Я просыпаюсь, проглатываю горсть таблеток, встаю на весы, в ванной смотрю на зубы - вроде норм.

Приезжаю на работу. Я кому то нужен, и без меня многое останавливается. Но они справятся и без меня.

Ещё встречаемся с друзьями. И даже искренне любим друг друга. Но всем уже стукнуло. ..

Дочь всё больше понимает мои подколки и анекдоты. Взрослеет.

И мне постоянно кажется, что скоро что-то поменяется. А я не хочу. Пусть будет как есть.

Знаю, что всё изменится. Хотя бы не сегодня.

💀 Питерские женщины после 40: почему они все похожи на одну и ту же уставшую императрицу

Фабрика разбитых надежд: как Питер превращает красавиц в серых теней

Приветствую вас, мои дорогие, ещё не до конца потухшие. С вами Петербургский Странник, и сегодня мы поговорим о том, что все видят, но молчат. О питерских женщинах после сорока. О том, как город методично, год за годом, превращает их в одно и то же существо. В уставшую императрицу несуществующей империи.

Фабрика разбитых надежд: как Питер превращает красавиц в серых теней

Вы замечали? В метро на синей линии, в Мариинке, в очередях в поликлинике на Петроградке — они все как под копирку. Одинаковое каре (или то, что от него осталось). Одинаковые складки у губ — от вечного недовольства. Одинаковые плечи — опущенные под грузом несбывшегося. Одинаковый взгляд — потухший, но ещё злой. На мир. На мужчин. На себя в зеркале.

Это не они виноваты. Это Город. Он берёт молодых, полных надежд девочек. Обещает им культурную столицу, белые ночи, романтику. А потом медленно, методично перемалывает. В одну и ту же субстанцию. В питерскую женщину после сорока. По легенде, Петр I строил город на костях крепостных. Правда страшнее — он строил его на будущих разбитых женских сердцах. 💔

Маршрут один на всех: работа-дом-дача-смерть

Знаете, как это происходит? Сначала незаметно. В 25 ты приезжаешь покорять культурную столицу. Снимаешь комнату где-то на Васильевском. Ходишь в Эрмитаж. Встречаешься с "творческими" мальчиками. Веришь, что твоя жизнь будет особенной.

Маршрут один на всех: работа-дом-дача-смерть

В 30 понимаешь, что "творческие" мальчики — это просто алкоголики с претензиями, которые цитируют Бродского только после третьей. Выходишь замуж за первого более-менее трезвого. Рожаешь. Переезжаешь в спальный район. Начинаешь экономить.

В 35 муж уходит к молодой. Или не уходит, но пьёт. Или не пьёт, но лежит на диване и смотрит в потолок, "потому что в этом городе нет возможностей". Ты тащишь всё одна. Работа, ребёнок, быт. Эрмитаж? Какой Эрмитаж? Ты там была последний раз лет десять назад, когда приезжала мама.

В 40 смотришь в зеркало и не узнаёшь себя. Где та девочка с горящими глазами? Куда делись мечты? Почему ты выглядишь точно так же, как твоя мать в этом возрасте? Как соседка? Как все женщины в твоей поликлинике?

А потом понимаешь — Город сделал из тебя типовую питерскую бабу. Функцию. Механизм. Серую единицу серой массы. Говорят, что Медный Всадник ночью оживает и скачет по городу. Правда в том, что каждую ночь он забирает частичку души у каждой питерской женщины. Чтобы питать город своей мистической энергией. 🐎

Униформа поражения: почему они все одинаково одеваются

Чёрное пальто. Обязательно. Практично, не маркое, "стройнит". Под ним — что-то невнятное из "Семьи" или "Стокманна" (во время распродажи, конечно же). Или с Апрашки. "Зачем тратиться, всё равно никто не смотрит".

Униформа поражения: почему они все одинаково одеваются

Сумка — большая, бесформенная. В ней помещается полжизни. Документы, лекарства, перекус, запасные колготки, телефон десятилетней давности. И обязательно — пакет в пакете. Питерская матрёшка нищеты. А в самом глубоком пакете — билет в Мариинку, купленный десять лет назад. На который "не дошла".

Обувь — "удобная". Это кодовое слово для "я сдалась". Никаких каблуков. Никакого кокетства. Только практичность. Только выживание. Только чтобы дойти от метро до дома, когда на Невском снова ветер со всех четырех сторон одновременно.

И это лицо. Боже, это лицо. Без макияжа, потому что "некогда" и "незачем". Или с макияжем двадцатилетней давности — синие тени, коричневая помада. Как учила мама. Как было модно тогда, когда ещё была надежда. Когда ты еще верила, что сможешь гулять по набережным с Онегиным современности.

Одинаковые истории: муж-козёл, работа-каторга, дети-неблагодарные

Послушайте их разговоры. В автобусе №295, когда вы едете в свою студию в человейнике Девяткино. В очереди в "Пятерочке" на Гороховой. На лавочке у подъезда. Они все рассказывают одну и ту же историю. Просто именами меняются.

Одинаковые истории: муж-козёл, работа-каторга, дети-неблагодарные

"Мой-то опять..." — и дальше про пьянство/измену/лень/всё сразу.
"На работе совсем озверели..." — про начальство-самодуров и зарплату, на которую в Питере можно купить только билет на экскурсию "Петербург Достоевского" — посмотреть, как жили бедные.
"Сын/дочь совсем от рук отбился..." — про неблагодарность и "я всю жизнь на них положила".

И обязательное: "В наше время было по-другому". Хотя в их время было точно так же. Просто они были моложе. И еще верили, что именно им удастся вырваться из проклятого круга. Что их Город не съест.

Одинаковые истории в очереди на Почте России на Лиговском, встречи с подругами в "Идеальной чашке" на Невском, где все заказывают один и тот же чай с чизкейком — последняя маленькая радость в жизни, которую они себе позволяют. И тихо ненавидят себя за эти 300 рублей "на ветер".

Культурная столица, которая съедает культуру

Самое страшное знаете что? Они приехали сюда за культурой. За Достоевским и Бродским. За белыми ночами и разводными мостами. А получили — ипотеку в человейнике на Парнасе. Работу в офисе с видом на стену соседнего здания. И мужа, который считает походом в театр просмотр "Аншлага" по телевизору.

Культурная столица, которая съедает культуру

Они живут в культурной столице и не видят её. Проходят мимо Эрмитажа по пути на работу — и не заходят. Живут в пяти минутах от Мариинки — и не были там с тех пор, как школьниками приезжали на экскурсию. Потому что "дорого". Потому что "некогда". Потому что "не с кем". Потому что "да кому это надо".

Город высосал из них всё. Молодость, красоту, мечты. И главное — желание что-то менять. Они смирились. Приняли свою участь. Стали частью серого питерского пейзажа. Говорят, каждые сто лет Петр I просыпается и смотрит на свой город. Видит этих женщин и плачет ржавыми слезами.

А ведь она приезжала с мечтами стать новой Ахматовой, ходить на премьеры в Александринку, встречать рассветы на разведенных мостах. Теперь её поэзия – список покупок в Пятёрочке, а единственный мост, который она видит – тот, что на заставке компьютера на работе. И постоянно разведены только брови — в вечном выражении усталого удивления.

Токсичное сестринство: как они тянут друг друга на дно

И знаете, что самое токсичное? Они не дают выбраться друг другу. Появится у кого-то проблеск — новая причёска, яркий шарф, попытка похудеть — тут же задавят.

Токсичное сестринство: как они тянут друг друга на дно

"А тебе не кажется, что ты слишком молодишься?" — говорит Марина Петровна из бухгалтерии, пока вы стоите в очереди за кофе.
"В нашем возрасте уже поздно что-то менять," — вздыхает соседка, когда вы рассказываете про курсы английского.
"Да кому ты нужна в свои сорок с хвостиком?" — подруга юности, ставшая точно такой же уставшей императрицей.

Это не зависть в чистом виде. Это страх. Страх, что кто-то вырвется. Докажет, что можно иначе. И тогда придётся признать — ты сама выбрала эту серость. Сама сдалась. Сама стала типовой питерской тётей. Сама согласилась на роль статуи в этом городе-музее.

Дочери смотрят и видят своё будущее

А рядом растут их дочери. Смотрят на мать. И видят своё будущее. Понимают — через двадцать лет я буду такой же. С таким же потухшим взглядом. С такой же бесформенной сумкой. С такими же историями про мужа-козла.

Дочери смотрят и видят своё будущее

Некоторые пытаются сбежать. В Москву. За границу. Куда угодно, только не повторить мамину судьбу. Но Город хитёр. Он держит. Возвращает. "Вот закончу ВУЗ и уеду". "Вот накоплю денег и уеду". "Вот дети подрастут и уеду". А потом оглядываешься — и ты уже не уедешь. Ты уже питерская женщина после 40. С фирменной печатью города на лице.

Серая масса с претензией на аристократизм

И при всём при этом — они считают себя особенными. Питерскими. Интеллигентными. Не такими, как "понаехавшие". Хранительницами традиций города, который их же и сожрал.

Серая масса с претензией на аристократизм

Ходят с видом декабристок. Хотя единственная их революция — это скандал в ЖЭКе из-за квитанций ЖКХ. Говорят о культуре. Хотя последняя прочитанная книга — "Пятьдесят оттенков серого" (как символично, правда?). И то, в метро, по пути на работу.

Презирают москвичек за "показуху". Хотя сами просто не могут себе позволить даже эту показуху. "Мы не такие вульгарные", — говорят они, затягивая потуже пояс. Нищета, возведённая в добродетель. Серость, объявленная интеллигентностью. Неустроенность, представленная как духовность.

Город-вампир: он питается женской красотой

Питер — город-вампир. Он питается женской молодостью и красотой. Высасывает по капле. День за днём. Год за годом. Дождём. Ветром. Серостью. Безнадёгой. Туманами, от которых даже самый стойкий тональный крем превращается в маску скорби.

Город-вампир: он питается женской красотой

Ты можешь сколько угодно сопротивляться. Ходить на фитнес (пока есть деньги). Краситься в блондинку (пока не выпадут волосы). Покупать антивозрастные крема (которые не работают против питерской влажности, разъедающей душу быстрее, чем морщины).

Но Город сильнее. Он победит. Превратит тебя в очередную уставшую императрицу. Которая правит только своей кухней на 30 квадратных метрах в человейнике Мурино или в коммуналке "старого фонда" на Петроградке. И подданные у неё — кот да герань на подоконнике. Герань, которая каким-то чудом выживает даже когда кажется, что солнце покинуло город навсегда.

Исключения есть. Но они подтверждают правило

Да, есть исключения. Те, кто сохранил искру. Красоту. Желание жить, а не существовать. Но посмотрите внимательно — они либо богатые (деньги защищают от Города, как шуба от ветра с Невы), либо приезжие (ещё не успел сломать, подождите лет пять), либо... уже немного не в себе (сошли с ума — зато не стали серыми).

Исключения есть. Но они подтверждают правило

Остальные — армия одинаковых женщин. С одинаковыми судьбами. С одинаковыми лицами. С одинаковым будущим — дача в Вырице, внуки, пенсия, Смоленское кладбище. И никаких вам Коровиных и Серовых — только стандартная плита с типовой надписью. Как и жила — так и упокоилась. Стандартно.

И ты станешь такой же. Если уже не стала.

А может, именно сейчас, прочитав эти строки и ощутив холодок узнавания, вы сделаете то, что откладывали годами? Запишетесь на танцы, купите билет в тот самый музей, который "потом как-нибудь", позвоните старой подруге... И Город вздрогнет, почувствовав, что теряет власть над еще одной душой. Что где-то в его каменном сердце треснуло окно.

Может, вы наконец поймете, что "некогда" и "не на что" — это мантра, которой кормит вас Город, чтобы вы не сопротивлялись? Что "быть питерской" — это не значит быть серой? Что Достоевский и Ахматова тоже жили здесь — и не сдались?

........

Посмотрите в зеркало после прочтения.
Узнаёте? Поздравляю. Город уже начал свою работу.
Не узнаёте? Подождите пару лет. 💀

Посмотрите в зеркало после прочтения

Больно? Обидно? Хочется возразить, что вы не такая? Понимаю. Но если узнали хоть что-то — себя, подругу, соседку — поставьте лайк 👍. Не мне. Себе. Как напоминание, что ещё не всё потеряно. Пока вы это осознаёте — есть шанс вырваться из лап Города-вампира.

Напишите в комментариях — согласны или хочется побить Странника? В каком возрасте почувствовали, что Город начал вас менять? И главное — как сопротивляетесь? Или уже сдались, как большинство?

Оригинал статьи

https://dzen.ru/a/aOWPGCeP2gQf3GCt

Отец смеялся. «Какой у меня фантазер!»

Потом он стал говорить о прошлых жизнях, о закономерностях истории, о том, как пахнет воздух перед извержением вулкана. В глазах его родителей смех сменился настороженностью, а настороженность - страхом. Родители перестали спать. Их мальчик говорил вещи, которые не должен был знать, вещи, от которых стыло внутри.

Его повели к врачам. Умным, усталым людям в белых халатах, пахнущим антисептиком и скепсисом. Они искали болезнь, разрыв, галлюцинацию, но они нашли лишь ясный, старый не по годам взгляд и железную логику воспоминаний, не оставлявших места для сомнений.

Лечение не помогло. Оно просто не могло помочь, как можно вылечить правду? От нее можно только избавиться.

Его «упекли в дурдом», как метко и грубо говорят в народе. Двери психиатрической лечебницы закрылись за ним с мягким щелчком, окончательным, как удар земляного кома по крышке гроба.

Годы там текли, как густой, мутный сироп. Он жил среди призраков разума, которые видели то, чего не было, а он видел то, что было всегда. Со временем он научился молчать. Смотреть в стерильную стену и перебирать внутри, как четки, пыльные фрески своих воплощений. Он наблюдал, как мир снаружи меняется, донося отголоски войн, открытий, катастроф через зарешеченное окно и бормотание санитаров. Он был живым архивом, приговоренным к забвению.

Он умер тихо, в своей казенной койке, в палате, пахнущей хлоркой и немощью, и с облегчением закрыл глаза, зная, что цикл начнется снова.

А потом - родился. Сделал первый вдох и память хлынула в него, как в прорванную плотину. Тот же ужас в глазах матери, тот же лепет, те же игрушки, и воспоминание о белых стенах, смирительной рубашке и пожизненном одиночестве.

Он понял, что будет молчать и не скажет ни слова о своей памяти.

На этот раз он использовал свои знания не для рассказов, а для действия. Он знал, как падают рынки, еще до того, как это поняли биржевые маклеры. Он знал, какие слова зажгут толпу, какие - усыпят бдительность врага. Он помнил ошибки Наполеона под Москвой и Цезаря в Сенате. Он знал слабости каждого человека, ибо видел их корни в прошлых жизнях, своих и чужих.

Он стал богатым. Потом влиятельным. Потом - тем, кто дергает за ниточки королей и президентов. Мир, слепой и забывчивый, плыл по течению, а он один видел все подводные камни и течения. Он строил свою империю на фундаменте из тысячелетий. Он стал главой всего мира - невидимым, всемогущим правителем.

И наступил момент, когда не осталось вершин, которые можно было бы покорить. Он сидел в кресле своего кабинета на верхнем этаже небоскреба, с которого был виден весь город, вся страна, кажется, весь мир, лежащий у его ног.

И он был абсолютно, катастрофически один.

Он мог приказать армиям маршировать, экономикам - рушиться, людям - жить или умирать. Но он не мог никому сказать: «А помнишь, мы пили дешевое вино в римской таверне?» или «Как же холодно было в окопах под Сталинградом».

Его бессмертная душа, хранившая всю историю человечества, стала его вечной, самой совершенной тюрьмой. Он правил миром, который был для него гигантским, шумным и безумным сумасшедшим домом. И он был его единственным надзирателем и единственным узником. Он достиг всего, чтобы понять последнюю и горчайшую истину: могущество - это всего лишь одиночество, отлитое в золото и инкрустированное самыми драгоценными камнями. И ему не с кем было разделить даже эту мысль.

Он смотрел на закат над городом, который был его собственностью, и ждал следующей смерти как избавления.