К 108-й годовщине Февральской буржуазно-демократической революции.

В память о тех, кто не дожил считанные дни до освобождения...

Политические заключенные Нерчинской каторги влачили беспросветное существование. Безыменные дни, похожие на томительные бессонные ночи, ничем не отличались друг от друга. Правда, по воскресеньям в обычной „баланде“ плавало что-то вроде лапши. И так изо дня в день, из года в год.

Грянула война. Мы точно не знали, кто с кем воюет, еще меньше знали, за что воюют. Тем не менее, заключенные разбились на два лагеря - на патриотов и пораженцев. Как мог просочиться сквозь толстые стены далекой от жизни тюрьмы патриотический дух части революционеров — трудно сказать.

Все же война внесла значительное оживление в нашей среде. Многие возлагали большие надежды на нее, если не в связи с освобождением, то по крайней мере в облегчении наших страданий. Время шло. Временный подʻем в начале войны постепенно сошел на нет.

Режим не смягчился. Наша непрерывная борьба за право человеческого существования сопровождалась жесточайшими репрессиями. На скромные наши требования — обращаться с нами по-человечески, к нам применяли излюбленные методы воздействия царских палачей — карцеры, приклады и порка. Мы же пускали в ход единственное в нашем распоряжении орудие борьбы — голодовку. Эта неравная борьба в конце концов надломила наше сопротивление...

Мы согнулись, сжались. Наши ряды таяли. Один за другим умирали от туберкулеза, цинги и истощения. Другие же, не дожидаясь естественной смерти, кончали самоубийством. Наши христолюбивые палачи смотрели на самоубийства, как на наваждение дьявола, а потому принимали все меры к их предупреждению, т. е. не давали в камеры ножей, веревок и других „орудий смерти“.

Но перерезать себе гвоздем или стеклом вену, задушиться полосками своей рубахи или разбиться головой об стенку — заключенные кое-как ухитрялись.

О победах и поражениях нашей армии и о растущем революционном движении широких рабочих масс мы не имели ни малейшего представления.

Что слышно на воле? — мелькнет иногда тупая мысль в остывшем мозгу. Ответа ждать неоткуда было. Казалось, что весь мир забыл о нашем существовании...

В конце января 1917 года рабочий т. Черствов, не выдержав душевных мук от издевательств тюремщиков, в виде протеста не встал при входе в камеру начальника. Выпоротый и брошенный после экзекуции в темный карцер, он задушился. Не повесился — в карцере не было уютных крючков, — а задушился: изорвав свою рубаху, он один конец обмотал вокруг шеи, другой вокруг ступни ноги — и задушился. А через месяц восставшие рабочие открыли перед нами тяжелые двери каземата...

В центральных районах наши товарищи освобождались 27–28 февраля (по ст. стилю) [1917 года], а мы были освобождены только 4-го марта [1917 года]. Ведь мы находились в 300 верстах от маленькой станции Борзи и в 10 000 верстах от центра! Кроме того, наши тюремщики, не доверяя телеграммам из центра, не хотели нас освободить. А мы то ничего и не подозревали! Наконец, из Читы прибыли прокурор и другие представители власти.

4-го марта [1917 года], в 8 часов утра они нас стали подготавливать к безумно-радостной вести. Подготовка продолжалась до 12 часов дня. Намеками и полунамеками нам давали знать о случившемся. Сначала недоверчиво, но постепенно стали прислушиваться с замирением сердца.

— „Неужели амнистия? Ага! Понятно: мы выиграли войну, и царь дал амнистию. Значит, будет сокращение срока. Даже возможно, что сократят срок до 10–12 лет“…

От этой мысли темнело в глазах: ведь при таком сокращении срока мы выйдем на поселение! Пусть в холодные тундры Якута, пусть на северный полюс, только выбраться из тюрьмы, сбросить цепи…

— Свобода! свобода! — беззвучно шепчут сухие губы, а ноги дрожат от нервного трепета…

— „А что, если это не более, как подлый подвох тюремщиков? Может быть они хотят что-то выведать у нас?“

Надежда сменяется тревогой, тревога — надеждой.

Чувствуешь, что вот-вот сойдешь с ума или разорвется сердце: истощенный организм не в состоянии перенести такого потрясения.

Решив, что мы достаточно подготовлены, они ушли и заперли камеру. Через некоторое время пришел пом. начальника тюрьмы и попросил нас следовать за ним.

Звякнули тяжелые засовы первых ворот, затем вторых — и мы очутились лицом к лицу с выстроенными в полукруг солдатами и всем начальством.

— Ну, господа (господа!?),— торжественно начал начальник каторги Евтин,— могу сообщить радостную новость: в России совершилась революция и вы получили полную свободу… можете ехать, куда угодно… Поздравляю…

Кто-то из товарищей заплакал, другой засмеялся. Стоявший рядом со мной товарищ посмотрел на меня, как-то странно улыбнулся, точно лунатик, протер глаза и потихоньку, как это делают дети, опустился на землю. „Он, кажется, не понял в чем дело… он с ума сошел“,— ясно и отчетливо мелькнуло в моем сознании…

Остальное представляется, как во сне: прокурор как будто что-то говорил, как будто некоторые солдаты плакали. Не помню…

Через час горячие казацкие лошади бешено мчали нас к родным, товарищам, к свободе и радостной борьбе.

Е. Котин.

Воспоминания опубликованы в газете «Коммунар», ежедневный орган Губкома РКП(б) и Губисполкома Советов рабочих, Крестьянский и Красноармейских депутатов Тульской губернии, № 59 (1991) от 12 марта 1925 года.

_______________
* Публикации цитируются с сохранением орфографии и пунктуации первоисточника.

18 сентября 1885 года в Рязани в семье потомственных дворян родилась Наталья Сергеевна Климова, женщина с очень необычной и трагической судьбой.

Со временем ее отец присяжный поверенный Сергей Семенович Климов стал в Рязани председателем представительства партии «Союза 17 октября».

Когда Наташе исполнилось девять лет, у нее умерла мама. Выдержав срок обязательного в таких случаях траура, отец женился на родной сестре своей безвременно ушедшей супруги.

После окончания Рязанской Мариинской гимназии, Сергей Семенович отправил дочь учиться на частных высших естественных курсах баронессы Лохвицкой-Скалон.

9 января 1905 года в день кровавого расстрела мирной демонстрации Наташа, как и сотни тысяч молодых людей Российской империи возненавидела царя. В воскресенье простой народ шел к помазаннику Божьему жаловаться на самоуправство его «бояр», но вместо справедливого суда умылся горячей юшкой.

После бессмысленного кровавого преступления царь, самодержавие, православие и народность, превратились для русских людей в тлен. Империя одной ногой вступила в могилу и замерла в преддверии грядущей Гражданской войны. Свидетели расправы рассказывали, как 9 января 1905 года простые мужики и бабы с иконами в руках обреченно шли на пули солдат и хищно блестевшие казачьи шашки. В народе заговорили, что грядут последние дни, и царю никогда не суждено отмыться от пролитой крови.

Центральные газеты ерничали, рассказывая читателям о «великой победе» армии в локальном «бою» с народом на Невском проспекте. В деревнях говорили, что за кровавое избиение сотен людей, Николашка с семейством расплатится перед Землей Русской собственной кровью.

В дни Декабрьского восстания в Москве (2-18 декабря 1905 г.) Наталья доставляла на баррикады, патроны, медикаменты и еду. Год спустя девушка стала боевиком в «Союзе эсеров-максималистов», предпочитавших террористические методы борьбы с царизмом.

Климовой, чей отец верой и правдой служил Романовым, приказали провести бомбистов в здание «Государственного совета», куда после «Кровавого воскресенья» перешел работать ее родитель. Девушка лишенная всяческих сентиментальных колебаний легко согласилась стать смертницей.

Внезапно руководство союза выбрало другую цель, ей стал новый Председатель Совета министров Петр Аркадьевич Столыпин.

Сказано сделано.

25 августа 1906 года террористы переодетые жандармами заявились в приемную к Столыпину на Аптекарский остров. Адъютант премьера отказался пропускать непрошеных гостей и поинтересовался у них, почему те носят старые каски. С одним из бомбистов приключился «жим-жим», вследствие чего он кинул себе под ноги адскую машину.

Взрыв, обрушивший подъезд, убил 30 человек, среди которых были пензенский губернатор Хвостов, член совета при министре внутренних дел князь Шаховской, агенты спецслужб, адъютант Столыпина и няня детей премьера. Серьезно пострадали дочь и сын Петра Аркадьевича. Из 100 пострадавших от взрыва человек, 36 получили тяжелые ранения.

После этого покушения по империи прокатился массовый террор, устроенный военно-полевыми судами, введенными в 82 губерниях. На рассмотрение дел судейским председателям отводилось 48 часов, сутки выделялись начальникам гарнизонов на приведение приговоров в исполнение.

Именно Наталья арендовала квартиру, из которой эсеры поехали на Аптекарский взрывать Столыпина, она же купила жандармскую форму, амуницию, табельное оружие и вместительные саквояжи для бомб.

После дерзкого покушения на премьера «Охранка» начала тотальную охоту на бомбистов. Вскоре большинство террористов задержали и повесили, в том числе мужа Натальи Климовой.

Сама революционерка должна была подняться на эшафот 30 ноября 1906 года. Прощаясь с жизнью, она написала «Письмо перед казнью». В 1908 году его опубликовал журнал «Образование», вот как начинается этот крик души молодой женщины оказавшейся на грани между смертью и жизнью:

«Вам всем, наверное, известно, что переживаю я, когда смерть из далекого, туманного будущего превратилась в вопрос нескольких дней и вырисовывается очень ясно, в виде плотно натянутой веревки вокруг шеи. По крайней мере, я помню, как я часто пыталась представить себе психологию человека, находящегося в положении, в котором обретаюсь я сейчас… И я строила возможные комбинации… но то, что получилось, превзошло все мои ожидания и, наверное, удивит вас тоже.

Тот смутный страх, порою даже ужас, который я испытывала перед смертью, когда она была за сто верст, теперь, когда она за 5 шагов, совершенно исчез… Появилось любопытство к ней и подчас чувство удовлетворения от сознания, что вот скоро… скоро… и я узнаю величайшую тайну. И даже нет сожаления жизни, а между тем, я страшно люблю ее, и только теперь я познала такие ее красоты, о которых и не снилось раньше - точно смерть есть одна из фаз жизни, точно сознание не прерывается, и идет все дальше… а, между тем, я грубейшая материалистка, хотя знаю, что для ХХ века это звучит слишком ненаучно, но, однако, ничего не могу поделать со своим внутренним убеждением.

Ни в какие «будущие жизни» абсолютно не верю и думаю, что в тот момент, когда я задохнусь от недостатка кислорода, сердце перестанет функционировать, навеки исчезнет существование моего «я», как определенной индивидуальности с ее прошлым и настоящим. А если материи моего тела заблагорассудится превратиться в зеленую травку весны 1907 г. а энергии - в электричество, освещающее кабинет <…>, то какое мне до этого дело? И эта глубочайшая уверенность в полном исчезновении моего «я» почему-то теперь меня абсолютно не пугает. Не потому ли, что я не могу конкретно себе этого представить?

Я часто думаю, что оттого я так спокойно отношусь, вообще, к вопросу о смерти, что и вопроса такого нет совсем, ибо есть слово «смерть», но нет понятия «смерть». Есть слово «чернильница», и я понимаю его, представляю себе, что это такое. Есть слово «мысль», и я понимаю его и представляю себе его значение. Есть слово «смерть»; но я не понимаю его и не представляю себе. А поэтому все мои размышления о смерти никак не идут дальше ощущения веревки на шее, ощущения сдавленного горла, красных и темных кругов в глазах…

Это, конечно, неприятно, но ужасного пока ничего нет. Многие операции хуже. К тому же, я надеюсь, что они так навострились, что вешают быстро и ловко. Совершенно не понимаю, почему «они» не расстреливают всех? Гораздо проще… а то отравляли бы… дали бы стакан яду выпить, просто, скоро и даже красиво, без палачей, без виселиц… и меньше расходов… попробую дать «им» совет при свидании…»

21-летней смертнице повезло что ее отец состоял в «октябристах» умеренной партии Гучкова, которую Николай II планировал использовать в качестве личного антиреволюционного тарана в Государственной думе. Взвесив все за и против, император приговорил Климову к пожизненному заключению.

10 марта 1907 года надзиратель «Петропавловской крепости» сообщил молодой узнице, что ее батюшка скончался от туберкулеза.

В 1909 году находясь в московской «Новинской женской тюрьме» Климова подготовила побег и увела с собой на волю 11 арестанток содержавшихся с ней в камере.

Пересидев полицейские облавы на надежной конспиративной квартире Наталья по поддельным документам покинула Российскую империю. Понимая, что трудней всего ей будет просочиться из страны на Западной границе, она в одиночку приехала в Монголию и уже оттуда с торговым караваном отправилась в Поднебесную. Добравшись до порта Циндао, и сев на пароход беглянка отплыла в Осаку.

Когда в Париже Климову встречали товарищи, находившиеся в вынужденной эмиграции, они не могли поверить, что эта красивая хрупкая женщина одна прошла по маршруту, которому позавидовал бы любой мужчина искатель приключений.

Во французской столице, которую не случайно называют городом любви, Наталья испытала духовный катарсис, ее разум очистился от революционной одержимости и жажды крови. Словно очнувшись от тяжелого сна, бывшая смертница вышла замуж за Ивана Столярова такого же, как она беглого эсера. В этой красивой семье родились три девочки.

После Февральской революции муж помчался в Россию, наказав ей побыстрей завершив парижские дела, безотлагательно выезжать в свободную «Российскую республику».

Планы семьи сорвала бушевавшая тогда в Европе «испанка». Наталья Сергеевна вытащила с того света, двух дочерей, не спасала младшую девочку и сама скончалась 26 октября 1918 года.

В 1932 году в Париже вышел исторический роман Михаила Осоргина «Свидетель истории», главной героиней которого стала рязанская гимназистка Наташа Калымова (Наталья Сергеевна Климова).

"... Общий подъем, хозяйственный и культурный, наметился уже с тридцатых годов XVII столетия. Распавшаяся и прекратившая свое существование как государственный организм, Россия вышла с честью из тяжкого испытания Смутного времени. Опираясь исключительно на свои силы, при еще слабом, совсем молоденьком царе, еще разоренная и голодная, полная разбойничьих шаек, с пустой казной, Россия не только отстраивается, но и вынужденно ведет оборонительные войны на юге и западе. «Кто сомневается в разуме Русского народа за время до воцарения Петра I, — пишет в своем донесении королю прусский дипломат Фокеред в сентябре 1737 года, донесении, не предназначавшемся для публикации, — тому следует только бросить взгляд назад на Русскую историю и взвесить все то, что совершилось в предыдущем столетии, когда русские после того, как государство раздробилось... на бесчисленное множество партий и внутренними и внешними врагами приведено было на край погибели (...), когда русские, говорю я, после стольких бедствий, собственными силами и твердым образом действий, без всякой чужеземной помощи, без малейшего содействия со стороны какого-либо иностранного министра или полководца, с помощью того же военного искусства, которое сохранилось у них исстари, не только восстановили свою монархию, очистили отечество от столь могущественных врагов « менее чем в 50 лет вернули все те области, которые были ими поневоле уступлены до Ингрии и части Карелии, но сверх того отторгли от Поляков, кроме Смоленска, еще Киев, Чернигов и Северскую область. Они даже вынудили Оттоманскую Порту, находившуюся в то время на высоте могущества и величия, уступить им Казаков вместе со всею Украиною. И все это совершилось в царствование государей, которые не отличались ни особенным мужеством, ни превосходством разума и к тому же исходили от такого нового рода, что их первому царю Михаилу едва ли удалось бы доказать правоспособность свою, если бы он принадлежал к одной из Германских династий».
Нам известен облик русского крестьянина, из года в год беднеющего на протяжении веков. Эмоциональным дополнением, подкреплением, так сказать, этой концепции стали радищевские описания забитого и бессловесного, как скотина, замотанного в тряпье, дурно пахнущего мужика или бабы. Впрочем, начало этому гротескному описанию крестьянина, долженствующему вызвать к нему жалость и брезгливость, а помещиков представить звероподобными, положили, как известно, петербургские, а затем московские мартинисты. Именно в 70-е годы XVIII столетия в просветительской литературе появляются бесчисленные «путешествия», не утруждаемые даже выходом «за сбором материала» за пределы кабинета. Написанные с заранее заданной целью, они и не нуждались в какой-либо правдивости. Таков, например, «Отрывок путешествия в...*** И...*** Т***», появившийся в новиковском журнале «Живописец» (выходил в Петербурге в 1772-1773 годах) и ставший образцом для всех последующих «путешествий» просветительской литературы. Посмотрим, как современный литературовед анализирует это произведение. «Вначале здесь заявляется тезис, определяющий задание — доказать виновность помещиков в нищете крестьян. ...Отрицательное чувство по отношению к виновнику нищеты крестьян все более и более обостряется, но вместе с тем усиливается и впечатление какой-то рассудочности и искусственной патетичности обличения. Впечатление это возникает от того, что писатель не столько размышляет по поводу виденного, сколько стремится убедить читателя в истинности того, что он видел».
Мрачная картина несуществующей деревни в духе жалостливого сентиментализма и желания вызвать во что бы то ни стало слезу усиливается наслоением деталей. «Искусственность такого приема разоблачения нельзя не заметить», — замечает исследователь и здесь ошибается.
Десятки поколений гимназистов и школьников принимали и принимают за чистую монету эти описания путешествий, которых никогда не было. Им и невдомек, что они имеют дело со «свободой вымысла», которая есть «свобода» присочинения ситуаций одного и того же смыслового ряда. В качестве приема использовалось знание деталей. «Именно знание деталей должно было убедить читателя в том, что автор — очевидец описываемого», — пишет современный исследователь. Уже в то время, как мы видим, журналисты не зря ели свой хлеб и хорошо знали психологию читателя. И в последующие годы никакой другой информации, более достоверной и меньше связанной с пропагандистскими целями просветителей-мартинистов, школьникам не предоставлялось и не представляется до сих пор.
Именно поэтому разоблачители русской деревни имели возможность «последовательно подстраивать все новые и новые факты, ситуации». Перед нами предстает убогий крестьянин, не способный постоять за себя, человек без мысли и идеалов. Он думает только о еде, его речи — это сплошные жалобы на притеснения, его жизнь — это сплошная мука, лишенная всяких человеческих представлений о достоинстве, любви и счастье. Напротив него стоит жалостливый барин, снисходительный и образованный. Мы, правда, нигде при этом не видим, чтобы этот самый барин с чувствительным сердцем бросался на помощь страдающему и обремененному русскому крестьянину. Мучитель всегда отсутствует, и роль просветителя сводится к сочувственным вздохам и патетическим восклицаниям. Любопытно, что примерно в то же самое время, когда Новиков опубликовал свое «Путешествие в...» и Радищев свое «Путешествие из...», англичанин-путешественник, вполне реальный, оставил свои путевые наблюдения.
описывает Москву, повальную любовь москвичей к игре в шашки, отмечает богатые рынки, на которых продаются ананасы, выращенные в самой столице; особенно его поразило, что торгуют разборными домами на любой вкус, так что покупатель только заявляет, сколько ему нужно комнат, и либо перевозит дом сам, либо покупает его с условием, что ему его привезут на место и приспособят сразу для жилья. Причем англичанин с удивлением отмечает, что дома эти и обширные, и с красивыми фасадами («Русская старина», 1873, № 2).
По пути из Москвы в Петербург он остановился в доме священника, «который ничем не отличался от прочих изб» и был чистый и уютный. Священник был одет в крестьянскую рубаху и отличался от крестьян только своими длинными волосами. Вместе с матушкой и всей своей семьей он занимался «приготовлением икры из рыбы, которая ловится в большом количестве во Мете».
По дороге путешественники видели в большом количестве быков, которых гнали из Украины в Петербург.
Деревни, попадавшиеся ему на дороге, имеют одну улицу с избами и «хорошо приспособлены для здешнего сурового климата».
«В обращении друг с другом крестьяне в этой местности очень вежливы, при встрече снимают шапки и кланяются». Далее он отмечает: «Крестьяне тут хорошо одеты и хорошо питаются: обычную их пищу составляет ржаной хлеб, изредка белый, овощи, грибы; разного рода пироги, свинина, соленая рыба, похлебка, сильно приправленная луком и чесноком». Грибов великое множество и всех разновидностей. Следует любопытное наблюдение, характеризующее быт русского простонародья.
«Во время моего путешествия я был поражен удивительной любовью русского народа к пению — крестьяне, исполнявшие обязанности ямщиков, взобравшись на козла, тотчас начинали напевать и пели не переставая несколько часов: ямщики поют от начала станции до конца; солдаты поют во время похода; крестьяне поют во время работы; не раз среди вечерней тишины я слышал, как неслись песни из окрестных деревень».