Но слово «мир» в русском языке имеет два смысла: мир как отсутствие войны — и мир как бытие, Вселенная, устройство света. Есть версия, что дореволюционное написание «мiръ» относилось ко второму значению — то есть «Вселенная». (А мир как отсутствие войны обозначали так: миръ).
Если так, то роман Толстого вовсе не о чередовании войны и мира, как это часто понимают. А о столкновении войны с самой тканью бытия. То есть война не как эпизод, а как постоянная угроза существованию или война как нечто привычное человеческому бытию.
Это красивая, но спорная гипотеза. Сам Лев Николаевич прямо её не подтверждал. В английском языке роман сразу перевели как War and Peace, а не как War and the World или War and the Universe. И Толстой не возражал.
Признаюсь, мне близка идея «Войны и Вселенной». А вам?
Подпишитесь, пожалуйста, на мой Telegram-канал. Там искусство и история помогают разобраться в настоящем. Только факты, смыслы и немного иронии. Если тебе это близко, подписывайся. https://t.me/reversalchronicle.
Интересная вещь – культура. Можно ли ею владеть? Не все одинаково отвечают на этот вопрос. Если да – то любое заимствование – это нехорошо. Так и говорят многие современные левые либералы, осуждающие тех, кто отважился одеть костюм индейца на карнавал или заплести негритянские косички. Американский литературный критик и философ Мартин Пухнер мыслит иначе. Подражать и брать из других культур – это нормально. Человечество издавна этим занималось. Об этом рассказывает свежая книга Пухнера.
Культура. Новая история мира.
Мы как биологический вид подвержены процессу дарвиновой эволюции. Но есть ещё одна эволюция, в которую мы включены: эволюция культурная. Она основана на способности передачи навыков и информации от человека к человеку. Внешне мы при этом не меняемся, но внутренне – вполне. Передавая от одного к другому, мы накапливаем, храним и делимся знаниями. Однако, случись прерваться линии передачи – знание окажется потерянным. Его придётся восстанавливать с нуля. Потому взгляд в прошлое – чрезвычайно полезен, потому что укрепляет нашу связь с предками, которым есть что сказать. Поняв прошлое или даже попытавшись возродить его, можно совершить революцию в настоящем, можно создать что-то новое.
Пухнер рассказывает в своей книге о бесконечном круге хранения, утери и восстановления культуры. Ещё одним драматическим моментом является взаимодействие культур при столкновении, будь это война, коммерция или путешествия. Это взаимодействие тоже даёт шанс на появление чего-то нового. Автор напоминает нам:
Культура – это не имущество, а что-то, что мы передаём другим для использования по-своему, культура – широкий проект переработки, в котором восстанавливаются маленькие фрагменты из прошлого, чтобы создать новые и удивительные способы создание значения.
Царица Нефертити и её безличный бог.
В декабре 1912 года бригадир из немецкой экспедиции археологов Мухаммед эс-Сенусси извлёк на свет Божий великолепно сохранившийся бюст египетской царицы. На него смотрело лицо удивительной симметрии и красоты. Были немножко повреждены уши, и не хватало одного глаза. И не было подписи. Потребовались годы, чтобы выяснить, кого изображал бюст из пыльной Амарны: супругу фараона Аменхотепа IV Нефертити. Это было непросто: ни она, ни её муж не присутствовали в списках фараонов, которые из века в век велись египетскими жрецами.
Не стоит считать, что этот прелестный бюст был точным образом царицы. Нефертити могла выглядеть совсем по-другому. Египетская живопись и скульптура не были натуралистичны, а служили абстрактной системой визуального сообщения. Стоит хотя бы вспомнить об иероглифах, которые были стандартизованными символами для обозначения идей и комбинаций звуков.
Не стоит считать, что этот прелестный бюст был точным образом царицы. Нефертити могла выглядеть совсем по-другому. Египетская живопись и скульптура не были натуралистичны, а служили абстрактной системой визуального сообщения. Стоит хотя бы вспомнить об иероглифах, которые были стандартизованными символами для обозначения идей и комбинаций звуков.
С ранней древности египтяне пытались прикоснуться к вечности. Они складывали в погребальных камерах всё, что может пригодиться покойному в будущем, начиная с еды и заканчивая обнажёнными девушками. А также мумифицировали самого покойного. Отец Аменхотепа IV поклонялся прошлому и преемственности, как все египтяне, но сын его, женившись на Нефертити и вступив на трон, решил порвать с традицией. Он стал пренебрегать культом бога его предков Амона в пользу Атона – солнечного диска. В принципе, предпочтение одного божества перед другим – не бог уж весть какая редкость в Египте. Но Нефертити с супругом пришли к мнению, что все боги, за исключением Атона, не имеют значения.
Инерцию общества трудно преодолеть даже фараону. Пришлось оставить позади столицу Фивы с её старыми храмами и построить в пустыне новый город – Ахетатон, то есть горизонт Солнца. На этом месте и выросла впоследствии Амарна. И если раньше подражание вечным образцам было родовой чертой египтян, то в новом городе, выстроенном вокруг храма Атона, в почёте было новаторство и слом традиций. Чтобы закончить революцию, фараон сменил имя, назвавшись Эхнатоном: «полезным для Атона».
Революция закончилась почти так же внезапно, как и началась. Супруги увлеклись новым городом, его архитектурой и богослужениями, не уделяя достаточно внимания империи. Соседи стали давить на вассалов, старые враги из Фив воспользовались ситуацией. А потом началась эпидемия, которая не пощадила, ни нового города, ни самого фараона. Последовало два коротких правления его наследников, пока власть не перешла к несовершеннолетнему сыну Эхнатона Тутанхатону («живое воплощение Атона»). Регентом был высокопоставленный писец и администратор Ай. Целью стало обеспечение стабильности, которая потребовала отмены революционных нововведений отца. Тутанхатон стал Тутанамоном. Столица переехала обратно в Фивы, а старый город постепенно пришёл в упадок. Фараонский скульптор Тутмос бережно сложил перед переездом то ненужное, что не стоило тащить с собой в Фивы, в отдельную комнату и запечатал её. Пройдут тысячелетия – и археологи достанут из пыли бюст царицы и распечатают нетронутую гробницу Тутанхамона. Забвение – лучший консерватор для артефактов.
Но до этого монотеизм найдёт своих подражателей в лице хананейских пастухов. Их поводыри – Иосиф и Моисей – провели значительную часть своей жизни в Египте. Вряд ли они что-то знали об Эхнатоне: имя мятежного фараона оказалось стёрто со стен, а сам он был известен потомкам как «преступник из Амарны». Что уж говорить о его религиозном эксперименте. Но определённые параллели в религии можно проследить. Как там было на скрижалях?
Я Господь, Бог твой, Который вывел тебя из земли Египетской, из дома рабства; да не будет у тебя других богов пред лицем Моим.
Сегодня мы уделяем Эхнатону и его короткой революции столько внимания потому, что сами живём в мире, сформированном монотеизмом. Этот эпизод напоминает нам о том, что прошлое – не данность, которую можно открыть или отвергнуть. Оно – предмет непрестанной борьбы. Нефертити и Эхнатон оставили Амона, их наследники оставили в запустении свежевыстроенный Ахетатон. Новатор стал преступником, и обратно. Наше прошлое – объект неустанного пересмотра под диктовку наших потребностей и предрассудков.
Платон сжигает трагедию и изобретает историю.
Египетские жрецы Изиды смеялись над Солоном, говоря, что греки – это дети, не помнящие прошлого. В принципе, они были не так уж неправы: пользуясь стабильным окружением, Египет создал весьма долговечную культуру. В сравнении с ним Греция действительно напоминала ребёнка. Её мифы и легенды передавались устно, потому не удивляет, что представители культуры, основанной на письменности, смотрели на греческие традиции свысока. Но время шло, греки быстро учились и переняли у финикийцев фонетический алфавит, овладеть которым было куда легче, чем иероглифами. Наступила эра массовой грамотности.
Беседа Солона со жрецами известна нам из диалога Платона. Скорее всего, её и не было вовсе. Что интересно: Платон вкладывает в уста египтян «настоящую» долгую историю Эллады и её борьбы против Атлантиды много тысяч лет назад. Однако что может быть не так с культурой непрестанной юности? Платону она была не нужна. Он использовал своё восхищение Египтом для того, чтобы атаковать свою собственную культуру.
Греки издавна любили попеть и потанцевать на дионисиях. Со временем религия стала утрачивать роль в этих фестивалях. Пьесы стало возможно смотреть вне этого контекста, и из этого постепенно родился театр – адаптируемая и переносимая форма искусства. Здесь помогла и письменность. В молодости Платон заведовал театральным хором – это была завидная по тем временам должность. Он даже написал свою первую трагедию для постановки. Но его намерениям суждено было измениться.
Случайно он натолкнулся на группу людей, оживлённо дискутировавших с Сократом. Этот ходивший босиком сын скульптора и повивальной бабки подвергал всё сомнению, даже таких авторитетов, как Гомер. Подумаешь – записал легенды. Это ведь не значит, что всё это правда. Хуже всех досталось от критики Сократа театру. Мыслитель был озабочен властью этого искусства над неокрепшими душами граждан, не доверял актёрам-притворщикам и считал театр пространством чистой иллюзии, придуманной автором в своих материальных интересах.
Платон был очарован. Перед ним встал выбор: театр или философия. Он выбрал второе, сжёг свою пьесу и присоединился к Сократу в его уничтожающей критике всего, в том числе любимого прежде театра, а также демократии. Последнюю было за что критиковать. Особенно после того, как самого Сократа афинский демос осудил на смерть. Платон-драматург понял, что смерть учителя сделает его трагическим героем философии. Вместо трагедий, он писал свои знаменитые Диалоги о беседах с Сократом, который продолжил критиковать всё и вся уже пером своих учеников. В этой критике досталось даже письменности, которую Платон упрекал в расхолаживании памяти людей. Критиковалась вся реальность, что привело философа к идее мира чистых форм, чьей бледной тенью является всё, что нас окружает.
Несмотря на критику театра, диалоги Платона дожили до наших дней вместе с трагедиями Эсхила и комедиями Аристофана. Их жизнь продлила массовая грамотность, запустившая широкую циркуляцию этих произведений. Выжить идеям древних помог и другой механизм: имитация последующими поколениями, вдохновлёнными деяниями предков. Передача идей из уст в уста, то есть образование, полагалась не столько на камень или папирус, сколько на большое количество их носителей. Для этих целей Платон создал философскую школу в оливковой роще – Академию.
Это был хороший урок для египетских жрецов, идеи которых оказались забыты. Александрийская библиотека сгорела, многие тексты были утрачены, но идеи продолжили жить в головах потомков. Тысячелетия спустя, мыслители создавали свои утопические образы по примеру Атлантиды, а фантасты вспоминали о Платоне, рисуя своё воображаемое будущее. Или настоящее? Что есть наша жизнь – объективная действительность или лишь компьютерная симуляция? Обо всём этом Платону было что рассказать.
Фируз-шах Туглак любил поохотиться у подножий Гималаев. Однажды он натолкнулся там на внушительную колонну из песчаника, выдающуюся на четырехэтажную высоту в небо. Она не выходила из него из головы после возвращения обратно в Фирузабад (сегодня Дели). Кто её воздвиг? И что делать с этим наследием прошлого? Султан решил не разрушать колонну, а доставить к себе. По тем временам, это было блестящее достижение: она ехала на повозке с 42 колёсами, каждое из которых тянуло две сотни работников. Потом целая флотилия барж везла колонну вниз по Джамне, а затем тысячи работников водружали её рядом с дворцом султана. Там она и стоит уже девятую сотню лет.
Колонна была исписана символами неизвестной письменности. Султан был не первым, на кого оказали впечатление древние письмена. За семь столетий до него китайский монах Сюаньцзан тоже заинтересовался ими. У него было преимущество во времени, потому он смог узнать из буддийской легенды, что её поставил легендарный император Маурьев Ашока за шестнадцать столетий до султана. Его обратил в буддизм один из монахов, после чего император старался продвигать эту религию в своём царстве.
Надписи удалось прочитать лишь в XIX веке. В них Ашока представлял себя просвещённым монархом, который делал упор на моральные ценности, счастье, добрые дела и правду и прославлял дхарму. В то далёкое время Ашока представил социальную программу, распространявшуюся на все касты, и даже на животных. При этом он не был столь радикальным, сделав уступки: он написал, что нужно стараться избегать ненужного (а не всего) страдания и убийства определённых (а не любых) животных. Однако ясно было то, что за соблюдением дхармы стояла мощь всего государства. Своё видение Ашока выражал в указах, которые и писал на колоннах и придорожных скалах. Колонны ставились в стратегических местах – там, где должна царить дхарма.
Надо сказать, что индусы строили в основном из дерева и земли. Идею воздвигнуть колонны из камня Ашока взял, по-видимому, у персидских путешественников и купцов: Персеполь славился своими колоннами, некоторые из которых достигали двадцати метров в высоту. По примеру персов, верх колонн Ашоки украшали изображения животных. Вот такие:
Надписи на колоннах Ашоки порой вызывают удивление: где ещё император раскаивался за причинение страданий во время своих успешных военных кампаний? Удивляет и личный тон посланий Ашоки. Если Нефертити изменила верования правящего класса, то он хотел изменить сердца и умы своих подданных. Он пытался изменить то, как они думают и как живут, и для этого говорил с ними напрямую. Безуспешно, как оказалось.
Трудно было это сделать в стране, с незапамятных времён полагающейся на устное предание. Из уст в уста передавались веды, дошедшие до наших дней. Из уст в уста передавались предания о Будде. Со временем появились и системы письма. От арамейского происходило забытое кхарошти, которым Ашока записал два из своих указов. Но более известен стал брахми, на который повлияло греческое письмо, принесённое в Индию Александром Македонским. На брахми выбиты и письмена, поразившие средневекового султана. Ашока проводил гибкую политику и поставил даже пару колонн с греческими переводами там, где жило много греков. Конечно, мало кто мог тогда прочитать царские указы. Для простого народа проблема была решена регулярным чтением указов вслух специальными глашатаями.
Так в результате креативной переработки император скомбинировал индийское прошлое с достижениями Персии и Греции для того, чтобы создать что-то новое. Прошли века – и Фируз-шах приспособил творение Ашоки для своих целей.
Ашока пытался распространить дхарму на запад, в Персию и Грецию. Успеха он не добился. Вместо этого буддизм торжествующе пошёл на восток – в Китай, Корею, Японию, Юго-Восточную Азию. Слово Будды распространяли монахи, путешествующие по Великому Шёлковому Пути.
Древний император надеялся, что его послание, высеченное в камне, сохранится в умах потомков дольше, чем при устной передаче. Увы, он недооценил важность того, что мало написать. Нужно ещё построить школы, в которых бы учились потенциальные читатели его посланий. Со временем надписи Ашоки стали нечитаемы, и лишь та самая передача знаний из уст в уста сохранила связь между ним и его колоннами. Но что напишешь пером – не вырубишь топором. В тридцатых годах XIX века англичане стали изучать культуру покоряемой ими страны, чтобы более эффективно править. Усилиями Джеймса Принсепа и других лингвистов брахми был декодирован.
В ретроспективе мы понимаем, что многое в нашем культурном развитии включает в себя прерывания, непонимание, заимствование и воровство в процессе открытия для себя прошлого и использования его для своих целей. Об этом нам говорит история удивительного монарха и его колонн, которые были воздвигнуты, покинуты, не поняты, забыты, открыты снова, перемещены и, наконец, расшифрованы.
Вообще хронологически эта заметка должна была появиться значительно раньше, но всё дело в том, что я не смогла нигде найти текст романа «Певец Хвалы» М. Рено, и мне пришлось опять заменить книгу для подборки. Так что сегодня пойдёт речь о последней трети VII-го века и начале VI-го. Однако в прошлый раз, говоря о греческой истории, я ещё делилась впечатлениями от романа о временах Тёмных веков, и потому надо бы вначале поведать о том, как они завершились, и наступил Архаический период (VIII-V века до н.э.) в древнегреческой истории. Началом его считают обычно 800-й год до н.э., либо 750-й, а концом либо 500-й год до н.э., либо 480-й. Какого-то единого события, послужившего рубежом, судя по всему, не было, потому даты и разнятся. Однако именно в середине VIII-го века до н.э. появилась древнегреческая письменность на основе финикийской, что, вероятно, и стало существенным толчком для дальнейшего развития. Вот об этом развитии и расскажу.
Вообще, я должна сознаться в том, что недолюбливаю Древнюю Грецию. И не в последнюю очередь из-за того, что в её более ранней истории сам чёрт ногу сломит. Но всё-таки попробуем разобраться. В прошлые разы я упоминала о том, что дорийцы частично поработили местное население, жившее на греческих территориях до них, частично заставили бросить насиженные места и переселиться в другие. На самом деле всё было несколько сложнее.
Фессалы, давшие название Фессалии на севере Греции, изначально, по-видимому, жившие в горах, стали переселяться в долину, а там порабощать и двигать жителей равнин (эолийцев и дорийцев), а те, в свою очередь, тоже стали продвигаться к югу и сдвигать остальных, провоцируя «великое переселение народов» местного масштаба.
Так подвинутые ахейцы пнули, в свою очередь, ионийцев, и тем пришлось искать себе новые территории для жизни. Так вот, например, они хлынули на дальние острова и в Малую Азию, где племена эолийцев и ионийцев после борьбы за место под солнцем создали (ну или захватили чужие) свои города и области (ту же Ионию). Причем никого они там не выпиливали под корень, как некоторые, судя по всему, думают, а просто двигали, где двигалось (ну, естественно, не без жертв), и откровенно смешивались с местными жителями везде, где это было возможно и имело смысл. Так знаменитый Милет изначально был карийским городом. Ионийцы, прибывшие туда, если верить Геродоту, уничтожили мужчин, но взяли в жёны и наложницы местных женщин и девушек. И, надо полагать, что подобная история была не единичной. Впрочем, об этом я лучше отдельный пост как-нибудь потом запилю. Это долго.
Что же касается территорий Балканского полуострова, в частности Аттики, Беотии и Пелопоннеса, то там за примерно четыреста лет после всех движух, наконец, тоже пробились ростки цивилизации, возникли города-полисы и начало расти население. Мифические события и личности постепенно сменились историческими, и наступил архаический период.
Будет, пожалуй, не лишним сказать, что к тому моменту греческое общество разделялось на четыре филы: гелеонтов (благородных), гоплитов (воинов), эгикореев (пастухи вообще и коз в особенности) и ергадеев (земледельцев), а в первой половине VII века до н.э. выделился ещё и класс торговцев, о чем свидетельствовало введение чеканки монет примерно в 680 году до н.э. Из хорошего было то, что наличие торговли и торговцев давало возможность налаживать связи и между разрозненными городами-полисами, и между полисами и другими странами, а, значит, иметь не только необходимое, но и накапливать излишки, приобретать новые и редкие товары, короче развиваться и обогащаться.
Только вот такое обогащение было совершенно не на руку местной родовой аристократии, потому что деньги – это власть, а власть делить они не хотели. Собственно, так и начались конкретное расслоение и борьба за власть. То там, то сям власть наследственных (или даже выборных) правителей свергали, и на их месте нередко оказывались тираны.
Растущее население и нехватка земли также, по-видимому, вызвали внутреннюю вражду между богатыми и бедными во многих городах-государствах. А Спарта вообще устроила Мессенские войны, завоевала регион Мессению, а её жителей обратила в рабство. Короче, творился полный беспредел, и с этим беспределом что-то надо было делать. И если Спарта, один из сильнейших полисов наравне с Афинами, Аргосом и Коринфом, делала ставку на воинские порядки даже в мирное время, то в Афинах пошли иным путем.
Сначала там монархов заменили пожизненными архонтами из рода Кодридов (по легендам, случилось это ещё в XI-м веке до н.э., но что-то в это слабо верится), потом в VIII-м веке срок их пребывания на должности сократился до 10 лет, а с первой половины VII века до н. э. – до года. Потом система стала усложняться.
Например, 9 архонтов входили в ареопаг, собрание (в прошлом это был совет старейшин, да и в те времена было немало похожего), обладающее широкими полномочиями и функциями. И это был важный шаг в становлении демократии, но, как оказалось, недостаточный. Архонтами и, следовательно, представителями ареопага становились не только лишь все, а представители аристократии (причем изначально ими могли стать только Кодриды, позже позволили другим знатным родам выставлять своих кандидатов, короче типичная олигархия), и, разумеется, «да отсохнет рука, себя обделившая», так что их законы, суды и прочая деятельность далеко не всегда шла на пользу всем остальным. А большой простор для недовольства порождает и большой простор для его проявления.
Вероятно, именно таким проявлением были как народные волнения, так и попытки установления тирании в некоторых полисах. И так вот случилось и в Афинах около 636-630-го года до н.э., когда произошла т.н. «Килонова смута».
Предполагается, что тогда дело было так: некий афинянин Килон, чемпион Олимпийских игр 640-го года до н.э. и зять тирана Мегар Феагена, решил, что он избранник богов, и потому отважился на госпереворот, чтобы взять быка за рога…точнее власть в свои руки. Правда, вопреки его ожиданиям, большая часть жителей города, хотя и не была довольна местной правящей верхушкой, порыв всё же не заценила. Так что сторонники Килона оказались в меньшинстве, и помогать им никаким образом никто не захотел. Сам Килон успел смыться, пока не стало жарко, а вот его товарищи пытались с помощью одной религиозной хитрости уйти от расправы, но затея обернулась провалом, и всех их перебили представители рода Алкмеонидов. Предполагают, что причина была не столько в том, что кто-то пытался установить тиранию, сколько в том, что представители другого клана просто офигели от подобной наглости в политическом противостоянии, хотя сами были не прочь сделать что-нибудь подобное.
(Сбрасывание долговых камней)
Это событие потянуло за собой длинную цепочку других, таких, например, как изгнание Алкмеонидов (которое по одной версии было тогда же, когда и смута, а по другой – уже в начале VI-го века до н.э.), очищение Афин от "скверны" знаменитым жрецом и мудрецом Эпименидом, а также реформы знаменитого политика, законодателя и не меньшего мудреца – Солона (ок. 640/636, либо 635 - ок. 559 до н.э.), одного из Кодридов. В рамках своих реформ он отменил долговое рабство, создал меры поддержки ремесленников, ограничил аристократию и дал возможность простым афинянам влиять на политическую жизнь полиса (Совет Четырехсот), а также много чего ещё. Вот о тех событиях и идёт речь в сегодняшнем произведении:
«Под небом Эллады» Г. Г. Генкеля
Время действия: VII-VI века до н.э., примерно 636-591 годы до н.э.
Место действия: Эллада (территории современной материковой Греции и о-ва Саламин).
Интересное из истории создания:
Герман Германович Генкель (1865-1940) был русским востоковедом-гебраистом (т.е. спецом по еврейской культуре), филологом, переводчиком и писателем, и приходился старшим братом биологу (если точнее, ботанику и альгологу) А. Г. Генкелю. Вообще о каждом из братьев есть, что рассказать, но сегодня всё-таки про старшего.
Г.Г. Генкель в 1890-м году окончил восточный факультет Санкт-Петербургского университета по отделу семитических языков, а потом ещё пять лет работал «частным ученым консультантом по еврейским делам» в департаменте иностранных исповеданий Министерства внутренних дел, а с 1892 года был причислен к Министерству народного просвещения. Параллельно с этим до 1900-го года он занимался описанием еврейских книг и рукописей для Императорской Публичной библиотеки. Помимо этого, много преподавал, в том числе в Училище при реформаторских церквах, что, как по мне, выглядит несколько странно.
Печатался он в «Вестнике Знаний», и работ его издано было немало, но, в основном, они также касались евреев и их культуры. Пока после 1900-го года что-то в нём не переменилось, и он не стал интересоваться другими вещами, языками и культурами. Например, японской (написал очерк по традиционным японским верованиям – «Боги Японии» в 1904-м году) и…древнегреческой. Как-то так, видимо, и появилась в 1908-м году его историческая повесть «Под небом Эллады». Судя по всему, там предполагается две части, но я, как ни искала, нашла только первую, и о ней вот и буду говорить.
О чём:
Повествование начинается с последних часов Килоновой смуты. Незадолго до рассвета пришли к восставшим на акрополь несколько афинских стариков из рода Алкмеонидов во главе с архонтом Афин Мегаклом да с оливковыми ветвями в руках в знак мирных намерений и предложили такой план – зачинщик, Килон, проваливает из города, остальные тихо и мирно расходятся по домам, а жалобы их будут рассмотрены ареопагом. И, само собой, их никто не тронет. Мятежники посовещались меж собой и решили, что это неплохой расклад. Перед уходом Килон, однако, сказал бывшим соратникам, что старому змею Мегаклу верить нельзя, и дал совет – привязать к алтарю Афины Паллады длинные нити и уходить, держась за другой конец. После этого он убыл к своему тестю, а остальным надо было как-то исполнять свою часть договора.
Совет они сочли разумным, но нитей у них столько не было. И они сделали одну очень длинную веревку и спустились с холма, держась за неё все вместе. Неизвестно, чем бы всё закончилось, кабы веревка в какой-то момент не порвалась… И тогда представители рода Алкмеонидов и другие солидарные с ними кинулись на уязвимых протестантов и стали закидывать камнями тех, кого застали на улице, а тех, кто искал спасения у алтарей божеств, зарезали. На этом понятная часть повествования обрывается, и начинаются странности.
Судя по всему, после этого побоища прошло сколько-то лет. И лишь спустя эти годы, по всей видимости, решив, что на них из-за подобного святотатства обрушилось проклятье, афиняне инициировали суд над Алкмеонидами, который закончился изгнанием всех представителей рода. Причем, даже уже давно погребенных. И вроде бы после этого должны были наступить мир и покой, играй и пой моя гармонь, но не тут-то было: следующий отрывок начинается с того, что на город обрушился мор. И тогда его жители призвали ради своего спасения великого критского мудреца Эпименида…О том, как он очистил город от скверны, и что вообще ею посчитал, написано дальше. Но я рассказывать об этом, как обычно, не буду.
Отрывок:
В тексте была одна заинтересовавшая меня мысль, но она слишком нудно обставлена, и не всем интересны философские размышления. Поэтому я лучше приведу про борьбу за Саламин между жителями Афин и Мегары:
«…Итак, Солон пропел свою превосходную элегию из ста стихов, в которых он самыми светлыми красками описал все прелести злополучного острова; закончил он горячим воззванием к гражданам вновь взяться за оружие и вернуть обладание Саламином. Этого только мы все и ждали. Народное собрание не только не наказало Солона, но немедленно же постановило отправить в поход до пятисот воинов.
– И ты был в числе их, дедушка?
– Да, дружочек, был. И как это было интересно!
Глаза старика засветились гордостью при одном воспоминании об этом походе.
– Так слушай же. Солон, убедив сограждан предпринять столь рискованную попытку вернуть остров, решил поступить тут особенно предусмотрительно. Он не хотел понапрасну губить воинов и придумал следующую хитрость: вскоре после решения народного собрания о походе на Саламин должно было произойти обычное празднество в честь великой богини, матери земли, Деметры. Как ты знаешь, храм ее находится на мысе Колии, там, где гора далеко выступает в море, образуя на верхушке своей обширную площадку. После обычных жертвоприношений молодые афинские девушки и женщины предаются на этой площадке веселым играм и пляскам. Этим обстоятельством и воспользовался Солон. Вместе со своим родственником Писистратом он в день праздника Деметры отплыл к мысу Колию, меня же послал к мегарянам. Я должен был выдать себя за афинского перебежчика и мимоходом намекнуть, что мегаряне легко могут покончить с Афинами. Для этого им только стоит поспешно направиться к мысу и захватить в плен афинских девушек и женщин. Тогда де афиняне, лишившись своих жен и дочерей, пойдут на какие угодно уступки. Я так и сделал. Мне не стоило труда убедить мегарян немедленно снарядить несколько кораблей и отправиться к мысу Колию. Сам я присоединился к ним. Тем временем Солон и Писистрат, спрятав в ближайшем ущелье своих сподвижников, велели двум десяткам безусых юношей надеть женские одежды, а под ними спрятать ножи и мечи. Настоящие же афинянки поспешно вернулись в город. Когда мегаряне подплыли к мысу, они действительно убедились в правоте моих слов, видя на площадке пляшущих девушек. Ринувшись на них, они, однако, тотчас же поняли, что попали в ловушку. Много их было перебито в тот памятный день; еще больше было захвачено нами в плен, и, вместо выкупа за этих пленных, мы получили остров Саламин, не потеряв, благодаря мудрости и предусмотрительности Солона, ни одного человека. Однако садись на весла: уже совсем темно, и нам более чем пора добираться до берега…».
Что я обо всём этом думаю и почему, возможно, стоит прочитать:
Честно говоря, эта книга далась мне непросто. Во-первых, я не без труда нашла сколько-нибудь её полный текст, во-вторых…не очень-то он оказался и полным. «Первая часть» обрывается максимально странно. Так что, если кто видел вторую, поделитесь. А то придется признать, что эта повесть повторила историю знаменитого романа Кафки «Замок».
Кроме того, у автора в тексте какая-то лютая дичь с датами. По крайней мере, в первом отрывке. С другой стороны, если посчитать, что изгнание Алкмеонидов состоялось спустя много лет в том самом 596-м, открывающем второй отрывок, после многочисленных проблем, списанных на «скверну» и проклятие богов, которые терпели, пока чаша терпения не лопнула, то получается более-менее стройно. В этом случае Солону было около 40-45 лет, и он мог выглядеть так, как описал его Генкель, а потом ещё принимать участие в Первой Священной войне. В противном случае получается или полная каша, или машина времени в Древней Греции.
Кроме того, я вынуждена признать, что текст давался мне тяжеловато и производил на меня лично впечатление довольно тягомотного и громоздкого (отрывок выше был приведен именно в том виде, в каком читала его я, и, если это авторское разделение на абзацы, то это пез...печалька, улиточка), а местами я словила «писательское фи» и подумала, что за подобные вещи «молодой талантливый автор» в наше время огрёб бы и от наставников-писателей, и от неравнодушных читателей. Например, тот, с моей точки зрения, не вполне удачный диалог между старым рыбаком и его внуком, где оба рассказывают друг другу о событиях прошлого, свидетелями которых были вроде как оба в одном и том же месте в одно и то же время так, будто свидетелями не были. И, увы, но автору не удалось в полной мере раскрыть причины тех или иных событий, сохранить причинно-следственные связи, которые он во многом подменил стенаниями о морали, нравственности и угнетении бедных. И мне так и не удалось понять, действительно ли таково было его видение ситуации или же нет, и он оставлял намеки на то, как было дело.
В то же время, если спросить меня, удалось ли Генкелю создать живые образы, встают ли у меня картинки из его истории перед глазами, я отвечу – «да». Я не решилась приводить тот отрывок, но эпизод с траурным шествием вышел ещё каким ярким и жутковатым. А ведь ритуальные самоповреждения плакальщиц были вещью очень распространенной не только в Средиземноморье, но и по всему Ближнему Востоку, и я не припомню, чтоб в других прочитанных мной произведениях на этом делался такой акцент. Мне не слишком понравилось само произведение, но этот момент – однозначно «это пять».
Кроме того, то ли это я неопытный искатель, то ли в самом деле трудно найти книгу об истории Греции этого периода, но, мне кажется, тему событий, предшествовавших реформам Солона, в литературе нельзя назвать избитой. Так что благодаря этой повести я и что-то новое для себя узнала, и старое устаканила в голове. Так что рекомендовать однозначно не могу, но, возможно, кому-то эта книга всё же покажется интересной.
(Узнали?)
Про список прошлых частей я вовсе не забыла. Вот он:
Сегодня снова про Х-й век и снова про древние Египет и Грецию. Дальше про Египет будет меньше, а про Грецию больше. Но пока попробую достаточно лаконично изложить, как выглядели Ближний Восток и Средиземноморье в 940-900-х годах до н.э.
(Ойкумена, в частности, означает известную часть мира. И её карты когда-то выглядели примерно так)
Если говорить про греческие территории, то там всё ещё в самом разгаре были «тёмные века». Как я, возможно, уже упоминала, дорийцы доломали микенскую цивилизацию с её достижениями, вернув жителей данного региона к раздробленности и родоплеменным отношениям (хотя цари, вожди и прочие ребята с привилегиями всё-таки были). Кстати, до Крита они добрались тоже. И своих предшественников подвинули с полуострова в Малую Азию и на дальние острова. Но об этом я, пожалуй, в другой раз скажу. Численность населения при этом здорово сократилась.
Из хорошего было то, что в этот период предки греков освоили выплавку и обработку железа и постепенно стали всё больше пользоваться для своих нужд железными орудиями, а не бронзовыми. Ну и общинные отношения стали хорошим базисом для создания полисов, а в последующем и древнегреческой демократии, такой, какой её знают, что плохо вяжется с централизацией монархических государств и вряд ли б имело место, если б полноценные царства сохранились и развивались в данном регионе. Хотя в тот период о демократии ещё говорить было рано, но семена уже оказались брошены.
Кроме того, в период с 950 по 750-й годы примерно, когда Финикия была в самом расцвете и активно занималась колонизацией приморских территорий, древние греки позаимствовали у финикийцев их письмо, которое потом развилось в (древне)греческий алфавит. Об остальном, пожалуй, скажу по ходу дела.
Что же касается Египта в этот период, то в нём продолжался упадок. После ранее мной упомянутого фараона Сиамона (ок. 986-967 до н.э.) власть перешла к Псусеннесу II, который правил примерно с 967 по 943-й годы до н.э. Период его правления был освещен слабо, и на нём династия схлопнулась. Ну, то есть как «схлопнулась». На его дочери, Маат-Кара, Шешонк I, присвоивший себе титул фараона и правивший примерно с 967-960 по 945-940 (или даже 931-й) до н.э., женил своего сына, будущего фараона Осоркона I (ок. 924-889 до н.э.), закрепив таким образом права своих потомков. К слову, Шешонк I стал основателем ХХII-й (Ливийской) династии Египта и, по одной из версий, он же (а не/не только Сиамон) отдал свою другую дочь в жёны царю Соломону. При этом, мол, всячески пакостил зятю и его государству втихую.
Если это и вправду так, то неудивительно, что после смерти Соломона около 928-го года до н.э., его царство раскололось надвое, и его сыну, Ровоаму (928-911 до н.э.), досталась только южная половина, ставшая Иудейским царством с центром в Иерусалиме. Северная же превратилась в Северное Израильское царство, столицей которого стал Сихем, а царём вроде как Иеровоам I (928-907 до н.э.). Вокруг в это время существовали разные маленькие царства вроде Идумеи, Моава, Аммона, Арамеи с центром в Дамаске, условной Филистии, разрозненная, но очень экономически активная Финикия. А вот с Арамейским царством и Финикией соседствовала Ассирия, где в тот период правили Ашшур-реш-иши II (ок. 972-967 до н.э.), его сын Тиглатпаласар II (ок. 967-935 до н.э.) и внук Ашшур-дан II (ок. 934-911 до н.э.). В то время ассирийцев пинали все, кому не лень, например, Арамея, Вавилония и даже, возможно, Наири (предположительно ассирийское название Урарту).
Но на внуке Тиглатпаласара II, Адад-нирари II (ок. 911-891 до н.э.) начался Новоассирийский период, и вскоре Ассирия всем показала, как плохо обижать маленьких, и сама надавала пенделей соседям, от Вавилонии до Израиля. В Вавилонии, кстати, тогда правила всё та же VII-я династия (Э), а если точнее, то Мар-бити-аххе-иддин (942-920 до н.э.), сын основателя Набу-мукин-апли (ок. 979-943 до н.э.), и потом Шамаш-мудаммик (ок. 920-900 до н.э.). Не путать с мудаком
На юге Аравийского полуострова всё так же развивалась Саба, а вот в Африке, на месте некогда зависимой от египетских правителей Нубии, самостоятельное царство Куш, о чём, видимо, не знал автор сегодняшнего произведения:
«На краю Ойкумены» И.А. Ефремова
Время действия: X век до н. э., вероятно, 940-е или 930-е годы. Предположительно время правления Шешонка I.
Место действия: Древняя Греция, Древний Египет, царство Куш (территория современного Судана) и другие африканские территории.
Интересное из истории создания:
Про самого писателя я достаточно сказала в прошлый раз, поэтому сегодня только о книге. О первой части я тоже уже вскользь говорила в одним из прошлых постов (тут: История нашего мира в художественной литературе. Часть 5. «Путешествие Баурджеда»), потому как «На краю Ойкумены» – не что иное, как сиквел «Путешествия Баурджеда», хотя на самом деле их почти ничего не связывает, и эти произведения вполне можно читать как самостоятельные. «Великая дуга» (другое название «На краю Ойкумены») написана была в 1945-м году, и впервые опубликована в 1949-м. Между событиями частей лежит пропасть в тысячелетие: по косвенным признакам можно установить, что дело происходит, предположительно, в правление Шешонка. В частности, именно при нём на время Та-Кемт обрёл своё прежнее единство. Однако Нубия для царства была уже потеряна. Большинство исследователей полагает, что обе повести можно рассматривать как фантастические, хотя более детальные оценки фантастического элемента разнятся, встречались и утверждения, что повести «историческими... назвать нельзя – это вольные фантазии на темы далекого прошлого» (Е.К. Агапитова). Пожалуй, с последним утверждением я соглашусь, и позже объясню, почему.
О чём:
В пережившей дорийское нашествие Древней Греции времён «Тёмных веков» жил да был юноша по имени Пандион (автор упорно называл его эллином, хотя вроде как такое самоназвание у древних греков появилось только в VII-м веке до н.э., т.е. на триста лет позже). Пандион учился у скульптора Агенора, чтобы тоже стать скульптором (тем более что ему ну очень и взаимно приглянулась агенорова дочка Тесса). Но при этом его дед, кажется, имел на этот счёт немного иное мнение, потому как постоянно его тренировал как истинного спартанца воина, а потом, едва парень достиг условной зрелости и прошел «испытание», вообще вручил бронзовый меч его рано погибшего отца и после пожеланий всего наилучшего удалился доживать свой век у дочерей, посчитав долг исполненным.
Пандион же, пожав плечами, вернулся к наставнику и продолжил обучение. И всё бы ничего, если б он не был дерь не очень опытным скульптором. Пытаясь создать статую возлюбленной, он испытал творческое бессилие, а потом ещё Агенор показал ему древнюю минойскую статуэтку, чем раззадорил окончательно, и вьюноша, видимо, не способный ровно усидеть на пятой точке в принципе, упросил отпустить его на Крит, так сказать, поучиться мудрости древних, разглядывая развалины. Чем ему это должно было помочь, хз, но удержать его всё равно было нельзя, поэтому отпустили его, хоть и с дурными предчувствиями, в путь-дорогу.
Крита он благополучно достиг, но вот дальше у него началась чёрная полоса в жизни. А вот не надо было в одиночку шляться в неблагополучных афроамериканских районах опасных местах острова. Потому что там его приметили местные, решившие, что работорговля – отличный заработок, и вот уже почти скрутили и заковали в цепи, но он сумел вырваться и кинуться со скалы, да каким-то чудом выжить. Не меньшим чудом оказался проплывавший неподалеку корабль, и Пандион решил, что это его последний шанс, поэтому бросился в море и поплыл к неизвестному судну. Принадлежало оно, как оказалось, финикийскому купцу, который сделал парню предложение, от которого нельзя отказаться. Правду, пришлось ему взять все свои слова обратно, едва кораблик попал в бурю, и команда корабля заявила, что у вьюноши, видно, глаз дурной, и вообще он ведьма принес им несчастье. Особенно они истерили, потому что их сносило к египетскому берегу.
«Ну и что здесь такого?» – должно быть, спросит разумный читатель. Как оказалось, Ефремов написал об «Изоляции Кеми» почти на восемьдесят лет раньше, чем я)) Только я писала о вымышленном мире, похожем на наш, а товарищ Ефремов о как бы нашем. И вот у него выясняется, что Египет все вокруг ненавидят, а египтяне запрещают приставать к их берегам, за исключением трех гаваней, а кто всё-таки посмел это сделать, отправится в рабство или на кол (ну или какие там автор казни придумывал на такой случай?). Финикийцы в рабство (и всё остальное тоже) не хотели, поэтому решили, что им непременно надо сбросить балласт…и сбросили Пандиона. Точнее он как самый свободолюбивый человек этого мира сделал это сам. На его счастье, он выжил, а на несчастье – угодил-таки в рабство. Парень он был общительный, и в шене сдружился с другими рабами, а потом подбил всех на побег…Что из этого получилось, и как эти ребята потом скитались по Африке, даю возможность желающим, если они найдутся, прочитать самим.
Отрывки:
Сегодня я решила нестандартно подойти к выбору отрывков. Поскольку во многом я пишу не для читавших эту книгу (и тем более не для её фанатов), а для тех, кто не читал, но мог бы, то я решила выбором фрагментов продемонстрировать, почему дальше я напишу то, что напишу. И для начала о хорошем. Что ни говори, а так-то писал Ефремов неплохо, иногда у него получались очень даже красивые и атмосферные зарисовки. Например, эта:
«…Девушка торопливо шла к морю, часто оглядываясь, хотя и знала, что так рано в праздничный день никто не пойдет в священную рощу.
От белых обрывов бесплодных каменистых гор уже веяло жаром. Сначала дорога пролегала по равнине, покрытой колючками, и Тесса шла осторожно, чтобы не порвать подол своего лучшего хитона из тонкой, полупрозрачной материи, привезенной из-за моря. Дальше местность вспучилась холмом, сплошь покрытым кроваво-красными цветами. В ярком солнце холм пылал, как будто залитый темным пламенем. Здесь не было колючек, и девушка, высоко подобрав складки хитона, побежала.
Быстро миновав одинокие деревья, Тесса очутилась в роще. Стройные стволы сосен отливали восковым лиловым блеском, раскидистые вершины шумели под ветром, а ветви, опушенные мягкими, в ладонь длиной, иглами, превращали яркий солнечный свет в золотую пыль.
Запах нагретой смолы и хвои смешивался со свежим дыханием моря и разливался по всей роще.
Девушка пошла медленнее, бессознательно подчиняясь торжественному покою рощи…».
Но вместе с тем там литры вот подобной воды, причем идеологически окрашенной:
«Тысячи лет назад жители Айгюптоса прятались в долине Нила от враждебного мира. Теперь их потомки пытались отвратить лицо от жизни, укрываясь внутри своих храмов и дворцов. Пандиону казалось, что величие искусства Айгюптоса в значительной мере было обязано природным способностям разноплеменных рабов, из миллионов которых выбиралось все наиболее талантливое, невольно отдававшее свои творческие силы на прославление угнетавшей их страны…». (Коренные египтяне: «Да-да, пошли-ка мы на…»).
«…На стенах сами фараоны изображались в виде больших фигур. У их ног копошились карлики – все остальные люди Черной Земли. Так цари Айгюптоса пользовались любым поводом, чтобы подчеркнуть свое величие. Царям казалось, что, всячески унижая народ, они возвышаются сами, возрастает их влияние…» (По следам великих ценителей искусства…)
Ещё у автора были довольно своеобразные представления о красоте и о внешности древних, или я чего-то не понимаю:
«…Красивое лицо было типичным для египтянки. Пандион уже знал облик женщин Айгюптоса - низкий лоб, узкие, приподнятые у висков глаза, холмиками выступавшие щеки и толстые губы с ямочками в углах…».
«Очаровательная девушка не походила на египтянку. У нее было круглое лицо с прямым небольшим носиком, широким лбом и огромными, широко расставленными глазами…». (Кто-нибудь смог себе это представить? Если да, то вышло красиво или не очень?)
Ещё он почему-то был убежден в том, что среди древних греков было полно атеистов:
«…Охваченный жалостью, молодой эллин придвинулся к египтянину.
– Но ты можешь сам... – Пандион не договорил. Яхмос отшатнулся: – Что ты говоришь, чужеземец! Разве я могу заставить свое Ка вечно терзать Ба в никогда не кончающихся страданиях?..
Пандион ничего не понял. Он был искренне убежден, что со смертью окончатся и мучения, но промолчал, щадя веру египтянина…». (Извини, Аид, не сегодня)
И природные зарисовки порой любопытные:
«…Здесь было много бегемотов. Пандион, этруски и другие рабы из северных стран еще раньше познакомились с безобразным обитателем реки, носившим у египтян имя «хте». Бегемоты не выказывали страха перед людьми, но и не нападали на них без причины, поэтому рабы близко подплывали к ним. Множество больших голубых пятен виднелось вдали перед зеленой стеной тростников, показывая место отдыха бегемотов в широких участках долины, где река разливалась гладким сверкающим озером. Мокрая кожа животных была голубого цвета…»
(Кто-нибудь видел голубых бегемотов? Хотя бы мокрых? Серьёзно, мне не даёт покоя этот вопрос)
И т.д. И т.п. Вообще перлов было куда больше, но я кукухой поеду, если все их буду перечислять теперь.
Что я об этом думаю, и стоит ли прочитать:
Вообще я часто в своих постах говорю, что та или иная книга подойдёт для чтения далеко не всем и не в любой момент времени, и что попадаются мне на разбор порой довольно специфические вещи, которые кому-то будут интересны, а кто-то бросит после первой же страницы. И потому я стараюсь в этом разделе обозначить, кому зайдет, скорее всего, а кому – нет. Так вот, эта дилогия Ефремова – это тоже чтиво специфическое, не всем подходящее. Если первую книгу про «путешествие Баурджеда» я прочитала скорее с лёгким недоумением, то «На краю Ойкумены» шла у меня с таким скрипом, что, если б я реально физически фэйспалмила, то у меня б уже всё лицо было в синяках.
Потому что можно забить на исторические ошибки и даже на логически сомнительные моменты, можно поржать с неуёмного пафоса и со странных речевых оборотов да спокойно себе читать дальше. Ну, короче, много чего можно, от чего книга теряет баллы, но всё ещё остается читабельной даже в моих глазах. Но, как я написала ещё в прошлом своём посте, если уж и впихивать свои сверхценные идеи, то впихивание не должно быть настолько топорным и так явно бросаться в глаза, наперекор даже внутренней логике. А у Ефремова я вижу именно это.
«Его синтетическое мировоззрение, отмеченное влиянием разных идейных традиций, включало утопизм левого толка, эволюционизм, научный рационализм, эзотеризм и гуманизм», – писали о нём. И я не знаю, как он укладывал всё это у себя в голове (да и не моё это дело), но в тех его книгах, что мне довелось прочитать, это выглядит неестественно, противоречиво, громоздко и навязчиво, а иногда вдобавок лживо и лицемерно.
«Прикольно», например, читать про «империю зла и рабства» в виде Египта, зная, что на греческих территориях рабство тоже цвело и пахло, и относились к нему соответственно. То есть я могу понять и поверить в то, что рабам не нравилось быть рабами (хотя тоже не всегда), и что они стремились вернуть себе свободу. Но что древние будут пускаться в пространные рассуждения о недопустимости рабства, об угнетении, о равенстве и братстве, о бегстве от жизни в больших храмах богов, которых они считают своими покровителями – пардон, но нет.
Особенно меня «умилила» история про Яхмоса, «расхитителя гробниц», которому автор явно симпатизирует. То есть тут не то что «не получилось», а вообще никакой попытки вникнуть в ход мыслей людей тех времен, и понять, собственно, почему его преступление для египтян было столь ужасно, и почему его ну никак нельзя назвать хорошим человеком в рамках этой истории. Автор даже не считает нужным прикрыть собственные воззрения на посмертие, мол, мёртвым золотишко не нужно, лучше б на людей потратили, о чем в данной книге он так и пишет: «Страшное ремесло, достойное народа, заботившегося более о смерти, чем о жизни, старавшегося сохранить в вечности не живые дела, а славу мертвых!».
Мне почему-то это вместе с тем отрывком про изображение фараонов в гробницах напомнило эпизод из Библии:
«И когда был Он в Вифании, в доме Симона прокажённого, и возлежал, — пришла женщина с алавастровым сосудом мира из нарда чистого, драгоценного и, разбив сосуд, возлила Ему на голову. Некоторые же вознегодовали и говорили между собою: к чему сия трата мира? Ибо можно было бы продать его более нежели за триста динариев и раздать нищим. И роптали на неё. Но Иисус сказал: оставьте её; что её смущаете? Она доброе дело сделала для Меня. Ибо нищих всегда имеете с собою и, когда захотите, можете им благотворить; а Меня не всегда имеете. Она сделала, что могла: предварила помазать тело Мое к погребению…» (Ев. от Марка).
Там есть и другие, более красочные вариации этой истории, но я оставлю только эту. Вот в этом отрывке прекрасно показан конфликт между тем, что поддерживал и воспевал Ефремов, и тем, что двигало многими древними (да и некоторыми современными) людьми на самом деле. Складывается впечатление, что он в принципе не очень понимал, как можно добровольно кого-то боготворить до такой степени, что жаждешь отдать этому кому-то всё самое ценное и при его жизни, и после смерти, и что разграбление могилы того, кого настолько чтили при жизни – это оскорбление не только и не столько его самого, сколько его почитателей. И, будь они даже последними бедняками, спасибо они за такое не скажут, даже, если очередной робингуд награбленное между ними всеми разделит. То, о чём Ефремов пишет, несомненно, имело место, но среди определенных слоёв населения (прежде всего, жрецов) и в определенные исторические периоды (речь, прежде всего, о смутах). Но обычным делом это не было.
Короче, я ещё долго могу расписывать, что не так, и почему, но для тех, кто готов это принять, сказанного уже достаточного, а остальным достаточно не будет никогда. На мой взгляд, оценивать историческую прозу следует, помимо базовых, ещё по критерию исторической достоверности, что подразумевает как соответствие историческим фактам, так и правдоподобность с точки зрения норм того периода, о котором книга повествует, с как можно меньшим привнесением социально-психологического из норм своего времени. Так вот в книгах Ефремова, о которых я рассказала, с этим всё плохо настолько, что их можно читать исключительно как фантастику и фантазии на тему.
Несомненно, кому-то такое зайдёт, и кто-то прочитает с интересом. Однако нужно отметить, что идейность там настолько превалирует над всем остальным, что мне лично эта история была не интересна даже и в сюжетном отношении, потому что сюжет при таком раскладе выглядит просто картонной декорацией и не более того, и о психологической достоверности персонажей, что для меня лично так ценно и в исторической, и в современной прозе, речи тоже не идёт. Короче, ещё одну книгу Ефремова я из своего списка вычеркнула. А так, читать или не читать – выбор за читающими.
