Тучный, в свою очередь, окрестил худого Всадником Апокалипсиса. «Опять Всадник проскакал, - хрипел он, сгребая в свою телегу объедки. - Вихрь, пустота после него. Один лишь прах».

Их противостояние было холодной войной, где оружием были взгляды, украдкой брошенные через помойку, и молчаливое деление территории. Так длилось два года. Два года молчаливого утреннего ритуала.

Но однажды все изменилось. Возле мусорных контейнеров у пятого подъезда, того, что пахнет всегда острее и обещает больше других, их пути пересеклись вплотную. Всадник, резко завернув за угол, на полном ходу врезался в неуклюжую телегу Тура. Велосипед с треском рухнул набок, худой мужчина отлетел в сторону, рассыпая свою утреннюю добычу – несколько банок и пачку печенья.

Тура издал нечленораздельный рык, больше похожий на стон. Его телега опрокинулась, вывалив на асфальт груду тряпья и хлама. Миг замешательства сменился яростью, дикой и слепой, накопленной за годы голода, холода и одиночества.

- Слепой, черт! - прохрипел Тучный, поднимаясь с трудом. - Куда прешь, кощей окаянный!

Худой, уже вскочив на ноги, с лицом, перекошенным злобой, шипел в ответ:

- Сам-то что расселся, как валун посреди дороги? Место занимаешь, жирный увалень!

Они стояли друг напротив друга, два изможденных зверя, готовые броситься в драку. И в этот момент, когда худой занес руку, его взгляд упал на книгу, вывалившуюся из опрокинутой телеги. Старый, потрепанный том, в картонном переплете. «Лирика Гейне».

Тучный, следивший за его взглядом, тоже обернулся. Его маленькие, заплывшие глаза расширились. Он увидел, на что смотрит худой: на его собственные руки, грязные, в ссадинах, но с длинными, тонкими пальцами, пальцами пианиста или… учителя.

Воздух вышел из Тучного со свистом. Вся злость разом ушла, оставив лишь бесконечную усталость.

- Ты… Ты разве не Левский? - тихо, с невероятным усилием выдавил он. - Из педагогического? Преподавал литературу?

Худой отшатнулся, будто его ударили. Он смотрел на этого толстяка, вглядывался в его обветренное, обрюзгшее лицо, пытаясь найти в нем черты прошлого.

- А ты… Столяров? - голос его дрогнул. - Сергей Столяров? Филолог, диссертацию по немецкому литературному экспрессионизму писал?

Тура медленно, словно боясь спугнуть хрупкое видение, кивнул. Он опустился на бордюр, тяжело, и провел рукой по лицу.

- Да, - просто сказал он. - Это я.

И лед тронулся. Они сидели на холодном асфальте среди разбросанного мусора и своих скудных пожитков, и говорили. Сначала обрывочно, с трудом, потом все быстрее, словно плотина прорвалась. Они вспоминали университетские коридоры, запах старой бумаги в библиотеках, жаркие споры на семинарах. Худой, бывший педагог Левский, рассказывал о своей школе, о детских глазах, ловивших его каждое слово. Тучный, филолог Столяров, - о своей недописанной диссертации, о стихах Тракля и Бенна, которые когда-то знал наизусть.

Они говорили о женах, которые не выдержали, о детях, которые стыдились, о карьерах, рассыпавшихся в прах по воле одного неверного шага, одного удара судьбы. Они делились не мусором из баков, а осколками своей разбитой жизни. И в этом странном диалоге, среди вони и разрухи, проступили контуры их настоящих «я» - интеллигентных, образованных людей, случайных пленников этого помойного дна.

- Всадник Апокалипсиса… - усмехнулся Левский. - А я-то думал, ты намекаешь на мою худобу и скорый конец.

- А я думал, «Тура» - потому что я тупой и неповоротливый, - отозвался Столяров.

Они помолчали, слушая, как где-то вдалеке заводится первый автомобиль.

- Глупо, - тихо сказал Левский. - Мы воевали за отбросы.

- Выживали, - поправил Столяров. – Каждый как мог, в одиночку.

Левский посмотрел на свой опрокинутый велосипед, потом на телегу Столярова.

- У меня скорость, - сказал он. - У тебя грузоподъемность.

- Ты разведка, - кивнул Столяров. - А я тыл.

Они снова посмотрели друг на друга, но теперь взгляды их были другими. В них не было ни вражды, ни страха. Была лишь усталая решимость.

- Вместе. - просто предложил Левский.

Столяров кивнул.

Когда рассвет окончательно разогнал туман, они уже шли вместе. Левский ехал впереди на своем скрипящем «Урале», его зоркие глаза выискивали в кучах хлама ценности. Он свистел, указывая направление, и Столяров, тяжело ступая и похрамывая, подтягивал свою телегу. Левский скидывал в нее найденное - хороший кусок пенопласта для сиденья, почти новую куртку, пачку замороженных пельменей, чудом уцелевших в чьем-то морозильнике после отключения электричества.

Они не брали все подряд, теперь они были разборчивы. Они брали ровно столько, сколько им было нужно на этот день. Потому что о следующем дне они договорились думать завтра. А сегодня им было достаточно того, что они шли по своим помойкам не как Всадник и Тура, а как два человека, нашедшие в аду жалкий осколок своего прошлого - человеческое общение. И это было ценнее любой найденной банки тушенки.