времени проводил на улице, у друзей, а если и был дома, то любил читать книги.

Однако существовал в нашей квартире один предмет, который обоих нас привлекал и объединял. Да, это был телевизор.

Надо заметить, что в то время, а это конец шестидесятых годов, телевизор был вещью довольно-таки редкой. И даже не какой-нибудь там цветной телевизор, а самый что ни на есть чёрно-белый. Кроме нас на лестничной площадке ни у кого из соседей телевизора не было вообще. Его не было ни в 53-й квартире, где жили электрик дядя Витя, его жена тётя Валя с малышом Сережей. В этой квартире, кстати, позже произошёл одновременно страшный и смешной случай, он о наушниках и смертельном риске — про него я тоже расскажу, но как-нибудь потом, чтобы совсем уж не растекаться мыслью по древу. Не было телевизора в 55-й, где обитала многодетная татарская семья — настолько скученно, что среди развешанных по всем углам мокрых подгузников и пелёнок, гоняющихся друг за другом двух полуголых ребятишек — их звали Носипка и Шарипка — и орущих младенцев ему, наверное, просто не нашлось бы места. Не было его и в 56-й, в которой жили тётя Клава и её дочь-старшеклассница Надя. Здесь, впрочем, отсутствие телевизора с лихвой компенсировалось висевшим на стене и никогда не выключавшимся радиоприёмником, толстой лохматой кошкой, которая не забывала оставить на моей одежде свою шерсть, клеткой с весело прыгающими зелёными попугайчиками и красной геранью на всех подоконниках. Ну, это я отвлёкся на соседей, хотя случай-то связан совсем не с ними, а с нашим телевизором, поэтому надо и о нём сказать несколько слов.

У телевизора было собственное имя — «Неман», и стоял он в зале у окна на самом умном месте, то бишь на книжной тумбочке. Мне разрешалось подходить к нему только в присутствии взрослых или, по крайней мере, Павлика. Впрочем, я и сам его немного побаивался, потому что сзади там был нарисован знак опасности — молния. Включался он не прямо в розетку, а через специальный прибор — стабилизатор. Тогда в городе часто бывали скачки напряжения, во время которых лампочки во всех наших трёх комнатах то почти совсем тухли, то ярко разгорались, и даже взрывались, а стабилизатор в моменты таких электрических фокусов позволял уберечь телевизор от перегорания. На одном боку у телевизора находились крутилки с надписями: «Частота строк», «Частота кадров», «Размер по горизонтали» и «Размер по вертикали», сбоку на другой стороне — «Громкость», «Яркость», «Контраст» и переключатель каналов. Телевизор был капризным, поэтому всякий раз его надо было настраивать — туда-сюда подкручивать регуляторы, чтобы картинка на экране не растягивалась, не сжималась и не скакала. Ещё у телевизора была антенна с двумя рожками. Её тоже нужно было вращать, если становилось невозможно разобрать, что в данный момент показывают — фильм, хоккей или концерт. Я очень любил, когда кто-то из взрослых просил меня: «Витя, поправь-ка антенну, что-то совсем ничего не видно!». Тогда я подтаскивал к телевизору стул, вставал на него и начинал крутить-вертеть антенну в разные стороны, пока изображение не становилось более или менее сносным, а мне не командовали: «Всё, молодец, давай слезай».

Особо популярным телевизор был вечерами, когда шли хоккейные матчи. Папа с Павликом были настоящими фанатами хоккея и не пропускали ни одной игры. Мы выписывали еженедельник «Футбол-Хоккей», и они красным карандашом подчёркивали в расписании все игры, которые должны были показываться по телевидению. Когда шайба залетала в ворота противника, оба вскакивали с дивана, прыгали и так громко орали: «Гоооооооооооооооол!», что мама прибегала в зал и говорила им укоризненно: «Ваня, Павлик, вы что так кричите? Можно потише? Вы весь дом разбудите!». На что папа, обнимая и целуя её, отвечал: «Любушка, родная, потише никак нельзя, гол очень хороший». В те моменты, когда телевизор начинал валять дурака, и по нему бежали чёрные полосы, Павлик старался придать антенне оптимальное положение, для чего вставал во всякие смешные позы — то выгибал руку, то отставлял ногу. И правда, когда он принимал какую-нибудь особо забавную позу, как в детской игре «Море волнуется раз, море волнуется два, море волнуется три — на месте фигура замри», телевизор прекращал чудить и показывал гораздо лучше.

В тот вечер, когда всё это произошло, ни папы, ни мамы не было дома. То ли они уехали на дачу, то ли ушли к кому-то в гости — уж не знаю. Бабушка что-то долго готовила на кухне, а мы с Павликом сидели на полу перед телевизором. Да, вот ещё про бабушку и телевизор что хочу сказать: она любила его укрывать своими замечательными, связанными крючком, круглыми салфетками. Видимо, у них в деревне такими белыми салфетками всё было накрыто, и, переехав в город, она эту моду продолжила на новом технологическом уровне. В том смысле, что стала укрывать ими не только серванты, комоды и столы, но и все имеющиеся электроприборы — холодильник, телевизор, и даже утюг. Родители ей объясняли, что на телевизоре закрывать вентиляционные отверстия категорически нельзя, и если он перегреется, то может случиться пожар. Бабушка принимала озабоченный вид, вздыхала, охала, кивала, но продолжала украшать своими салфетками все доступные горизонтальные поверхности. Видимо, считала, что высокую сельскую эстетику нужно вбивать в городских жителей кирзовыми сапогами, воспитывая в них чувство прекрасного наперекор законам природы. Впрочем, Павлик перед включением телевизора предусмотрительно эту бабушкину салфеточку снимал. Не зря же он увлекался физикой — соображал, что к чему.

Так вот, сидим мы с ним перед телевизором на полу. Не на голом полу, конечно — нас за это ругали, а на рунах. Рунами в нашей семье почему-то называли старые одеяла, которые пожили своё. Выбрасывать такое богатство взрослые считали расточительным, ибо оно ещё могло послужить добрым людям. Чаще всего таким добрым человеком оказывался я, но пользовался рунами по своему разумению, а именно играл в балаган. Накрывал ими пару стульев, и — опаньки! — у меня получался свой уютный домик. Вниз укладывалось ещё одно старое одеяло, и если к нему добавлялась маленькая подушка с дивана — думка, то в таком тёмном балагане можно было часами сидеть, играть, кушать, и даже спать, положив голову на думку и укрывшись взятыми из кладовки рунами.

Да, и вот так мы сидели на рунах и смотрели телевизор. Павлик его настроил, и теперь было понятно, что там показывают художественный фильм. Какие-то дядьки на экране разговаривали о чём-то печальном, и происходило что-то унылое. Было видно, что фильм не детский, а взрослый, потому что мне было его смотреть скучно, а Павлику интересно. Но я всё же его спросил: «Про что кино?». Спросил так, на всякий случай, чтобы у меня была причина не смотреть эту муру дальше, а пойти в балаган и заняться там своей игрой. «Про шпионов», - ответил Павлик.

Я не очень хорошо понимал, кто такие шпионы, но мне казалось, что это как-то связано с войной. Играть в войну я любил: на такие случаи в моём ящике для игрушек — это был фанерный почтовый ящик без крышки — хранился соответствующий арсенал из пластмассовых пистолетов, солдатиков и конников. Но люди на экране не были одеты в военную форму, как это полагается на войне. Наоборот, все они были в костюмах и в плащах, на головах — обычные шляпы. Ни погон, ни пятиконечных русских звёздочек, ни загнутых немецких крестов, как полагается, чтобы отличать своих от врагов. Тогда я задал уточняющий вопрос: «А где немцы?». На что получил неожиданный ответ: «Здесь все — немцы».

Тут я немного, как бы выразились сегодня, завис. Потому что из своего небольшого опыта знал, что на войне всегда должны воевать русские и немцы. Во всяком случае, когда пацаны в нашем дворе затевали игру в войнушку, то мы всегда делились на две команды: одни были русскими, другие — немцами, или, что было тем же самым — фашистами. Быть, даже понарошку, немцем-фашистом я считал для себя позорным, поэтому был только русским и очень удивлялся, когда какие-то ребята стать фашистами не просто соглашались, но и хотели. Про них я всегда плохо думал, что они или двоечники, или их родители — пьяницы.

Только сильно позже, уже будучи взрослым, я понял смысл этого фильма. Все его герои действительно были немцами. И не в уничижительном смысле, который я вкладывал в это слово в детстве, а в самом что ни на есть прямом: они были немцами по своей национальности. Но немцами совсем разными идеологически. В то время Германия была разделена на две части: в одной из них — Германской Демократической Республике или ГДР — восточные немцы строили коммунизм и дружили с Советским Союзом, а в другой — Федеративной Республике Германии или ФРГ — жили западные немцы. Они были недобитыми фашистами и врагами СССР. Естественно, что фильм производства ГДР рассказывал о коварных шпионах-вредителях из ФРГ.

Однако в моём нежном шестилетнем возрасте все эти тонкие намёки на толстые обстоятельства были мне совершенно неведомы. Поскольку до этого я немцев на хороших и плохих не делил — все они были в моём представлении только врагами, тем не менее авторитет старшего брата не позволил мне ему не поверить. Поэтому я смирился с предложенным условием, но, чтобы найти в этой путанице какую-то знакомую мне опору и хотя бы чуточку понять, что в фильме происходит, я задал брату ещё один важный для меня вопрос: «А где наши?».

Видимо, Павлик был несколько раздосадован моей навязчивостью, потому что ткнул пальцем в дядьку, который в тот момент появился на экране, и недовольно буркнул: «Вот этот — наш». Обрадованный, что наконец-то нашёл точку опоры в том странном мире, где все были немцами, я стал внимательно следить за нашим дядькой, переживая за то, что его со всех сторон обступают враги.

И мой герой не подвёл: он отлично стрелял, убегая от немцев по крышам, лихо взорвал немецкую железную дорогу, и даже удачно подсыпал яд в немецкий водопровод. Короче, всю картину он отмачивал такие штуки, что я был восхищён его мастерством. Я громко хохотал и хлопал в ладоши, когда все окружающие его немцы были посрамлены и в бессилии разводили руками. Судя по всему, Павлик тоже веселился, но больше всего его почему-то радовала моя бурная реакция.

И вот, когда я уже предчувствовал счастливый финал и ждал только того, что моего героя наградят за все его замечательные подвиги, неожиданно случилось то ужасное, чего я никак не мог предположить. Вдруг нашего дядьку окружили, надели на него наручники и посадили в тюрьму. После чего на экране появилась надпись: «Конец фильма» и начался какой-то концерт. «Это что — всё?», - недоумённо спросил я Павлика. «Да, всё». «А продолжение будет?». «Нет, это одна серия, без продолжения».

В моей голове как-то всё сразу рухнуло. Сказать, что я был разочарован, обижен, ошарашен — это ничего не сказать. Это было невероятно, этого просто не могло быть, потому что наши всегда и везде должны были побеждать. Никаких других вариантов просто не было и быть не могло. А тут произошло всё наоборот: наш проиграл, а враги победили. Это было немыслимо. Это была катастрофа.

Я поплёлся в нашу с бабушкой комнату, достал из ящика пистолет и залез в свой тёмный балаган. Я всё ещё находился под впечатлением от неправильности произошедшего. В мире, где все — немцы, где наши терпят поражение, где враги побеждают, не было смысла жить. Я долго сидел в балагане и до прихода родителей отстреливался от бесконечных фашистов, а когда меня окружили и хотели схватить, выстрелил из пистолета себе в сердце, чтобы не сдаваться немцам в плен.

Наверное, тогда и кончилось моё детство, которое называют безоблачным и счастливым, с его прекрасными заблуждениями о вечном торжестве добра и справедливости, и о наших, которые всегда побеждают.

Твой враг по утрам поливает цветы,

За ним увиваются цепью коты,

Но если назавтра случиться войне –

То он на другой стороне.

Твой враг любит утром смотреть на закат,

Он чей-то отец, или муж, или брат,

Но если назавтра случиться войне –

То он на другой стороне.

Твой враг любит ночью гулять под дождём,

Нырять со скалы в ледяной водоём,

Но если назавтра случиться войне –

То он на другой стороне.

Твой враг твёрдо верит в победу добра,

Он любит с гитарой сидеть у костра,

Но если назавтра случиться войне –

То он на другой стороне.

Твой враг видит яркие, добрые сны,

Мечты его счастьем и миром полны,

Но если назавтра случиться войне –

То он на другой стороне.

И если придется, он будет стрелять.

Ох, лучше бы ей не бывать…