Серия «Исторические панорамы»

Гармония между наукой и атеизмом оказалась нарушена лысенковщиной, в результате которой советская биология была отброшена на десятилетия назад. Многие годы естественный отбор связывали с либеральным капитализмом имперской Британии и потому считали необоснованным. Так успехи в космосе «компенсировались» проблемам на земле в снабжении населения продовольствием. Объективный наблюдатель заключил бы, что пагубно влиять на науку может не столько религиозная идеология, но идеология вообще.

По иронии судьбы, научная война Советов против религии привела к установлению религиозной ауры вокруг атеизма. Людей поощряли отмечать гражданские праздники вместо религиозных. Церковные ритуалы превратились в светские «красные свадьбы» и «гражданские похороны». Красный уголок потерял иконы и приобрёл портреты Ильича. Крещение стало Октябрением. Больших успехов эта кампания не добилась, но полёт Гагарина породил новые надежды, которые были связаны с наукой. Не нужно было мечтать о рае на земле, а строить его своими руками. Нужно только потерпеть пару десятков лет, пока не наступит коммунизм.

Ответ на эту волну пропаганды из-за океана был предсказуем. Эйзенхауэр заявил во время избирательной кампании 1952 года:

Что такое наша битва против коммунизма, если не сражение между анти-богом и верой во Всемогущего?

На волне страха потерять устои взросла государственная духовная стимуляция, что стало редкостью в истории страны. Ведь обычно религиозные кампании шли снизу вверх, а не сверху вниз. Устанавливается День молитвы, Клятва верности флагу получает слова «под Богом», на купюрах появляются слова IN GOD WE TRUST, которые делают национальным девизом. Эффект в виде роста числа прихожан не замедлил проявиться, но успехи Советов в космосе не делали рядового американца спокойнее. НАСА трудно было назвать религиозной организацией, хоть набожных людей в ней хватало (начиная с Вернера фон Брауна). Публику прежде всего интересовали взгляды астронавтов. И те не подкачали, читая строки из книги Бытия на орбите Луны. Они рассказывали о том, как снова начали верить, ступив на лунную поверхность и ощутив силу Господню.

Внизу, на Земле, послевоенные «крестовые походы» американских властей постепенно пошли на убыль, и интерес к религии тоже стал снижаться. В конце шестидесятых Верховный Суд запретил школьные молитвы, а организация американских атеистов подала в суд на астронавтов, читавших те самые строки из Бытия. Открытие реликтового излучения подтвердило теорию расширяющейся Вселенной, что зародило сомнения в красочном Конце света у некоторых верующих. Астронавты говорили, что следов человека на Земле из космоса практически не видно. Учению Дарвина исполнилось сто лет, и оно больше не связывалось с евгеникой, скомпроментировавшей себя во Вторую мировую. Было от чего волноваться верующим.

Ответом стали новые залпы фундаменталистской пропаганды. Зарождается и получает развитие научный креационизм. В то время, когда советская наука использовала религиозный лексикон для легитимизации, американский фундаментализм стал рядиться в научные одежды в похожих целях. Наука и религия обменялись одеждами.

Ближе к концу века о человеке заговорили социобиологи. Если подумать, то эволюция предcтавляет собой процесс сохранения не организма, но его генов. Джордж Прайс оказался зачарован этой идеей и приложил массу усилий, чтобы математически обосновать эту идею. Из его уравнения выходило, что альтруизм – это не бескорыстная любовь, а всего-навсего бессознательный трюк наших ДНК. Это повергло Прайса в отчаяние. Он обратился в христианство, роздал свои средства и пригласил бездомных жить к себе в квартиру, где они устроили непереносимый бардак. В конце концов, ему пришлось спать на работе, потом в ночлежке. Джордж впал в депрессию и покончил с собой. На похороны пришли двое коллег и четверо бомжей из его квартиры.

Парадоксальным образом, опасения Прайса имели нечто общее со страхами фундаменталистов. Дарвинизм им не нравится прежде всего потому, что эволюция угрожает уничтожить человеческую уникальность, достоинство, мораль и даже разум. Ведь всё можно свалить на гены. В интересах эволюции можно оправдать любое поведение, в том числе аморальное. Американский биолог Майкл Гизелин выразился коротко и ёмко:

Поскреби альтруиста, и увидишь, как у лицемера потечёт кровь.

Ярчайшим представителем новой волны биологов и популяризаторов генетики стал Ричард Докинз, чья книга «Эгоистичный ген» стала классической. В ней он писал, что наши организмы, по сути, являются «машинами, созданными нашими генами», которые выживают в конкурентной среде на протяжении миллионов лет. Однако эгоистичность наших генов не обязательно делает нас самих эгоистами. Она может сделать нас альтруистами, если такое поведение поможет оставить потомство.

Если наш организм – лишь инструмент в руках генов, то как можно вообще судить о морали и свободе воли? Этот вопрос волнует многих христиан и мотивирует современных антиэволюцинистов. Начались попытки ввести обязательное преподавание креационизма в американских школах. На них ответили привычным образом: подали в суд. Судьи ответили однозначно: «Креационизм не наука». Фундаменталисты перегруппировались и назвали свою теорию Разумным замыслом (ID – intelligent design), переименовав бога в «разум». Они полагали, что некоторые вещи в нашем мире просто не могли развиться просто так, подвергая сомнению мутацию и отбор. Предсказуемым образом, последовал новый суд, и новый вывод судьи: «ID – религиозное движение, переименованный креационизм», которому нечего ловить в школьных стенах. Если вы думаете, что это уменьшило популярность ID, то ошибаетесь. Десяток лет спустя после этого суда лишь каждый третий американец считал, что человек эволюционировал в результате естественного процесса.

Взгляды американцев на эволюцию человека

Креационизм пустил корни и в мусульманских странах, где каждый второй как минимум сомневается в дарвинизме. Исламский антиэволюционизм идёт своей дорогой, но имеет общие черты с христианской версией. А именно убеждённость в том, что эволюция подрывает человеческую природу и нравственность.

Данное положение дел высвечивает новый конфликт мировоззрений, хоть есть и полутона. В 1996 году папа римский провозгласил, что католическая церковь признаёт эволюцию. И вообще, если человек не признаёт дарвинизм, он не обязательно при этом религиозен. Некоторые ведущие эволюционисты утверждают, подобно Максу Планку, что наука и религия – непересекающиеся магистратуры. Но проникновение социобиологии на территорию религии всё же очевидно. Дарвинисты упирают на абсолютно случайный характер эволюции, из чего следует, что человек вообще мог и не появиться на Земле. Но эта случайность появления человека – ожидаемая. Если не мы, то какая-нибудь другая группа животных заняла бы наше место.

Вперёд шагает не только генетика, но и нейрология. Учёные исследуют религиозные переживания под прицелами своих приборов и приходят к выводу, что рациональное мышление контролирует мистическое, и если нет первого – то пропадает и второе. Локализуются области мозга, ответственные за религиозные переживания (впереди справа). В них задействованы те же цепи поощрения, что и при любви, сексе, азартных играх, употреблении наркотиков и прослушивании музыки. Неужели религия – это обычное нервное состояние? Исследование мозга у медитирующих буддистов выявило у них более толстую кору в области, отвечающей за внимание. В принципе, ничего нового: у таксистов тоже увеличены области, но отвечающие за пространственную ориентацию.

В своей знаменитой серии экспериментов Бенджамин Либет показал, что в мозгу перед принятием решения возрастает особый потенциал готовности. То есть наше сознательное решение может и не быть причиной наших действий. Как же тогда быть со свободой воли и намерений? А как быть с моралью после случая 1848 года, когда травма головного мозга превратила Финеаса Гейджа из прилежного работника в беспутного картёжника? А вот случай уже из нынешнего века: учитель-педофил пожаловался судье, что ничего не может с собой сделать. За день до вынесения приговора его забирают в больницу по причине сильной головной боли, делают томографию, в результате чего находят опухоль в мозгу, давящую на область справа спереди. После её удаления педофилия пропала. Но потом опухоль снова стала расти – и педофилия снова появилась.

Автор делает вывод, что всё имеет значение: тело, разум, мораль, духовность. Душа исчезает в лабиринте нейронных сетей. Каждая наука находит свои объяснения, но человек – это и продукт активности мозга, и продукт своих генов, а также продукт эволюционного прошлого, образования, общества и убеждений. Человек – это место, где пересекаются наука и религия.

Если поверить Гоббсу, называвшего жизнь «движением конечностей» то можно попытаться воссоздать человека заново. Столетиями это оставалось недосягаемой мечтой, но сегодня искусственный интеллект обещает сделать мечту явью. Окрылённый всё возрастающей вычислительной мощностью, он может вырасти до сингулярности, при которой оставит нас, людей, за спиной и станет преобразовывать окружающую его реальность. Опасения, что это сработает с нами не так, как хотелось бы, существуют уже давно. Религиозный резонанс при таких обстоятельствах неизбежен. Лексикон ИИ изобилует религиозными терминами: жизнь после смерти, преобразование и улучшение человека, космическая миссия и космическая трансформация. В очередной раз религию угрожают отправить на пенсию. И всё же конфликта можно избежать и наладить диалог науки и религии. Одной из очевидных областей такого диалога являются этические вопросы. То, что ИИ должен уважать достоинство человека и Создания – почти само собой разумеется, хоть и высказывается устами папы Франциска. Но особенно интересно то, что ИИ вынуждает нас снова задаться вопросом, кто мы такие.

Если, подобно Стивену Хокингу, заключить о том, что разум делает нас людьми, то нас когда-нибудь сможет превзойти и заменить компьютерный код. Если же, однако, вспомнить, что человек – коллективное животное, то такого вывода сделать не удастся. Быть человеком – это не только быть умным, но и иметь тело, жить в сообществе, быть ранимым, зависимым и смертным.

Алан Тьюринг уже давно придумал тест, отличающий человека от машины. Вернее, этот тест должен был ответить на вопрос, могут ли машины думать. То есть отличать человека от машины он сможет, если принять, что человек – это его разум. Автор с этим не согласен, он не желает лишать человека его тела как неотъемлемого свойства. Общаться - это не только обмениваться информацией, но и объединяться с таким же бренным, зависимым и ранимым существом. В этой перспективе религиям найдётся, что сказать. Два извечных вопроса – «что есть человек» и «кто решает» – по-прежнему актуальны.

Этот вывод меня расстроил, если честно. Связав человека с телом, автор мало того, что сделал его частью животного мира, он ещё однозначно встал на сторону голого материализма Ламетри. Если человек не существует без тела, то нет и души, и жизни после смерти. А ведь это основа религии. Поэтому повествование в книге трудно назвать нейтральным. Это, скорее, попытка опровергнуть некоторые мифы о реакционной роли религий в прогрессе обществ. Но даже с этой задачей он плохо справляется. Потому что религия на самом деле тормозила науку. Книгу Коперника запретили, Галилея осудили. Точка. Да, последующие рассказчики перегнули палку. Но послушайте, что пишут про Дарвина те же фундаменталисты!

Однако они правы, говоря о бездушии науки. Меня удивило отсутствие повествования о нацистской Германии, в которой действовали, по сути, по заветам Дарвина. Если Бога нет, то всё дозволено, в этом мы уже имели возможность неоднократно убедиться. И потому я считаю, что человечество ещё не доросло до безбожного существования. Нам всё ещё нужны «высокие морализирующие боги» из книги Робина Данбара. Да, с ними трудно двигать прогресс. Но без них люди начинают рвать друг друга на части. С другой стороны, существующие религии безнадёжно устарели и с трудом умещаются в голове современного просвещённого человека. Какой же выход? Придётся или реформировать то, что досталось в наследство от предков, или создавать что-то новое. В любом случае, без духовного перерождения перспективы у нас невесёлые.

Но даже сам Гексли не считал науку и религию вещами взаимоисключающими и получил прозвище «бульдога Дарвина» уже после своей смерти. Его радикализм можно понять, если посмотреть на догматический авторитаризм, в который ударился католический Рим после волны критики Библии. Один только догмат о непогрешимости папы римского чего стоит. На это каждый учёный скажет вам, что истина – это не то, что сказал очень уважаемый оратор, а то, что подтверждается фактами. Гексли с коллегами не были врагами религии. Они хотели, чтобы она очистилась и получила опору в науке. Их полемика унаследовала что-то от спора протестантов с католиками, в котором науке предназначалось сыграть роль последнего кинжала. Реальной жертвой этой полемики стала не религия, и даже не католичество, а сложная история взаимодействия науки и религии, которую пропагандисты науки напичкали мифами об «ошибочном» развитии исламских наук, «революции» Коперника, «мученике науки» Галилее и прочих подобных вещах.

К концу девятнадцатого века большинство лидеров основных христианских конфессий и почти все теологи в Соединённых Штатах Америки примирились с теорией эволюции. Протестантские общины были, как правило, более несговорчивы в этом вопросе. Но отрицатели эволюции в целом оставались в явном меньшинстве. Большинство пыталось жить в согласии с теории Дарвина. Ситуацию нарушила серия публикаций начала двадцатого века, в которой ведущие представители евангельской церкви изложили свои фундаментальные принципы перед лицом либеральной угрозы. Цель – оградить Библию от критики. Так появился на свет американский религиозный фундаментализм. Правда, эволюция их поначалу не очень интересовала. Но по мере прогресса в науке и проникновения дарвинизма в школы ситуация изменилась. Противоречие между выживанием приспособленных и Нагорной проповедью не оставляло фундаменталистов в покое.

Первой демонстрацией конфликта стал Обезьяний процесс. Для популиста Уильяма Брайана, выступавшего в роли обвинителя, Америка уходила прочь от Христа, и виноват в этом был Дарвин. Он стал агитировать против теории эволюции, начиная с 1921 года. В 1925 году штат Теннесси принял закон о запрете преподавания теории Дарвина. Немедленно нашёлся желающий нарушить этот закон, чтобы решение принял суд. Защищать школьного учителя Джона Скоупса взялся знаменитый адвокат Клэренс Дэрроу. По словам участников процесса, эта была битва между религией и наукой. Жаркой была не только погода, но и дебаты. Дэрроу удалось принудить Брайана допустить фигуральное толкование Библии. Если Христос говорил апостолам, что они соль земли, это не должно было означать, что они сделаны из соли. Он припёр его к стенке, но Брайан упирался и говорил, что верит в Библию, какая она есть, не обращая внимания на демонстрацию абсурдности его слов. Они уже орали друг на друга, когда судья остановил их и перенёс дальнейшее рассмотрение на завтра.

Жаркие дебаты Обезьяньего процесса

Скоупс проиграл тогда, что бы ни писали впоследствии. Ему дали сотню долларов штрафа. Подали на апелляцию, и приговор отменили по техническим причинам, не признав правоты обвиняемого. Процесс продемонстрировал общественности интеллектуальную нищету фундаментализма, но и невысокую степень снисходительности новых элит. Реакция в прессе разделилась по партийной принадлежности. Фундаменталистам стали активнее жертвовать, больше людей стало ходить в церковь. В южных штатах стали принимать антиэволюционные законы. Редактировались учебники. Однако в умах царила другая картина, которую сформировала индустрия развлечений. В этой картине Скоупс был безвинной жертвой (хотя его, по сути, подрядил местный предприниматель), Брайан – безголовым реакционером, а теория эволюции с её евгеникой (потерявшей свой блеск после нацистских зверств) была вынесена за скобки. На деле Брайан, хоть и был унижен в глазах общества, связал эволюцию с безбожием в умах фундаменталистов.

Прогресс науки в двадцатом веке показал, что реальность устроена гораздо страннее, чем её представляло себе предыдущее поколение физиков. Эйнштейн всю свою жизнь оспаривал и не признавал квантовую механику, хотя факты упрямо её подтверждали, а базировалась она на его же теории относительности. Что уже говорить о церковниках, которые с облегчением узнали от самого Эйнштейна, что его теория не имеет ничего общего с религией. Уже давно никто не базировал божественный порядок на ньютоновой механике. А потому изменение теорий не вносило критики со стороны теологов. В моду вошла теология процесса, согласно которой Господь не принуждал, но направлял сотворение мира.

Бесконечность и непредсказуемость Вселенной давали новый шанс свободе, любви и религии. Так, во всяком случае, утверждал Артур Эддингтон. Согласия на этот счёт в среде физиков не наблюдалось. Лютеранин Макс Планк считал, что наука и религия обращаются в разных сферах. Лютеранин же Вернер Гейзенберг был настроен более скептически, считая трудным разделить одну и другую. Вольфганг Паули чувствовал, что столкновение между наукой и религией стало результатом «идеи объективного мира, перемещающегося во времени и пространстве в соответствии с причинным законом». Поль Дирак был самым большим скептиком. Он считал религию опиумом для народа. Нильс Бор частично был согласен с Дираком, а частично – с Гейзенбергом. Эйнштейн же, хотя и охотно говорил о Боге, распрощался со своей формальной религиозностью ещё подростком. Если присмотреться к его взглядам, то можно увидеть нечто среднее между деизмом и пантеизмом Спинозы.

Потом выяснилось, что Вселенная расширяется, и папа Пий XII радостно провозгласил с кафедры, что раз так, значит, у неё есть начало, а если есть начало, значит есть Создатель! Ему потом, конечно, объяснили, что ещё Фома Аквинский различал между началом и созданием. Господь мог создать и вечную Вселенную.

Мнение Поля Дирака, высказанное на конференции в 1927 году, отражало позицию науки: религия зарождалась в среде примитивных народов, которые зависели от милостей природы и потому поклонялись её образам в виде богов и идолов. Эдуард Тайлор называл такие религии анимизмом, и он же показал, что и современные религии – по сути, то же самое. Джеймс Фрэзер писал в своей «Золотой ветви», что концепция «убитого бога» является центральной не только для христианства, но для всех религий. Религии коренятся в культах плодородия, прославляющих и пытающихся обеспечить вечный цикл смерти и возрождения. С помощью многочисленных примеров Фрэзер показал что ритуалы и верования христиан и евреев по существу мало отличаются от культов народов всех времён и местностей. Утверждения и теории Фрэзера были спорны. Он, в отличие от Тайлора, не общался напрямую с дикарями.

Двадцатый век был и веком Зигмунда Фрейда. Знаменитый автор психоанализа разбирался и в антропологии. В 1907 году он выдвинул идею, что религия представляет собой навязчивый невроз. Позднее, подобно Дираку, он утверждал, что она рождается в среде «жалких, недалёких и забитых предков», зависит от «инстинктивных желаний» и полна «противоречий, переработок и фальсификаций». Это вынужденная психическая реакция на жестокие силы природы, ответ на внутренние и общественные угрозы. В своём посмертном труде «Моисей и монотеизм» Фрейд выводил древнего порока почитателем монотеистического культа фараона Ахенатена. Антропологи отказались верить в эту абсурдную фантазию, а накопленный ими материал не подтверждал и других идей Фрейда. Отец психоанализа дописался и до отцеубийства как основы религии, и до наследования приобретённых психических характеристик.

Джордж Комб на лекции по френологии

Такой взгляд совершенно не сочетался с библейским христианством и прогрессом человечества. Поэтому френологи достаточно рано стали говорить, что роль религии должна состоять в том, чтобы подтверждать, а не заменять, моральные выводы, получаемые наукой. Они выступали за духовное улучшение через общественные реформы: образование, физкультуру, вегетарианство, реформы тюрем и условий труда. Разумеется, ответ со стороны церковников был в целом враждебный. Они разоблачали френологию. Сегодня известно, что это – лженаука, но свой культурный след в виде жгучего материализма и примата науки они оставили. С Библией, теологией и церковью не стоило считаться, поскольку в научной картине мира они избыточны.

В этой связи приходит на ум известный ответ Лапласа Наполеону о роли Бога в его небесной механике:

В этой гипотезе я не нуждался.

Да, французы были более радикальны в безбожии. Тот самый Сен-Симон, которого ежедневно будили словами «Вставайте, сир, вас ждут великие дела!», считал, что всё человеческое знание, включая философию, мораль, политику и религию, может быть, подобно точным наукам, поставлено на научную основу. Он видел пользу в религии, которую хотел заменить более убедительным научным институтом с культом Ньютона в основе. Он умер, не дописав своего «Нового христианства», но оставил миру секретаря по имени Огюст Конт, который вошёл в историю науки как основоположник позитивизма. Он считал, что наука о человеке и обществе сможет не только улучшить условия жизни, но и саму природу человека. Со временем он превратил свою позитивную философию в «религию человечества», по сравнению с которой «новое христианство» Сен-Симона выглядело блекло. Он придумал гимны, прославляющие святое человечество, новую одежду, застёгивающуюся на спине (чтобы поощрить взаимопомощь) и слово «альтруизм». Проект, как говорится, не взлетел. Но вклад Конта в историю науки и религии неоценим. Он окончательно поставил научный метод во главу человеческих дел. Он твёрдо сказал, что поклоняться надо не Божеству, но человечеству. А его позитивная философия обещала новое будущее, в котором общество может быть воссоздано и управляемо на научной основе. Прогресс в таком обществе был бы делом обеспеченным.

Теория эволюции Дарвина продемонстрировала, что и в живом мире действуют объективные законы. Но сам же Дарвин признавал в своих записках, что это не отрицает существования Бога. Но как быть с человеком, его достоинством, душой, моралью? Эти вопросы мучили исследователя. В обществе же влияние естественной теологии оставалось сильным. В популярной книге книге Уильяма Пейли, которая оказала влияние и на самого Дарвина, стояло:

У дизайна должен быть дизайнер. Этот дизайнер должен быть личностью. Эта личность – Бог.

Дарвин не отваживался публиковать свою теорию из-за риска для своей репутации и карьеры более десятка лет. Со временем звезда Пейли и прочих апологетов христианства неуклонно шла к закату по мере накопления научного опыта и роста интереса публики к науке. Но Дарвин решил молчать, и молчал до того момента, как получил рукопись Альфреда Уоллеса с изложением основ его же теории эволюции. Пришлось публиковать обе рукописи, свою и чужую. Реакция публики была противоречивой, так что без публичных дебатов не обошлось. Сам Дарвин побоялся в них участвовать, но за него на сцену вышел его друг Томас Гексли, получивший известность под прозвищем «бульдог Дарвина». Это был знаменитый спор, в ходе которого его оппонент епископ Сэмюэл Уилберфорс спросил, в какой из линий – материнской или отцовской – Гексли хотел бы иметь предка-обезьяну. Ответ учёного стал знаменитым: лучше иметь в предках обезьяну, чем епископа.

Всё было несколько не так на самом деле. Уилбефорс не хотел распространять эволюцию с животных на человека. Гексли же не хотел спорить о научных вопросах с дилетантами. Так что на провоцирующий вопрос он ответил, что скорее заявил бы о родстве с обезьяной, чем с человеком, пытающимся спорить об истине с помощью таких дешёвых трюков.

Уилберфорс и Гексли

Гексли «порвал» зал, а его мнение стало претворяться в жизнь. За три десятка лет до дебатов на руководящих постах Британской ассоциации продвижения науки насчиталось почти сорок священников. За три десятка после – всего трое. Наука выросла из пелёнок религии и вышла в люди.

Эти интеллектуальные баталии протекали в метрополии, которая активно занималась миссионерской деятельностью в колониях. С самого начала наука являлась неотъемлемым элементом протестантского миссионерства. Сама идея о разделении или даже вражде науки и религии была для миссионера анафемой. Знаменитый путешественник Давид Ливингстон решил стать христианским проповедником именно потому, что это позволило ему сочетать религиозную и научную деятельности. Успех в подобном предприятии был не гарантирован. Ещё китайцы, столкнувшись с иезуитами, сделали логичный для себя вывод: из того, что кто-то силён в математике, не следует превосходство его в религии.

Миссионеры принесли назад на родину новые знания о мире, и особенно о народах, чьи души они собирались спасать. Нет сомнения, что они считали туземцев морально, религиозно и даже интеллектуально неполноценными. Но, тем не менее – фундаментально равными себе, имеющими достоинство и человеческую природу. Одним словом, братьями.

Однако, по мере перехода авторитета от религии в сторону науки, перевес стала получать иная точка зрения. Взаимоотношения науки и других религий мира были, прямо скажем, неоднозначными. Мусульмане справедливо указывали заносчивым европейцам, что именно исламские мыслители передали эстафету знания христианам. Индусы стали искать и находить западные научные идеи в своих древних текстах. Слишком часто науку ставили в один ряд с другими характеристиками Запада: материализмом, безнравственностью, колониализмом. Слабеющая Османская империя опасалась потери лояльности своей молодёжи под влиянием западной науки. Мусульманские агитаторы, выступая против колониализма, не чурались и публичного отрицания теории эволюции. Одним из подобных деятелей был идеолог панисламизма Джамалуддин аль-Афгани, которому было ясно, что модернизация не должна осуществляться за счёт разжижения исламских принципов или мира с колониальными властями.

Нелюбовь к Дарвину можно понять в свете расистского толкования его теории. Вообще, доктрина расового превосходства европейцев имеет долгую историю, и её можно чётко проследить у ведущих деятелей Просвещения, включая Вольтера, Юма и даже Канта. Но их расизм был, скорее философским. Потом пришла френология с её черепами, и учёные стали ломать голову над общим происхождения всех рас и вопросом, что есть человек, взятым из компетенции теологов. Они собирались установить биологические факты, не заморачиваясь гуманитарными обстоятельствами. Дарвин, сам будучи моногенистом (то есть он выступал за общий корень всех рас), тем не менее, дописался до подобных строк:

Когда-нибудь в будущем, не очень далеко по меркам столетий, цивилизованные расы почти наверняка уничтожат и заменят дикарей во всём мире.

Вот она – цивилизация науки. Что уж удивляться пигмею Ота Бенга в одном вольере вместе с обезьянами на Всемирной выставке 1904 года в Сент-Луисе. История получила широкий отклик. Кто яростнее всех требовал достать его из клетки? Христиане-баптисты. Оту выпустили, он пошёл в школу и хотел вернуться в своё родное Конго. Начало Первой мировой войны сделало его планы неосуществимыми, он впал в депрессию, взял взаймы пистолет и застрелился.

Ота Бенга (второй слева) с соплеменниками в Сент-Луисе

Схема из труда Коперника

Настоящим еретиком был Джордано Бруно, который говорил о множестве миров и бесконечной Вселенной. Солнце – лишь одна из звёзд. Но если учесть, что на него повесили и сомнения в божественной природе Христа и в непорочном зачатии, сожгли его не только и не столько за космические взгляды. Бруно имел способность наживать себе врагов, и один из них, рассорившись, попросту донёс на него в инквизицию. За восемь лет инквизиторы нарыли на него внушительный материал. Так что трудно представить его мучеником науки при виде общего списка обвинений. Это был скорее «мученик магии». Он погиб за свою теологию, богохульство и интерес к запретным искусствам.

При всей одарённости, Галилею явно не хватало такта и скромности. Однако он не спешил с популяризацией гелиоцентризма и своих открытий (кратеры на Луне, пятна на Солнце, спутники Юпитера, Млечный Путь, состоящий из звёзд, фазы Венеры и т.д.): слишком рискованным было это дело. Сама идея, что учёный имеет право сомневаться в буквальном понимании Священного Писания, представлялась тогда немыслимой и абсурдной. Вдобавок, католичество слишком много поставило на Аристотеля с его геоцентризмом, так что признание неверными некоторых его идей бросало тень на церковь. Потому Галилео не спешил идти на поводу у своего друга Иоганна Кеплера. Но шила в мешке не утаишь, тем более, что наблюдения можно было повторять независимо. Галилей стал местной знаменитостью.

Он аргументировал в своих письмах, что противоречия между наблюдением и Библией можно объяснить. Вопрос был в том, кто должен этим заниматься. В декабре 1614 года известный проповедник Томмазо Каччини публично обвинил Галилея и его сподвижников в ереси противоречия Священному Писанию, в результате чего Галилею пришлось по-быстрому отзывать часть своих писем и писать новые. Конечно, теологи должны показывать совместимость реальности с Библией! А учёные должны лишь демонстрировать законы природы.

Эти разъяснения плохо помогали, и в дело вступила Инквизиция. В феврале 1616 года Папа передал Галилею, что тот должен оставить свои взгляды под угрозой тюремного заключения. Тот подчинился. После этого вышел список запрещённой литературы, куда вошла книжка Коперника (которую надо было подкорректировать), но не вошли труды Галилея. Как видим, это не было трагедией для учёного, но зловещим шагом для католической церкви. Паписты считали, что им нужно было что-то делать, чтобы не вырастить на протестантской гидре ещё одну голову в виде независимой школы космологии.

Шло время, на папский престол взошёл друг Галилея Урбан VIII. Хоть он не позволял Галилею возобновить дискуссию о гелиоцентризме, климат явно теплел. Можно было надеяться на издание новой книги учёного под названием Диалог о двух системах мира, которую Галилей представил на рассмотрение папскому цензору. И надо сказать, что её разрешили печатать. Правда, с условиями: изменить название, а также объяснить в тексте, что собирается защитить Церковь от обвинения в игнорировании гелиоцентризма. И да, обязательно указать, что Господь всё равно может всегда сделать всё по-своему, непостижимым для нашего интеллекта способом.

Всё бы хорошо, но последний тезис он вложил в уста участника диалога по имени Простак. Простака папа Галилею не простил, а когда раскопали документ с запретом 1616 года, его участь была решена. На суде Галилей признал, что зашёл слишком далеко. Он зачитал своё отречение после оглашения приговора и вышел, не проронив ни слова. «И всё-таки она вертится» – красивая легенда, не более. Остаток жизни он провёл под домашним арестом, не прекращая научной деятельности. Но она уже не вызывала такого внимания, как сама судьба учёного. Антихристианство раннего Просвещения нашло в Галилее превосходную икону.

Конечно, развитие науки на этом не прекратилось. В протестантских землях познание творений Господних считалось познанием самого Господа. Во всяком случае, так утверждал Фрэнсис Бэкон. Хоть нельзя сказать, что научно-техническая революция – заслуга исключительно протестантства, упор на прославление Господа посредством труда, буквальность при чтении Библии и других книг и убеждение в том, что человек создан для познания – всё это двигало науку вперёд. Бэкон писал, что человеческому разуму нужна помощь в виде эксперимента и рекомендовал «мучать природу» для получения знания о ней, которое «само по себе есть сила».

Экспериментировали и католики, которыми были Блез Паскаль с его знаменитым пари, Рене Декарт, который тоже был искренен и честен в своём католицизме. Первые в мире научные эксперименты (определение зависимости атмосферного давления от высоты) проводились монахами по инструкции Паскаля в монастырских же угодьях. Несомненно, тень Галилея играла свою роль. Декарт, узнав о процессе, решил не публиковать свою фундаментальную книгу «Мир», которая увидела свет лишь через четверть века после его смерти. Папство продемонстрировало, что оно могло при желании закрыть целые научные направления. Аристотеля лучше было не трогать. В этом смысле протестантским учёным дышалось свободнее.

Как бы то ни было, наука шагала вперёд. Передовые мыслители континента обменивались письмами. В Лондоне было основано Королевское общество, свободное от церковного контроля и не заинтересованное в доктринальных диспутах. Правда, его Хартия 1663 года провозглашала, что деятельность Общества должна быть посвящена «прославлению Господа-Создателя». Безбожниками они не были. Ньютон был очень религиозным человеком. Параллельно с научной работой он интенсивно изучал Библию и историю Церкви. Правда, его воззрения были далеки от ортодоксальных. Он не считал равными Отца и Сына, являясь, по сути, арианином.

Это было время естественной теологии, в рамках которой учёные совершали свои открытия, служа религии. Для Роберта Бойля наука была стимулом к благочестию. Он даже утверждал, что учёные – новые священники, которые служат Господу посредством ритуала наблюдения и эксперимента в храме природы. Затруднившись выяснить причину гравитации, Ньютон стал считать её делом рук Господних. Естественная теология стремилась не только продемонстрировать существование бога, но и раскрыть его природу, его промысел, истинность божественной истории и авторитетность заповедей. Господь всемогущ, и природа на его стороне. Новой науке, правда, недоставало интеллектуальной легитимности, которую предоставила, конечно, религия. Наука была одним из традиционных занятий протестантских духовников.

Однако служба религии была для науки тяжёлой ношей, поскольку противоречия со Священным писанием накапливались. Карлу Линнею трудно было поверить, что Ной втиснул в свой ковчег все 5600 открытых им видов. Истории с Всемирным потопом противоречило и территориальное распределение, и многообразие флоры и фауны. Нарративу гармонии природы и Бога противоречили опустошительные землетрясения с многочисленными жертвами. И в целом, сам подход обоснования существования Бога через природу был ограничен. Паскаль хорошо выразился на этот счёт:

Доказательства могут привести нас лишь к спекулятивному познанию Господа. Познать его таким образом – значить не познать его вообще.

Восемнадцатый век стал свидетелем попыток познать и природу человека. Независимо друг от друга, англичанин Дэвид Гартли и француз Жюльен Ламетри пришли к идее, что вся человеческая деятельность, включая мышление, представляет собой физический процесс. Но выводы из этого они сделали разные. Если Гартли считал это духовным проявлением материальной природы, созданной Богом, то Ламетри видел бога в этой схеме излишним. Почему причиной существования человека не может быть само существование? А раз так, то для человека-машины путь к счастью должен лежать не в добродетели, а в удовольствии. И если нет жизни после смерти, то жалеть о таком выборе не придётся.

Если человек – чисто физический феномен, то о его исключительности можно забыть. Это было трудно проглотить, как и распрощаться с идеей геоцентричности. Чем мы отличаемся от животных? Прямохождением? Речью? Разумом? Религией? В некоторых отношениях мы хуже зверей: лжём, напиваемся, мучаем себе подобных. Если Рене Декарт считал природу человека двойной, состоящей и тела и души, то впоследствии не удалось найти места для её обиталища, чем воспользовался Ламетри в своём выводе.

Сам факт жизни не представляет собой ничего особенного, что наглядно видно на примере гидры. Если от гидры отщипнуть маленький кусочек, из него вырастет новая гидра. А мы даже не можем заново вырастить даже палец. Ламетри был категоричен: жизнь сама себя создала, природа самодостаточна, люди – это животные, а души не существует.

Показательно, что Декарт и Ламетри творили во Франции, где наука стала оружием в борьбе с монархией и духовенством, которая привела, в конце концов, к революции. Протестантские страны с их традициями естественной теологии сохранили библейский взгляд на ценность природы, и потому там Декарт и Ламетри не прижились, а прижился Гартли, во многом благодаря рекламе, которую ему сделал химик Джозеф Пристли. Материалистов считали опасными вольнодумцами, а Ламетри чаще всего проклинали. И вообще, толерантность в Британии имела пределы. Когда Пристли решил устроить ужин в честь второй годовщины взятия Бастилии, его политические оппоненты организовали толпу, которая разгромила и сожгла его дом и библиотеку, а самому Пристли пришлось бежать за океан, где он и умер в 1804 году.

Автор выделяет два вопроса, вызывающих разногласия из века в век. Первый: кто имеет право авторитетно судить о том, что нас окружает? И второй: что есть человек и какого его место в мире? Касательно второго, большинство религий утверждает, что у нас есть нечто неосязаемое, что остаётся после смерти, а именно душа.

Римскую империю потрясло убийство уважаемой учёной древности Гипатии Александрийской толпой фанатиков-христиан. Это убийство сделало её языческой мученицей и использовалось в антирелигиозной пропаганде уже в наше время. Однако, если разобраться, то можно прийти к выводу, что смерть эта имела причиной не науку или религию, но борьбу за власть в Александрии между патриархом Кириллом и префектом Орестом. Последнего поддержала Гипатия. Против неё распустили слухи, что она злая колдунья, которая настраивает Ореста против патриарха, а толпа фанатиков сделала своё гнусное дело.

Признаться, в те годы наука «кишела» богами, а отцы церкви не интересовались чем-то большим, чем забота о душах своей паствы. Кого они действительно терпеть не могли – так это астрологов. Ведь иначе пришлось бы признать, что на судьбу человека влияет не только Бог, но какие-то планеты. А в остальном – занятия наукой считались бесполезными. Августин Блаженный называл любознательность болезнью. Да и, что греха таить, наука сама собой потеряла авторитет к началу четвёртого века. Падение Рима ускорило коллапс. Города, библиотеки, школы рушились, накопленные «бесполезные» знания терялись, и если что-то осталось, то за это мы должны быть благодарны не кому-нибудь, а христианским монахам, которые переписывали древние рукописи, в том числе языческие.

Мусульмане переняли факел науки от античности и несли его на протяжении нескольких столетий. После этого научные традиции пошли на убыль, но не исчезли вовсе. Аббасидский халифат был открыт чужим культурам и учениям, чтобы иметь возможность перенять всё лучшее. Существовала потребность в научных знаниях. Одно лишь требование молиться, обратившись в сторону Мекки, стало катализатором исламской астрономии, геометрии и тригонометрии. Греческая наука чаще всего (но не всегда) имела статус приглашённого гостя. Не обошлось без трений и проблем. Размышления Аристотеля о вечном неизменном космосе были для некоторых несовместимы с верой. Ведь Аллах всемогущ и повелевает и небом, и звёздами. Ещё одна проблема: на что опираться в первую очередь – на научные знания или на божественное Откровение? Кому верить: учёному, юристу или суфию? В ответ на эти вопросы Аль-Ашари заявил, что все события и процессы управляются, начиная с атомного уровня, Всевышним. Для аль-Газали просто опоры на разум было недостаточно. Наука должна оцениваться сообразно её полезности для религии.

Занятие науками в мусульманском мире было делом рискованным. Во-первых, легко прийти к опасному выводу, во-вторых, у образовательных центров не было юридической независимости, а в-третьих, они изучали, главным образом, Коран. Поменяется власть – и новая метла запросто выметет все многообещающие начинания. Даже обсерватории имели недолгий век на Востоке: Марагинская продержалась пятьдесят лет, Улугбека – тридцать, а стамбульская вовсе три года. Авторитет естественных наук был уязвим.

Параллельно арабам, научные традиции сохраняло иудейство. Однако единого подхода к древней греческой науке у иудеев не было. Несмотря на то, что Господом был дан закон, священные тексты содержали столько противоречивых утверждений, что сформировать единую непротиворечивую картину мира на их основе было затруднительно. Иудеи с древних времён стремились к учёности. До половины лекарей в средневековых Испании и Провансе были евреями. Известны и еврейские астрономы, и математики. Однако естественная философия склонна вносить центробежные силы в общину и потому должна была компенсироваться объединяющим изучением Закона Божьего. Это породило традицию баланса согласия и диспута в еврейских общинах.

Выдающимся учёным был Маймонид, который занимался и философией, и религией. Он был готов слушать голос разума, от кого бы он ни исходил, но в то же время знал об ограниченности разума как такового. На науке далеко не уедешь, и потому она должна служить религии. Священные тексты не могут противоречить научным выводам. Нужно просто уметь правильно их толковать. Все последующее еврейские мыслители находятся в долгу у Маймонида, с которым можно спорить, но которого нельзя игнорировать. Его тексты запрещали, но это приводило лишь к разжиганию интереса к ним и к науке. Появлялись новые мыслители, такие, как Герсонид, которые творили во враждебном окружении европейского Средневековья.

Если поверить некоторым научно-популярным передачам, то в Средние века не было не только науки, но даже сколь-нибудь серьёзной школы мысли. Это не так. Автор приводит примеры Роберта Гроссетеста и Иоанна Сакробоско. Тем не менее, многое из наследия античной мысли было на самом деле утеряно. Тем живительней был поток мысли, открывшийся через переводы с арабского, поставленные на поток на Иберском полуострове, который служил местом контакта культур. Европейцы заново открыли для себя Евклида, Птолемея, Аль-Хорезми и, конечно же, Аристотеля, прокатившийся по умам, подобно лесному пожару.

Даже в самые тёмные времена Латинское христианство сохраняло свои школы и библиотеки, хоть они и были не сравнимы с арабскими. В двенадцатом веке на волне кодификации права родилась идея независимой легальной корпорации – университета. Их открывали не королевским указом, а по инициативе снизу. Знания, получаемые там, базировались на науке, и в то же время средневековые университеты были христианскими заведениями. Свежий ветер науки язычника Аристотеля не всем был по душе, и незадолго после того, как были переведены все его сохранившиеся труды, их преподавание запретили под угрозой отлучения от церкви. Запрет не продержался и полвека. Но возражения теологов не иссякли, и они стали запрещать отдельные идеи знаменитого грека-язычника. Несмотря на это, университеты полюбили Аристотеля всей душой, что говорит о широте мысли средневековых учёных. Пусть критики говорят, что разум должен служить теологии. Это не мешало философам доверять разуму вплоть до крамольной точки, при которой божье Откровение становилось излишним. К Аристотелю и Аверроэсу просто относились с особой предосторожностью.

Аристотель учил, что мир вечен, что нет других миров, что природа не терпит пустоты. Не сказать, что это противоречило христианству. Но сомнение во всемогуществе Божьем могло закрасться в неокрепшие умы. А что если представить себе, что было бы, если бы Господь сделал нечто такое, что «запрещал» Аристотель? Из подобных идей родилась практика первых мысленных экспериментов. Так осуждение науки в конечном счёте приводит к ускорению её развития. Прошли годы, и учёные-схоласты полностью интегрировали знаменитого грека в средневековый канон религиозной мысли.

Интерес к прошлому рос по мере стремительного удаления от него: жизнь быстро начала меняться. Появилось чувство, что естественным путём туда не вернёшься, музеи стали своего рода капсулой времени. Прошлое, подобно нечитаемому тексту на древней рукописи, нужно было тщательно расшифровать и восстановить. С рукописями разбиралась филология, а с историей – новая наука историография. Историк – профессия давно известная. Но арсенал инструментов стал меняться и включил выдвижение и опровержение гипотез, сбор доказательств и рассмотрение противоречий. Не все относились достаточно тщательно к сбору материала. Были и представители традиционной школы рассказчиков, как, например, Маколей. Но и он в своём изложении был современен, подчёркивая поступательное развитие истории с её кульминацией в викторианской Англии. Он вложил свой вклад в кривобокий обмен: из колоний извлекались артефакты, а взамен поставлялась британская история и литература.

Новое отношение к прошлому вызвало к жизни культ священных руин, которые уже не разбирались на материал для новостроек. Возник культ оригиналов, и коллекционеры гордились редкими экземплярами, попавшими к ним в руки. Восхищение мадам Жофрен копией рафаэлевой картины, висевшей у неё в салоне, никто бы уже не понял.

На переднем крае новой исторической науки находилась Мэри Эванс, известная читателю под псевдонимом Джордж Элиот. Она жила во время новаторов, таких, как Спенсер и Дарвин, и впитала в себя идеи прогресса. Первым её произведением стал перевод критической биографии Иисуса. Потом была «Сущность христианства» Фейербаха. Последний базировал свои рассуждения на Гегеле, который ввёл в философию приоритет исторических перемен. Философы становились историками идей. Что движет историей? «Идеи», – отвечал Гегель. Дарвин же упирал на изменения в окружающей среде. Новые подходы в исторической науке побудили Элиот высмеивать древнюю мифологию в своих книгах.

Девятнадцатый век с его массовой печатью и грамотностью создал рынок для исторических романов. Их авторы могли донести информацию о том, каковы были они – люди прошлого. Пионером стал, конечно, Вальтер Скотт. Древние традиции стали изобретать, как, например, шотландский килт. В отличие от Скотта, Элиот решила подойти к делу основательно и не выдумывать без необходимости. Исторический роман должен давать достоверную информацию о простых людях того времени и их материальных обстоятельствах, то есть движущих силах истории. В этом она обратилась к новому поколению историков, в первую очередь – к педантичному Вильгельму Генриху Рилю, документировавшему древние крестьянские обычаи. Она снабжала свои книги избытком деталей, зная, что это сделает повествование более аутентичным. Так она сделала в «Ромоле», где действие разворачивалось в средневековой Флоренции. В позднейшем своём шедевре «Миддлмарч» она уже не встраивала разные идеи о прошлом в точные декорации, а просто показывала действие истории. Творчество Элиот послужило той же цели, что и музеи и коллекции – сохранению прошлого для широкой публики. Это было частью нового понимания прогресса, когда идеи, прежде занимавшие умы узких элит, пошли в читательские массы.

Японская волна берёт штурмом весь мир

Эта знаменитая гравюра Кацузики Хокусая стала одним из самых узнаваемых символов в мировом искусстве. Она была создана в укиё – квартале развлечений в средневековом Токио. Тамошние художники создали новую форму искусства: укиё-э – многоцветную ксилографию с помощью деревянных блоков. С её помощью удалось создать новый тип изображения, поразивший воображение современников. Это не было высокое искусство, но оно подходило не только для «плавающего мира» укиё, но и для обывателя, которому посещение квартала развлечений было не по карману.

Хокусаю уже стукнуло семьдесят, когда он, прилично «опоздав» к расцвету укиё-э, взялся за масштабный новый проект – серию из 36 гравюр с видами Фудзи. Он знал, что, выбрав популярный объект, имеет шанс произвести на свет бестселлер. «Большая волна в Канагаве» стала самой популярной гравюрой серии. В ней он использовал новый пигмент – берлинскую лазурь, а также поместил гору на задний план. Фокус на новом объекте позволил художнику продемонстрировать своё мастерство, накопленное десятилетиями. Старость – не помеха. В предисловии к следующей серии из ста гравюр он написал:

Начиная с шести лет у меня была мания изображать формы предметов. Когда мне сравнялось полвека, мои работы стали часто публиковать. Но всё, что я сделал к 70 годам, не заслуживает внимания. В 75 я кое-как научился изображать животных, растения, деревья, птиц, рыб и насекомых. К 80 годам я надеюсь достичь большего. К 90 годам я еще глубже проникну в принципы сущего. В 100 лет я буду великолепным художником. К 110 каждая точка, каждый мазок на моих картинах будут казаться живыми. Каждому из вас, кто собирается дожить до этого времени, я обещаю сдержать свое слово. Я пишу это уже на склоне лет. Раньше я называл себя Хокусай, но сейчас подпишусь как «Безумный Старик, одержимый рисунком».

Умер он в 1849 году, в возрасте 84 лет. Япония ещё была закрыта для остального мира, но ситуация скоро изменилась. Столетиями правители Японии строго ограничивали торговые контакты вовне. Торговать могли только лишь голландцы через свою базу на острове Дэдзима в бухте Нагасаки. Маленькое голландское поселение служило предметом вдохновения и мотивом для гравюр японских художников, которые интересовались западным искусством, особенно новой для них техникой перспективы.

Всё имеет свой конец. В 1854 году американцы принудили Японию открыться миру. Тонкая торговая струйка превратилась в ревущий поток. На Запад потекли цветные гравюры, вошедшие там в моду вместе со всем японским. «Большая волна» Хокусая стала мировым бестселлером. Влияние культурного обмена на Японию было ещё большим. Процесс можно было сравнить с откупориванием бутылки с шампанским. В таком духе выражался Эрнест Феноллоза. Этот американский профессор был страстным поклонником восточного искусства. Он провёл много лет в Японии, где читал лекции в университете, организовывал музеи и школы искусств, создал реестр национальных сокровищ и расконсервировал древние статуи в храмах. А также собрал собственную коллекцию антиквариата, которую с большой выгодой перепродал бостонскому миллионеру. Сегодня её можно лицезреть в Бостонском музее изящного искусства.

Феноллоза оставил после себя огромное количество материала, с которым уже разбиралась его жена. Она закончила историю азиатского искусства и передала неопубликованные записки молодому поэту Эзре Паунду. Вольные переводы из китайской поэзии сделали его реформатором теории перевода. В ретроспективе нашлось новое слово для обозначения смеси из китайской поэзии, японской драмы «Но» и прочих наслоений: модернизм. Искусство ушло от традиции на сторону прогресса, эмансипации и индустрии.

Западным художникам пришлось иметь дело не только с уходом от традиции, но и с мощным культурным потоком, потекшим на Запад из остального мира. Традиция оказалась существенно потрясена этими событиями. Пьесы Уильяма Йейтса оказались под влиянием японского искусства. В дальние страны переносил действие своих произведений Бертольт Брехт, очарованный китайской и японской драматургией. Многое из этого переплетения западных и восточных традиций стало тем, что мы сегодня называем модернизм.

Драма нигерийской независимости

19 декабря 1944 года после 33 лет правления умер король Ойо Ладигболу I. Смерть монарха вызвала целую серию важных церемоний, в число которых входило ритуальное самоубийство королевского конюха, который бы сопроводил королевскую лошадь и собаку в страну предков. Он облачился в белое и начал свой ритуальный танец в рамках подготовки к кульминации действия.

Ему помешали. В те годы Нигерия была британской колонией. Когда капитан Маккензи узнал об этом, он приказал арестовать конюха. Однако его младший сын нашёл способ поддержать традицию. Он объявил, что занял пост отца, неспособного выполнить свои обязанности, и лишил себя жизни взамен его.

Этот сюжет лёг в основу одной из пьес нобелевского лауреата Воле Шойинки. В 1960 году Нигерия обрела политическую независимость, но до независимости культурной было ещё далеко. Для этого необходимо было сначала обрести новую культурную идентичность. Ковать её предстояло писателям прежних колоний, которые неизбежно обращались к прошлому, а также заимствовали у кого-то ещё. В своих колониях англичане создали систему образования для местных элит. Лучшие из выпускников приглашались продолжить образование в метрополии. Шойинка тоже в 1954 году стал учиться в университете Лидса, после чего подвизался на театральных подмостках Лондона и написал свои первые пьесы. Вообще-то, он собирался вернуться назад в Нигерию, чтобы занять там какой-нибудь пост. Но наступил 1960 год, и задачей его стало помочь бывшей колонии осознать свою независимость. Он решил действовать через театр: страна была неграмотной, а потому через спектакль можно было достичь большего числа людей. Он переводил старые национальные легенды на английский, который, хоть и был языком колонизаторов, но в то же время и языком межнационального общения. Английская труппа со спектаклями из местного фольклора – вот синтез, который предложил своему народу Шойинка. Он давал понять, что культурная независимость не должна рвать с колониальным наследием, из которого можно взять что-то хорошее.

Маскарад Эгунгун

Однако трудно создать общую идентичность для огромной многонациональной территории, которую держало в единстве лишь военное правление англичан да прикормленные монархи. В Нигерии началась жестокая гражданская война, в которой Шойинка пытался быть посредником. Но в результате его посадили свои же йоруба, которым он показался недостаточно лояльным. Он описал заточение тех лет в автобиографической повести «Человек умер» в 1972 году. Два года спустя свет увидела пьеса «Смерть и конюх короля» по знакомому нам сюжету.

На Шойинке не сошёлся клином весь свет. Были и другие драматурги в Нигерии. Дуро Ладипо писал на местных языках, обращаясь к тем же сюжетам. Трагическую судьбу королевского конюха он обыграл ещё в шестидесятых в своей пьесе «Король умер». Если мы попытаемся сравнить пьесы обоих авторов, то увидим много творческой выдумки в произведении Шойинки: сердобольную жену британского капитана, сомнения самого конюха и путешествие его сына из Лондона на родину. Драматург не слишком заботился об исторической достоверности, но он ясно выразил тогдашние сомнения в обществе касательно необходимости этого ритуального самоубийства.

Антропологи всего мира стремятся влезть в голову туземца, понять его верования и образ жизни. Было время, когда «примитивные» народы виделись нами реликтами первобытной эры. Сегодня такое видение уже в прошлом. Сама концепция «вершин культуры» стала спорной. По мере деколонизации культур антропология тоже изменилась. Любой из нас имеет свою культуру. Сегодня антропологи всё больше обращают внимание на свои собственные общества. Кто-то истолковал это как культурный релятивизм: идею, что все культуры равны. Ведь это не так: культура людоеда и культура крестьянина – всё-таки не равны. Автор предлагает разрешить это противоречие, восторгаясь шедеврами любой культуры, не выстраивая при этом иерархий. То есть культуры вообще предлагается не сравнивать. Я лично сомневаюсь, что отказ дать ответ на вопрос продвинет нас дальше. Культуры неизбежно приходится сравнивать, чтобы заимствовать лучшее. Это делалось испокон веков, о чём и рассказывает нам Мартин Пухнер в своей книге. Думаю, стоит подождать до тех пор, пока общества сами не разрешат этот парадокс.

А на примере нигерийских реалий мы убеждаемся снова, что столкновение культур не является неизбежностью. Оно бывает чаще всего продуктом неведения. Взаимное знакомство ведёт к взаимному обогащению и расцвету культур. Шойинка и Ладипо стали основоположниками бурного развития нигерийского кинематографа. Нолливуд стал делать больше фильмов, чем Голливуд и Болливуд. Появились новые артисты и новые формы театрального представления. Одним из замечательных примеров является пьеса Hear Word!, получившая блестящий приём не только в Африке, но и за океаном. Её судьба, как судьба Воле Шойинки, напоминают нам, что культура развивается не путём очищения, а наоборот, сочетанием, синкретизмом. Не замыканием в себе, а заимствованием культурных форм.

В 2015 году в лесу недалеко от Осло заложили основу библиотеки будущего. В рамках этого проекта каждый год один из писателей-участников будет закладывать на хранение одну из своих неопубликованных рукописей. За сотню лет накопится сотня книг, которые затем напечатают на бумаге из леса, высаженного вокруг этой своеобразной капсулы времени.

Закладка первой капсулы

Мы не можем знать, что случится с Норвегией за сотню лет. Останутся ли вообще библиотеки? Сохранится ли проект, который уже пришлось прервать во время пандемии 2020 года? Мы знаем, что положиться лишь на бумагу, не сохраняя устной традиции, несёт в себе риски. Хоть у проекта достаточно критиков, указывающих на его элитарность и англоязычность, капсула времени – популярная идея, особенно в неспокойные времена. Одну из них закопали в нью-йоркском парке во время всемирной выставки 1939 года. Там было всего две книги: Библия и буклет с перечнем содержимого. Вряд ли её достанут через пять тысяч лет, как планировалось: высота парка – всего два метра над уровнем моря, так что его неизбежно затопит водами Атлантического океана вследствие глобального потепления.

Более надёжный способ хранения сообщения в будущее выбрали создатели межзвёздных космических кораблей «Пионер» и «Вояджер», запустив их за пределы Солнечной системы. Правда, вряд ли кто сможет их получить и прочитать. Лучше всё-таки стараться сохранить память по-старинке: из уст в уста. Важно, однако, чтобы будущий читатель с пониманием отнёсся к чудачествам предков и не судил бы строго за те вещи, которые ему с его колокольни будут казаться неуместными и глупыми. Ценности меняются со временем, и что принесёт нам будущее – неизвестно. Как бы не пришли к власти очередные пуритане вроде талибов и не разрушили то, что было создано творческим трудом предыдущих поколений. Творцы, ставшие героями этой книги, противостоят этому ханжеству. Они не жалели сил на передачу и распространение культурных традиций. Мы не должны разделять ценности художника, сохраняя его произведения. Мы должны принимать разницу и надеяться, что будущее отнесётся благосклонно и к нам самим.

Сохранение искусств и гуманитарной науки – средство для преодоление разногласий между людьми. Техника не решит всех проблем, выстроенных на старых обидах, конфликтующих идентичностях, сталкивающихся интересах и разных убеждениях. Их можно понять, лишь обратившись к культурному прошлому. А это невозможно без науки и искусства.

Мне очень понравилось путешествие автора во времени и пространстве мировой культуры. Мартин Пухнер рассказал многое из того, что проходит мимо взора массового читателя. Ещё более импонирует мне главная мысль: культура – это не то, что можно закрыть на замок. Лучшее всегда можно и нужно брать для себя. Так станешь не только богаче, но и создашь базу для нового шага вперёд. К сожалению, многие этого не понимают или не желают понимать. Достучаться до их – цель нашего автора. Пожелаем ему успеха в этом.

Дары Монтесумы

Ещё были различные золотые фигуры животных, изящные ювелирные изделия, а также прекрасные церемониальные одежды и ткани, которые ацтеки ценили выше золота. Никто, конечно, и не собирался одевать эти одежды. Но испанцы их выставили для обозрения вместе со всей коллекцией, которая была по морю переправлена в Нидерланды, находившиеся тогда под властью Габсбургов. Там они нашли достойного зрителя.

Зрителем был нюрнбергский художник Альбрехт Дюрер, который пытался подтвердить свою стипендию, положенную им одним из предыдущих императоров Священной Римской империи Максимилианом. Дюрер создавал прекрасные холсты, но больший потенциал видел в гравюрах, которые можно было легко копировать посредством печати. Он добился высочайшей точности в изображении органических форм посредством своей резьбы. Гравюры служили прекрасным способом расчётов во время его путешествий в Италию и Нидерланды. На север он поехал не только, чтобы подать прошение недавно вступившему на трон Карлу V, но и чтобы взглянуть на полотна знаменитых голландских мастеров. Он даже помог им соорудить триумфальную арку для императора, который подтвердил право художника на пенсию.

Что ещё увидел Дюрер при дворе в Брюсселе? Он увидел дары Монтесумы, о который выразился следующим образом:

Также я видел вещи, привезённые королю из новой золотой страны: солнце из чистого золота, шириной в целый клафтер, луну из чистого серебра той же величины, также две комнаты, полные редкостного снаряжения, как-то: всякого рода оружия, доспехов, орудий для стрельбы, чудесных щитов, редких одежд, постельных принадлежностей и всякого рода необыкновенных вещей разнообразного назначения, так что это просто чудо — видеть столько прекрасного. Всё это очень дорогие вещи, так что их оценили в сто тысяч гульденов. И я в течение всей своей жизни не видел ничего, что бы так порадовало мое сердце, как эти вещи. Ибо я видел среди них чудесные, искуснейшие изделия и удивлялся тонкой одаренности людей далеких стран. И я не умею назвать многих из тех предметов, которые там были.

Сто тысяч гульденов – по сегодняшним временам это не меньше десятка миллионов долларов. Признавая своё полное неведение, великий художник смотрел на эти произведения искусства, как на объкты, созданные рукой мастеров, таких, как он сам.

Через несколько лет Дюрер познакомился ещё с одним странным объектом, привезённым испанскими и португальскими моряками из дальних странствий. Ему рассказали о колоссальном гиганте с Востока – носороге. Один из немецких купцов видел животное во время выгрузки его в Лиссабоне и живописал его Дюреру в личной беседе. Рассказ был хорош, как хорошо было и воображение художника, создавшего гравюру, не видев оригинала:

Это потом те, кто вживую видел носорога, отметили, что животное не имеет панциря. А для своего времени гравюра пользовалась оглушительным успехом, заставляя восхищаться чудесами Востока.

В это время Монтесума наблюдал за действиями чужестранцев. Те заключили союз с врагами ацтеков и собирались вторгнуться в Теночтитлан, который оказал на них впечатление. Император пригласил их в гости, но они не оценили гостеприимства, заключив его в плен в собственном дворце. Последовал бунт ацтеков и сражение, в результате которого испанцев выкинули из города. Но Монтесума не видел финального триумфа, поскольку был убит. Испанцы не сдались и воспользовались помощью прежних данников ацтеков. А затем пришла оспа, привезённая из-за океана. Против неё местные оказались беззащитны. Ослабленный эпидемией город не выдержал штурма. Когда битва была окончена, завоеватели разрушили чудо, которым сами же восторгались. Город, включая дворец императора, его книги и зоопарк, был сожжён дотла.

Осталось немного. Знание о сложной системе чтения и письма было постепенно утеряно, большинство книг утрачено. Испанский монах Бернардино де Саагун попытался восстановить наследие ацтеков, опросив оставшихся свидетелей и собрав то, что ещё можно было собрать. Он создал чрезвычайно ценную книгу, рассказывавшую не только о битвах с испанцами и болезнями, ими привезёнными, но и о жизни ацтеков до разрушения их империи. Оригинальных книг осталось совсем немного. Одна из них – знаменитый кодекс Борджиа. Не уцелели и дары Монтесумы. Их переплавили в монеты.

Бог солнца Тонатиу пьёт кровь обезглавленной птицы

Столкновение испанцев с ацтеками было и столкновением между массовой печатью и рукописными творениями. Последние не устояли, и если что-то уцелело, то, главным образом, потому, что было перепечатано новыми средствами. Печать сохранила и древний план Теночтитлана. Уцелевшие же оригиналы поднялись в цене до космических высот. Оригинал незаменим, и потому мы продолжаем тратить большие деньги на их сохранение в музеях и библиотеках. Потому в центре современного Мехико ведутся раскопки, и мы можем сегодня лицезреть следы далёкого прошлого в сердце современной цивилизации.

Португальский матрос пишет эпос

Бывалый моряк Луиш де Камоэнс не знал, что ждёт его на пути из Макао в Индию. Его везли туда, чтобы предать суду. Единственным утешением была жена-китаянка. У берегов Индокитая судно застиг тайфун, после которого ему посчастливилось попасть в число немногих спасшихся. Любимая жена пропала без вести.

Португальские короли не могли рассчитывать на благосклонность стихии: им досталось царить на берегу буйного Атлантического океана. И всё же они снаряжали судно за судном и отправляли их на юг вдоль Африки. Крепость за крепостью появлялись на пустынных берегах. Их конечной целью была «охота на слона»: поиск морского пути в Индию. К тому времени люди отдавали себе отчёт, что не свалятся в бездну, дойдя до края Земли. В конце пятнадцатого века путь был открыт Васко да Гамой. После его триумфального возвращения всё новые суда пошли вокруг Африки в Индию и дальше в Азию, достигнув, в конце концов, и китайского берега. Там, в Макао, и пришёлся кому-то не по душе наш герой.

Раздвинуть свою власть на весь мир португальским монархам помогла информация. Каждое путешествие детально документировалось, всё новое попадало на карту, включая направления ветров. Записывались цены на рынках, где что брать и где что сбывать. Всё знание стекалось в Индийский дом в Лиссабоне. Наградой за дотошность стало процветание страны в первой половине шестнадцатого века. Ключом к продолжению успешного развития было неразглашение ценной информации. Обращение карт и глобусов оказалось под запретом. Однако трудно было заставить замолчать самих мореплавателей, многие из которых были не в ладах с законом (включая самого Камоэнса) и готовы были выручить неплохую сумму за продажу секретных данных. Так венецианскому агенту удалось подкупить нескольких человек из экипажа Магеллана и опубликовать их рассказы. С тех пор Индийский дом охранялся особенно строго.

Камоэнс потерял жену, но не потерял деревянный ларец с рукописью Лузиад. После ознакомления с отчётами прежних мореплавателей, он решил тоже написать книгу. Но это не должна была быть хроника путешествия. Он любил поэзию, а искусство и литература древних Рима и Греции были тогда в моде. Их научился ценить и Камоэнс во время учёбы в Коимбре. Почему бы не написать эпос по образцу Одиссеи и Энеиды? Гомер и Вергилий стали его учителями, а сюжет предоставило путешествие да Гамы в Индию. В то же время, он верил, что португальцы превзошли достижения древних героев, которые не покидали пределов спокойного Средиземного моря. Бури у мыса Доброй Надежды побудили его придумать нового бога Адамастора: страшного бородатого гиганта с гнилыми зубами и глубоко посаженными чёрными глазами. Камоэнс считал, что превзошёл древних поэтов в том, что сам многое повидал и помотался по свету. Он не упускал случая написать: «я видел», «я ходил». «Лузиады» стали первым эпосом, включившим в себя повседневные детали морского плавания, включая цингу, огни святого Эльма и даже торнадо. В его произведении олимпийские боги сочетались с астролябией.

Культуры выживают и процветают, благодаря заимствованиям из прошлого, чем занимался Камоэнс. Но и благодаря сюрпризам, которые преподносит столкновение с другими незнакомыми культурами. Португальцам приходилось искать общий язык всюду, где они высаживались. Они не смотрели на то, как туземцы одеты, что едят или как живут. Главным критерием для них было знакомство с деньгами, золотом или драгоценными камнями, а также осведомлённость о торговле пряностями с Индией. Если они в курсе этих дел – значит цивилизованы. Типичный подход заморского купца. Васко да Гама, обогнув Африку, не попал в необитаемые земли. Всё было обжито и связано морскими путями задолго до него. И всё было бы хорошо с этими цивилизованными и доброжелательными людьми. Только у них был один недостаток: они были мусульмане.

В те времена память Реконкисты с её жестокостями и депортациями целых народов была весьма свежей, и потому особенным дружелюбием в отношении к этим мусульман португальцы не отличались. И в самой Индии да Гама нашёл мусульманских султанов. Но там повсюду были и христиане! Только они как-то странно выглядели, и святые у них были какие-то многорукие. Он был уверен, что с ними можно будет договориться. Спустя полвека, Камоэнс и его коллеги-мореплаватели поняли, что не было ни сказочно могущественного христианского короля в Африке (хоть они и помогли кое-кому отбиться от местного султана), ни индийских христиан, которые на деле оказались индуистами. Кстати, всё это Камоэнс вписал в свой эпос. Португальцев в Индии ждала ещё одна неожиданность: им было нечего предложить в этой богатой стране. Они оказались бедными и отсталыми на этом празднике жизни. Да Гама пообещал вернуться. И они вернулись, и добились процветания, не в последнюю очередь благодаря сведениям из Индийского дома. Они не искали завоеваний. Им нужна была торговая монополия. А для этого требовалось разорвать торговые сети мусульман с помощью военного флота.

Камоэнс считал себя защитником христианской Европы. Вернувшись в Лиссабон, он посвятил своё произведение молодому королю, разрешение которого требовалось для публикации. Ещё нужно было заручиться поддержкой святой Инквизиции. К счастью, она разобралась в декоративной роли греческих богов в «Лузиадах» и дала добро. Себастьян I благосклонно отнёсся к поэме и даже назначил Камоэнсу скромную пенсию. Он последовал совету поэта продолжить борьбу с мусульманами в Северной Африке, победу в которой Камоэнс предрекал в своей поэме. Он высадился в Марокко во главе армии крестоносцев. Это плохо кончилось и для армии, и для самого короля. Почти никто из них вернулся домой. Аристократия страны оказалась обезглавлена. Это бедствие стало концом независимости Португалии. Скоро и азиатские торговые сети оказались перед вызовом со стороны молодых хищников-колонизаторов: англичан и голландцев.

Вне зависимости от его роли в падении португальской империи, эпос Камоэнса служит хорошим напоминанием о том, что создание смыслов может оказаться опасным предприятием. Опасно оправдывать прошлым настоящее, опасно пренебрегать чужими культурами. И опасно использовать силу слова для мотивации читателя, особенно в век массовой печати.

В лиссабонском монастыре святого Иеронима есть три могилы. Они принадлежат людям, судьбы которых тесно связаны: Васко да Гаме, королю Себастьяну и нашему герою. Одна из могил пуста. Да Гама погиб в третьем плавании, и его останки привезли спутники. А король не вернулся с войны из Марокко. Лишь Камоэнсу возвратился на родину живым.

Могила Камоэнса

Просвещение на Сан-Доминго и в парижских салонах

В 1793 году отпущенный раб с Сан-Доминго Туссен Бреда решил сменить фамилию. Он стал называться Туссен Лувертюром, что в переводе с французского означает «открытие». Трудно сказать, что конкретно это тогда означало. Но в наше время его можно связать с экстраординарным событием: успешным восстанием рабов, приведшим к появлению на карте Латинской Америки первого независимого государства.

Рабство существовало и в других обществах, но промышленного переселения огромных масс населения не было нигде. Лувертюр был редкостью, представляя третье поколение рабов. Рабы там долго не жили, так что из общего населения лишь 41% родилось на острове. Остальных постоянно подвозили из Африки.

Такая система ещё бы существовала неизвестно долго, если бы не события в окружающем мире. Одним из них стала американская Война за Независимость. Другим – падение монархии во Франции. Это поставило под вопрос систему власти на острове, вернее, во французской его части. Результатом стала серия мятежей, начиная с 1791 года, в которых участвовал Увертюр. Обстоятельства были сложны, мятежники часто враждовали друг с другом, заграница давила. Увертюр стал искать союзников за рубежом и нашёл их в лице испанцев. Он стал говорить не только о мести рабовладельцам, но и о свободе и равенстве. Этот новый язык можно было слышать и в Декларации независимости США, и во французской Декларации прав человека и гражданина. Нет – специальным привилегиям. Эти идеи послужили причиной двух революций. Правда, отцы-основатели Соединённых Штатов выносили по умолчанию за скобки женщин и рабов из числа равноправных граждан. Но что написано пером – не вырубишь топором. Декларации создали свою динамику и были приспособлены для новых целей. Их ведь читали и те, для кого рабство не было чем-то самим собой разумеющимся.

4 февраля 1794 года революционный Конвент во Франции сменил календарь, став отсчитывать время от года революции (1792). В числе голосовавших депутатов было пару человек с Сан-Доминго, в том числе вольноопущенник Жан-Батист Белле. Неделю спустя он произнёс пламенную речь в пользу отмены рабства на Сан-Доминго. Ещё через неделю рабство был отменено во всех колониях. Неважно, что вскоре после этого испанцы и англичане захватили часть Сан-Доминго и вернули там рабство. Начало было положено.

Чтобы понять, откуда происходили столь радикальные идеи, нужно вглядеться в портрет Белле.

Жан-Батист Белле

На заднем плане мы видим бюст завсегдатая салона мадам Жофрен Гийома Тома Рейналя. Выданная за престарелого богача в четырнадцатилетний день рождения, мадам стала, помимо прочего, успешной бизнесвумен и организовала блестящий салон после того, как унаследовала состояние после смерти мужа. Этот салон стал инкубатором новых идей своего времени, его назвали «крепостью свободомыслия». Его члены, включая Вольтера, Дидро, Д‘Аламбера, настаивали на том, что руководимы не установившимися авторитетами, но силой разума. Впоследствии их назвали энциклопедистами в честь их труда, собравшего на своих страницах значимые знания того времени и продолжившего усилия багдадских учёных. Но при этом эти семнадцать томов стали Манифестом Просвещения. Это вызвало ярость иезуитов. Критика не пощадила и мадам Жофрен, которую высмеивали в театральной пьесе. Впрочем, в этой роли она оказалась в почётной компании других философов, во главе с Сократом.

Рейналь, будучи и энциклопедистом, имел особую область интересов: он сконцентрировался на анализе европейского колониализма. Иезуитов и церковь он ненавидел, несмотря на то, что сам учился у них и был даже рукоположен в сан. Он не упускал случая атаковать их, хотя всё же колониализм был главным делом его жизни. Его четырёхтомник снабдил читателя экономическим анализом истории колониализма. «История обеих Индий» включила в себя деяния португальцев, буддистов Индии и Китая, испанские завоевания, и, конечно, колонизаторство французов. То, чем он занимался, он называл «экспериментальной философией», то есть указывал, что основывает свои выводы на фактах. Пройдут годы, и мы станем называть это другим словом – экономика.

Рейналь понял, что мир формируется новой коммерческой эрой. Европейский колониалим был тесно вплетён в ткань капитализма. Институт рабства противен природе человека. Рейналь произвёл анализ коммерческой системы эксплуатации, на которой базировался весь колониальный порядок. Он не просто говорил о его брутальности, но и объяснил, как оно работает, кто получает прибыли и как эти прибыли достигаются. Анализируя рабство, он шёл по следу денег.

Анализ был силён и запал в голову многим вольнодумцам тех времён. Дидро атаковал рабство со страниц своей Энциклопедии. Вольноотпущенник Туссен Бреда тоже читал эту книгу, ещё до того, как сменил фамилию. Рейналь смог объяснить, почему бывшие рабы, такие, как он, сами будут использовать рабов на своих плантациях. Рабство жестоко не по причине бесчеловечия рабовладельцев и их прислужников. Оно жестоко прежде всего потому, что на эксплуатации групп людей была выстроена целая экономическая система. Это означало, что каждый оказался втянут, а значит и зависел от этой системы: не только плантаторы, но и те, кто на своей шкуре вкусили прелести рабства.

Увертюр продолжал консолидировать власть на острове, в то время, как в революционной Франции события быстро сменяли друг друга. Наполеон взял за образец Александра Македонского и не собирался полностью рвать с наследием революции. Однако отмена рабства – для него это было уже слишком. Он отправил на Сан-Доминго экспедиционный корпус, который, однако, сильно пострадал от жёлтой лихорадки. Быстрая победа осталась вне пределов доступности, и тогда Бонапарт прибег к дипломатии. Он предложил Увертюру свободный проход во Францию. Тот поверил – и оказался в тюрьме, где и умер в 1803 году. Похожая судьба постигла и Белле, который тоже умер в тюрьме пару лет спустя.

Казалось, всё потеряно. Но Наполеон просчитался. У Увертюра нашёлся прилежный ученик, Жан-Жак Дессалин, который разбил французов на Сан-Доминго. В 1804 году Бонапарт короновал себя императором Франции, а Дессалин (которого называли «чёрным Наполеоном») объявил о независимости Сан-Доминго, которая с тех пор называется Гаити. Это было первая искра, заронившая страх в сердца колонизаторов всего мира. Революцию замалчивали в учебниках истории, но борцы за свободу знали о ней.

Сан-Доминго долго считали периферией Просвещения, но это не так. Нет места, которое бы более ясно показало силу его идей. Идеи сами по себе не изменяют мир. Они должны поселиться в головах людей, кто понимают их согласно своим потребностям и используют их для своих целей.