— И всё же постарайся. Это важно.
Я обвёл взглядом палату — новенькую, отремонтированную. «Ви-ай-пи». Поначалу нас положили в обычную, с ободранными стенами и койками в коридоре. Но Виктор Егорович быстро всё организовал.
— Что вы пристали? — вмешался Джавад. — Не помним мы ничего, ясно?
— Очнулся? — резко обернулся к нему Северов. — Я очень рад. Джавад, прими мои самые искренние…
— Уходите, — глухо сказал Джавад. — Я с вами разговаривать не буду.
— Я понимаю твое состояние. — Северов нахмурился и потёр лоб. — Но поверь, Штерн действовал исключительно…
— Валите на него, конечно. — Джавад криво усмехнулся. — А сами, как обычно, ни при чём.
Он отвернулся к стене и замолк. В углу пискнул монитор.
— Никита? — тихо спросил Северов.
— Я устал, Виктор Егорович. Давайте в другой раз.
Северов помолчал, потом хлопнул себя по коленям и поднялся:
— В другой — так в другой. Поправляйтесь. Я ещё зайду.
Я не думал, что Джавад будет со мной разговаривать. Но как только закрылась дверь, он сказал:
— Прощения просит, шкура. За репутацию трясётся. Родителей ещё не пускают, а он уже пролез.
— Что — правда? — взъярился Джавад. — А на площадь вас кто вывел? Морды бить кто учил? Да и пистолет у него, думаешь, откуда? На улице нашёл?
— Прости. — Я шмыгнул носом. — Ты говорил, чтобы я больше так не делал, а я…
— А ты, между прочим, и не делал, — Джавад взбил подушку и улёгся повыше. — Я помню, как ты за меня рубился. Ничего не помню, а это запомнил.
Я тоже помнил, как бился с Юркой. Как Виль врезал Тольке, а тот в ответ повалил его на землю и наподдал пониже спины. Бедный Толька… Когда меня подстрелили, у него было такое лицо, будто он сам умирает. Майор тащил меня в машину, а он ТАК смотрел… Я этот взгляд никогда не забуду.
— Должен… — фыркнул Джавад. — Сколько там стражи стояло — и что? Хоть кто-то вмешался? А ты против своих пошёл.
— Ты вообще ничего не помнишь? — тихо спросил я.
— Кое-что помню — обрывки. Авива какая-то, кажется, врач. И комната…
— Палата, — поправил я. — Белая. Яркая. Вся, без лампочек.
Авиву я тоже помнил — смутно. Восточная, вроде Лейлы, но невысокая. Зато пальцы крепкие — ощупывала меня так, словно продавить хотела.
— Там ещё Нина была, — пробормотал Джавад. — Я её не видел, только голос. Приятный такой.
— Медсестра, наверное, — протянул я. — Ещё Фёдор Николаевич заглядывал. И Хельга.
— Эта Нина чушь какую-то несла. — Джавад нахмурился. — Они дверь в коридор не закрыли, я услышал, как майор её спрашивает.
— Тарабарщина. Ни черта не понятно. Вроде по-нашему, а вроде нет. Папа говорил, от наркоза такое бывает. Слышишь — и не понимаешь.
— А ты сейчас как? Не больно?
— Вообще, — усмехнулся Джавад. — Только спать всё время хочется. И в туалет.
Нас выписали через неделю. За мной приехал Виктор Егорович, за Джавадом — Хасан с Лейлой. Они сидели в стороне и на нас подчёркнуто не смотрели. Я не обижался — заслужил.
— Поразительно, — разводил руками врач, заполняя бумажки. — Первый случай в моей практике.
— Может, не всё было так плохо? — неуверенно спросил Хасан. — Случаи регенерации известны…
— О чём вы говорите, коллега! — отмахнулся доктор. — Когда его привезли, почки практически не функционировали. Потом, на глазах — восстановление ударными темпами. А этот? — Он указал на меня. — Лёгкие пробило навылет, а теперь даже шрама не осталось! Что у них за врачи такие, в этом Ветерке? Впору всё бросать и ехать на стажировку.
— Говорят, в Готландии медицина посильнее.
— Ну-ну, — протянул врач. — Только вот мы не в Готландии. Если с мальчиком что-то и делали, то в полевых условиях. Не понимаю…
Он поставил размашистую подпись и передал Хасану бумаги.
— Вы свободны. В случае чего — обращайтесь в приёмный покой. В общем порядке.
— Пойдём, сынок, — засуетилась Лейла. — Пойдём, любимый.
Они ушли. Северов подхватил мою сумку и тоже двинулся к двери.
Мы ехали молча. За окном мелькал Тихореченск — серый, промозглый. Октябрьский дождь барабанил по крыше машины. Мимо промелькнул плакат Третьего фронта.
— Выборы скоро, — прокомментировал Северов. — Сначала городские, потом федеральные. Слыхал?
Я кивнул, хотя не слыхал. Мы проехали ещё пару километров и свернули на Приречную.
— Ты как? — спросил Виктор Егорович. — Тебя можно одного оставить? Или Ингу прислать?
— Нормально. Можете оставлять. — Я отвернулся, но в зеркало увидел, что Северов бросил на меня внимательный взгляд.
— Никита, я… Ты зря думаешь… Ты мне как сын, понимаешь?
Снова повисло молчание. Северов включил радио.
— Продукты в холодильнике, деньги на столе, — буднично сообщил он. — Сегодня отлежись, а завтра, с утра — в Патриот.
— Собрание, общее, — нехорошо протянул Северов. — Форму можешь не надевать. У тебя уважительная причина.
Вопреки ожиданиям, собрание состоялось не в кают-компании. Все набились в большой зал.
Народу было — не протолкнуться, пришли даже взрослые из Третьего фронта. В центре, полукругом стояли стулья. На одном из них сидел Толька, я сел рядом.
— Привет, — озабоченно сказал Толька. — Живой? Меня в больницу не пускали.
— Никого не пускали, — успокоил я. — Не волнуйся.
— А Джавад? Его правда выписали?
— Дела-а… — протянул Толька, но я перебил:
— Товарищеский суд, — Толька криво усмехнулся. — Над козлом отпущения.
У меня нехорошо похолодело внутри. Через пару минут в зал вошёл Юрка Штерн.
Точнее, не вошёл — его ввели несколько стражников. Юрка шёл, заложив руки за спину, его голова была низко опущена. В зале зашептались и загомонили. Перед процессией сам собой образовался живой коридор.
Следом вошёл Северов — серьёзный и торжественный. Он встал посреди скамеек и жестом приказал подвести Юрку поближе.
Юрка подошёл и остановился — всё так же потупившись. Северов посмотрел на него — пристально, и сказал:
Юрка шмыгнул носом и тихо ответил:
— Простить? — звенящим голосом переспросил Северов. — Ты товарища чуть не убил, всё движение подставил. Что молчишь, очи долу? Подними глазки-то.
Штерн оторвал от пола взгляд и посмотрел на меня. Я думал увидеть злость или ненависть, но в Юркиных глазах не было ничего. Пустота и боль. Как у собаки побитой.
— Прости, — повторил он и потупился.
— Идиот! — Северов шагнул к Юрке и навис над ним. — Ты хоть понимаешь, что наделал?
— Так что же теперь, трудсоюзников не трогать? — спросили из толпы.
Я оглянулся и увидел Андрея — рабочего из школы, который подходил к нам, когда мы делали там ремонт. Он стоял нахмурившись и явно был на стороне Юрки.
— Трогать нужно с умом, — вкрадчиво протянул он. — А не вшестером на одного, у всего мира на виду. Дался вам этот… — Он запнулся, словно слово приличное подбирал. — Джавад. Из-за него дело пришлось замять, а Генрих Рёмер, по которому тюрьма плачет, сорвался с крючка!
Я сидел, как громом поражённый. «С умом»! Выходит, можно бить и даже убивать, лишь бы никто не видел.
— Я не знал, — хрипло сказал Юрка. — Я же хотел…
— Хотел он. По этапу пойдёшь, тварь! — прошипел Северов. — Где взял пистолет, отвечай?
— У Вадика взял! — выкрикнул со слезами Юрка. — У Вадика, ясно? Он сам предложил. Купи, говорит, на всякий…
Штерн недоговорил — Северов влепил ему звонкую пощёчину. Стражники дёрнулись, но их старший покачал головой, и они все снова замерли.
— Если кому-то об этом расскажешь… — угрожающе процедил Северов. — Если хоть одной живой душе…
— Хватит! — Я вскочил со стула и заслонил собой давящегося слезами Юрку. — Прекратите, слышите?
— Ты чего? — удивился кто-то — Мы же за тебя.
— Не надо за меня! Устроили тут… судилище. Оставьте его в покое!
— Ты, может, его простил? — саркастически осведомился Виктор Егорович.
Я повернулся к Юрке. Тот ошарашенно на меня смотрел.
— Ты не виноват, — твёрдо сказал я ему. — Точнее, ты тоже, но не ты один.
— А кто же ещё? — нехорошо уточнил Виктор Егорович. — Ты скажи, очень интересно.
— Пусть суд разбирается! — с вызовом ответил я. — А вот это всё… Это мерзко, мерзко!
Зал загудел. Кто-то с ухмылочкой передразнил: «Мерзко».
— И Вадик ваш — та ещё сволочь, — добавил я. — Сунул человеку пистолет, ещё и за деньги. Да он, разве что, на курок не нажал. При чём тут Юрка?
— Ну ты даёшь, — покачал головой Северов. — Даже не знаю, как на это реагировать.
— Всё вы знаете, — в тон ответил я. — И мне тоже всё ясно. Я выхожу из Заставы. Не хочу больше.
Я посмотрел на Тольку — давай, мол, тоже. Я был уверен, что он со мной! Но Толька вдруг замешкался, глянул на Северова. Потом скривился и прошипел презрительно:
Меня отпустили без разговоров. Виль, правда, пытался преградить дорогу, но Северов на него прицыкнул, и Глухарь тут же отступил.
— Не ожидал от тебя, Никита, — сказал на прощание Виктор Егорович.
Я не стал отвечать. Просто дёрнул плечами и быстро ушёл.
Я шёл по улице, и уши мои горели — то ли от стыда, то ли от злости, не понять. Как Толька мог остаться с ними? После Юрки, после пощёчины?
И как я мог так в нём ошибаться?
Первое, что я сделал, придя домой — это сорвал с себя форму. Не снял, а именно сорвал — так, что трещала ткань и отлетали пуговицы. Несмотря на разрешение Северова, я её всё-таки надел — сам не знаю зачем. А сейчас, бросив на пол, ожесточённо топтал.
Больше всего — за себя. За то, каким дураком был, за то, как долго позволял Северову собой вертеть. До меня вдруг дошло, что Застава отняла у меня друзей. Всех, до единого! И теперь я один. Совсем. И что буду делать — неясно.
От бессилия я рычал, и пинал, пинал ненавистную форму, словно она во всём виновата. Словно можно вернуться назад и спасти папу с дедушкой, и отговорить ребят вступать в Заставу, а дурака Юрку — брать в руки чужое оружие.
Но время назад не отмотаешь, в прошлое не полетишь. Толька мне доходчиво, «на пальцах» объяснил. До того как предал.
Натоптавшись вдоволь, я швырнул рубашку в мусорный бак. Туда же отправилась и пилотка. Шорты я решил оставить — сделаю из них половую тряпку. Пусть маленькая, но месть.
На столе валялся ворох газет. Бесплатные, там сплошная реклама. Я их вчера из ящика вытащил и забыл выбросить.
Взгляд зацепился за кричащий заголовок: «Выстрел на площади». И фотография, как Юрку ведут к машине.
И Северов там был, куда же без него. «Паршивая овца» — это, конечно, про Штерна. И длинный пересказ с цитатами из интервью, где Виктор Егорович призывал карать Юрку по всей строгости закона.
Я смял газету и швырнул её обратно на стол. Всё было решено задолго до собрания. Юрку сдали, теперь его посадят. А завтра напишут, какой Северов молодец — быстро разобрался с отщепенцем.
Я плюнул и прямо в трусах прошлёпал в ванную. Глянул на себя зеркало, пощупал справа грудь — там, где прошла навылет пуля. Доктор был прав — ни шрамов, ничего. Как такое может быть? Если лёгкое пробито, если я в машине чуть не задохнулся?
В теле царила странная лёгкость. Словно не из больницы вернулся, а часов десять отсыпался. Доктор сказал, что мне надо отдыхать, но я и так был отдохнувший. Я даже ночью спал немного — проснулся чуть ли не под утро.
Как такое может быть? А ведь было ещё кое-что, о чём я не сказал даже Джаваду.
Там, в Ветерке, была мама.
Она приходила ко мне — в той самой странной палате. Она ничего не говорила — только шептала и держала меня за руку. А я валялся в отключке, под проклятым наркозом, и не мог даже глаз продрать, чтобы её увидеть.
Я тряхнул головой и уставился в зеркало.
— Чушь, ерунда. Она пропала, слышишь?
Отражение согласно кивнуло. Не могло там быть мамы. Откуда? Это всё фокусы наркоза. Правильно Джавад говорит.
Но я не мог это забыть. Я поднялся наверх, в мамину студию, и долго там убирался. Переставлял коробки, протирал пыль. А потом долго-долго смотрел на мольберт с недописанной картиной — мальчишкой на берегу озера, глядящего в безоблачное летнее небо. Я поймал себя на том, что ревную. А вдруг этот пацан — не я? Вдруг мама про другого думала?
Больше до вечера я не делал ничего. Играл на компьютере, смотрел по телевизору сериалы. Горизонт не включал — стыдно. Думал, я Леклерк, а сам связался с махарранскими дикарями из Пустошей. Они тоже толпой на жертву накидывались. И делили промеж себя бесплодную пустыню.
Так я и курсировал — от телевизора к холодильнику, потом к компьютеру и обратно. Я забивал голову чем угодно, лишь бы не думать о будущем.
Когда совсем стемнело, я подошёл к двери, чтобы проверить, хорошо ли она заперта. В тишине набатом прогремел звонок. Я вздрогнул, сглотнул, и приоткрыл дверь.
На пороге стоял запыхавшийся Толька. Весь какой-то помятый, даже не в форме.
— Тебе чего? — хмуро спросил я.
— Срочное дело. — Толька воровато оглянулся. — Дай зайти. И звони своему Джаваду.
