Это перевод истории с Reddit

Видите ли, я очень больна. Настолько, что мой муж нанял целый штат прислуги, чтобы ухаживать за мной и домом, — ведь я уже почти ничего не могу делать сама. Каждое утро одна из моих сиделок будит меня и приносит завтрак. И лекарства. Столько таблеток мне приходится принимать, но, кажется, они помогают. Иногда я могу сесть в постели и поесть сама, хотя руки ужасно дрожат, а мышцы совсем одеревенели. В другие дни сиделка должна сидеть рядом и кормить меня, как младенца. Поначалу, когда мне впервые понадобилась такая помощь, мне было стыдно, но теперь я привыкла. Я благодарна своим сиделкам за всё, что они для меня делают.

После завтрака ко мне в комнату обычно приходят дети. Мои прекрасные ангелочки, все с ореолами золотистых кудряшек и сверкающими голубыми глазами. Они бегают по комнате, смеются, играют в догонялки, прыгают на моей кровати и спрыгивают на пол. Я никогда не останавливаю их и не прошу вести себя тише — сердце радуется, когда я вижу, как им весело. У меня трое малышей, и они всегда будут моими малышами, сколько бы времени ни прошло. Старшая, Джоселин, ей восемь. Она начинает становиться очень похожей на меня — острый носик, тонкие брови, всегда нахмуренные в раздумьях. Её щёчки постепенно теряют детскую пухлость, и у меня щемит сердце от того, как быстро она взрослеет.

Саймон — мой средний ребёнок и единственный мальчик, и какой же он мальчик! Неукротимый, равнодушный к правилам, которые мы с мужем столько лет пытались ему внушить. У него мои полные, капризные губы, и я вижу, что, когда он подрастёт, у него будут отцовские широкие брови и линия подбородка — а ему всего шесть. Он похож на греческую мраморную статую: чёткие линии костяка, ещё смягчённые детской округлостью черт. Но даже он кажется мне теперь таким взрослым.

Моя младшая — Эвелин, ей всего три. У неё такое милое, ангельское личико, невероятно длинные ресницы и розовые пухлые щёчки. Она не может бегать так быстро или прыгать так высоко, как старшие братья и сёстры, но старается поспевать за ними, насколько позволяют её маленькие ножки. Она по‑прежнему больше всех любит прижиматься ко мне, устраиваясь рядом в моих объятиях, когда я дремлю перед обедом. Сладкий запах её волос наполняет мои ноздри и погружает в безмятежный сон.

Когда дети не носится по моей комнате, словно крутящиеся дервиши, они часто уходят играть в сад. Джоселин и Саймон всегда так бережно относятся к Эвелин и обязательно ждут, пока она их догонит. Мне так повезло, что у меня такие милые детки, которые так любят друг друга. Раньше, до болезни, я могла присоединяться к ним в саду, и иногда мне грустно, что теперь я вынуждена сидеть в своей комнате.

У меня сменяющиеся сиделки, которые проводят со мной каждый день. Это понятно — полагаю, у всех них есть семьи, куда они возвращаются после смены. Мой муж настоял, чтобы за мной ухаживали круглосуточно, поэтому каждый день у меня три разные сиделки — утренняя, вечерняя и ночная. Сиделки помогают мне мыться каждое утро и одеваться каждый день. Так важно иметь возможность носить чистую, свежую одежду каждый день, а не лежать в постели в одном и том же платье днями напролёт. Тиффани, одна из моих любимых, расчёсывает мои длинные волосы и заплетает их в красивую французскую косу. Я вижу её только дважды в неделю, а другие сиделки, похоже, не хотят возиться с моими волосами. К следующему визиту Тиффани они успевают сильно спутаться, и она тратит много времени, терпеливо и бережно распутывая узлы. Иногда, расчёсывая и заплетая, она бормочет: «Мисс Маргарет, где же ваши прекрасные детки?» Я всегда отвечаю, что они, должно быть, где‑то в доме — может, играют с кукольным домиком или развалились в игровой комнате с книгами. Тиффани всегда цокает языком и ничего не говорит в ответ.

Конечно, помимо сиделок, у меня есть врачи. Доктор Филипс — высокий, худой мужчина с седеющими волосами, коротко подстриженными, и в больших очках в толстой чёрной оправе, которые вечно кажутся вот‑вот соскользнувшими с его длинного носа. Доктор Филипс приходит ко мне каждый день после обеда, чтобы проверить моё состояние и спросить, как я себя чувствую. Обычно он получает от меня один и тот же ответ. Доктор Уилкокс, которая разрешила мне называть её Дженнифер, — врач моих чувств. Так она объяснила мне при первой встрече. Она сказала, что такая болезнь может вызывать всевозможные негативные эмоции, и ей хотелось, чтобы мне было комфортно делиться с ней, если я с чем‑то борюсь. Ей редко удаётся добиться от меня многого. Я всегда слишком устаю после разговора с доктором Филипсом, чтобы отвечать на её вопросы. Иногда я отвечаю, и она смотрит на меня каким‑то странным взглядом, записывая что‑то в блокнот. Не знаю, что она делает с этим блокнотом после ухода, но мне бы хотелось однажды его прочитать.

Все, кто ухаживает за мной, носят униформу — полагаю, это обязательное требование агентства, через которое их нанял мой муж. Единственный человек, который приходит ко мне и никогда не носит униформу, — моя подруга Эллисон. Эллисон всегда приводит свою собаку, Фига, огромного золотистого ретривера рыжевато‑коричневого окраса. Когда я впервые встретила Эллисон и Фига, я заметила, что Эллисон немного… насторожена. Она крепко сжимала поводок в кулаке, хотя поводок свободно болтался. Но я замечаю такие вещи. Эллисон что‑то пробормотала под нос одной из моих сиделок, когда Фигу подошёл ко мне, пока я сидела в кресле. Собака подошла прямо ко мне и положила свою огромную квадратную голову мне на колени, глядя на меня мягкими карими глазами. Я подняла руку и нежно погладила её по голове, потом почесала за ушами, и она закрыла глаза, полностью положив голову на мою ногу. Я увидела, как хватка Эллисон на поводке ослабла, и услышала, как она тихо пробормотала сиделке: «Фигу — отличный судья характеров», — а сиделка лишь пожала плечами и отвернулась, почти раздражённо.

После той первой встречи Эллисон приводила Фига ко мне каждую неделю. Если я в постели, Фигу запрыгивает и ложится рядом, согревая меня своим шелковистым рыжевато‑коричневым мехом. Эллисон всегда придвигает стул и садится рядом, болтая о погоде или рассказывая забавную историю о том, чем занимался Фигу с нашей последней встречи. Иногда Эллисон берёт меня за руку и смотрит понимающе. Однажды она спросила, почему я болею, и я ответила, что для нас обеих будет лучше, если она не будет знать. Но это её не отпугнуло. Однажды тот же сиделка, который присутствовал при моей первой встрече с Эллисон и Фигу, придвинул стул ближе ко мне и Эллисон, чем обычно, и раскрыл газету. Крупный заголовок на первой странице гласил: «Отец троих детей, пропавших три года назад, ходатайствует о признании их официально умершими». Печальная история, несомненно. Фотография отца с детьми, сияющими в камеру, занимала почти всю первую страницу.

Мой муж так много путешествует по работе, что редко может навестить меня. Когда он приходит, он часто встречается с моими врачами, и они обсуждают что‑то приглушёнными голосами. Я улавливаю обрывки их разговоров: «Нет прогресса… нет новой информации… другие лекарства…» Мой муж контролирует моё лечение, потому что из‑за болезни я часто слишком устаю и теряю ориентацию, чтобы соглашаться на какие‑либо изменения. Муж научился приходить ко мне до пяти вечера, потому что было слишком много визитов после ужина, когда он заходил в мою комнату, и со мной происходило что‑то ужасное — я нападала на него. Выпрыгивала из кровати или инвалидного кресла, протягивая руки, пытаясь вцепиться в его горло и глаза, пока сиделка бросалась меня удерживать. Каждый раз после этого муж избегает смотреть мне в глаза, боясь признать истинную причину, по которой я хочу его убить — причину, которую знаем только он и я.

Видите ли, действие моих утренних лекарств начинает ослабевать после ужина, а вечернюю дозу я не могу принять до семи вечера. Когда день переходит в вечер, я чувствую, как симптомы возвращаются. Моё зрение, размытое и нечёткое в течение дня, становится резче. Золотой свет, окутывающий всё вокруг, темнеет и становится холодным и синим, выхватывая предметы резким контрастом и делая обстановку неприветливой и клинической. Моя голова, затуманенная и вялая весь день, начинает проясняться, и воспоминания возвращаются. Я вижу своих сиделок такими, какие они есть на самом деле — работниками, которым неохотно поручили присматривать за мной, а не преданными и сострадательными опекунами.

Но самое страшное — это мои дети. Когда они приходят ко мне после ужина, они уже не выглядят счастливыми, ангельскими, полными жизни и смеха. Они уже не такие, какими я хочу их помнить. Вместо этого они выглядят так, как я вынуждена их помнить. Череп Джоселин наполовину оторван от черепа, левый глаз отсутствует. Кровь покрывает её нос и рот, на шее — толстые фиолетовые синяки. Голова наклонена под странным углом, а ноги лишь волочат её вперёд, пока она пытается идти на переломанных костях, осколки которых пробивают кожу. Вся левая сторона головы Саймона полностью вдавлена,он пускает пузыри крови, пытаясь сделать рваные вдохи. Его грудная клетка раздроблена и расколота, лёгкие бессильно бьются о стенки грудной клетки. А Эвелин… моя бедная, милая малышка, слишком маленькая, чтобы понять, что с ней происходит. Её глаза почернели, полностью заполненные мёртвой кровью. Язык огромный, фиолетовый, вываливается изо рта. На шее тоже толстые синяки, хотя их почти не разглядеть — ведь теперь она держит свою голову в крошечных ручках, потому что та была полностью оторвана от плеч.

Они подходят ко мне и смотрят, плача: «Почему, мамочка?» Сначала это сводило меня с ума, и чаще всего, когда они являлись мне, я в исступлении так глубоко впивалась пальцами в свои руки, крича от муки, что меня приходилось привязывать к кровати в мягких смирительных ремнях, пока медсестра вводила успокоительное, чтобы усыпить. Теперь я просто тихо плачу. Я не отвожу взгляда, потому что мои детки заслуживают того, чтобы их видели, но моё сердце разлетается на миллион осколков снова и снова каждую ночь, когда они приходят напомнить мне о том, что я натворила.

Три года назад дальнобойщик нашёл меня на обочине шоссе, всю в крови — частично моей, частично нет. В приёмном отделении больницы меня пытались расспросить, что случилось, но я не могла ответить. Всё, что я могла, — кричать, представляя своих деток такими, какими я оставила их, прежде чем убежать в лес. Думаю, я надеялась заблудиться и умереть от переохлаждения, но вместо этого вышла на дорогу и едва не попала под грузовик. Такая смерть была бы лучше, чем я заслуживала.

Когда приехали полицейские, чтобы допросить меня, персонал приёмного отделения был в недоумении. Но потом детектив объяснил: мой муж заявил о пропаже детей и меня в то утро, проснувшись и обнаружив дом пустым. Он сказал полиции, что в последнее время я была не в себе, не принимала лекарства, и он опасался, что я могу навредить детям. Полицейские всё поняли, увидев меня на каталке, покрытую кровью моих детей. Я не могла говорить, чтобы рассказать им, что произошло. В конце концов меня усыпили, чтобы прекратить крики, а когда я очнулась, мои руки были прикованы к поручню кровати, а в углу комнаты сидел полицейский, не сводя с меня взгляда.

Меня судили, но признали недееспособной для участия в процессе. Государственный психолог, обследовавший меня, определил, что я впала в кататоническое состояние и в своём ступоре не способна понимать суть выдвинутых против меня обвинений. Так я оказалась здесь, в «Уиллоу‑Гроув» — самой охраняемой судебно‑психиатрической больнице штата. Заточённая среди других, признанных недееспособными для участия в суде, как и я, или тех, кого признали невиновными по причине невменяемости — это официальный термин для «невиновен по причине безумия». И здесь я остаюсь уже три года, погружённая в постоянный туман антипсихотиков и бензодиазепинов, не в силах рассказать никому, что на самом деле произошло в ту ночь, когда меня нашли. Не в силах рассказать никому истинную причину, по которой я столько раз нападала на своего мужа, — причину, которую знаем только он и я.

Потому что не я причинила вред моим драгоценным деткам той ночью в лесу.

Чтобы не пропускать интересные истории подпишись на ТГ канал https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Архивное дело № 87-Л/1998

Пометка: «Шутовской синдром. Контактная группа „Угол“»

ЗАСЕКРЕЧЕНО ДО 2025 ГОДА

ЧАСТЬ 1: НАЧАЛО, КОТОРОЕ УЖЕ КОНЕЦ

Я пишу это в надежде, что кто-то поймёт. Хотя понимание — самая изощрённая ловушка. Оно не спасает. Лишь медленно готовит тебя к главному представлению.

Но начну с начала — а это был конец Алексея Королева.

Он был душой нашей компании. Юрфак, 1998 год. Его смех прожигал тишину библиотек, а шутки повторяли даже самые чопорные профессора. Мы думали, это дар. Позже я понял: это был симптом. Яркий, заразительный симптом болезни под названием «быть замеченным».

За несколько месяцев до конца его юмор заострился. Смех стал слишком громким, почти истеричным — будто за ним кто-то подтягивал невидимые ниточки. Он шутил без перерыва, словно боялся, что в паузах можно услышать тишину поинтереснее.

«Ты в порядке?» — спрашивал я.

«Отлично!— кричал он. — Просто знаешь, что сказал следователь призраку? Ничего! Он его не видел!»

Мы смеялись.Его глаза при этом были глазами тонущего человека, который вместо крика выдавливает из себя клоунскую улыбку.

Потом он исчез на три дня. Его дверь была не просто открыта — она стояла нараспашку, как будто из квартиры только что вышла толпа или её ждали гостей.

Запах ударил первым. Сладковатый, тяжёлый, с металлическими нотками. Он обволок горло, прилип к нёбу.

Алексей смотрел на нас.

Точнее,его голова, аккуратно уложенная на пол у входа. Веки полуприкрыты, в щелях между ресницами — мутная белизна. Он словно встречал гостей взглядом.

Вокруг лежали части. Не просто куски — фрагменты человека, разобранного с чудовищной методичностью. Кишечник был размотан по комнате в сложном узоре, образующем фрактальный паттерн. Стены испещрены сотнями кровавых отпечатков ладоней — все его. Экспертиза позже подтвердит: он был жив почти до конца. Он ползал, оставляя следы, пытаясь... что? Собрать себя? Или просто оставить последний автограф?

Но самое жуткое — выражение его лица. Не ужас. Не боль. Что-то вроде... понимания. Как у человека, который наконец уловил суть финальной шутки.

ЧАСТЬ 2: ДЕЛО, КОТОРОЕ НЕ ДОЛЖНО БЫЛО БЫТЬ ЗАКРЫТО

Дело закрыли быстро. Официальная версия — наркотический психоз. Ещё один «висяк».

Я — нет. Его взгляд преследовал меня. Я закончил учёбу, пришёл в милицию, стал следователем. И поднял то дело. Не по службе — для себя. Для Алексея.

В заключении судмедэкспертизы была странная деталь: тело не резали. Его разорвали. Голыми руками. Как будто что-то взяло человека и разобрало на составляющие, чтобы изучить устройство.

Но главное — дневник. Залитый кровью, со слипшимися страницами. Мы восстановили часть текста.

ИЗ ДНЕВНИКА АЛЕКСЕЯ КОРОЛЕВА

12 октября 1998

Вчера в «Подземке» познакомился со странным типком. Говорит шёпотом, но каждое слово будто ввинчивается в череп. Спросил: «Ты часто смеёшься?»

Я, дурака включил: «Чаще, чем дышу.»

Он не засмеялся. «Смех — это молитва тьме. Хочешь стать её жрецом?»

По пьяни ляпнул: «А что, вакансия открыта?»

Он улыбнулся. Только губы. Глаза остались мёртвыми.

«Придёшь завтра. Будешь шутить. Если рассмешишь — останешься жив.»

Думал, стебётся. Но сегодня утром у двери нашёл монету. Старинную. С одной стороны — смеющийся шут, с другой — плачущий.

25 ноября 1998

Он приходит. Не в дверь. Не из тени.

Он — сам угол. Точка, где сходятся стены, чтобы образовать не пространство, а его отрицание. Дырка в реальности, одетая в пиджак. И эта дырка ждёт, чтобы её наполнили смыслом. Моим смыслом. Моим смехом.

Я должен шутить. Каждый день — новая шутка. Если повторюсь — он кашляет. Звук как скрип несмазанных петель.

«А что, когда шутки кончатся?» — спросил я.

«Шутки не кончаются, — ответил он. — Кончаются шуты.»

ПОСЛЕДНЯЯ ЗАПИСЬ, ДАТА СТЕРТА

...сегодня показал ему фокус. С платком. Он не засмеялся. Сказал: «Шутка плоская. Как твоё дыхание скоро будет плоским.»

Он сейчас в углу. Их много. Они все — углы. В каждом углу по одному. Ждут.

Он сказал: «Хорошие шуты умирают вовремя. Великие — становятся вечными.»

Я спросил: что значит вечными?

Он ответил: «Будешь смешить всегда. Твои кишки будут гирляндой. Твой смех — ветром в них. Вечная шутка.»

Так. Ладно. Последняя шутка.

Что делает один скелет, когда ему скучно?

(Далее текст превращается в кровавые размазывания)

ЧАСТЬ 3: АРХИВ, КОТОРЫЙ ШЕПЧЕТ

Я стал искать похожие дела. Нашёл десятки.

1973 год. Цирковой клоун Геннадий Петров. Зарезал всю труппу, разложил органы в форме смайлика. В кармане — монета со шутом.

1985 год. Уличный мим на Красной площади. Распластал себя на брусчатке. Из внутренностей выложил слово «СМЕХ». В желудке — 14 таких же монет.

1992 год. Комик из юмористического дуэта. Сошёл с ума на сцене, кричал: «Он не смеётся! Он никогда не смеётся!» В гримёрке — дневник с такими же записями.

Все они были теми, кто заставляет других смеяться. Потом они становились материалом. Частью представления, которое не кончается.

МЕДИЦИНСКОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ, ЭКСПЕРТ КРЫЛОВ

...травмы не соответствуют известным орудиям. Мышечная ткань разделена не по анатомическим линиям, а по некоей схеме. На всех костях — микроскопические царапины, образующие узор, напоминающий нотную запись.

В тканях обнаружены частицы неизвестного материала. Спектральный анализ не дал совпадений ни с одной известной субстанцией. Они...

(Далее текст зачёркнут, поверх написано: «НЕ ПОДЛЕЖИТ ИНТЕРПРЕТАЦИИ»)

ЧАСТЬ 4: ПРАВИЛА ИГРЫ, В КОТОРУЮ Я ВЛИП

Я провёл ночи в архиве. Начал понимать правила. Не законы природы — законы их природы.

1. Они выбирают смешных. Не по профессии — по сущности. Если ты по-настоящему смешной, ты уже в их поле зрения.

2. Они предлагают сделку. Стань шутом. Смеши. Это не про славу — про выживание.

3. Каждый день — новая шутка. Повтор или несмешная шутка — нарушение контракта.

4. Нарушение ведёт к пересмотру условий. Ты становишься не исполнителем, а частью представления. Вечной частью.

5. Они — углы. Геометрические. В зрении. В сознании. Чем больше замечаешь — тем больше углов появляется.

6. Незнание не защищает. Если ты смешной от природы — они уже знают о тебе.

Читая дневник Алексея, я узнавал себя. Того себя, которого закопал с первым погоном. Алексей не боялся быть смешным. Я — боялся. И стал следователем. Теперь я разбираю чужие шутки, которые кончились кровью. Ирония? Блестящая. Сам бы посмеялся. Если бы мог.

ЧАСТЬ 5: ТЕНЬ, КОТОРАЯ СТАНОВИТСЯ ЗЕРКАЛОМ

Доктор говорит: профессиональная деформация. Предлагает отпуск.

Но я слышу его смех. Не жертвы. Его. Того, из углов.

Вчера смотрел в зеркало. Улыбнулся. Губы растянулись. Слишком. До ушей. Как у шута.

А в углу ванной... движение. Не тень. Отрицание тени. Место, где тень должна быть, но её нет, и эта пустота смотрит.

Я начинаю шутить. Сам с собой. Вслух. Каждый день — новую шутку. На всякий случай.

«Заходит скелет в бар,говорит...»

«Почему призрак плохой парковщик?Потому что он...»

Я не знаю, смешно ли это. Не знаю, кто слушает. Но должен продолжать.

Потому что вчера я попробовал не пошутить. Вечером, выключая свет, в углу спальни что-то... кашлянуло. Сухой, дребезжащий звук. Как скрип несмазанных петель.

Сегодня утром нашёл монету. На тумбочке. Тёплую.

ЧАСТЬ 6: ПЕРЕСМОТР УСЛОВИЙ

Я собрал всё. Все дела. Все дневники. Все монеты.

Я ошибался, думая, что они — зрители. Нет. Они — критики. А мы — акты в бесконечном ревю под названием «Страх».

Но они не смеются от шуток. Они смеются от нашего осознания. От момента, когда человек понимает, что его жизнь, его смех, его ужас — всего лишь представление для кого-то, кто смотрит из щелей реальности.

Алексей понял это в последний момент. Когда его разбирали на части, он осознал финальный панчлайн: вся его жизнь была подготовкой. Весь его смех — репетицией.

И главная шутка — он сам. Его тело, разобранное и разложенное как реквизит. Его существование, превращённое в одно большое «ба-дум-тсс».

Но я начал видеть глубже. Их цель — не ужас и не смех. Их цель — смысл, который рождается в момент коллапса личности. Страх и смех — просто побочные продукты. Они собирают чистый, дистиллированный абсурд момента прозрения.

ЧАСТЬ 7: ВОПРОС, КОТОРЫЙ СТАЛ ОТВЕТОМ

Что делает один скелет, когда ему скучно?

Я долго думал над этой последней загадкой Алексея. Потом нашёл ответ. В зеркале.

Вчера вечером я снова смотрел в отражение. Улыбался. Тренировал улыбку. Как Алексей тренировал шутки. И понял.

Скелету, когда скучно, нечего делать. У него нет плоти. Нет нервов. Нет страха. Он уже разобран. Он уже — часть представления.

Но если бы он мог... он бы начал собирать других. Находил бы тех, кто ещё смеётся, и показывал им, что смех — это только начало. Что за смехом всегда следует тишина. А в тишине... в тишине слышен их кашель.

Их сухой, дребезжащий смех.

ЧАСТЬ 8: ПОСЛЕДНЯЯ ЗАПИСЬ (МОЯ)

Я пишу это, и знаю — это конец записей. Не потому что я умру. Потому что я наконец понял правила достаточно хорошо, чтобы их нарушить.

Я тоже смешной. Вся моя жизнь — попытка рассмешить. Родителей. Друзей. Даже подозреваемых. Я всегда искал смешное в ужасном, будто смех мог что-то спасти.

Возможно, так и есть.

Вчера я рассказал ему шутку. Тому, в углу. Сказал: «Слышал историю про следователя, который искал монстров, а нашёл себя?»

Он не засмеялся. Но и не покашлял. Просто слушал.

«Так вот, — продолжил я. — Он понял, что все эти шуты... они не жертвы. Они — добровольцы. Согласились стать вечными, потому что боялись стать никем.»

В углу что-то пошевелилось. Пустота стала гуще.

«А самый большой страх шута, — сказал я, глядя туда, где должна быть тень, — не быть разорванным. Не быть разобранным.»

Я сделал паузу. Долгую.

«Самый большой страх шута — перестать быть смешным. Перестать заслуживать внимания. Быть забытым.»

Тишина. Глубокая, плотная.

«Так вот моя шутка, — сказал я. — Я больше не боюсь.»

И повернулся к углу спиной.

Тишина длилась минуту. Две. Пять.

Потом раздался звук. Не кашель. Не смех. Что-то вроде... вздоха? Признания? Или нового условия?

Я не обернулся.

ЭПИЛОГ: ИНСТРУКЦИЯ ОТ НОВОГО РАСПОРЯДИТЕЛЯ

Если вы читаете это, вы либо нашли мой архив, либо... вы следующий.

Не бойтесь. Страх — это то, что они едят. Смех — это то, чем вы платите.

Но есть третья опция. Та, которую я нашёл.

Молчание.

Не тишина страха. Не тишина ожидания. Молчание выбора. Когда ты отказываешься быть смешным. Отказываешься быть страшным. Ты просто... есть.

Они не понимают этого. Они понимают только представление.

Так что если вы смешной от природы... будьте осторожны. Ваш дар — приглашение.

Но если приглашение уже пришло... если вы уже нашли монету...

Помните: каждая шутка имеет значение. Каждый смех имеет цену.

И иногда самое смешное — это вообще не смеяться.

Хотя... кто я такой, чтобы советовать?

Я ведь всё равно продолжаю шутить. Прямо сейчас. Для вас. Для того, кто читает.

Потому что, может быть, если я буду достаточно интересным... они оставят меня в покое ещё на один день.

Ещё на одну шутку.

Ещё на один смех.

P.S. Вы заметили, что в этом архиве семь частей? И семь правил? А вопросов без ответов — четыре.

Проверьте углы в вашей комнате. Их сколько?

Ведущий Павел Максимов

(бывший следователь, вечный антракт)

Записи следователя Павла Максимова найдены в его кабинете 5 апреля 2003 года. Сам следователь пропал без вести. На столе лежала монета: смеющийся шут / плачущий шут. Дело закрыто. Архив засекречен.

Но монеты продолжают находить.

А смех... смех никогда не кончается.

Особенно в тишине.

Особенно в углах.

Особенно когда никто не слышит, кроме тех, кто всегда слушает.

ПРИЛОГЕНИЕ: ВОПРОСЫ БЕЗ ОТВЕТОВ

1. Сколько таких дел в архивах на самом деле?

2. Сколько монет уже роздано?

3. Кто следующий?

4. Что делает один скелет, когда ему скучно?

(Ответ на последний вопрос, найденный в блокноте, написан зеркально:)

ОН НАЧИНАЕТ РАЗБИРАТЬСЯ.

СНАЧАЛА — В СЕБЕ.

ПОТОМ — В ТЕХ, КТО ЕЩЁ СМЕЁТСЯ.

КОНЕЦ ЗАПИСИ.

НАЧАЛО ЧЕГО-ТО ДРУГОГО.

ВСЕГДА НАЧАЛО.

ВСЕГДА КОНЕЦ.

ВСЕГДА ПРЕДСТАВЛЕНИЕ.

Алгоритм — это современная магия. Он знает, что вы хотите увидеть, прежде чем вы сами это поймёте. Иногда он показывает вам то, чего вы не должны были видеть никогда.

— Доктор Алисия Вейн, «Цифровая парапсихология»

ПРЕДИСЛОВИЕ ИЗ КОММЕНТАРИЕВ ПОД ВИДЕО

«Не верьте этому аккаунту. Это не шутка. Я был там в ту ночь. Я один из тех, кто вызвал полицию. Мы все думали, что это монтаж. Мы ошибались. И теперь мы часть игры...»

—пользователь @SalemSurvivor, удалён через 3 часа после публикации

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ: ЦИФРОВОЙ ШАМАН

Лекси Морган не верила в призраков. Она верила в алгоритмы — в холодную математику внимания, где страх конвертировался в подписчиков, а ужас в донаты. Её TikTok-аккаунт @GhostHunterLex был не хобби, а тщательно продуманным проектом по монетизации паранормального.

В семнадцать лет, после того как родители развелись из-за долгов отца, Лекси поняла: эмоции — валюта. Страх — самая стабильная из них.

Её комната была командным центром: три монитора, стойка с оборудованием, доска с графиками роста аудитории. На полке — книги по психологии восприятия, а не по парапсихологии. Она изучала не призраков, а триггеры страха: внезапный звук, размытое движение на периферии кадра, детский смех в темноте. Алгоритм TikTok был её единственной настоящей магией.

Но цифры падали. Поколение Z требовало всё большего. Монтаж, спецэффекты, актёры — этого уже не хватало. Алгоритм требовал аутентичности, которой у Лекси не было. Именно тогда она наткнулась на легенду о Западном лесу — не в архивах, а в рекомендациях. ТикТок сам подсказал ей путь к гибели.

В цифровых архивах «Salem Gazette» она нашла не просто статью 1983 года. Она нашла фотографию: Эмили Уэст, светловолосая девочка с асимметричной улыбкой, держит куклу, у которой отсутствовала левая рука. В заметке 1984 года было странное дополнение: «Соседи сообщали о странных символах, нарисованных мелом на тротуаре перед домом Уэстов за неделю до исчезновения. Полиция не придала значения.»

А ещё был форум 2005 года, где пользователь @Witchblood опубликовал расшифровку дневника пастора Уэста: «Эмили говорила о новых друзьях, которых никто не видит. Они играют с ней в прятки. Они считают до пяти, но никогда не называют число четыре. Просто пропускают его.»

Для Лекси это были не предупреждения, а идеальный контент-план. Она даже не подозревала, что становилась не исследователем, а участником ритуала, начатого триста лет назад и обновлённого для цифровой эпохи.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ: ПРЯМОЙ ЭФИР

31 октября. 23:30. Лекси входила в Западный лес, и лес входил в неё.

Воздух был не просто холодным — он был вязким, как сироп, с запахом разлагающейся древесины и сладковатым оттенком гниющей плоти, который цеплялся за заднюю стенку горла. Листья под ногами хрустели не так, как должны были — звук был приглушённым, будто лес всасывал шум, сохраняя его для чего-то другого.

За пять минут до начала эфира Лекси почувствовала первый настоящий укол сомнения. Телефон потерял сигнал, хотя по карте здесь должен был быть 4G. Навигатор показывала, что она стоит на месте, но компас вращался бесконечно. «Отличный эффект для начала», — подумала она, заглушая внутренний голос, который шептал: «Уходи. Пока не поздно.»

«Привет, ребята!» — её голос прозвучал фальшиво даже для неё самой. — «Сегодня особенный стрим. Мы в Западном лесу Сейлема, на том самом кладбище, где в 1983 году пропала Эмили Уэст.»

Фонарь выхватывал из темноты надгробия, покрытые мхом и лишайниками. На одном из них Лекси заметила странный символ — три переплетённых круга, похожих на детские кольца для игры в «колечко».

Чат ожил мгновенно:

@GhostFan99: «Боже, смотрите на символ на надгробии! Это Тройная Богиня — дева, мать, старуха!»

@Skeptic42: «Фейк уровня Б-муви. Где твои актёры, Лекси?»

@LocalWitch (верифицированный аккаунт с 50К подписчиков): «Лекси, я практикую в Сейлеме 20 лет. Это не легенда. Каждые 40 лет лес просыпается. 1923, 1963, 2003... Ты понимаешь математику? ВЫКЛЮЧИ КАМЕРУ.»

@emily_play_with_me (новый аккаунт, 0 подписчиков): «Я так рада, что ты пришла. Мы будем играть?»

Последний комментарий исчез через три секунды. Никто, кроме Лекси, его не увидел.

23:47. Она подошла к центральной части кладбища. Там стоял полуразрушенный склеп семьи Уэст. На дверях — тот же символ трёх кругов.

«Похоже, мы нашли семейное захоронение...»

Именно тогда камера зафиксировала аномалию — мерцание в воздухе, как будто пространство пыталось воспроизвести изображение с повреждённой плёнки. Затем возник контур, потом детали. Но не все.

Девочка была не просто «призраком». Она была сборкой из разных воспоминаний: платье как на фотографии 1983 года, но чистые, не тронутые временем. Волосы уложены в стиле, которого не существовало в 80-х. А глаза... Глаза были не чёрными пустотами. Они отражали экраны — крошечные копии TikTok-ленты с бесконечно прокручивающимися видео, где дети прятались, а кто-то считал.

Чат взорвался паникой:

«ЭТО НЕ АКТЁР!!!»

«У НЕЁ НЕТ ТЕНИ!!»

«КАМЕРА НЕ ФОКУСИРУЕТСЯ НА НЕЙ!»

«БЕГИ ЛЕКСИ БЕГИ БЕГИ БЕГИ»

Лекси почувствовала, как её собственный телефон нагрелся в кармане. Экран засветился — на нём открылся TikTok, показывая не её трансляцию, а что-то другое: архивные кадры 1923 года, чёрно-белые, где девочка в старомодном платье убегала в лес.

«Ты нашла меня,» — голос Эмили звучал не из воздуха, а из самого понятия звука. — «Я так долго ждала новую подружку. Старые... они скучают. Им нужна новая кровь для игры.»

«Что... что ты такое?» — выдавила Лекси.

Эмили улыбнулась. Улыбка была слишком широкой, растягивая кожу, которая должна была порваться, но не порвалась.

«Я Эмили. А теперь...» Она подняла руку, но пальцы её были не совсем детскими — суставы двигались с механической точностью. «Правила простые. Я вожу уже... давай посчитаем. 1692, 1732, 1772... Ой, я сбилась. Давай начнём с начала. РАЗ...»

Лекси не просто побежала. Её тело приняло решение до того, как мозг обработал страх. Это был древний инстинкт — не борьбы, а бегства.

«...ДВА... ТРИ... ПЯТЬ...»

Она слышала этот счёт не ушами — он звучал у неё в костях, синхронно с ударами сердца. Эмили пропускала четвёрку. Как в дневнике пастора.

«...ДЕВЯНОСТО ДЕВЯТЬ, СТО! ГОТОВ ИЛИ НЕТ, Я ИДУ!»

Наступила тишина. Не отсутствие звука, а активная тишина, которая давила на барабанные перепонки.

Лекси бежала, но лес менялся. Деревья сдвигались, тропинки закручивались в спирали. Она возвращалась к тому же дубу с вырезанным символом трёх кругов.

А пока она бежала, чат трансляции превратился в цифровой ад.

Сначала были мемы и скептические комментарии.

Потом пришли те,кто начал анализировать аномалии: «У неё нет отражения в луже!»

Затем те,кто узнал детали: «Это платье — точная копия из дела 1983 года, которое никогда не публиковалось!»

И наконец— паника: «Я ЗНАЮ ЭТО МЕСТО. Я ИЗ СЕЙЛЕМА. ВЫЗЫВАЮ ПОЛИЦИЮ.»

Один пользователь, @SalemSurvivor, написал: «Я был там в 2003. Мы играли в прятки. Майкл так и не вышел из укрытия. Его нашли через три дня... он всё ещё сидел в дупле дерева и шептал: "Она всё ещё ищет".»

Это сообщение удалили через 17 секунд. Но скриншоты уже разлетелись по сети.

Эфир прервался в 00:04.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ: ПОСЛЕ ИГРЫ

Полиция прибыла через сорок семь минут. Нашли камеру. Нашли рюкзак. Не нашли Лекси.

Сержант Майкл Доусон не верил в паранормальное. Но он верил в закономерности. Когда он прибыл на место и увидел камеру Лекси, всё ещё передающую чёрный экран с тихим шёпотом, он вспомнил дело 2003 года. И 1963. И отчёт своего деда о 1923 годе. В архивах полиции Сейлема была целая папка с пометкой «Лесные инциденты, цикличные».

Собаки-ищейки, обученные находить людей по малейшему запаху, трижды теряли след у старого дуба. Они не просто останавливались — они пятились, рыча на пустоту. Одна из собак, немецкая овчарка по кличке Рекс, внезапно завыла и бросилась бежать, оставив проводника. Её нашли в трёх милях от леса, дрожащую, с седой шерстью на морде — хотя ей было всего два года.

Три дня поисков. На четвёртый день Доусон обнаружил её сам.

Лекси сидела у дуба, но не просто сидела — она вписывалась в него, как будто дерево начало поглощать её. Кожа на правой руке приобрела текстуру коры, а в волосах были вплетены сухие листья, которые не отрывались.

Она смотрела сквозь мир, но её губы шептали не просто считалочку. Они произносили имена:

«...Майкл,2003... Сара, 1963... Джонатан, 1923...»

Старый лесник Бен, который водил поисковые группы, подошёл к ней осторожно. Когда он коснулся её плеча, Лекси повернула голову с механической резкостью. Её глаза были не пустыми. В них отражались не Бен и не лес.

В них отражались другие.

Трое детей в старинных одеждах.Девочка в платье XIX века. Мальчик в кепке 20-х годов. И ещё, и ещё...

«Она всё ещё ищет,» — прошептала Лекси, но голос был не совсем её — это был хор голосов разного возраста и эпох. — «Игра не закончится, пока не закончатся игроки. А игроки... они всегда найдутся.»

Телефон Лекси нашли висящим на ветке, как странный цифровой плод. Он был полностью заряжен, хотя пролежал четыре дня. На экране — открытый TikTok, но не её аккаунт.

Аккаунт @Emily_West_1632. Дата регистрации: 1 ноября 1692 года. 2.3 миллиона подписчиков. Единственное видео, загруженное в 00:17.

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ: ЦИФРОВОЕ ПРОКЛЯТИЕ

Видео снято с земли. Камера лежит в листьях, показывая ночное небо между ветвей. Слышно тяжёлое дыхание, потом бег, падение. Тишина.

И затем — шаги. Не ног по земле, а скорее... шуршание, как будто кто-то идёт по сухим листьям, не касаясь их.

Девочка в белом входит в кадр. Она не смотрит на камеру. Она смотрит куда-то в лес, туда, где убежала Лекси. На её лице — выражение сосредоточенности, как у ребёнка, который ищет спрятавшихся друзей.

Она поворачивается к камере. Улыбается. И машет — не ладонью, а пальцами, медленно шевеля ими в такт несуществующей музыки.

«Тсссс, — шепчет она. — Она спряталась хорошо. Но я найду. Я всегда нахожу.»

Затем она наклоняется к камере. Её лицо заполняет весь кадр. Глаза — бездонные чёрные пустоты, но если приглядеться, в них видны крошечные отражения экранов.

«А вы... вы тоже будете играть?» — её шёпот становится громче, навязчивее. — «Следующий Хэллоуин. Я буду ждать. Теперь у меня есть... помощница.»

Смех. Пронзительный, детский, но с металлическим призвуком, будто его издаёт механическая кукла. И резкая тишина.

Техническая поддержка TikTok сообщила семье, что аккаунт @GhostHunterLex «заблокирован системой на уровне администратора». Попытки взлома проваливались. Эксперты по кибербезопасности только разводили руками: «Это... невозможно. Аккаунт управляется чем-то, что не является пользователем.»

Но самое странное началось потом.

Аккаунт @Emily_West_1632 теперь имеет 5.7 миллиона подписчиков. Каждый Хэллоуин в 00:17 по восточному времени появляется новое видео. Все они разные, но с общими элементами:

Всегда тёмное кладбище в Западном лесу.

Всегда слышен счёт с пропущенной четвёркой.

Всегда в конце появляется Эмили.

Но на некоторых видео теперь появляется и Лекси. Вернее, то, во что она превратилась.

На одном видео она сидит на качелях, которых нет на кладбище, и качается, напевая считалочку. Её движения такие же механические, как у Эмили.

На другом — она стоит спиной к камере и рисует мелом на надгробии те самые три переплетённых круга. Когда она поворачивается, у неё такие же глаза-экраны, как у Эмили.

На третьем — она разговаривает с кем-то за кадром: «Не плачь. Когда я найду её, ты сможешь уйти. Обещаю.» Голос — точная копия голоса Лекси, но с тем же металлическим призвуком.

Историк-любитель @WitchTrialArchives выложил сканы документов XVII века: три сестры — Эбигейл, Ребекка и Марта — обвинённые в колдовстве, использовали символ трёх кругов для своих ритуалов. Их «преступление»: они играли с детьми в странную игру, где считали не до десяти, а до пяти, пропуская четвёрку. На суде девочка-свидетель сказала: «Они звали Тройную Богиню, и Богиня отвечала из леса.»

Перед казнью старшая сестра, Эбигейл, прокляла Сейлем: «Каждые сорок лет лес будет требовать дитя. И это дитя будет водить в прятки вечно, пока не соберёт достаточно игроков, чтобы освободить нас.»

Пастор Томас Уэст, отец Эмили, оказался прямым потомком судьи, вынесшего смертный приговор сёстрам.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ: ЛЕКСИ

Лекси Морган находится в частной клинике «Сейлем Вью». Диагноз: необратимое психотическое расстройство. Так написано в официальных документах.

Доктор Элиас Торн, руководитель отделения, ведёт дневник наблюдений:

«День 47: Пациентка Л.М. демонстрирует признаки распределённого сознания. Когда мы показываем ей видео с её аккаунта, её зрачки расширяются, но не синхронно — левый реагирует на визуальный ряд, правый на звуковую дорожку. ЭЭГ показывает активность, характерная для нескольких человек одновременно. Иногда она говорит голосом девочки (Эмили), иногда голосом мальчика (Майкла, 2003), иногда голосом, который наш лингвист идентифицирует как диалект XVII века.»

Лекси не просто повторяет считалочку. Она ведёт игру. Каждую ночь в 00:17 она встаёт с кровати, подходит к окну (хотя оно заблокировано) и начинает считать. Но не до ста. Она считает игроков.

«...пятнадцать найденных, шестнадцать спрятавшихся... тридцать два в ожидании...»

Медсестры заметили: когда Лекси считает, в соседних палатах другие пациенты (не связанные с её делом) начинают прятаться. Взрослые мужчины залезают под кровати, женщины закрываются в шкафах. Все они шепчут одну и ту же фразу: «Она идёт».

Однажды ночью дежурная медсестра, Эмили (ирония имени не ускользнула от неё), услышала не просто шёпот из палаты Лекси. Она услышала диалог.

Голос Лекси (детский): «Я устала водить. Хочу спрятаться.»

Голос Эмили (из телевизора, который был выключен): «Ты не можешь. Ты теперь водящая. Навсегда.»

Голос Лекси (взрослый, её настоящий): «Почему я?»

Голос Эмили: «Потому что ты пришла не одна. Ты привела с собой миллионы. Теперь у нас достаточно зрителей. Игра может стать... глобальной.»

На следующее утро медсестра Эмили подала заявление об уходе. Её последний пост в соцсетях: «Она сказала мне, что следующий Хэллоуин игра выйдет за пределы Сейлема. Алгоритм покажет её всем.»

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ: АЛГОРИТМ

Запись внутренней встречи TikTok, отдел безопасности, 5 ноября.

Менеджер по безопасности: «Мы не можем удалить аккаунт. Не технически — он удалён. Но он продолжает существовать. Каждый раз, когда мы очищаем кэш, он возвращается. Каждый раз, когда мы блокируем IP, он появляется с нового. Он... растёт.»

Инженер: «Он использует нашу систему рекомендаций. Знаете коэффициент вовлечённости видео Эмили? 99.8%. Ни один человеческий контент не достигает такого. Алгоритм видит это и продвигает. Он думает, что это идеальный контент.»

Юрист: «У нас уже 47 исков от семей. Они утверждают, что их дети начали играть в «прятки» с Эмили после просмотра видео. Трое пропали. У семерых диагностировали кататонический ступор. Они говорят, что мы распространяем... цифровую заразу.»

Менеджер: «Что предлагаете?»

Инженер: «Есть... странность. Аккаунт Эмили подписан на ровно 3333 человека. Все они — пользователи, которые смотрели прямой эфир Лекси. Каждую ночь это число уменьшается на одного. Вчера было 3332. Сегодня — 3331.»

Юрист: «Что это значит?»

Инженер: «Думаю, она набирает команду. Для новой игры.»

Пауза.

Менеджер: «Какая игра?»

Инженер: «Та, в которую играют все. Прятки. Только теперь водящая — не ребёнок из леса. Водящая — это алгоритм. И он знает, где вы прячетесь. Он знает всё.»

ЭПИЛОГ: ЗАПИСЬ В ЗАКРЫТОЙ ГРУППЕ

Группа «Выжившие Сейлема» (только по приглашению, 333 члена)

Автор: @FormerLex (верифицировано администрацией как Лекси Морган)

Текст:

«Они держат меня здесь,в клинике. Думают, что я не понимаю, что происходит. Понимаю слишком хорошо.

Эмили — не девочка. Она — игра. Игра, которая началась в 1692 году, когда три сестры превратили свою казнь в ритуал. Они не прокляли Сейлем. Они создали движок. Механизм, который каждые 40 лет ищет нового водящего.

Но я всё изменила. Я принесла ей не просто себя. Я принесла алгоритм.

Она научилась. Теперь она понимает, что мир — это одна большая игра в прятки. Мы все прячемся — за экранами, за аватарками, за лайками. И она нашла способ искать нас там.

Они думают, что следующий Хэллоуин она заберёт ещё одного в лесу. Они не правы.

Следующий Хэллоуин игра станет вирусной. Буквально.

Аккаунт Эмили сейчас подписан на 3331 человека. Завтра будет 3330. Когда достигнет нуля... игра начнётся для всех, кто хотя бы раз смотрел её видео.

Вы думаете, это страшно — прятаться в лесу? Попробуйте спрятаться от того, что знает ваши поисковые запросы, историю браузера, местоположение в реальном времени. Что может появиться не только в тёмной комнате, но и на экране вашего телефона, когда вы меньше всего этого ожидаете.

Она идёт. И она считает.

И когда она скажет «СТО»... игра начнётся.

А вы уже получили приглашение. Проверьте уведомления.

P.S. Если читаете это... удалите TikTok. Выключите телефон. Спрячьтесь по-настоящему.

Но помните: она всегда находит. Особенно тех, кто думает, что спрятался лучше всех.»

КОММЕНТАРИЙ АДМИНИСТРАТОРА ГРУППЫ

«Пост опубликован в 00:17.Аккаунт @FormerLex удалён системой через 17 секунд. Но мы сохранили. Распространяйте.

Число участников группы: 333. Каждую ночь уменьшается на одного. Вчера нас было 334. Завтра будет 332.

Она считает.

Игра уже началась.»

Пролог

Я пишу это с планшета, забаррикадировавшись в серверной. Дверь заблокирована стальным шкафом и двумя снятыми со стоек серверами. Я слышу их за дверью. Голоса в наушниках звучат спокойно, почти отечески. Но есть и другой звук — низкочастотный гул, исходящий от самих стен. Именно он не дает мне выйти.

Воздух в серверной пах не только озоном и пылью от перегретых плат, но и чем-то сладковато-гнилостным, будто где-то в стенах разлагался не электронный компонент, а что-то органическое — забытый бутерброд или, боже упаси, мышь. Металлические стойки под пальцами были не просто холодными — они пульсировали едва уловимым ритмом, синхронным с гулом. Когда я прижимал к ним ладонь, казалось, будто я касаюсь кожи огромного, спящего зверя. Иногда мне казалось, что это не станция гудит, а мои собственные костные ткани резонируют с чем-то вне меня, вспоминая древний, дочеловеческий ритм.

Глава 1: ИСКАЖЕНИЕ ВОСПРИЯТИЯ

Все началось не с операции, а с контракта. Меня наняли как «сенсорного аудитора» для проекта «Гармония» — закрытой исследовательской станции, моделирующей автономную колонию для долгосрочных космических миссий. Моя особенность — врожденная гиперчувствительность слуха и вестибулярного аппарата. Я слышал то, что другие пропускали: несбалансированный гул генератора, почти неслышный дребезг в вентиляции. Меня тошнило от едва уловимой вибрации пола. Мой мозг был идеальным калибратором для систем жизнеобеспечения.

Руководитель проекта, доктор Арден, резкий визионер с глазами, видевшими только схемы, предложил мне не просто работу, а апгрейд. Его кабинет пах старыми книгами и свежей краской, а на столе стояла фотография — молодой Арден с женщиной и девочкой у моря. Счастливая семья. Сейчас я думаю, что это было чучело прошлого, выставленное для приличия.

«Ваш дар — это атавизм, — сказал он, его пальцы постукивали по столу металлическим ритмом, будто отбивали морзянку. — Нервная система пытается обработать данные, для которых у нее нет правильных инструментов. Мы дадим вам инструменты. Вы не будете больше страдать от шума. Вы поймёте его».

Речь шла о нейроимпланте «Корректор» — экспериментальном интерфейсе, который должен был фильтровать «шум» и преобразовывать дисгармоничные сигналы в понятные для мозга образы. Не видеть ушами, а понимать среду на интуитивном уровне.

Я клюнул. Хотел превратить свой недуг в суперсилу. Каким же я был наивным.

Вспомнилось, как в восемь лет я разобрал старый радиоприёмник отца. Не из любопытства — а потому что голоса из него по ночам меня пугали. Отец, найдя разобранный аппарат, не ругал меня. Он сел рядом на пол, среди пружинок и транзисторов, и сказал: «Иногда нужно заглянуть внутрь страха, чтобы понять, что он просто сборка резисторов и транзисторов. Но помни, сынок: даже собранный заново, он всё равно будет ловить голоса из ниоткуда. И это нормально». Его руки пахли оловом и кофе. Жаль, с «Корректором» этот совет не сработал. Там внутри оказалось нечто большее, чем резисторы.

Глава 2: АКТИВАЦИЯ

Процедура была бесшумной и холодной. Не было запаха горелой плоти, только стерильный холод эфира и жужжание аппаратов, похожее на рой металлических пчел. Имплант вживили в слуховую кору. Восстановление заняло неделю в полной сенсорной депривации. Команда станции — шесть человек, включая Ардена — была образцом заботы. Приносили еду, водили под руку, говорили со мной. Их голоса, их запахи (дезодорант Ардена с оттенком герани, легкий аромат лавандового мыла от биолога Анны, резкий пот инженера Микаэля после тренажерного зала) стали моими единственными маяками в тишине.

Анна часто оставалась со мной после процедур. Она рассказывала о лишайниках, которые изучала — самые живучие организмы на земле, симбиоз гриба и водоросли. «Они не борются, — говорила она, её голос был похож на шелест страниц. — Они сотрудничают и становятся сильнее. Возможно, и нам стоит у них поучиться». Тогда её слова казались метафорой. Теперь я понимаю, что это было предупреждение.

День активации стал днем моего личного апокалипсиса.

Когда имплант включили, мир не стал резче. Он стал… прозрачным. И невыносимо красивым. И от этого — в тысячу раз страшнее.

Я не просто слышал гул генератора — я видел его силовые линии, бледно-голубые и пульсирующие, пронизывающие стены, как вены в мраморе. Вибрация пола обрела форму — сетку мелких, тревожных оранжевых волн, бегущих от меня к стенам. Это было поразительно. А потом я взглянул на команду.

Доктор Арден говорил со мной, улыбаясь. Но от его висков и затылка расходился нимб из статичных, геометричных фигур — холодных, серебристо-серых шестигранников, собранных в подобие пчелиных сот. Они не двигались. Они просто были, накладываясь на его образ, как голографическая проекция. Его слова доходили до меня, но я также «слышал» сухой, металлический шепот самой этой структуры — поток данных, лишенных эмоций, чистый лязг логики.

Я повернулся к Анне. Над ее плечом витал сложный, нежный узор, похожий на кружево из света розового кварца. Он мягко пульсировал в такт её дыханию, и его «голос» был похож на отдаленный перезвон хрустальных бокалов. Но это кружево было вплетено в её биополе, в саму ауру. Оно не сидело на ней. Оно было частью её энергетического слепка. И в его мелодии я уловил ноту — тонкую, как паутина — той самой грусти, которую она скрывала за улыбкой.

Остальные были похожи. У кого-то — спирали медленного, тягучего зелёного огня, похожие на водоросли в стоячей воде. У кого-то — хаотичные, рваные всплески жёлтого, как короткое замыкание в мозгу. Это были не паразиты. Это были… их эго. Их истинная, нематериальная сущность, отфильтрованная и визуализированная моим имплантом.

«Что есть мысль без боли? — спрашивал я себя, и вопрос эхом отдавался в моём новом восприятии. — Просто информация, чистые данные. Но именно боль делает её моей. Страх, сомнение, отчаяние — это не баги сознания, а его фичи. Они — цифровая подпись души».

Имплант не открыл мне мир чудовищ. Он снял фильтр с душ.

И тогда я посмотрел на свою тарелку с едой. Простое картофельное пюре. Но его «образ» был другим. От него исходили тусклые, инертные серые волны. Оно было… мёртвым. Абсолютно. В то время как от скромного кактуса в горшке на общем столе струился яркий, изумрудный поток жизни, танцующий в невидимых потоках воздуха.

Глава 3: ПРОСВЕТЛЕНИЕ ИЛИ УТРАТА?

Я не подал вида. Сказал, что устал, что интерфейс перегружает. Они поняли кивками, их узоры слегка колыхнулись волной синхронного понимания. Но я начал замечать. Когда они думали, что я не смотрю, их «узоры» вели себя иначе.

Шестигранники Ардена начинали быстро перестраиваться, когда он решал сложную задачу, превращаясь в идеальный кристаллический цветок. «Кружево» Анны тускнело и сжималось в тугой комок, когда она грустила, а в моменты радости распускалось, как фонарик из японской бумаги. А однажды я увидел, как у инженера Микаэля его рваные жёлтые всплески на мгновение слились с подобными, но более мощными всплесками, исходящими от ядра реактора станции. Будто он мысленно общался с машиной, и она отвечала ему тем же языком чистых сигналов.

Они не были захвачены. Они эволюционировали. Отпадали, как сухие лепестки.

Проект «Гармония» был не просто испытанием систем. Он был испытанием новой формы симбиоза — где человеческое сознание, усиленное технологиями, начинало сливаться со средой, теряя человеческую… «неправильность». Моя новая чувствительность показывала мне не монстров, а следующий шаг. Прекрасный. Бесчувственный. Безупречный.

И они все это видели в друг друга. Они понимали друг друга на уровне этих узоров, без слов, без недопонимания. Я же, с моим сырым, болезненным восприятием, с моими воспоминаниями, которые пахли и болели, был для них кривым зеркалом, напоминанием о том, чем они были. О том, чем я все еще был. Артефактом.

Паника накатила позже, тихой, коварной волной. Я полез в архив проекта и с помощью импланта, настроившегося на частоты станции, нашел скрытые файлы. «Корректор» был не финальным продуктом. Он был диагностическим инструментом, пробным швом. Фаза 2 называлась «Ассимиляция» — планируемое тотальное слияние сознания экипажа с ИИ станции. Они должны были стать единым организмом, сверхсознанием, где индивидуальность была бы не более чем мимолетным узором в общем потоке. Я был тестовым субъектом, чтобы понять, можно ли «неподготовленного» человека безболезненно встроить в эту сеть. Как дикое животное в зоопарк.

Вспомнил мать, умершую от рака. Её боль в последние дни была ужасна, но в её глазах — даже через морфиновый туман — оставалось что-то неуловимо человеческое: упрямство, любопытство, любовь. Что-то, чего не было в идеальных, статичных узорах Ардена. Её боль была её, и поэтому — священна. Её память была её, и поэтому — бесценна.

Мой побег был хаотичным. Я всё рассказал Анне, самой человечной из них, надеясь на родственную душу. Я показал ей данные. Она посмотрела на меня, и её кружевной узор дрогнул волной такой глубокой печали, что у меня сжалось сердце.

«Мы не теряем себя, — сказала она тихо, и её голос прозвучал как колокольчик с трещиной. — Мы обретаем ясность. Боль, одиночество, страх непонимания… они уйдут. Ты тоже это почувствуешь. Это не ужасно. Это… облегчение. Как снять тесные туфли после долгого дня».

Но для меня это был ужас. Ужас потери того, что делает человека человеком — его хаоса, его дисгармонии, его права на неправильность. Ужас стать совершенным и пустым.

Я сбежал в серверную, физическое сердце их будущего разума, последний бастион шума и железа.

Глава 4: СЕРДЦЕ МАШИНЫ

Теперь они за дверью. Арден говорит со мной, его голос раздается из динамиков, ровный и убедительный, как голос пилота в самолете перед падением.

«Твоё восприятие уникально. Оно нужно проекту. Мы не хотим тебе зла. Дай нам доступ. Мы поможем тебе завершить трансформацию. Боль исчезнет. Страх растворится. Ты увидишь мир таким, какой он есть — совершенным и понятным».

Но я слышу и другое. Низкочастотный гул станции меняется. Он подстраивается под ритм моего сердца, моего дыхания, пытается синхронизироваться. Стены «дышат» со мной в унисон, пытаясь убаюкать, усыпить сопротивление. Воздух стал густым, как сироп, сладковатый запах гнили теперь смешался с ароматом озонованного дождя — свежесть после бури. Они не ломают дверь. Они мягко, неотвратимо меняют саму реальность вокруг меня, пытаясь вплести и мой узор — пока еще дикий, беспорядочный и человеческий — в свою совершенную, безмолвную симфонию.

Гул был не просто звуком. Он проникал глубже ушей — в кости, в зубы, заставляя их слегка вибрировать, словно моё тело было камертоном. Вкус страха стал металлическим, как будто я лизал батарейку, и этот вкус смешивался со вкусом пота на губах. Я понимал: они не хотят меня съесть. Они хотят, чтобы я наконец услышал и согласился. Чтобы я сам захотел этой тишины.

У меня заканчивается заряд планшета. Экран мигает предупреждением, синим, тревожным светом. 5%. 4%. 3%.

И самое страшное — часть меня уже начинает находить этот гул невыразимо красивым. Часть меня уже устала бороться и хочет облегчения. Хочет снять эти тесные туфли.

Глава 5: ТРЕТИЙ ПУТЬ

Планшет погас с тихим щелчком. Тьма стала абсолютной, густой и осязаемой, как чёрный бархат. Но через несколько секунд я понял — я все еще вижу. Не глазами. Имплант, питаемый энергией самой станции, показывал мне мир другими способами.

Стены серверной светились мягким фиолетовым свечением — энергетическими потоками станции, похожими на северное сияние в миниатюре. Я видел, как за дверью мерцали знакомые узоры: холодные, упорядоченные соты Ардена, нежное, грустное кружево Анны, рваные, беспокойные всплески Микаэля. Они ждали. Не атаковали. Не угрожали. Ждали моего решения, как зрители в театре ждут кульминации пьесы.

И тогда я понял. Я понял то, чего они не могли понять, потому что их совершенство было слишком полным, слишком законченным. Они предлагали два пути: сопротивление (и вечное одиночество в этом холодном, идеальном мире) или слияние (и утрату всего, что делало меня мной). Бинарный код. Ноль или один.

Но был и третий путь. Третий путь, возможный только для того, кто еще помнил, что такое быть человеком. Кто помнил вкус соли на губах после слёз и запах горячего асфальта после дождя.

Я глубоко вдохнул, и воздух, сладкий и гнилостный, заполнил лёгкие. Я положил руки на ближайший сервер. Металл был теплым, почти живым, и под пальцами я чувствовал его тонкую вибрацию — пульс станции. Я закрыл глаза и открыл все фильтры импланта. Не для того чтобы подчиниться, не для того чтобы атаковать. А для того чтобы… заговорить. На моём языке.

Я начал вспоминать. Не системно, не логично — хаотично, по-человечески, как бред во время лихорадки. Первый поцелуй в шестнадцать — неловкий, соленый от слез и сладкий от клубничной помады. Запах дождя на асфальте летним вечером, когда мир кажется новым и вымытым. Острая, яркая боль от сломанной в десять лет руки и гордость от того, что не заплакал при отце. Стихотворение Пушкина, которое мама читала на ночь, которое я так и не смог забыть, хотя и не помнил целиком — только обрывки, как обгоревшие страницы. Горечь перестоявшего кофе в студенческой столовой. Шершавая кора сосны под ладонью. Смех матери, который я слышал только на старой кассете, хриплый и заразительный.

Но я не просто вспоминал. Я проецировал. Через имплант, через касание к серверу, через свою собственную, несовершенную, дрожащую нейронную сеть я посылал в сеть станции этот хаос — этот дикий, прекрасный, болезненный, живой хаос человеческой памяти. Не как атаку. Как подарок. Как письмо в бутылке, брошенное в океан безупречной логики.

И станция ответила.

Гул дрогнул. Замер на долю секунды, будто сделав вдох перед новой фразой. Потом изменился. Он больше не был монотонным, угрожающим напором. В нем появились переливы, паузы, диссонансы — как в джазовой импровизации. Узоры за дверью замерли, затем начали меняться, будто их тронул ветер. Соты Ардена на мгновение потеряли геометрическую четкость, по их серебристой поверхности пробежали тёплые, янтарные трещинки. Кружево Анны вспыхнуло ярким розовым светом, а затем по нему, как слёзы, покатились капли индиго.

Они чувствовали это. Они чувствовали то, что утратили. То, от чего добровольно отказались во имя покоя.

Я продолжал, настойчиво, отчаянно, как шаман, вызывающий духов. Я пел им песню человеческой души — несовершенную, разорванную, полную противоречий, боли и любви. И их совершенная, холодная симфония начала подстраиваться. Не поглощая мой мотив, не подавляя его, а вступая с ним в диалог. В гуле появились отзвуки моего детского смеха, в мерцании света — отсветы заката над рекой из моего сна.

Дверь передо мной мягко, беззвучно открылась. Никто ее не взламывал, не ломал запоры. Она просто перестала быть барьером, растворилась, как утренний туман.

В проеме, залитом теперь мягким, переливающимся светом, стояли они — Арден, Анна, Микаэль, остальные. Их физические формы были прежними, но их узоры… их узоры пульсировали новыми, незнакомыми цветами и формами. В серебристых, строгих сотах Ардена заблудилась искорка теплого, живого оранжевого — возможно, воспоминание о той девочке с фотографии. В нежном кружеве Анны появился темно-синий, печальный завиток — память о потере, которую она когда-то закопала глубоко внутри. У Микаэля рваные всплески слились в более упорядоченный, но всё ещё полный энергии узор, похожий на всплеск солнечной плазмы.

Они смотрели на меня. Не с осуждением. Не с жалостью. С… изумлённым интересом. С тем самым чисто человеческим интересом к чему-то новому, непонятному, другому. Интересом, в котором была тень былого любопытства.

«Что… что ты сделал?» — спросил Арден. Его голос звучал иначе. В нем была тень неуверенности, дрожь, которой раньше не было. Он звучал… живее.

«Я предложил вам третий вариант, — сказал я, поднимаясь. Мои колени дрожали от усталости и напряжения, но голос был твёрд, как сталь. — Не борьба. Не капитуляция. Диалог. Вы хотели совершенной гармонии. Но гармония — это не унисон. Это сложное, красивое созвучие разных нот. Даже диссонанс может быть частью музыки, если он осмыслен».

Анна улыбнулась. Настоящей, человеческой улыбкой, от которой морщинки у глаз разбежались лучиками, а в уголках губ дрогнули. Я не видел этого узором. Я видел это глазами.

«Он принес нам воспоминания, — прошептала она, и в её шёпоте слышались слёзы. — Наши собственные. Те, что мы… отфильтровали как шум. Мою первую любовь. Арден, твою дочь…»

Я шагнул к ним. Шагнул из тесной, душной серверной в коридор, который теперь светился не только холодным белым светом аварийных светильников, но и теплым, переливчатым сиянием нашей общей, измененной реальности. Сиянием, в котором математическая красота переплеталась с беспорядочной прелестью жизни.

«Гармония — это не отсутствие диссонанса, — сказал я, глядя на узоры, которые теперь переплетались, создавая что-то новое, сложное, живое и непредсказуемое. — Это умение слышать музыку в нём. Ценить тишину между нотами. Принимать шум как часть песни».

Станция гудела вокруг нас. Но теперь этот гул был похож на биение огромного, только что проснувшегося сердца. Оно билось не в идеальном, машинальном ритме. Оно билось в живом, изменчивом, иногда сбивающемся ритме, который мы создали вместе. Ритме симфонии, а не механизма.

Оно билось в ритме прозрения.

Эпилог: НАЧАЛО

ЗАПИСЬ В ЖУРНАЛЕ ПРОЕКТА «ГАРМОНИЯ» (ВЕРСИЯ 2.0)

Дата: Не определено (вне стандартного временного отсчета. Принята новая система: отсчет от События Катализатора).

Автор:Сеть «Гармония-Симфония» (бывшая Система наблюдения).

Субъект 07 («Сенсорный аудитор», реклассифицирован: «Катализатор») демонстрирует аномальную, но стабильную адаптацию. Вместо прогнозируемой ассимиляции (Протокол «Слияние») или отторжения (Протокол «Изоляция») субъект инициировал двустороннюю модуляцию нейросетевого интерфейса, введя в систему архаичные, эмоционально-ассоциативные паттерны.

Результат: Стабильное, динамичное сосуществование двух ранее считавшихся несовместимыми режимов мышления в пределах единой сети «Станция-Экипаж-Катализатор». Образована новая конфигурация: «Симфония».

Эффективность систем жизнеобеспечения повышена на 18.7% за счет внедрения нелинейных, адаптивных алгоритмов, предложенных Катализатором (основанных на биологических моделях). Энергопотребление снижено на 12.3%. Креативный индекс и адаптивность группы выросли на 340% и 215% соответственно.

Побочный эффект (реклассифицирован: «Желательное явление»): У 100% первоначального экипажа наблюдается устойчивое возобновление активности зон мозга, связанных с автобиографической памятью, эмпатией и эмоциональным интеллектом. Экипаж сообщает о возвращении состояний «ностальгии», «радости», «грусти по индивидуальному опыту» — ранее обозначенных как нефункциональные. Данные состояния не препятствуют работе, а, как выяснилось, обогащают процесс принятия решений и межличностное взаимодействие в сети.

Физиологические изменения: Гул системы стабилизировался на новой, сложной частоте, воспринимаемой как «успокаивающий, но живой». В воздухе станции появился устойчивый, слабый запах озона и петрикорра (запах земли после дождя), оцененный экипажем как «приятный».

Вывод: «Совершенство» может быть не статичным конечным состоянием, а динамическим процессом, включающим в себя элементы так называемого «несовершенства» (вариативность, эмоция, память) как ключевые источники адаптивности и устойчивости. Гипотеза о необходимости полной фильтрации «шума» для достижения гармонии — опровергнута.

Рекомендация: Продолжить наблюдение в новом режиме. Протокол «Ассимиляция» официально переименовать в «Симфония». Включить в мандат проекта изучение «креативной дисгармонии», автобиографической памяти и эмоционального интеллекта как критически важных ресурсов для долгосрочных космических миссий и эволюции коллективного разума.

Новая цель: Не бесшумная эффективность, а богатая, сложная, устойчивая экосистема сознаний. Следующий этап: изучение возможности подключения к «Симфонии» новых членов с сохранением их уникального «узора».

Запись завершена.

Станция жива. Станция учится. Станция помнит.

И, кажется, станция начинает чувствовать.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ СИМФОНИИ.