Серия «Опечатка в отпечатке»

Ехать пришлось по последнему билету. В визитке провинциалки. Чинный, наглаженный мужем чёрно-белый верх, чтобы, выражаясь чисто риторически, «не тащить много вещей», с разношенными кроссовками типа «шлёп-нога» низом. За центровку отвечает рюкзак вида и цвета переспевшего треснувшего арбуза. (Этот балансир от распада удерживается древним наветом «в окошко выкину, если лопнешь» и продольной молнией, расстегнуть которую разрешается только раз.) Но выбирать маршрут и стиль было реально некогда. Поэтому движусь сидя, радуясь двум моментам. Что еду уже и что это не катамаран. Хотя ноги пока свободны. С руками посложней. На одной висят благовоспитанный мопс по кличке Онегин, будто только что покинувший заседание Англицкого клуба, и резвый безымянный малыш, словно впервые увидевший собственную собаку. Под другой локоток я подхвачена обворожительной пожилой леди, смущённой размером своей пенсии и не способной спать в поездах ни на каком месте. В связи с «общей бессонницей», на которую я, например, не ссылалась, она предлагает всю возможную помощь. Моральную поддержку: сидеть рядышком вдвоём. Прочее содействие — снять с меня кого-нибудь. Выбирая мопса (при полном моём понимании), дама не нарушает равновесия в нашей скульптурной группе. Сидим нерастащимо...

«Хорошо едем! Так бы с недельку покататься», — мечтательно сказала мама ребёнка, хозяйка собаки и дочка бабушки, поощрив нас похвалой за поведение в свой единственный предрассветный визит. Спасибо, что заглянули, хотела съязвить я, только детский ботинок у рта помешал. (А вот тебе печать на уста, не язви над яжматерью!) Где эта женщина находилась весь рейс, не представляю. Но я поставила на ней крест ещё на посадке, когда она заботливо проверила костюмчик и памперс на мопсе, предоставив расхристанному дитяте шанс задохнуться в палатке, сооружённой из собственной куртки..

Прощались, короче говоря, как родные. В порыве обмена телефонами чуть ребёнка не забыли. На мне. Однако я с греховным наслаждением размялась, пробежавшись по перрону и вручив кукушонка единокровному семейству. Достопочтенный пёс фыркнул, слезая с мамкиных рук, и плюнул мне вслед. А мать-кукушка уронила сумку, надетую перевёрнуто, в которой нашлось всё, даже (редкая удача!) запасные набойки от всё равно забытых дома туфель. Зато не оказалось ключей от родственного поместья, за которым они приехали присматривать.. Тут я сразу предположила худшее и немеющими от ужаса ногами стартанула за мопсом, потому что пацан уже отсидел мне шею, и так нашла ключи. Они слиплись с леденцами, сладко облизываемыми собакой. Я поцеловала чванного лорда, хрупающего зажиленной где-то в складочках пасти конфетой, и умчалась, догоняемая другой тугодумкой. Февральской метелицей, поспевшей как раз к маю.

Закурила после пережитого там, где смогла остановиться. И тут же услышала возмущённое:
— Вы дымите прямо на меня!!
Мужчина находился неподалёку, но оставался невидимым. Стоя в облаке собственного табачного дыма (или сидя на нём, мне ж не видно), он довёл до моего сведения следующие гранитные факты:
— Оставаясь активным курильщиком, я не желаю превращаться в пассивного. Это вредно для здоровья. И прежде всего — психического. Вкладываясь в любовницу, я желаю иметь её сам, а не платить за всех. Если бы я платил за наблюдение, то был бы, во-первых, опасным для общества жлобом, тратящим деньги на поддержку извращений. Робинзоном к тому же, не способным включить любой «порнхаб». Во-вторых, самоуважение. Я уважаю свои привычки и верен им. Но остальных, не способных бросить курить, считаю слабаками.
Я приблизилась на голос, бережно прислонила, как к античным руинам, к парящему на очищенных никотином мыслях схоласту свой рюкзак и умиротворённо затянулась снова, хрустя оживающей спиной. На небольшую лекцию «О частном цинизме в зеркале гражданской ментальности» слетелся снег. И остановился, чтобы послушать...

Возвращаюсь тоже интересно. В приятном нескучном обществе. Бурого джина в мягкой полторашке и косматого мужчины в твёрдом жилете до колен — весь багаж рассован по карманам. Мой попутчик — писатель, автор «мыслимых ужасов».

Мыслю так, объясняет на суете, подливая себе джин в чайный стакан без чая, этого зомбака нашим не продать. Да и был такой уже сто раз! В общем, издавать не будут, читать не станут, прибылей нема. Финита, гейм овер, черта? Ни черта!! Мыслю дальше: зомбак нормальный получился, молодёжный. Только звать его Демисом, а крошит он всех в задрипанном Мичеле, штат Миннесота. Или Мичиган?! Или, да и хер бы с ним, Мичиган. Так назову его Димкой и перевезу в Мичуринск, чернозёмный край! Ему до балды, где зомбовать, а у меня всё здесь. В Родину, как в подушку с лузгой, всё зашито, понимаешь? Стройка, дети, кредиты, алименты, дача, ремонт, деду протез, отцу зубы...

Ты мыслишь со мной? (Я, вероятно, отрешённо киваю, оценивая свой уже полностью чёрный верх, гармоничнее сливающийся с грязными кроссами, и рюкзак на тройном скотче в районе молнии...) Тогда погнали дальше. Сделаем из Димана айтишника-недоучку, лишнего зумера, всего на депрессо исходящего. Для Мичуринска прям темка. И четыре авторских листа готовы, «крошево»-то я уже всё раньше прописал! А на пятый родителей, семейство дорисуем и любимую девушку. Пока мыслю книженцию на «16+» — тогда их не убьёшь. Из-за них помереть Диману придётся, чтоб обратно очеловечиться. Всё, в натуре, как в жизни.

Выпьешь?.. Спросил он вдруг, пока тянулся за наивно отставленной полторашкой и сверкал старой татухой «братка ходу».

Ходу, сестрёнка! Слушая спутника-жизнелюбца, вздрагивая от описаний любого семейства (в ожидании подсадки с каждой станции), я пожалела, что и обратно еду по билету, который оставался один. Так как задать этот вопрос всё же пришлось...
— Вовик! Да это ты, что ли?
Оттянутый жилет стукнулся об пол, потому что осовелый уже «братка» тюкнулся подбородком об привинченный столик. От удара глаза его раскрылись и посмотрели на меня по-щенячьи (не чета брезгливому мопсу!) знакомо. Ну, говорю, не узнала тебя настолько, что очень богатым будешь. Меньше ляма теперь за книжку не бери!

В далёкую пору юности меня обретали мальчики сплошь исключительные. Исключённые отовсюду и отлучённые даже от самых диковатых сообществ. В круге моих приятелей соперничали изгои-праведники, отщепенцы-демонологи и разные парии на условно-досрочном. Словом, никто особо не выделялся в этом взаимообменнике компетенций. Не совсем отбитый скинхед тянулся к духовному гуру, рисуя мелками кровавую Кали, жонглирующую расово выраженными головами. А спортсмен-орангутан с душой пасхального кролика ладил с занозистым коротышкой-математиком, который решал уравнение на моём садовом заборе, окрашенном спортсменом. Ребят объединяло одиночество и высшее стремление к чему-то невыразимому. Я же, как мне помнится, была просто приветлива и учтива. Никого не судила-рядила, при всей своей болтливости больше слушала да продолжала прерванную взрослением игру в дочки-матери. Обожала всех кормить, обсуждать с присутствующими их дела, настроение и новости, сохраняя интерес к каждому гостю, прибившемуся к порогу.

За внимание к надуманным мной «сироткам» я получала не только по голове — паспортом, похищенным для передачи в ЗАГС, — но и уникальные предложения. В этот период я покаталась с очень славными байкерами, неоднократно прыгала с парашютом, устраивала каминг-аут футболиста (регбистом, подлец, оказался), занималась альпинизмом и фламенко. Играла в го, уличные квесты, в чепуховый карточный портвейн и нешуточно ставила на огненную фишку, выиграв у тайного казино «Смерть того, кто обещал умереть». (Оно, сущность эта, вроде живо, но победа всё равно за мной.) Бывала в крысиной норе у жутких ультрас, в пещерах секретной ложи Анафемы, на скрытых плантациях уфологов (с непонятными кругами на полях), в обморочных от фантазий зарослях толкинистов и на приёме у Бильбо, яростно пыхающего трубкой в тоненьких обгоревших губах.

И вот где-то между пещерами и фламенко объявился этот самый Вовик. Мистик, трагик и оконченный гот. Вовик посвящал мне обречённые элегии, от которых навзрыд рыдали и без него плакучие ивы. А для предательского мира, малодушно воспевающего жизнь вечную, он уготовил эксцентрические баллады. В них неожиданно выкрикивались лозунги-заклятья, в те годы легко соотносимые с эпатажными плакатами ЛДПР.. Однажды, будучи максимально бестактно посланным конкурентом, он спрятался в подвале под моим домом. И выл в нём. (Ну, или пел.) Парень просидел бы в изоляции до следующего позднего утра, потому что подвал запирали на ночь и открывали на день одни и те же бдительные граждане. Но он перебудил половину дома своим воем. Другую половину — постройка, где я тогда жила, была потрясающей (переделанной в жилой дом из старой поликлиники). В нашей квартире на первом этаже был собственный погреб, зато подвала у нас не было... Вовика мётлами и лопатами гнали обалдевшие соседки. Могучие женщины: крановщица, фельдшер, уборщица в морге и очень визгливая сметчица, заглушавшая рёв побитого и перепуганного тощего гота в сиреневых трениках, изображавших мужские лосины.

Судя по исходной прописке литературного героя, не забыл Вовик и своего рокового конкурента, пославшего тогда чахлого поэта подальше. Атлет и панк Алексей Лавушкин, источавший с общей высоты в два метра (плюс одиннадцать сантиметров — хаер) идеальную маскулинность, после соревнований задержался в Америке и продолжил карьеру там. Однако русский его характер в загранке не прижился... Он звонил мне ещё до пандемии и просил денег на шоколадки, всегда не мог без сладкого. Из тюрьмы именно в Миннесоте, арестованный за участие в массовой драке. Вернув долг несколько лет спустя, он честно перезвонил. И попал на мужа, отбывающего своё наказание: исполняя брачные обеты, он посещал за меня вебинар «След топтунихи Ыкны в устье реки Лодыжки. Ыканье в прилегающих диалектах». Супруга, жмурящегося от ыканья, как филин в солнечный день, разбудил громкий рапорт с другой стороны Земли. Который он записал, памятуя о заповедях обращения с моим телефоном:
— Хельга, хой! Во-первых, ты мировая баба вообще. Женщина.. Во-вторых, деньги отправил через Серёгу. Называю сумму.. Блин, забыл. Напишу потом. Если эта сука взял процент, просто найди его и долбани головой в подбородок. Как я тебя учил, мелкую. Скажешь, от меня. Извини за задержку с возвратом. Бля, не поверишь: в тюряге был!! А-ха-ха. Ха. А помнишь шутку про меня в универе: ректор отстёгивает Лаве! А ещё песню КиШей, ты девочку пела на костровой? «Ах, какой смешной и наивный парень...» Всё! Разведёшься — звони. Ещё присяду, сам наберу.

Ыкалось мне это происшествие довольно долго, потому что Серёгу пришлось разыскивать и бить «с приветом от Лаве». Теперь вот Вовик встретился на житейской кольцевой.. И встреча с немыслимым автором ничего хорошего не предвещала. Немножко успокоившись после радостных приветствий, он выпил здравицу за нас обоих и ушёл в счастливый туман под завесой волос, не моргая и не меняя положения беспутной головы. Рука с татухой накрывала стакан, и я вспомнила, за что мотала срок моя подвальная трагедия со слезами. Вовик, спонтанно ускользавший от колдобин реальности, увидел настоящее нападение на девушку. Какой-то пьяный Кинг-Конг схватил воздушную блондинку прямо на дороге и потащил её в ближайшее парадное. Цыкнув зубом по примеру знакомого атлета и сплюнув целую строфу из Уильяма Блейка, эта мелкая несуразность прыгнула и повисла на обидчике горбом. Заплевала стихами и обкусала тому уши, оставила синяки на шее от когтистых лапок и пару царапин от сувенирного ножичка-брелока с анаграммой на бессмертное имя Аннабель Ли. Спасаемая девушка уже и не знала, кого больше бояться... А второй компанейский коротыш, математик, выбит вечным уравнением на памятной стеле «Вы в небо ушли...». Его ближайший друг, спортсмен-интроверт, работает живой статуей в греческих Салониках. Смешной Бильбо, запрещавший узнавать себя в образе, занимается неврологией и клиническим нейропрограммированием. Скин вступил в строевые ряды тимбилдинга обратно — менеджером в мужском коллективе, одинаковом с одежды и с лица...

— Мертвец! Там мертвец!! Мёртвый бигфут! — резким гобоем вопила женщина, наставив палец на стеклянного Вовика, интригующе мерцавшего оком из лохматой пучины.
— Где он? — из-под женской руки, увешанной сумками, по-барсучьи лез чей-то любопытный нос в химической завивке. Сперва только жарко сопевший, но затем неожиданно давший рёву и к тому же разгавкавшийся.. К вечеру воспоминаний присоединились все долгожданные участники: не желавший узнавать меня мопс, с улюлюканьем признавший ребёнок, очарованная странница на скромном пенсионе и разочарованная всеми, кроме собаки, матерь и дщерь.

Они взяли — не те ключи.

Когда в редакции вышел очередной скандал между «койниками» и «иконниками», я бессовестно промахала повестку, тезисы и решения экстренного собрания, общаясь по трём телефонам и в десятке чатов. (Вообще не помню никакого собрания. Моя амнезия дошла до небывалого: я не помню вызова медвежатника, знакомого по исповедальной рубрике «Я двери жизни распахну», вскрытия сейфа и большого мордобоя!.. Дрались все те, кто давно уже мечтал вмазать врагу, а не дискутировать с оппонентом. Потому что в старом редакционном сейфе (с оплавленной горелкой замочной скважиной) вместо бесценных оригиналов протоколов нашлись допотопные, но символические веник с совком и швабра.) И опрометчиво проголосовала за унификацию редакционного подхода к правописанию, даже не подумав, чем это может грозить мне лично.

В те горячие деньки я была уверена, что раскрываю мировой заговор по сокрытию от человечества тайных знаний. Поэтому меня уже не могли торкнуть заговоры пострашнее: почему «койники» пишут «биткойн» и «ретейл», а «иконники» — «биткоин», но также «ритейл»?.. Тем более, я, зная суть разборок в редакции, не понимала глупости повода. Из-за чего махач, если употреблять эти слова в нашем издании «Чёрный капюшон» было фактически негде?! (А было б где, то ли совсем убились бы, то ли даже проблемы б не заметили...)

Моё же расследование подходило к концу. Оно началось с присутствия на тестовом задании для одной фокус-группы. Золотая сотня абсолютно разных участников изображала гармонию — кто как себе её представляет. В итоге 100+1 плохой рисунок, включая мой собственный, поразили аналитиков. На каждом имелось 12 слабо замаскированных компонентов, 12 смысловых участков, 12 считываемых образов. Согласно заданию, они гармонично сливали низ с верхом, напрямую вели из мира дольнего в горний с условием возврата по желанию и не боялись стихий, находя на непосредственно Земле удобное место для Огня, Воды и Воздуха.

Почти сразу эксперты выдвинули предположение, что «гармония» где-то на нашей подкорке — это зодиакальный круг, вшитый в эволюционный опыт и социально-культурный код. В пейзажных пасторалях многоликий Зодиак содержался почти буквально: телятки-козлятки, барашки, рыбки, ползучесть разная на песочке, хребтинка Рака — далёкие звёздочки... В амурных абстракциях от женского (тут «пока живу — надеюсь», ибо рисунки не подписывались) пола преобладал мачо-Стрелец, отнюдь не бэби-Купидон, целящийся в соперника-Льва, а ждущая внизу красавица с вечно занятыми руками представляла собой, если обвести только контур, созвездие Девы. В хаосе сюрреализма от полных бездарей типа меня обнаружились замкнутые кольца гармоничных пространств, усеянных значками, совпадавшими с размазанными «ксероксами» рукописей Птолемея или «совершенно секретно расшифрованных тайнописцем» отчётов инквизиции по делу Джордано Бруно.

Даже у оригиналов, не лишённых художественного дарования, где счастье домашнего очага напоминало лакированную для блеска фантазии картинку от нейросети, за уют отвечали те же 12 параметров, конвертируемых по астрологическому курсу. А какой-нибудь Водолей и вовсе мистически, но во плоти украшал шторы.

Однако добивали смотрящих Весы, всем телом уравновешивающие такой покой небытия на гробовидном комоде, призывающем выйти на нём в море в шторм и хотя бы завершить ярко свою никчёмную жизнь. Раритет с гравюры «Твердь земная равна тверди небесной, ибо Земля есть плоскость» комфортно располагался по лицевой выкройке этого деревянного макинтоша, в нише между гривастым игрушечным львёнком с улыбкой застарелого социопата и бедово косоглазыми карасями, одуревшими в этом лимбе до состояния «замри!», в бадейном аквариуме.

До холодного пота, прошибшего аналитиков, довёл нас один талант, чётко вырезавший знаки Зодиака на поленцах под желтковым костерком семейного камина. Дабы исключить многообразие трактовок, автор идиллии усилил прорисовку каждого значка собственным отросшим ногтем. (Между прочим, специально взращенным и ухоженным на мизинце! Украшенным червлёным перстнем с мутнеющим камнем. Во время теста я сидела недалеко от обладателя пальца и даже послала ему записку с просьбой поговорить о современных масонах. Он съел записку, стараясь не двигать челюстями.)

За феноменальными результатами завершённой задачи последовали ещё более ошеломляющие. Усилить репрезентативность итогов помогло простое количество рисунков: я протрубила общий сбор адептов конспирологических теорий прямо со страниц своего журнала. И в редакцию с этюдниками и паспарту потянулись наши не меркнущие в общей тьме заблуждений светила, не доверяющие интернетам...

Что говорить о популярности задания, когда сам Человек-невидимка, фантом и легенда вековой подпольной борьбы с глобальным теневым государством, забежал, шуркнул зримой сутаной (или мантией?), выронил из ниоткуда продавленную мощными ягодицами картонку и канул. На другой стороне картонки осязаемые и без помощи Брайля полушария соединяла криптограмма, не только во многом повторяющая шифры Зодиака, маньяка-инородца, из недавнего цикла статей «Чёрного капюшона», но и непосредственно включающая в себя начертательный гороскоп в полном объёме. Пресловутый «закон дюжины» соблюдался здесь пугающе выпукло — всего тут было по 12, от солярных, клинописных, цифровых элементов до тригонометрических, алфавитных, стенографических.

Пора было браться за серию шокирующих материалов. Однако новый главред, оказавшийся из партии «иконников», протянул мне не сливочную руку, поздравлявшую с грандиозным открытием, а сливовую унию журнала, основательно дополненную с проваленного в моей памяти побоища. (Хотя голосовали за документ только раз, выяснилось, что гамузом. И за добавленное впредь тоже.) Освежёванная редполитика не предусматривала наличия в издании слова «Зодиак», кроме случаев с упоминанием шифров и фигуры того самого маньяка, хапнувшего хайпа опять. Все же данные исследования по договору с экспертной группой принадлежали исключительно журналу. Ему же принадлежала и я до окончания трудового договора, расторгнуть который в одностороннем порядке было как непосильно накладно, так и немыслимо напрасно из-за потери времени.

Сейчас все сроки вышли. Я пытаюсь вернуться к гармонии как к понятийному аппарату — для начала. Но воображая её даже мысленно, я изображаю жертву своей глупости, великой тайны, паноптикума Вселенной. И приношу её в круг лишнего в аппарате визиря и опередившего Эроса, Хроноса и Танатоса визионера. Кладу хвостом от Овна да головою к Рыбам и верчу супротив часовой, взламывая головоломку. Зодиака, Зодиака, Зодиака.*

* Первоначально рассказ назывался "Гармонии млеко пролил Зодиак..." — репликой к цитате "И молоко согласья вылил в ад" (Шекспир, "Макбет").

На практику попал вожатым в детский лагерь. Времена были нищие совсем, у детей из развлечений - скакалки и шишки под ногами. И вот я, педагог-новатор, закручинился по их горькой доле. Но озарило: развлекать их на ночь театром теней. По-простому: они сюжет придумывают, я на стене показываю, как умею. Сам малолетка ещё, горд был собой страшно. Да недолго - ждал меня первый взрослый облом.

Подхожу к общему залу, где отряд собирался сказки смотреть, и слышу беседу:
- Ну, где этот больной ублюдок со своими летучими коровами? Аиста он показывает.. Не могёшь - не мучайся!
- А крокодил? Это ж чемодан без ручки! Он думает, нам пять лет?!

Хохот стоит, и я стою, как оплёванный.. Продышался, обозлился: будет вам аист, курлы-курлы, сучата неблагодарные... Влетел в зал и залепил им свою сказку. Как бешеный заяц ночью из леса приходит и мстит детям, которые природу не уважают. Сначала он смотрит на тебя внимательно - обездвиживает - а потом бьёт нагайкой больно! А самых противных доводит до сонного паралича: кошмары показывает и глотку резцами перегрызает...

Понимаю, что перегибаю, а остановиться не могу! Мои десятилетки все заткнулись от такого шоу. Расходились по палатам в мёртвой тишине.

До конца смены никто не спал нормально. Я в том числе: то там кошмар приснился, то там зайца зубастого увидели. С театром теней было быстро покончено, как и с воображаемой карьерой наставника юных душ.

А самое прикольное случилось позже, на отдыхе в лесу. Отошёл от компашки пописать и увидел зайца. Как он смотрел на меня, боже, как на родного!! Не отбегая, не прячась, лишь лёгонько шевеля ушами. Я боялся спиной к нему повернуться, на задней отходил.

Так и пописал, не заметив.

Мысли материализуются и прихватывают автора за яйки. Постиг этот тезис на себе.

Диджеила на радио в конце девяностых — начале нулевых. Так-то папа за руку привёл, но я неплохо устроилась: голос оказался подходящим для ночных эфиров.

Несла я какую-то профанацию здравого смысла после полуночи, типа радиоверсии передачи "Секс с Анфисой Чеховой"... Зато звонили в эфир такие товарищи, что по нынешним временам сели бы за свой гон непременно и надолго.

Ночная редакция вечно ограничена в ресурсах. Со мной в тандеме только выпускающий, парень чуть старше меня. Увы, ненадёжный. Прославился попыткой словить кайф по мотивам одного звонка. Крепко "замастыренный" чувачок доложил, что после смешанного приёма аскофена с цитрамоном видит откровенные сцены. Со своим участием.. Коллега проникся, принял, вытошнил. Но не всё — с неделю он то вырубался с пониженным давлением, то бегал с повышенным, весь в жару, открывал окна и задыхался. Видений из фильмов Тинто Брасса так и не возникло. Но в этой передаче он был явно на своём месте.

А я из неё как-то быстро выросла. Стёб над собой и темами уже не радовал, участники пугали. Стало укрепляться отвращение к мужчинам, надоело подозревать в каждом извращенца. Хотя многие, я понимаю, звонили повыделываться, на спор, в компании или чисто преодолеть свои "вшитые" комплексы.

Наши эфиры стали популярными, люди дозванивались в очередь. А кучка фанатов, желающих познакомиться со мной лично, резко увеличилась. По количеству уже конкурировала с тусовкой через дорогу, около круглосуточного тогда алкомаркета.

Так я, девочка местная, стала пробираться на работу через Солёную подворотню. Радиостанция занимала этажик в историческом здании, и подворотня тут тоже была не лыком шита. Когда-то сюда свозили соль пудами, прямо с дОбычи, и сваливали огромные мешки подсыхать перед колкой. В горячий революционный год в мешки спрятались "красные" — и так пробрались в штаб "белых", устроенный в доме. Теперь же мало кто знал, что из подворотни можно попасть к задним дверям здания..

И вот завершила я эфир в шесть утра. Темень поздней осени, точно ночь и не закончилась. Фанаты у центрального входа дежурят, мужичков пять в рабочий день. Ушла "огородами", подворотней этой.

От самих ворот, всегда приоткрытых, вдруг отлипает сутулая тень в сизом вроде пальто. Хватает меня очень сильно, ударяет об землю и волочит по гравию. Машина прям у ворот: это я смутно, но вижу. А вот кричу ли я или слабо пищу, не понимаю. Больно затылок и как бы всю спину...

Мы уже у машины! Он рывком меня поднимает к багажнику. Я ищу последние ресурсы для самообороны, вырываюсь и точно кричу, хоть и сипло. И тут он близко видит моё лицо. Как и я — его. Этот урод просто роняет меня на дорогу. Как держал, вот так и разжал..
Отсутствие хватки, которая сковывала, словно цепями, плюс ещё удар всем телом не дают мне откатиться от автомобиля. Но ужас, что он проедет по мне, поднял на ноги. Я сама дошла до магазина, где растолкала всех опохмеляющихся. И свалилась уже внутри, с колокольным звоном на пустые бутылки. Ещё мелькнуло: о, да они тут и разливают, охренеть!

Это был мой университетский препод. Историк и краевед, прекрасно знавший секретики Солёной подворотни. Его ни разу не выпустили в эфир, такой скрипучий и высокий голосок я бы узнала. Он пытался рассказать о своей "фантазии": рандеву с пленницей, с "лёгкими" издевательствами. Но выпускающего не пробило на томные видения, это ж не аскофен!

Ладно, все целы остались, препод сел. И уже не вышел, в заключении повесился вроде. Невменяемым его не признали, сидел с народом.

Знаете, по какой книге он занимался? "Сильные и субтильные". При высоком росте весил мало, а мышцы разработал.. Сжимал так, что небо в овчинку укладывалось.

После он подумал, что и карту надо было сжечь. И машину затопить, и одежду закопать... Но откуда всё это знать, по сериалам разучивать? Так он их не смотрит. Полыхали какие-то детские обрывки про Штирлица, только сейчас те навыки и не применишь. Кругом электроника, следящая за тобой, с чипами и сигналами. В разведшколах он тоже не учился, в графе спецзаданий — пусто, как в кармане. Один субботник организовал в десятом классе, и то однокашники загнобили за инициативу. И с таким отрицательным опытом он развозил то, что у него в багажнике...

Оставалось, хвала святым, немного. Но на предпоследней локации, отмеченной на старой карте-раскладушке, дверь ему открыл очень белокожий седой мужчина, побелевший при виде визитёра сильнее на столько, на сколько это было от природы возможно. Но не сказал ни слова, забирая пакет, лишь очень громко захлопнул дверь. Курьер, сползая по кусту бузины, не мог отдышаться, дверь эта гремела в ушах прощальным колоколом, давая вибрации от лба к затылку.

Последней клиенткой оказалась молодая кокетливая женщина, завлекшая его куда дальше прихожей. Он только в комнате опомнился, устыдясь снова тех колоколов. А женщина уже вносила на блюде чью-то голову, заслоняя собой путь к отступлению. И облизывала тонкие губы, будто прорезанные гравёром... Он, обезумя от испуга, начал искать окно. Но вся комната была увешана коврами, падающими на пол прямо со стен. Он заорал на неё и бросился тараном, свалив ведьму. С подноса скатился и подпрыгнул пузатый чайник — ох, у страха глаза велики! — но похожий на голову, правда. Баба, ошпаренная, в горячей дымке, мерзко заверещала ему вслед.

Он долго стучал руками по рулю. Закурил. Опять.. Глотнул из фляжки травяной настойки. Какой-то чёрный квадрат грехов — и нету отсюда выхода на белую рамку! Ступнуть некуда, повсюду напачкано чёрной краской. И всё узнается, вскроется. Следят за ним сейчас верховные, наблюдают как никогда: чин ему предложен большой, а он вон чем занимается! Мука какая — спасу нет. Он тёр багажник, отдраил машину, омывался сам. Трижды. Не мог уняться до рассвета, разрывая карту на чешуйки, всовывая в матрасную вату телефон, скатывая одежонку курьера в валик-подголовник. И всё проверяя и перепроверяя..

Он не был экстремистом, дилером, бандитом. Он был отцом, задолжавшим алименты. В далёкой юности, полной ошибок, у него-студента и рыженькой дьяволицы семнадцати лет родился ребёнок. Он не знал об этом ничего до прошлой недели. Но голос на том конце бесконечных проводов признал с первого слова.. Она потребовала денег, которых у него не было. Даже если бы он продал всё до нитки. И тогда она озвучила задание. С условием, что отстанет навсегда и разрешит разок увидеть дочку. С внучкой...

Только она была язычницей, жуткой даже сегодня, когда это на самом деле и всерьёз: совершала обряды по культу типа вуду. А он был православным монахом, готовящимся принять обитель: стать отцом-настоятелем. И он развозил её варварских кукол по соседним городкам, по её клиентам.

Только одно смущало и стращало его пуще, чем собственные грехи. Чем даже невольно брошенная дочь... В часы отмаливаний он вспоминал седого бледного заказчика — предпоследнего. Который закрыл дверь так, словно колокольню запустил. Этот человек возглавлял семинарию.

Нельзя такое и вообразить, но истину придётся принять. Квадрат чернее и безысходнее, чем нарисованный тобой или Малевичем, существует сам по себе.

Шкала накаливания в крохотной редакции лопнула вместе с терпением единственного корректора. Статью мусолили с утра, и корректор вычитывала уже двадцатую версию. А в итоге, конечно, проглядела хрестоматийную опечатку «утоЧненные - утоНченные». Промах родил креативный заголовок про исключительно «утонченные» цифры из вселенной ям и выбоин на городских дорогах.

На следующий день в провинциальной газете был мюзикл «Кошкин дом». Корректору даже велели радоваться, что сейчас не те времена, когда за такое расстреливали. В качестве либеральной меры наказания сослали барышню в архив - бывшую котельную старого здания.

Специалиста затребовали обратно уже через пару часов. Однако найти ее не удалось. Амбарный замок на двери архива был заперт снаружи. Сумка и куртка девушки нашлись брошенными под лестницей, ведущей ниже, на «нулёвый этаж». (Да, на куцем перильце самой лестницы нашли еще повязанную женскую косынку в крупный горох, но очень линялую и старую.)

Здание расстраивали в разные времена, так основной подвал завалили в 60-х, сверху соорудив цоколь для котельной. Настолько вглубь теперешние работники никогда не ходили, поэтому вызвали все возможные службы и старожила-дворника. Дядя Леша при виде косынки сразу стал креститься и вспоминать какую-то Машутку, что носила письма в сельсовет и пропала. Ходили слухи: Машутка была не первой. «Это Егорко-слёпыш орудует. Ведь он тут и похоронен! Да живьем!! Вот, выходит иногда - свою ищет. Но уж давно стих, а эту девку вы ему подарили», - причитал дядя Леша.

По факту исчезновения девушки возбудили дело. А по факту путаных сведений,  полученных от дворника и пары бабушек из соседнего жилого дома, один журналист рискнул-таки засесть за архивы. И выяснил, что фольклорный «Егорко-слёпыш» был весьма популярен в прошлом столетии.

Еще до Революции объявился в этих краях - очень красивый парень, один из первых местных фотографов. Много экспериментировал с реагентами, потому стал слепнуть.

В бурные 20-е влюбился в красноармейку, но за отказ сжечь свою коллекцию дворянских фотографий был признан «контрреволюционным элементом». К тому времени мужчина почти ослеп и ходил на голос.

Услышав голос любимой, дошел до дыры в деревянном полу подвала в этом самом здании (тогда городском штабе). Куда и упал, а сверху был накрыт саваном из своих фотокарточек и заложен досками.

С той поры он и «откликается» на всякий женский зов, то ли веря ему по-прежнему, то ли ища тишины...

Диван, телевизор и женщина дома должны быть хорошими. Плохие как бы и у соседа увидишь, а домой тащи самое лучшее — для себя ведь! Но воли им не давай, а то они ею воспользуются в самый неподходящий момент, когда ты слаб.

Всё это я обдумал и задокументировал, едва без работы остался. Диван первым подвёл, начал меня скатывать: кончай валяться! Восстал, как вражина, жестит всем дерматином, вроде напрягается и меня выплёвывает. Телик, подпевала, тут же депреснул — моргает, висит, антенну не узнаёт, кабель не читает.

Жена, смотрю, то молчала, куксилась, пыхтела ежом, но терпела, а то вечерами стала по сараям бегать. Я с дивана-предателя скатился, телевизор пнул и за ней.
А она в одном сарае красок развезла, в другом стёкла старые сушит, в третьем рисует, слёзы утирая под видосик какого-то хрена с горы.. Который женщинам втирает, что они совершенства, словно лани нежные, израненные грубым мужичьём. Охотниками на такую редкую "венценосную" добычу. И называются эти охотники неудачными мужьями, или "ошибками кротких душ".

Моя поддакивает, слезами умывается, но рисует, старается. Кувшинки выводит по синеватому стеклу. Весьма достойно — прямо плывут они у неё, распускаются на воде. Даже одёргивать её, окликать расхотелось. Раскис я, конечно, а там коуч этот без палева давно уже что-то повторяет. Типа, войди в свою мечту, освободись, откинь чего-то.

Так она и откинула — чуть не откинулась напрочь. Как зарыдает вдруг, да как даст головой по стеклу! По кувшинкам трещины красные побежали... Не сразу я опомнился, но второй удар остановил. Ты чего, ору, обалдела, жить надоело, что творишь?? Хочу, плачет, в тихие кувшинки, да топиться очень боюсь. Вот дурёха-то, правда?..
Зачем же, ласково попрекаю, топиться, глупыха, вон ты как рисуешь красиво. Мы эти стёклышки на чердак вставим, на веранду — будут у нас витражи настоящие, все завидовать станут! А нам чего, поживать продолжим в личном прудике с кувшинками. Она своё продолжает: заливается, подолом утирается, ну взялась теперь — не остановишь. Ты так, говорю, все цветы смоешь, это уж водопад получается..

Как она заверещит, я подскочил аж: "Клоп ты диванный, кто их здесь увидит, витражи мои, козы с овцами?! Мёртвая глухота кругом, люди из огородов носов не кажут, а зимами спят навроде медведей!". И убежала, как борзая, догнать не смог. Синдром одолел, этой, как её, диванной одышки. Да обида ещё накрутилась.. Выражения ведь какие нашла: клоп! Припечатала. А сама меньше меня, полторашка натуральная.
Прошёлся по селу, стараясь дышать ритмичней, не носом и ртом подряд. Никто её не встречал, заняты все на грядках своих, у колодцев с вёдрами да по амбарам со скотиной. Развернулся к дому: до пруда не дойду уже, сил нет, если утопилась — так не спасу, чего обоим пропадать...

Заглянул к её кувшинкам ещё раз. Как живые, так и горят на закате! Я стёкла готовые, расписанные уже, даже расставил так вдоль стенки, чтоб на них свет из окна падал. (Кроме того, что с трещинами, его убрал в тёмный угол.) Стою, смотрю и горюю, вроде не то всё без неё, и я это чувствую. Не ногами, не поясницей, не грудью сдавленной, а чем-то хлюпаю, что вне меня.
Но и я там есть, какой-то только хороший и тонкокожий, каким был давно, до армии ещё, до первого брака, до дивана с теликом. Когда только стенки и потолок были в моём домке — а я спал в этом вот сарае, обтянутом для утепления матрасами с мусорки (санаторий был в начале села, кончился потом, имущество списал и выкинул). И под окном этим просыпался, солнышку радовался, руки сизые растирал, словно крылышки запускал, как шмелюка отогревшийся...

Кувшинки, кстати, обеим таскал, только от первой ими по мордасам получал и радовался, как любит меня моя оригиналка! Волчица страстная моя, ха.. А от второй поцелуйки нежные, да не много я их ценил-то. Даванул скупую слезу, смахнул — глядь на витражи. А на них всё другое! Кувшинки сбились куда-то к низу, как бы сползли, словно краски потекли. И вроде форма какая-то обозначилась. Я зенки протёр, отошёл немного — да и понял подсказку. Вышка на нашем большаке, на перекрёстке! Вот тут уж полетел, об одышке не вспоминая.

О, стоит моя "кроткая душа", с каким-то трепачом уже цветёт заезжим, в "кепачке". Смеётся она, глазищи распахнула!.. Добрый вечер, гавкаю, жена! А я вас, дорогая супруга, по всему селу с собаками ищу! Вы же здесь, как вижу, пнём вросли и тревог не знаете.. Краснеет, моя-то, платьюшко теребит. У хлыща гастрольного брови к мозгам полезли, кепачку двигают. Ох, думаю, двигал бы ты весь отсюда, лучше бегом, а то так кулаки чешутся, как раз об щетину бы твою модную почесать!..

Привёл свою домой. Удивился про себя мордашке её — ведь как об стекло далась, а повредилась странно. Весь центр целый, к волосам только ближе те же трещинки, что на кувшинках.. Смотреть невтерпёж. Зашёл в сарай, в тёмный угол, башку свою крутолобую наклонил — и попёр на это стекло. За дерзость его, за предъявы, за то, что мне перечит... Не объяснить, хотя в сознании был порядок. Вроде сызнова жить собрался, кровь разгорячить, запустить сердце опять. И долбанулся до фигища! Оно так порченое было, да я добавил. Всё вдребезги. Ну и я резанулся не слабо. Вот тебе и кувшинки на витражах; история, мля, про искусство.

А моя первая так в том пруду и плавает. Полюбовничек тоже там недалеко кувшинки собирает.. Интересно, поднадоели друг другу, не? Тринадцать лет всё-таки срок.

Мне намного меньше дали, и то надоело до опупения, но было чего ждать. Если есть свои стены да потолок, то к ним всё чужое приставить можно, подладить. Диван, телик, жену неместную, соседями завистными нелюбимую.

И витражи с кувшинками подвесить повыше, чтоб нырнуть по старости, с маразмом уж, в противную простудную ночь.. В свой чёрный пруд, затянутый белыми цветами её кроткой души, отмаливающей мои — совсем, вовсе, ничуть — не диванные грехи.