У бабы Мани два класса образования и большой жизненный опыт. Родилась она в тридцать шестом году, советской властью рядом с деревней, за озером, была открыта четырехлетка, да вот беда, школьный возраст Манечки пришелся на тяжелые послевоенные годы. Сентябрь, октябрь она еще как-то ходила, а как встанут морозы, на ноги обуть-одеть нечего, все, сиди дома. Мать Мани сама едва умела читать и писать и мало что могла передать дочери из высокой науки, отец пропал на войне без вести. Жили бедно, скудно, на грани голода, до учебы ли тут.
Вот младшей сестре Мани, Валентине, сорок второго года рождения (уходя на войну, отец завещал: «Ничего не делай, и себя погубишь, и этих детей (Маню и брата Колю) сиротами оставишь», – что и было исполнено), повезло больше: дядька из Ленинграда, материн брат, прислал ей в подарок бурочки – теплые, мягкие, рыженькие, как лиса – и благодаря этому ребенок мог ходить в школу. Валентина закончила даже не только четырехлетку, но все семь классов – терпения и характера ей было не занимать. В среднюю школу надо было ходить за восемь километров. Просыпаешься затемно, собираешься, встречаешься с ребятами и пошли топтать снег: первым идет самый высокий, сильный, прокладывает дорогу, но и он устает, тогда его сменяет следующий, а кругом лес, тьма, безлюдье, и так каждый день.
Между тем, пока сестра постигала школьные премудрости, Маня устроилась в колхоз дояркой, где и протрудилась всю свою жизнь, до самого развала в 90-е годы, когда за несколько лет, на глазах ошалевших поколений, полегло все сельское хозяйство страны. Туда же, на ферму, к слову сказать, после школы устроилась и сестра Валентина, так что было даже не очень понятно, стоило ли так мучиться, изо дня в день протаптывая дорогу в снегу.
Замуж Маня не выходила долго. Мешали природная застенчивость и неуверенность в себе. Но помогли добрые люди, со временем нашли жениха. Правда, говорят, был он какой-то «недолугий», то есть простоватый и буйный нравом, может быть, впрочем, это уже позднейшие домыслы. Жизнь у супругов не заладилась, прожили они какой-то год, а от недолгого брака осталась у Мани дочечка, Людочка.
После развода все чаяния Мани сосредоточились в дочери. Воспитания там, по словам строгой сестры Валентины, не было никакого: Маня от души накупала ей конфет, печенья, пряников, ремнем не била, четырехлетнюю – вот ужас-то – носила до фермы на закорках, короче, потакала во всем.
Плоды такой избалованности не заставили себя ждать. Еще полбеды, что в школе Людочка училась плохо, грубила учителям, могла запросто послать директора по адресу, известному всякому русскому человеку. К тому времени начальственные лица пришли к выводу, что восемь километров туда и обратно ежедневно – чересчур большая нагрузка для детского организма, и в одном из крупных сел – насколько вообще в Псковской области села бывают крупными – открыли школу-интернат, где учащиеся находились всю рабочую неделю, уходя домой только на вторую половину субботы и воскресенье. Впрочем, за двойки и плохое поведение из интерната выгоняли, это значило, что с утра в школу надо было пехать все те же восемь километров, и часто, часто Людочка уныло брела тем же путем, что двумя десятилетиями ранее проделывала ее упорная тетка… но еще чаще сворачивала по дороге и до школы вовсе не доходила.
Но это было полбеды, гораздо хуже было то, что лет с пятнадцати, чуть ли не с первых месячных, принялась Людочка таскаться по сеновалам, напропалую наслаждаясь физическими радостями со всяким, кто предложит. Как у многих людей, обделенных интеллектуально, половой инстинкт был развит у нее прекрасно, а чувство стыда притуплено, и много седых волос прибавилось у бабы Мани, когда подросла ее дочечка.
К этому времени вся молодежь, кто поумнее да поухватистее, из деревни разъехалась; после же развала Союза и рыночных реформ делать там стало совсем нечего. Последних коров колхоз продал на мясо, впрочем, еще долго, до самых нулевых, в здании бывшей молочной фермы держали лошадей, которых, как в старину, использовали на разных сельскохозяйственных работах. Лошадей Людка любила страстно, и они отвечали ей взаимностью; у тетки Валентины до сих пор висит ее фотография в обнимку с конем. Широкое, простое крестьянское лицо, крупный нос, полные губы, наивная химическая завивка, которая даже в те годы казалась вышедшей из моды, и печальная лошадиная морда… В грустных глазах колхозного работяги будто светилось понимание: скоро, скоро уже ни лошадей, ни жеребят на ферме не будет, да и людей почти не будет тоже.
Кто знает, может, родись Людочка на двести лет раньше, может, из нее и вышел бы толк? Во всяком случае в реалиях современного мира таким как она – неумным, необразованным и нехватким – места не было или почти не было.
Как уже было сказано, женихов к этому времени на селе почти не осталось, да и кто бы польстился на деревенскую дурочку? В итоге своих блужданий Людка связалась с вышедшим на свободу зэком и принялась что ни год рожать ему крепких здоровых пацанов. Общим домом они, впрочем, не жили, так, заходили к друг другу на чай вечерами. Людка и дети (всего она родила не то троих, не то четверых) обитали в старом доме бабы Мани, без хозяйской мужской руки покосившемся и обветшавшем. Невозможно было без щемящей грусти смотреть на ушедшую в землю, выкрашенную давным-давно вылинявшей зеленой краской избушку. В деревне сразу видно, когда в доме нет мужика, в хозяйстве бабы Мани это было видно особенно сильно.
Поскольку колхоз развалился, а больше никакой работы в округе не было, жили на материну пенсию да детские пособия, держали корову, кур, поросенка. В один год как-то рухнула крыша в хлеву, и свинья перебралась в избу, туда же, где бегали веселые голопопые дети. Куры обитали в сарае, а как выживала корова в хлеву, где ночами к ней заглядывал любопытный сизоватый месяц, неизвестно. Бабе Мане к живности в доме, впрочем, было не привыкать: она хорошо помнила, как в войну мать клала на печку, к детям, задохликов-поросят, и они до того привыкали к теплу, к людям, что ни за что потом не хотели идти в хлев, так и бегали за ребятами, как собачата.
Дети Людки знали, что у них есть отец. «Пойдем к батьке», - говаривала она. Кончилась ее семейная жизнь, однако, как и следовало ожидать, плохо – однажды разошедшийся в пьяном угаре любовник зарезал Людку до смерти, будто бы из ревности. Говорили, что последний, младший мальчишечка был вроде как и не от него, впрочем, сама Людка, еще живая, эти наветы отрицала, и всех детей записала на одну фамилию.
Людкиного убийцу посадили, детей забрали. «Хоть одного оставьте», - просила баба Маня. «Нет условий», - отвечали ей. Поселили мальчишек в детском доме-интернате, не слишком отличавшемся от школы, где когда-то обучалась их мать, в одной комнате, так что братья не разлучались. Иногда, раз в сезон, их навещала бабушка, выбиралась и сестра Валентина. Через несколько лет мальчишек, по слухам, усыновила какая-то отчаянная пара из Италии, на этом их следы затерялись.
Баба Маня осталась одна. Со смерти Людочки миновало уже полтора десятка лет. Баба Маня уже давно не держит корову, хлев рухнул окончательно, и поправить некому. Да и зачем, по пятницам приходит автолавка, баба Маня берет торговое молоко, шесть буханок хлеба на неделю и все остальное, что нужно для жизни. Она подъезжает со старенькой тачкой, закидывает в холщовый мешок продукты и потихоньку отправляется домой: куда ей спешить. Избушка ее, кажется, еще больше ушла в землю, а краска на доме стала едва различимой, но баба Маня доживет и так, а наследников у нее, кажется, не предвидится…
Счастье еще, что сестра Валентина обитает в той же деревне, без нее бабе Мане хоть совсем пропадай. Она уже плоховато слышит, да и Валентина стала туга на ухо, но все-таки почитай каждый вечер ходит к сестре в гости: померить давление, посмотреть Первый канал. В жизни бабы Мани осталось немного развлечений и сладость человеческого общения заменить ничем невозможно. Приветливо светятся окошки, и упорно топчет тропку баба Маня к сестриному дому, на неделе должен проехать грейдер, да что с того, когда это их, деревенских, переживших войну, перестройку и девяностые, пугали сугробы; баба Маня топчет тропку к дому сестры, потому что там ее ждут.
